Текст книги "Путешествия любви"

Александр Барбух (Москва)
Алисон

Тихо наигрываю, напевая томную песенку Джона Дауленда. Горечь разлуки: мне тоже горько расставаться.

Джеймс Джойс, «Джакомо Джойс»

Женщина с кулоном в виде бритвы. (Потом уже писать прямо как «женщина с бритвой на шее»). Не забыть.

Смрадный угол Шулявского вещевого; торговка похожа на престарелую французскую кокотку: живописна, вульгарна. Дымная роскошь дешёвых сигарет, хриплый голос, презрительно-пропитой взгляд.

Что еще? Безупречный стиль. Да, пёстрые лохмотья, купленные здесь же, на развалах, под сгоревшим когда-то мостом. Да, какие-то сомнительные шарфики, но как она их носит!

(Черкнуть в блокнотик, не забыть, – забуду.)

Её товар – парфюмы. Целый ряд подписанных по-французски и по-английски зеленоватых сосудов с краниками.

«Элитные духи на разлив».

– Шо ви там пишете у блокнотик, молодой человек?

– Запомнить названия.

– А кто ж не запомнит? Ви шо ли не запомните «Картье»? «Мемо»? «Маленькую смерть» от Marc Atlan?..

– У «Маленькой смерти» бракованный кран, – замечаю я. – Капает на газету с Януковичем.

Она улыбается. Великолепные золотые зубы, как у цыганки, пожирающей спелый кукурузный початок.

– Несока грамм по сранению с тем, шо потьряете сегодня ви, молодой шеловек, – вдруг говорит мне женщина с бритвой на шее.

Я удивлённо смотрю. Она держит паузу.

Выпускает изо рта клуб дыма (в котором на секунду я разгляжу и зафиксирую в памяти мужское лицо, которое где-то видел, но где?) и, наконец, произносит:

– У вас есть деушка? Деушки не ждут!

. . . . . . .

Бегу. В сторону метро…

«Портрет в литературе – это то, что проступает из темноты воспоминания», – думаю я, натыкаясь на прохожих.

Далее:

«Написать как классический роман типа «Адольфа».

Или же:

«Моё восстание против биологии, когда женщина выбирает сильного самца, и мои разговоры об этом с Максом на берегу Днепра, когда мы рассматривали юные тополя, проросшие сквозь песок».

Разрозненные, беглые мысли с ответвлением к зрительному нерву…

«И кстати – не забыть про тополя…» Это хороший кадр. Но за ним шла ещё мысль. И это ценно.

Я спешу, я опаздываю.

Чтобы отключиться от мыслей, бросаю «молескин» в рюкзак, перехожу в режим «фотомашины», цепко фиксирующей в памяти всё интересное:

– надпись на грузовике: «Очистка озёр»;

– мотоциклист с костылем;

– попрошайка у перехода с рентгеновским снимком черепа вместо справки о болезни;

«Просто мысль: почему мне так не нравятся сытые мужчины, поедающие на улице мороженое?»

– собака жадно ест клочок травы на промёрзшем газоне;

– троллейбус тормозит на стрелке, и спину его обсыпают светящиеся головешки;

«Всё это нужно запомнить».

– на развале продаётся книга: Иегуда Берг «Каббала для души», – сама книга не важна, здесь важен всплывающий мускус киевской жизни;

– …и снова это мужское лицо в зарисовках дыма;

Я проваливаюсь в метро, и скоро мы увидимся. Алисо́н меня ждёт. Ничего не случится.

* * *

Майдан, год 2012-й, мелкая крупа вперемежку с дождём.

Поднимаюсь из подземного перехода. Замечаю вдруг на окне трещины.

Они расходятся от единой точки в разные стороны в виде солнечных лучей. Посредине, в том месте, где могло быть их ложное солнце, прилеплена наклейка: нескольких кусков скотча розового цвета.

По форме напоминает рукавицу.

Солнце, раскосые лучи, рукавица – я люблю символы.

Я ищу их везде: под ногами среди мусора или в самых светлых своих воспоминаниях из далёкого.

За стеклом – небольшой кусок киевской площади, здание, два автомобиля, уличное кафе и заснеженный асфальт.

Не захватил с собой фотоаппарат, только айфон. Купил его месяц назад. Себе самому на день рождения, рассказав знакомым, что подарили друзья. Но друзей у меня нет.

