Текст книги "Путешествия любви"

– Это вам, – сказал Олег. – За то, что вы меня спасли!

Аля приняла букет и зарылась в него носом. От букета пахло цветами и морем, цветочным морем.

– Спасибо, – улыбнулась она.

– Простите, что так долго, но цветочница появилась только после семи…

Аля замерла.

– Как после семи? Сколько сейчас времени?!

– Десять минут восьмого… – растерянно ответил Олег.

Она вскочила и начала лихорадочно натягивать сарафан. Как всегда это бывает в спешке, у нее ничего не получалось: лямки путались, перед оказался задом, подол перекрутился. Аля чуть не плакала.

– Черт! Я опоздала! Стас меня убьет!

Аля всунула ноги в сланцы, схватила полотенце и, что есть духу, побежала к набережной. Олег вздохнул и опустился на гальку.

– Вот так всегда… Красивые девушки выбирают других героев… Хм, хорошая строчка для стихотворения… Красивые дамы выбирают совсем не героев… Так, пожалуй, будет лучше…

…Аля бежала так быстро, как только могла. Внутри нее появился какой-то необъяснимый животный страх, побороть который она не могла. Она бежала и понимала, что боится. Боится Стаса. Аля вывернула к гостинице и увидела его. Стас стоял рядом с такси и смотрел на Алю бешеными глазами.

– Стасик, я… – начала было Аля, но Стас перебил ее.

– Ты совсем охренела?! Мы должны были выехать пятнадцать минут назад! Из-за тебя мы опоздаем на поезд! Почему ты не взяла с собой мобильный?! Я звоню, как дурак, а он валяется дома!

– Стас, прости меня! Я купалась и не заметила, как пролетело время… – залепетала Аля.

– Ты купалась? А это в море такие букеты водятся?! Сука! Ты что, себе любовника нашла?!

Аля оторопела: раньше Стас никогда так с ней не разговаривал. В это же мгновенье Аля заметила, что продолжает держать в руках букет, подаренный Олегом. Почему она его не бросила там же, на берегу…

– Стас, что ты говоришь?! Какой любовник?! Подожди, я тебе все объясню!

Но он не хотел ничего слушать.

– Пошла ты! Хватит из меня идиота делать! Шлюха! Счастливо оставаться! Шеф, поехали!

Стас сел в такси и с силой захлопнул за собой дверь. Машина стремительно сорвалась с места и через пару секунд скрылась за поворотом.

…Аля брела по набережной и не могла поверить, что всё это происходит с ней. Чудовищные слова Стаса, его беспощадный отъезд, какие-то пять-десять минут – и ее жизнь рухнула. Она одна, среди чужого города, без денег, без вещей, без документов! Она же не давала ему никакого повода! Почему? За что он ее так? Аля вдруг подумала, что последние полгода она всё чаще понимала, какие они со Стасом разные люди… То, что нравилось ей, не нравилось ему, и наоборот… Аля старалась соответствовать его интересам, но она никогда не умела притворяться. И если ей было скучно на мероприятиях, которые нравились Стасу – вроде футбольного матча или чопорной вечеринки в его фирме, – то он сразу это замечал и потом выговаривал ей за ее кислое лицо… Интересы же Али Стаса никогда не интересовали. Он был старше, он был умнее, он решал. Аля вдруг поняла, что за последний год жизни со Стасом почти перестала думать о том, что хочет ОНА САМА. Ей стало еще хуже, и Аля заплакала почти в голос. На нее оглядывались пока еще немногочисленные отдыхающие, Аля старалась отвернуться от участливых взглядов, меньше всего на свете ей хотелось, чтобы с ней кто-то заговорил. И в то же время она отчаянно об этом мечтала. Около лотка с самыми вкусными чебуреками на набережной Аля услышала знакомый голос.