Я – один, всегда один.

Так герой недописанного мною рассказа сказал при расставании своей девушке: «У меня болезнь… Я хочу быть один… Всегда один…».

Рассказ не дописан – но в мою жизнь эта фраза уже проникла.

. . . . . . .

Я не хочу быть один.

У меня – Алиса, или, как в шутку называю её, – Алисон. Она разрешает – потому что её мама иногда называет Алису так же.

Никогда в жизни не было у меня такой красивой и грациозной девушки.

Алиса – придумала и ведёт программу на украинском телеканале. До этого – восемь лет бальных танцев в родном приморском городе, и однажды в Эдинбурге на юниорском соревновании – призовое место. «Принцесса», – всё, как хотел.

Но с виду, говорят мне знакомые, – настоящая хищница, «роковая брюнетка». Они не правы.

Алиса воспитана строгой бабушкой на старомодных американских фильмах. А я, как говорит Алиса, похож на её покойного дедушку – украинского поэта и тоже телеведущего, который прививал ей тягу к прекрасному. Поэтому Алиса ходит с папкой и учится после работы рисовать. С мамой она часто ссорится. Есть отец, но она почти не знает его. И всего одна подруга.

До меня Алиса жила в Киеве совсем одиноко.

Иногда мне кажется, что только из-за её любви к покойному дедушке мы, такие разные, до сих пор вместе.

Вряд ли я соответствую её понятиям настоящего мужчины. Мне и самому кажется, что мы теряем время. Но её магнетизм, её красота – что с этим делать? Как отказаться?

В эту минуту Алиса ждёт меня в кафе – а я остановился и смотрю на эти трещины.

Алиса важнее, чем эти трещины от брошенного камня.

Но я не могу идти дальше, пока не случится.

. . . . . . . . . .

Оправдание – мне надо покурить.

Алисон назначила не просто встречу. Что-то важное.

Курить в этом месте запрещено.

Я достаю айфон.

Одна сигарета, вторая…

Я жду хоть какого-нибудь, хоть малого чуда.

Но за трещинами стекла с прилипшими к нему мелкими дождевыми каплями ничего не происходит. Едва заметный снег, уже переходящий в дождь.

Мелькают люди. Ни один из них никак не рифмуется с моей находкой: стекло, рукавица, лучи…

Я не верю в фоточудеса. Много раз доказывал друзьям, что большинство прославленных снимков – просто постановка. В этом нет ничего плохого.

Фотограф – это маленький театр одного человека. В театре принято врать. Но всё же сам я много раз бывал свидетелем маленьких чудес, случавшихся и со мною, и со знакомыми фотографами.

Третья сигарета подряд…

. . . . . . . . . .

Сегодня Алисон предложила встретиться сама. У меня недоброе предчувствие. Да, я тяну время. Хотя нехорошо, когда девушка ждёт.

Четвёртая…

Клубы дыма, но больше в них не появляются лица.

Я мог бы не доставать айфон. Я мог бы просто, пробегая в режиме «фотомашины» сфотографировать глазами, запомнить, бежать дальше. Но чаще всего это были кадры готовые, уже сложившиеся. Я схватил и запомнил. Здесь же у перехода – не складывается, чего-то не хватает.

. . . . . . . . . .

Брессоновский велосипедист ещё не въехал под живописную лестницу.

. . . . . . . . . .

Влюблённые Дуано ещё где-то там, на полпути к своему бессмертному поцелую.

. . . . . . . . . .

Американская девушка Рут Оркин пока что не появилась на грязной улице Флоренции, заполненной грубыми самцами.

. . . . . . . . . .

Пятая, последняя сигарета в пачке.

. . . . . . . . . .

Хотя есть ещё одна пачка…

* * *

И вдруг, когда я уже собрался уходить, в дальнем конце площади показалась пожилая женщина с зонтом.

Она выглядела растерянной, заблудившейся, что-то искала глазами.

Она находилась слишком далеко от меня.

И я взмолился: «Иди сюда! Ты должна оказаться у этого окна с трещинами, эти трещины – спицы твоего зонта! И сам твой зонт должен стать заметен на фоне розовой наклейки того же цвета!».

И к моему удивлению, она пошла.

А я приготовил айфон.

Мой «Марк» позволил бы сделать за несколько секунд множество кадров её прохода.