– Ты понимаешь, концепция поэзии не в рифмах! Это может быть и верлибр, но стройный, отточенный, в котором каждое слово выверено и продумано! – Олег жевал ароматный чебурек и размахивал свободной рукой перед лицом черноволосого парня с темными, вьющимися волосами, стянутыми в хвост резинкой. Черноволосый пил из пластикового стаканчика чай, придерживая небольшой кофр с каким-то музыкальным инструментом. Аля попыталась спрятаться за плечи внезапной пышной дамы, но было уже поздно. Олег увидел ее и шагнул навстречу:

– Алечка! Какое счастье! Вы решили не уезжать?! Присоединяйтесь к нам! Мы вас чебуреками угостим!

В ту же секунду он увидел её заплаканное лицо. – Что с вами?! Вас кто-то обидел?

Слезы с новой силой покатились по щекам Али.

– Я опоздала… И еще ваши цветы… Стас уехал без меня… И увез всё! Мою сумку! Паспорт, деньги, мобильный телефон! Я не знаю, что мне теперь делать… Я никого здесь не знаю!

Олег тряхнул головой.

– Вот это номер! Хороший же у тебя мужик оказался! Погоди, мы сейчас что-нибудь придумаем! Денег, правда, у меня нет, но…

Темноволосый протянул Але мобильный телефон.

– Звоните. Родителям или лучшей подруге… Пусть высылают вам деньги в Коктебель, главпочтамт, до востребования. Казакову Роману Николаевичу.

Аля всхлипнула.

– А кто это? Казаков Роман Николаевич?

Парень поправил кофр.

– Это я. Вы же без паспорта деньги получить не сможете. Мы с вами вместе на почту сходим, я получу и вам отдам.

Аля подняла на Романа заплаканные глаза.

– Так просто?

– Конечно, – улыбнулся Роман. – И прекратите плакать. Красивым девушкам слезы не идут.

– Ром, ты чего, у меня девушку уводишь?! – шутливо вмешался Олег.

– Я этой девушке просто помочь хочу… Звоните!

Аля улыбнулась сквозь слезы и взяла у Романа мобильный телефон.

…Подруга поняла всё с первого слова. Ей с самого начала не нравился Стас, что она и высказала Але в сотый раз, пообещав, что вышлет деньги немедленно. Аля, Роман и Олег стояли во дворе дома Волошина. Аля с любопытством смотрела по сторонам. Олег вещал с видом экскурсовода.

– В этом доме и жил Максимилиан Волошин… Тут собирались такие люди… Вот на этой веранде сидели! Эх, мне бы в те времена!

– А чего тебе в этом-то времени плохо? – усмехнулся Роман.

– В этом тоже хорошо! – возразил Олег. – Но я бы туда на пару недель мотанулся бы… Алечка, ну что, пойдем внутрь? У меня тут экскурсовод знакомый! Всё расскажет и покажет!

– Пойдем, – согласилась Аля.

А Олег не унимался.

– А на Карадаге вы были? А на могиле Волошина?

– Нет, не была.

Он всплеснул руками.

– Алечка, что же вы делали здесь десять дней?! Вы же совсем не видели Коктебеля! Пойдемте, пойдемте же!

…Дом произвел на Алю невероятное впечатление. Она переходила из комнаты в комнату и понимала, что Олег был прав, и это место действительно намоленное… В каждой вещи было столько жизни, сколько не бывает в ином человеке… Голос экскурсовода плыл где-то фоном на заднем плане…

– Волошин прожил в Коктебеле бóльшую часть своей жизни. В гости к поэту приезжали представители творческой интеллигенции начала девятнадцатого века. Они образовали коктебельское братство, которое в шутку называли «Орденом обормотов»…

Аля слушала и не слушала. Внутри нее звучала музыка. Музыка торжествующей жизни человека, которого уже давно нет, но, тем не менее, он есть всё равно. Он остался в этом доме, в этих картинах, в этих лестницах и смотровых площадках, в этом море и в этом небе… На этой земле и над ней…

На самом верху дома Олег развернул Алю лицом к Карадагу.

– Смотри! Вон та скала поразительно похожа на профиль Волошина! Видишь?! Макс об этом писал… «И на скале, замкнувшей зыбь залива, Судьбой и ветрами изваян профиль мой…»

Аля смотрела на профиль Макса… А рядом стоял Роман и улыбался…

…Потом была лодка и Золотые ворота. Рот Олега не закрывался, а Аля всё время ловила на себе заинтересованные взгляды Романа. Он, в отличие от Олега, был немногословен.

– Кара-Даг в переводе с крымско-татарского означает «Чёрная гора». А это – самая большая достопримечательность Карадага, символ древнего вулкана – Золотые ворота! Видишь вон ту арку?! Когда-то ее называли Шайтан-капу! Чёрные ворота… Но давно уже зовут «золотыми»… – вещал Олег. Роман положил свой кофр на дно лодки.

– Искупаемся? – предложил он.

– А здесь можно? – обрадовалась Аля.

– Конечно! – влез Олег.

– Только обещай мне больше не тонуть! – рассмеялась Аля и, сдернув сарафан, прыгнула в воду ласточкой. Почему-то именно сейчас ей отчаянно хотелось быть самой красивой…

…А потом была гора Кучук-Енишар и могила Волошина. Аля смотрела вниз, и у нее захватывало дух от той сферической парящей картины, которую она видела. Горы и холмы, небо и море переплелись в изумительный пейзаж, в котором всё было идеально: ни одного лишнего мазка не сделал тут создатель…

– Боже мой, какая красота… И всего этого я могла не увидеть… – прошептала Аля.

– Жалко, на Карадаг сегодня не попали! Но ничего! Завтра я всё устрою! – пообещал Олег. На горе Волошина он как-то притих и всё время порывался читать стихи, то свои, то Макса. И в этом тоже было какое-то чудо: Аля открывала для себя рифмы и слова, они попадали точно в унисон ее настроению и волошинскому пейзажу вокруг. Роман сидел рядом, лицо его было серьезным, но глаза улыбались. Аля повернулась к нему.

– Ром, я тебя хотела спросить… А что у тебя в кофре? Ты весь день его с собой таскаешь…

Роман открыл кофр и достал оттуда саксофон.

– Я сегодня утром играл море… А потом Олега встретил. А потом тебя… Домой некогда было заскочить…

– Играл море? – не поняла Аля. – Это как?

Роман улыбнулся.

– Можно сыграть всё. Море, небо, землю, птицу, животное…

– А человека?

– И человека можно сыграть… Тебя, например… Но сейчас я сыграю закат…

Роман взял саксофон и заиграл. При первых же звуках музыки Аля исчезла. Ее не стало в этом мире. Были только горы, море, небо, садящееся солнце, и над всем этим парил саксофон, превращая мир в яркую акварельную сказку…

…На набережной было тесно. Аля, Роман и Олег шли, пробираясь через толпу гуляющих. Аля очень устала, и от этого была счастлива! Сегодня она увидела совсем другой Коктебель, настоящий. Она шла и заглядывала в лица отдыхающих, пытаясь угадать, поднимался ли кто-то из них на гору к Максу, стоял ли на смотровой площадке его дома, купался ли у Золотых ворот… Олег тронул ее за плечо.

– О чем задумалась, принцесса? Я тебя зову, зову! Есть такое предложение – сейчас дойдем до Ромкиного дома, он там свой сакс бросит, и пойдем ужинать!

Аля повернулась к Роману.

– Ты здесь живешь?

– Да, – кивнул он. – У меня небольшой дом на улице Декабристов… Купил пару лет назад…

– Алла! Господи, наконец-то я тебя нашел!!!

Аля подняла голову и увидела прямо перед собой Стаса. Он схватил ее за руки, притянул к себе и обнял.

– Алечка, прости меня! Психанул утром, вообще не соображал, что творю! Таксист этот еще: поехали быстрее, я опаздываю! Я через час вернулся! Весь день тебя по Коктебелю ищу! Даже в полицию заявление написал! Господи, как хорошо, что с тобой всё в порядке! Пойдем, ты, наверное, голодная… Мне так стыдно… Прости меня, Алечка! Пойдем!

Аля растерялась настолько, что автоматически пошла вслед за Стасом. Олег и Роман проводили их взглядами.