Но в моих руках – нелепый прибор, телефон с одним глазом, я не могу ошибиться.

Я должен буду нажать именно тогда, когда всё сложится. И похоже, было бы хорошо, если бы она остановилась.

Я снова взмолился: «Остановись!» Я не знаю, что такое «Маленькая смерть» от Marc Atlan. Но в этом «остановись» я тоже хочу пожелать тебе «маленькой смерти», престарелая киевская леди, «маленькой смерти», которая, может быть, в руках настоящего фотографа могла бы стать чем-то большим. Остановись! Она – нет! «Остановись, посмотри на стекло, ты увидишь свой зонт, как мог бы увидеть его какой-нибудь безумный художник!»

И вот вдруг…

…она почему-то всё-таки останавливается…

…и даже смотрит в сторону окна. Мои пальцы немеют от холода. Экран айфона запотел.

Я нажимаю.

Она остаётся.

Я запомнил её.

Не в памяти «фотомашины».

По-настоящему. У меня будет карточка.

И теперь я свободен.

Я бегу к Алисе, в кафе!

* * *

Такую девушку я, «фотомашина», сумасшедший маньяк, рискую сегодня потерять навсегда.

«Всё к лучшему, всё к лучшему», – думаю иногда о нашем неизбежном расставании.

Да, всё против нас.

Меня никогда не любила её мама. Затем наше с Алисой непонимание, разница в возрасте 15 лет. (Однажды Алиса спросила: «Что я буду делать, когда ты умрёшь?» Я тогда обомлел…).

Не сходились, главным образом, наши жизненные взгляды.

Её вера в простое человеческое счастье и моя – в то, что жизнь коротка и надо успеть хоть что-нибудь после себя оставить.

– Успеть оставить?! – помню, удивлённо говорила мне Алисон полгода назад, когда мы вечером прогуливались с ней вдоль Днепра по парку. – Как ты, со своей «фотомашиной», собираешься что-то оставлять? Ничего не останется!

– Ну, во-первых, – возражал я тогда, – кое-что в памяти. Во-вторых, я пишу…

– Пишешь?

– Пишу.

– Мысленно?

– Нет. То есть, да. То есть и так, и так. При моей нынешней жизни я просто не успеваю. У меня много блокнотов и много чего недописанного. Алисон, «человек-фотомашина» не может иначе. Он все равно даже без фотоаппарата будет снимать и запоминать. Это как дурацкие мысли. Они приходят, и всё.

– И когда он умрёт, то никто не…

– Да, когда он умрёт!..

– Почему ты сердишься?

Я молчу.

– Ничего не надо запоминать, – говорит она. – Просто жить. Быть счастливым. Я так думаю. Ты не переделаешь меня.

– Переделаю.

– Нет.

– Посмотрим.

– Ничего не надо запоминать, – тихо повторяет она.

– Почему, Алисон?

– Потому что это больно.

Мы уже приближались, помню, к фуникулёру, как вдруг она с каким-то старомодным ужасом, подцепленным, видимо, у бабушки, воскликнула:

– Значит, ты снимал меня мысленно даже голой?

Я улыбнулся. Девочка. Маленькая девочка.

– И всё сохранил?

Я улыбнулся снова.

– Ты всё помнишь?! Немедленно сотри!

– Как? Это невозможно. Это только память. Когда-нибудь – да, она тоже посыпется, как посыпался старый винчестер моего ноутбука. Но ведь ты и сама помнишь Львов, гостиницу «Шопен»? Ты сидишь в белоснежной постели с огромным круглым бокалом красного вина: «Видела бы меня сейчас моя мама»! – И твой смех!

– Мне не нравится этот кадр, – морщит она свой носик, а я люблю, как она его морщит.

– А мне не нравится кадр, когда ты разговаривала по телефону с подружкой и смеялась, что я заставляю тебя в гостинице «Шопен» слушать какие-то скачанные мною на айфон мазурки и прелюдии. Но и его я не могу стереть!

– Забудь!

– Не могу.

– Но ведь это больно?

– Немного.