– Вот они, женщины… – вздохнул Олег. – У кого деньги, тот и принц… Слушай, неплохая строчка для стихотворения, тебе не кажется?!

…Аля шла за Стасом, и в голове ее отдавались набатом его слова.

– Я снял нам гостиницу! Поменял билеты! Заказал такси! Сегодня вечером сходим на дискотеку, хочешь?!

Аля шла и не понимала, куда она идет и зачем. И что делает рядом с ней этот посторонний ей человек. Чужой. Отчаянно чужой. Они вошли во двор гостиницы.

– Сейчас примем душ и в кроватку, – продолжал Стас, трогая ее грудь через тонкую ткань сарафана. – Я так по тебе соскучился, ты себе не представляешь…

Аля убрала его руку и остановилась.

– Я никуда с тобой не пойду, – твердо сказала она.

– Не понял? – Стас тоже замер.

– Я не люблю тебя больше, – просто сказала Аля. – И никуда с тобой не пойду.

Она развернулась и быстро пошла прочь.

– Алла! – крикнул ей вслед Стас. – У меня все твои вещи! И телефон! И паспорт! Прекрати дурить!

– Оставь их себе! – Аля повернулась и посмотрела прямо в глаза Стасу. Она не увидела в них ничего. Он оказался из тех людей, жизни в которых меньше, чем в вещах Макса Волошина. И как она раньше этого не понимала и не видела? – Мне ничего от тебя не нужно!

Стас сплюнул и выругался. Витиевато, затейливо, очень грубо и зло. Но Аля не слышала его слов. Она слышала музыку… Аля шла по переулкам Коктебеля, и музыка окружала ее со всех сторон. Звучали звезды на небе, вписывались в ритм произведения бродячие кошки, подпевала полная луна, звенели листья деревьев… И даже какофония звуков на набережной вплеталась в эту музыку гармонично и смело.

Аля открыла калитку и вошла во двор. Роман отложил саксофон и посмотрел на нее.

– Как ты меня нашла?

Она улыбнулась.

– Ты же сказал, что живешь на улице Декабристов… Я шла на звук… Я не могла ошибиться… Потому что… Ты же сейчас играл меня?..