– И чем дальше мы будем вот так… тем больше будет боли… Я тоже помню Львов, – проговорила она. – Как-то в первый день приезда во время прогулки ты сказал, что тебе нужно побыть в одиночестве. Просто сказал, развернулся и ушёл. Мы гуляли по отдельности. Я ничего не помню. Ничего не было. Только ты. Ты, сказавший это и твоё лицо… Я тайно шла за тобой и смотрела. Я думала, ты оставил меня, чтобы спокойно снимать город на свой «Марк» или как-то мысленно. Но ты уткнулся глазами в брусчатку и о чём-то думал. Тебе было скучно со мной.

– Забудь, – сказал я.

– Не забывается, – призналась она, – хоть и больно. Ладно. Какие у «фотомашины» интересные кадры были сегодня?

Мы уже спускались к реке на фуникулёре.

– Никаких, – соврал я.

Но врать ей я не умел:

– Ну пожалуйста! – она стала меня упрашивать и упросила, хотя именно сегодняшнее воспоминание было совсем не для неё.

– Сегодня, дворами возвращаясь с работы, я видел страшный, нелепый дом, – сказал я. – Простая пятиэтажка, крашеный в белый цвет кирпич. И надпись на нём. Длинную надпись, несколько слов чёрной краской, написанных слитно:

«ктожмёртвоговдометохоронит»

Она помолчала и спросила:

– Почему для тебя это важно?

– Потому что – типично киевская, инфернальная меланхолия. Она разлита здесь повсюду. В подземных переходах, на кислых лицах старух. На столбах и фасадах главных улиц, в ваших маршрутках, где водительские места все заклеены картонными иконами и молитвами, и напоминают иконостасы пещерных церквей! Слишком долго перечислять! У меня на работе на корпоративную почту каждый день я получаю письмо от секретарши главного. Её фамилия – Могила. «Здравствуйте, вас приветствует Могила!..» И никто не удивляется. Киевская радиация существовала, я думаю, намного раньше, чем произошёл взрыв в Чернобыле. Это надо чувствовать. Честно – я это чувствую. Здесь все заражены этим. Я сам заражён. И это – на доме – самое точное слово, которое я видел для определения этого чувства.

* * *

До кафе, где сидит она (она уже трижды писала смс-сообщения) – бежать и бежать.

Я снимаю:

– под окнами какого-то дома – сначала труба, затем вздорный перекрученный духовой инструмент, затем, в третьем, крайнем окне – фортепиано; («Фортепиано – это проза. Долго объяснять почему. Но фортепиано – это проза». Я останавливаюсь, я слушаю. Снега здесь уже нет).

– на асфальте надписи: «прокат коньков», «йога дервишей», «сальса – оживи мечту»;

– качается, качается на ветру голая ветка…

Событие моей скудной жизни: и этот ветерок, и обломанная ветка и пыльные листья на ней, ещё не прихваченные декабрьским морозом;

(Кстати, запретить себе искать это. Должно приходить само. Иначе бессмысленно. «Голая ветка» отменяется. Я отыскал её, применил силу. Неправильно.).

«Не забыть бы эту важную установку, потому что впереди заборы».

А заборы – это сокровища мудрости и наша история, которую мы никогда не замечаем. Но иногда заборы кричат громче, чем нужно.

– объявление: «Продам пианино игральное»;

– газета «Ваша судьба»;

– «История телесных наказаний»;

– «Выставка посмертных масок»;

Заброшенный дом в самом центре с пожухлыми объявлениями прямо на стёклах:

– «Микронаушники для сдачи экзаменов»;

– «Гиппотерапия, дельфинотерапия, цветотерапия»;

– «Квантовая эпиляция»;

– «Золото, иконы, ордена».

Почтовый ящик – заперт на проволоку, внутри письмо.

Чёрные прокисшие ягоды шиповника в опустевшем палисаднике. Я останавливаюсь. Алиса – моя любовь. Жизнь существует. Волга впадает в Каспийское озеро.

. . . . . . . . . .

Бегу, бегу, остаётся совсем немного…

Я вспоминаю её поминутно:

– Ты целуешься, как маньяк! – сказала она в свой день рождения, – я боюсь твоих глаз! В них какая-то вспышка!

– Ненавижу вспышку! – кричу я. – И всегда снимаю без вспышки!

– Тогда почему из глаз у тебя сыпятся искры?!

Тот её майский день рождения.

Он наступил всего через несколько дней после нашего знакомства.

Я купил себе новый «Марк» II и попросил приятеля пригласить для съемок какую-нибудь девушку.