Анатолий Ким (Переделкино)
Гнев ангела

Маленький ребёнок взял в руки ком влажной земли и переломил его: зияющая черная щель на нем становится шире, проходит насквозь, комок в руках ребёнка распадается на две части, и я испытываю боль разрыва на своём теле, в той самой правой руке ребёнка, которая держит более крупную половинку из тех двух, что образовались от прежнего единого. Я не мог бы объяснить, кому принадлежит эта мгновенная боль – глине, ребёнку или змеистой трещине разрываемого пространства. Этого ребёнка уже нет – я вырос, благополучно прожил жизнь и умер в середине прошлого века. Косная глина, в которую превратилось моё истлевшее тело, нетронутой лежит в глубине земли, и поэтому не мог быть я и тем кусочком глины в собственной руке. Да и боль эта возникла вовсе не тогда, в раннем моём детстве, а гораздо позже: мне было уже лет тридцать – тридцать пять, у меня только что произошел разрыв с любовницей, связь с которой продолжалась около трёх лет. Я тогда сказал себе, усмехаясь: «Ничего, я ещё успею, будут у меня другие женщины». И в это мгновение родилась та никем не замеченная в мире боль, а я, стоя у сырого окна и глядя на блестящие под дождём московские крыши, почему-то вспомнил себя в самом раннем возрасте играющего в саду на даче, в Кунцеве, с кусочком глины в руке. Матушка тогда выбранила меня, заодно и няню, вечно румяную Марфушу, за испачканные кружевные манжеты на рукавах, а я стал капризно кричать что-то и топал ножонками, не отдавал глину Марфуше и даже попытался укусить её, когда она с ласковой улыбкой на лице, но с грубой силой своей мясистой руки принялась разжимать мне пальчики. Славно так переламывалась земля в комочке, и кто бы мог знать, что черная трещинка, появившаяся в глине, и боль разрыва моего с женщиной, которую я истинно любил, сольются вместе – и всё это навсегда останется там, где меня уже не будет, словно вовсе никогда и не было. Может быть, я был ровесником Пушкина и, пережив его лет на двадцать, умер в тысяча восемьсот пятьдесят шестом году, ровно за сто лет до появления в Москве автора данных записок, который, закончив этим же годом следующего столетия среднюю школу в провинции, решил завоевать столицу, для чего и прибыл в белокаменную, имея при себе аттестат зрелости, немного денег и самодельный фанерный чемодан, запирающийся на висячий замок. Сам-то я бесследно исчез в толще культурного строя русской истории, состоящий сплошь из народных восстаний, бунтов, стрелецких казней, московских пожаров, иноземных нашествий, выступлений декабристов, далёких от народа, сибирских каторг, революций, гражданских и отечественных войн, – воинственной исторической толщи. Но боль разрыва сердечной связи каким-то образом оказалась в ней, проявилась живою и стала известной тому, кто в данную минуту пишет эти строки. Странно! Как будто повелеваю им, а он послушается меня, прилежно записывая неисторическую быль о том, как некто из поповичей, заурядная отрасль Ярославской губернии, коему в числе пятнадцати детей захолустного приходского священника почти что ничего не досталось от скудных родительских лепт, отправился в Москву пешком. Он умер в пятьдесят шестом году, примерно ровесник века – выходит, где-то в начале двадцатых годов впервые увидел золотые купола московских церквей, подходя со стороны Преображенской заставы в оживленной толпе пешеходов, коих собиралось всё больше в приближение стен российской столицы, – взволнованных пилигримов, внимающих, затаив дыханием, отдалённым звонам московских колоколов. Москва обошлась с ним милостиво, не ударила с носка, не сожрала его словно мошку, и к тридцати годам попович сидел на редкой должности по казённой части – мерил воду в Москве-реке, записывал её уровни в толстую тетрадь. И вот однажды в набухлую влагою осеннюю погоду шел он вдоль Балчуга, устремляясь домой, поскорее к горячим семейным щам, и водомерную книгу держал под мышкою, прижимая под шинелью к сухому боку. А в десяти шагах впереди шла в ту же сторону, к Болотам, чиновничья вдова Каракумова и несла под пелеринкой маленького мопса, чья вздёрнутая мордочка с торчащими зубами и злобными глазками виднелась рядом с полноокруглой грудью чиновницы. Водомерный работничек мысленно сравнил ценную свою тетрадь с этим комнатным мопсом, одинаково бережно несомых под мышками, и не удивился тому, что для государства песик не представляет значения ровно никакого, в то время как водомерная тетрадь имела нумерованные страницы, гриф департамента и ежегодно сдавалась под расписку в архивный отдел. Но сама пригожая чиновница своим измученным видом, с раскрытым зонтиком в одной руке, с вислозадым мопсом в другой, тронула лучшие струны души водомерного человека, и он предложил незнакомке свою помощь: пронести над лужами её собачонку, коли тварь, само собою, не будет кусать его своими выставленными зубиками. Далее я ничего в подробностях не сообщаю автору, и все частности опускаю, – мне удалось внушить старательному сочинителю невероятных историй, что все на свете подробности и частности межчеловеческих отношений совершенно одинаковы, всегда повторяются и, являясь лишь необходимыми заполнителями времени, никакого значения в любовных историях не имеют. А имеет значение лишь сама идея любви – ну что она такое, эта любовь?