В Киеве, куда на несколько лет я приехал работать, у меня почти не было знакомых. Целый день я снимал Алису в зоопарке. Затем пошли в кафе.

Через день было еще свидание. Под предлогом переброски снятого на её жёсткий диск, на «карман», как она говорила.

Но всё было понятно. Мы сидели в открытом кафе недалеко от Крещатика.

– Александр, – вдруг немного церемонно сказала она, – вы мне нравитесь!

Мы были с нею на «ты».

– Ты мне тоже, Алиса.

Она задумалась, наклонив немного голову, стала рассматривать меня долгим, обволакивающим, изучающим взглядом. Как будто представляя, что будет с нами через год, десять лет…

И потом засмеялась своим неподражаемым взрывным смехом:

– Может, и в самом деле броситься в пучину?!

…На следующий день приезжала на поезде бабушка. А через день как раз наступал тот день рождения. На Бессарабском рынке после работы я купил два букета цветов – для неё и для бабушки. Она послала сообщение: «Sagaydachnogo, 25. Oliva. Mi tolko priwli. Chto tebe zakazat?» Открытая терраса в итальянском ресторане. Подходя, я увидел её светлоглазую широколицую бабушку за столиком и удивился, – совсем не похожи. Алиса была влюблена в неё. Она разговаривала с ней ласковым, нежным голосом. И однажды вдруг во время разговора посмотрела на меня и крикнула бабушке:

– Бабушка, ну правда, он очень хороший?!

После этой встречи и разговоров с бабушкой многое прояснилось. Она приехала в Киев «искать жениха», потому что в «у них в городе женихов не было».

Ей было двадцать четыре.

Несмотря на свой угрожающе сексуальный вид, до меня она ещё не знала мужчины.

* * *

Дальний, невидимый угол кафе. Она смотрит на меня полуопущенными глазами.

Разговор не клеится.

Она хочет только чай. Всё время восточный, с пряностями в плоском чайнике. Я – американо без сахара. Третья чашка. И вода.

Мы молча долго пьём.

Я достаю из папки, долго кручу её новый рисунок.

Две вытянутые бутылки. Одна стоит, другая лежит рядом, как-то странно вытянув горлышко и напоминая тыкву. («Ужас – но я не могу это запомнить».)

Несколько раз она поднимает свои чёрные миндалевидные глаза и смотрит ими прямо в меня. Потом вдруг, не выдерживая, начинает рыдать.

Я сказал себе: «Нет, нет, к чёрту, я не хочу этого снимка! Я – стираю – его! Он мне не нужен! Он будет мучить меня до старости! Пусть на память об этом вечере останется только эта старуха на Майдане с розовым зонтом!».

Но как-то стереть не получается…

Без слов всё было понятно…

Я люблю Алисон. Она – меня.

Нам хочется броситься друг другу на шею. Как тогда, на песке, на маленьком пляже Русановской протоки.

Но нет – вот оно: конец, расставание.

. . . . . . . . . .

И вдруг она, моя девочка, поднимает глаза, начинает снова смотреть, – долго, пристально, чуть щурясь и снова немного наклонив голову.

– Что ты делаешь, Алисон? – спрашиваю я с каким-то беспомощно блуждающем по лицу изломом губ, который пытается да никак не может сложить обыкновенную улыбку.

Она отвечает ласковым голосом, но притом глядя спокойно-убийственным взглядом, прищуривая второй свой глаз:

– Стараюсь запомнить тебя, Сашенька…

Посвящается Алисе К.

Ольга Сульчинская (Москва)
Когда море позовёт

Он рассказывал, как зимой охотился на лося – с вертолета. Летели, выслеживали, сбрасывали сетку, зверь путался в ней. Потом спускались, резали сетку, резали горло, кровь брызгала на снег. Как спускались, на парашютах? В его рассказах зияли пробелы. Он хохотал, зубы были белые на загорелом лице.

Он жил в вылинявшей палатке на берегу, питался тем, что сам добывал, ставил сети – это я видела своими глазами – ловил рыбу, некрупную, но вкусную. Каша в котелке отдавала водорослями – варил ее на морской воде.

Когда смеркалось, над горным хребтом вставали пышные звезды.

– Оставайся, – приглашал он. Но я не решалась.

Приходила каждое утро, вечером возвращалась в поселок, где снимала комнату у местных старух – у целых трех сразу, они держали что-то вроде гостиницы: несколько белых мазанок, у каждой под окном клумба и стул, общий двор обнесен забором. Старухи сидели возле калитки, иногда по одной, иногда все сразу, место никогда не пустовало.

Каждую ночь я возвращалась к себе, слушала, как истошно звенят цикады, как изнурительно сладко благоухают неизвестные мне белые цветы, не на клумбах, а сорные, вольные, разбросанные там и сям по обочинам, и думала, что, может, хватит, зачем мне идти к этому непонятному мужчине, который живет непонятной мне жизнью. Но утром, едва всходило солнце, ноги сами несли меня в дикую бухту, где стояла его палатка, а сам он уже возился возле самодельного очага, сложенного из тяжелых плоских камней.

Он поил меня чаем из трав, потом ждал, пока я искупаюсь, вдоволь наплаваюсь, нагишом, как и все остальные там, ждал меня на берегу, коротконогий, широкоплечий, загорелый темным застарелым загаром.

Живу тут с весны до осени, рассказывал, когда совсем холодно, возвращаюсь в город, устраиваюсь на работу.

Я не могла понять, кем он работает, всякий раз выходило что-то новое, то ли шофером, то ли строителем, то ли разнорабочим. Он говорил обрывками фраз, бросал предложение на середине, смеялся своими белыми зубами, гладил меня по спине тяжелой шершавой рукой и хвалил меня странно:

Женщина, – говорил он, – женщина, – так, словно каждый раз заново удивлялся этому обстоятельству. А я удивлялась своему блаженному бесстыдству, тому, что я могу так радостно и безоглядно отдаваться мужчине, про которого ничего не знаю, кроме того, что он живет полгода здесь у моря, а полгода где-то еще, и обе эти жизни безнадежно непохожи на мою, и у нас с ним ничего общего кроме этих длинных, горячих, ослепительных дней.

Останешься? – спрашивал он меня вечером, и, услышав отрицательный ответ, провожал до огромного лежавшего в море валуна, который отмечал конец дикой бухты и начало цивилизации. Там мы коротко обнимались и расходились каждый в свою сторону: я – дальше, вперед, а он – назад, обратно.

Старуха в черном платье, сидящая у калитки, уже дремала, но просыпалась с моим приходом, всматривалась в меня внимательно, будто не узнавая, и только когда я говорила «добрый вечер», коротко утвердительно кивала, проходи, мол, своя.

Лежа на поскрипывающей, проседающей панцирной сетке, которая чувствовалась через матрас, я вспоминала без слов, памятью тела, прикосновения, движения, интонации голоса моего друга, когда он произносил свое удивленное «женщина».

Посреди поселка была маленькая площадь, на ней стояли такси, поджидая, кого свезти в аэропорт. Иногда по пять-шесть штук, иногда одно-два. Солнце разогревало их крыши, водители держали все двери открытыми, а сами стояли рядом, курили, значительно толковали о чем-то своем. Я спрашивала, сколько стоит добраться до аэропорта, прикидывала, не доехать ли на автобусе – что дешевле – или все-таки на машине – что быстрее.

Они задумывались, уточняли, откуда отбываем, услышав «отсюда», задумывались снова и только потом выдавали ответ – каждый раз новый.

Наконец, я решилась, договорилась с одним из них, взяла телефон.

В день перед отъездом я предупредила старуху – это оказалась та из них, что была всех моложе и не всегда ходила в черном, – что, может, заночую в другом месте, вернусь только утром, перед самым отъездом. Думала, что она спросит, куда это я отправилась, но она только пожевала губами, кивнула.

Уедешь завтра? – спросил он.

Да, – сказала я, – но сегодня останусь на весь день и на ночь, но проспать боюсь, билет на самолет непросто поменять, ты уж меня разбуди.

Пойдем на виноградник, сказал он. И мы пошли вдоль берега, а потом вверх, в горы, по тропе, пока не пришли.

Ты ешь, сказал он, а я буду собирать. Но не отходи далеко.

Он заполнил два пакета, когда вдруг остановился.

Теперь бежим! И мы помчались назад, на тропу, а сзади слышался какой-то шум, возмущенный крик.