Почему она пришла к человеку в его безнадежном существовании – неужели для того, чтобы ещё грубее подчеркнуть эту безнадёжность? У чиновницы Каракумовой, Софьи Климентьевны, когда-то был пригожий супруг, который чрезвычайно гордился своею физической силою, и если она брала его под руку, он каждый раз мгновенно напружинивал бицепс и держал согнутую руку, словно подставленную чугунную болванку – твердо и монолитно. У поповича Водомера (пусть уж будет так) ко времени встречи с нею житейские обстоятельства сложились один к одному, как кирпичи в стене, и он уже вполне был готов для того, чтобы уйти в небытие, исчерпав все банальные возможности заурядного существования. Не помер с голоду, нашел местечко в жизни, был женат, имел двух детей, мальчика и девочку, лишь однажды в молодости посетил дом свиданий с красным фонарём у входа и раза четыре ходил в театр. Муж Софьи Климентьевны скончался в цветущем возрасте – несмотря на могучую силу, его свалила неведомая хворь, он исхирел в один месяц; Софья Климентьевна осталась одна. Детей у неё не было, была лишь горячо любимая собачка. Никаких причин, как видим, не оказалось, чтобы именно меж нею и господином Водомером возникла любовь, именно та самая, которая является чистой идеей. Итак, любовью кто-то водит, а отвечают за то, чтобы она заполняла пустые межзвездные пространства, живые люди на земле. Я не мог бы сказать что Водомер никогда не испытывал хороших чувств к Дарье, супруге своей, и дети родились у них не потому, что они спали на супружеской кровати, отвернувшись друг от друга. Однако все прежние чувства навсегда померкли, поразив видом своего ничтожества при возникновении нового, – и это касалось равным образом как господина Водомера, так и его роковой пассии. И дело было не в том, что они оба оказались существами, особо одаренными в эротизме, да и никто из них, собственно, ничего не слыхивал о данном предмете. Женщина набожная, с рождения живущая под внутренним надзором Господа (строгого, бесконечно серьёзного и важно-молчаливого, как надворный советник Елисов Климентий Никанорович, её папаша), она была абсолютно стыдливой. И как-то осенью, сопровождая мужа во псовой охоте, она попала в деревню, к захудалому помещику Ерасову, а тот предложил им свою баню, чтобы муж с женою помылись вместе, как то делалось у них запросто, по-народному. И для неё впечатление того предложения, от которого она наотрез отказалась, было настолько шокирующим, что после она ещё долгое время не могла без затаённого страха и содрогания смотреть на своего румяного мужа, который-то был вовсе не прочь попариться в баньке вдвоём с молодой женою. Но вновь я воспользуюсь тем, что жил на сто лет раньше человека, который взялся за труд писать эти строчки, и ничего не сообщу ему о том, какой неожиданно пылкой, неистово чувственной оказалась вдруг вскрывшаяся любовь чиновничьей вдовы к поповичу. Я воздействую на волю и разум пишущего лишь постольку, поскольку связал свою давно отошедшую в прошлые века судьбу с любовью-идеей, которая жива и трогает мягкой кошачьей лапой новую добычу. Придерживаясь других, чем я, взглядов на взаимоотношение полов, регистратор сей истории в глубине души раздражен, даже возмущен тем, что я навязываю ему некую метафизическую идею-любовь. Он-то сам полагает, что в каждом случае происходит (как и всё то, что кажется человеку жизнью) всё по-особенному, на совершенно замкнутом пространстве, и не могут быть воистину и во веки веков известны кому бы то ни было другому его подлинные переживания. По этой причине какой-нибудь счастливый любовник или любящий муж вдруг однажды утром с тайным ужасом воззрится на свою возлюбленную и рядом с собою обнаружит совершенно неведомое ему существо. Это не значит, считает рассказчик, что меж ними любви не было, это значит всего лишь, что каждый из них был порабощен своей любовью и, словно чужую болезнь, не мог постичь любви другого. Что ж, такое вполне может быть, и я спорить не стану; но в соображение того, что существует некая надмирная идея, которая самым коварным образом реализуется, воплощается на человеках, я все же внушу рассказчику: любовь и на самом деле раскрывает всю полноту бытия и, осуществляясь, выявляет сомнительность небытия. Ведь даже такое в общем-то прозаическое действие, как поспешное сбрасывание одежды в полумраке зашторенной комнаты среди бела дня, и вид беспорядочно брошенных на пол, мимо стульев, непривлекательных предметов туалета, и даже самое банальное и непристойное, такое, как расшнурованный корсет, бесформенно валяющийся рядом с мужскими зимними панталонами со штрипками, – весь этот полный набор беспорядка и все эти следы лихорадки таят в себе, однако, нежную сладость благодарения, коему по силе уступают все человеческие чувства, даже страх смерти. Все становится чистым в тот миг свидания, когда неудержимые крики любовников зазвучат в казематном безмолвии кирпичного дома с толстыми стенами, с коваными решетками на окнах нижнего этажа.

И спёртый воздух наглухо занавешенной спальни, наполненной любовным смрадом, и скомканное бельё, влажное от потов страстных, с обильными следами той помрачающей сладости, выдержать которую без содроганий и душевных стонов человеку невозможно, – все чисто, и никакого греха. Это даже понимала старшая сестра Софьи Климентьевны – женщина, озабоченная большой семьёй, пьющим мужем и гнойной сыростью левого уха, отчего оно стало постепенно глохнуть. Но и полуглухая, внятно слышала она возмутительные, дикие стоны любовников, доносившиеся с той половины дома, которая принадлежала её сестрице Соне. И в тяжелой окаменелости гнева, под спудом которого таилась, однако, тихая зависть, Ираида Климентьевна беспомощно взирала на обедающую за непокрытым столом семью: двух стриженных гимназистов, мокрогубую девочку, уродившуюся слабоумной, и мальчика пяти лет, младшенького, одетого в девочье платьице, с ангельскими кудельками на белобрысой голове. Матери казалось, что дети притихли и вслушиваются в любострастные стоны, все понимая, хотя чего, чего они могли понимать, если даже она сама не понимала: что же там происходит, что они делают, эти преступники, какое мучительство их допекает, почему они так рычат, стонут и верещат попеременно, стрекочут, как дрозды, издают хриплый клёкот, словно кому-то перерезали горло? Разве же допустимо столь откровенным образом выдавать свою гибельную одержимость, думалось ей, мне, всем благоразумным людям, которым не пришлось стать жертвенными животными высокой, высочайшей вселенской Идеи.