Было смешно и страшно, ноги скользили по мелкой каменистой осыпи на тропинках, я боялась упасть, но продолжала бег, а он легко бежал рядом с двумя большими пакетами в руках. Когда отдышались, я сказала, что не знала, что виноградник охраняется.

А я знал, сказал он, ну и что.

Другие жители дикой бухты ходили в поселок или закупались у торговцев, но он был не таков, привозил с собой только крупу и подсолнечное масло, а всё остальное брал на месте, считая окрестные виноградники частью своих охотничьих угодий, а охранников не более чем досадной помехой.

Мы спустились к морю и оба купались, плавали и резвились, а когда вышли, тут же занялись любовью – мы ушли далеко, и вокруг не было ни души. Потом ели виноград, соленый от того, что вымыли его в морской воде. Сонные осы ползали по ягодам и не хотели улетать. Солнце горело и отражалось в волнах, но я не боялась его – к этому времени я сгорела уже два раза и теперь была покрыта ровным загаром.

Назад пришли только к вечеру.

Впервые я легла спать с ним рядом. У него не было спального мешка, зато имелось теплое одеяло, которое он заботливо подоткнул с боков, и это не было лишним, потому что к ночи поднялся шумный ветер, упорно трепавший матерчатые стены нашего жилища, море мерно и громко билось вокруг нас, словно мы были на острове.

Я думала, что не смогу уснуть, но проснулась от того, что он гладит меня по голове: пора. Я уже вынул сети, у нас на завтрак будет рыба. И еще осталось немного винограда.

Была ранняя рань, еще не вставало солнце, хотя небо уже просветлело. Звезды на нем выглядели неуместными, но все еще были ясно различимы.

Море лежало совершенно неподвижно, будто и не оно шумело всю ночь.

Гладкая голубая вода без единой волны тихо переливалась внутри самой себя, а песок казался розовым и словно сделанным из какой-то инопланетной материи.

Не уверена, что хочу купаться.

Будешь жалеть, сказал он.

Но я еще не проснулась, да и прохладно.

Когда я не хочу в воду, я сажусь и жду, когда море меня позовет, сказал он.

Мы сели поодаль друг от друга.

Я сидела и смотрела на дальний наливающийся сиянием горизонт, пока мне не захотелось подняться на ноги. А когда встала, то пошла к кромке все сильнее розовеющей воды и вошла в нее. Дальше ничего не оставалось, как плыть.

Когда я вернулась на берег, солнце уже взошло.

Рыба была вкусной, как обычно.

И все было, как обычно.

Но было утро, а не вечер, и когда мы дошли до валуна, он сказал: я тебя научу, как надо обняться.

Разве я не умею?

Нет, по-настоящему, сказал он.

Мы обнимемся, а потом ты пойдешь, и мы не будем оборачиваться.

Люди обнимаются неправильно. Обычно один кладет обе руки сверху, а другому ничего не остается, как обхватить второго снизу, и ничего путного из этого не выходит. Кроме того, люди боятся прижиматься, но мы с тобой сделаем по-другому.

Сделай так – и он поднял мою правую руку вверх, а левую опустил вниз, – и сам сделал так же. Потом мы обхватили друг друга руками накрест, он крепко прижал меня и сказал: теперь вдохни. Мы оба вдохнули, не выпуская друг друга из рук, и наше объятье стало еще крепче. Мы задержали дыханье, сколько могли, а потом выдохнули, и поменяли руки, и все повторили.

После третьего объятья он сказал мне: теперь иди.

И, как обычно, мы пошли каждый в свой мир.

Я шла и думала, как хорошо, когда не нужно ни объяснений, ни прощаний, когда мы принадлежим мирам настолько разным, что незачем думать о том, какой могла бы быть наша совместная жизнь – потому что она попросту невозможна. С этой мыслью, о легкости и простоте моей короткой связи с малознакомым мужчиной, я пришла в поселок, прошла мимо старухи, взяла собранные заранее сумки и села в такси.

Мы ехали, играло радио, я смотрела в окно и беззвучно плакала, плакала до самого аэропорта. Мне хотелось развернуть такси, крикнуть, я передумала, едем назад, бросить сумки прямо на площади и бежать бегом в дикую бухту, в его объятья, и я знала, что он будет там, и будет ждать, и будет рад.

Мне хотелось вернуться с такой силой, с какой можно хотеть, только твердо зная, что ничего этого не будет.