Сестрица Софья была вдовою, свободною в своих действиях, и она могла бы обрести нового мужа или хотя бы покровителя из благородной среды, могла бы сдавать две комнаты из той половины двухэтажного дома, которою владела. Но Софья жильцов боялась, а о новом замужестве никогда не заговаривала, о покровительстве тоже, пока не наткнулась на этого Водомера, который с семьёю квартировался на Якиманке и, по имеющимся у Ираиды Климентьевны сведениям, жил на триста рублей в год за свою службу да примерно столько же подрабатывал – в зимнее время – на деланье дощанок и прогулочных лодок в одной столярной мастерской. И как же такой мелкий человечек мог оказаться в любовниках у замечательной чиновницы, ведь у него от весла и рубанка были роговые мозоли на ладонях, а какая же тонкая и нежная кожа была у вдовы! Но именно эти царапающие мозоли у полумещанина-полуремесленника, у поповича, имевшего гимназическое образование, эти грубые руки, накладываясь на гладкие груди тридцатилетней чиновницы, набожной и чувственной, обретали истинно магические свойства. И то живое облако тепла, что возникало под вогнутой ладонью мужчины в груди его возлюбленной, проникало сквозь ее разреженное существо – от сердца к вздрогнувшему лону, от бездыханного блаженства к пустоте предсмертного одиночества. Рождаясь для того, чтобы сгинуть под холодным гнётом земляных небес, размлевающее облако вдруг как бы обретало самостоятельное существование. И уже не было поповича с грубыми ладонями, чиновницы с белой грудью – была какая-то сладострастно-рвотная спазма, самодовлеющая судорога блаженства, которая в неимоверных конвульсиях прошлась по всему подземному пространству, там, где лежат все навеки успокоившиеся любовники. Так в чем же для нас смысл этой самой Идеи? Бездыханные стенания, в коих невозможно было угадать голос женщины, богобоязненной чиновницы, неприглядная эта страсть, выражаемая столь ужасно, – чего ради била она дрожью судорожного припадка людей, коих едва заметные следы можно было заметить не на земле, а глубоко под землею, раскопав их столетние могилы? Не дав долговечного счастья, опустошив наполненные дотоле души (пусть страшными обрывками помрачительных мечтаний, житейской повседневной подлостью или, скажем, подсчетом водяных уровней паводков Москвы-реки в их наивысшем достижении за последние сто пятьдесят лет), вмиг иссушив и в пыль развеяв по голубому небу эти клочья вздора, высшая любовная ярость, зачем-то даруемая простым смертным, неотвратимым образом переходит в чёрную массу ископаемой органики. И некий гробокопатель – писец этих строк, возникший вовсе не от этого праха, а, как ему кажется, от светового эфира, паломника межзвездных пространств, – напрасно сетует по тому поводу, что уже мертва рука, ласкавшая женщину, мертва сама женщина, трепетавшая, как бабочка, которую держат осторожно, двумя пальцами, и она губит теперь другую жертвенную парочку. Значит, чума любовная проносится по тысячелетиям времен, и она есть неоспоримая данность, как огонь, сжигающий деревья леса, а эти деревья и сам лес – всего лишь неизменная безымянная пища огня? Ираида вошла без стука в комнату сестры, решительно настроенная повести строгий разговор, после которого Софья прекратит всякие попытки продолжать свидания с Водомером с Якиманки. В полутемной, как и всегда, зашторенной комнате со строгой и одновременно крикливой немецкой мебелью в точеных колонках, со львиными лапами и с гроздьями деревянного винограда на карнизах буфетов, Ираида увидела сидящую в кресле некую фигуру. Когда та, вздрогнув, быстро повернулась к вошедшей, Ираида узрела незнакомое мужское лицо, несомненно мужское, хотя оно было столь гладким, утонченно красивым, каким могло быть лицо какой-нибудь знатной красавицы с лилейной кожею и огромными блестящими зелёными глазами. Однако не эта сверхъестественная красота поразила бедную пожилую чиновницу, дочь чиновника и жену чиновника, титулярного советника Друлева Константина Саввича: чрево сидящего было длинно рассечено. И не только так, но и чистенько выпотрошено, и непристойно разверсто розовым мясом нутра прямо на зрителя, словно телячья туша, висящая на крюке в мясной лавке. Заметив сильнейшее впечатление, испытываемое женщиной, сидящий вскинул руки и сбросил полы широкого плаща на рассеченное брюхо, тщательно свел вместе и застегнул деревянные пуговицы с ремешковыми вшитыми петельками. И, словно призывая в дальнейшем не обращать внимания на столь незначительную частность, сидевший в кресле разгладил складки плаща на коленях и весьма приветливо улыбнулся. Удержанная на краю черного обморока этой улыбкою, чиновница обрела некие силы и прерывающимся голосом молвила:

– Софья… где же?

– И Софью, и того, кого вы, Ираида Климентьевна, ожидали увидеть здесь, я переместил дня на два в иное время, – последовал ответ, который совершенно не был воспринят титулярной советницею.

– Где же Соня? – переспросила она. – Я, чай, полагала, сударь, что она здесь, не выходила нынче из дома.

– Правильно, не выходила. Но ровно через сто лет на этом месте, в этой же комнате, будет проживать квартирантом студент Антошкин. К нему придет девица Катя Натаскина. Так вот, сударыня, я в их будущие тела поместил нонешние тела вашей сестрицы Софьи Климентьевны и её тайного сожителя, которого вы вознамерились сегодня увидеть.

Этот последовавший ответ, наконец, возымел действие на разум чиновницы, и она вся затрепетала от страха, вникнув в смысл сказанного.

– Как же вы сделали-с? – едва выговорила она. – Я, чай, этакое перемещение есть магия. Черная или белая, того не ведаю я…

– Магии нет никакой-с, Ираида Климентьевна, – привставая с кресла, молвил красивый субъект. – Это самая простая для нас работа… Верите ли вы, Ираида, в существование ангелов?

– Ангелов? – испуганно переспросила чиновница. – Как же не верить сударь. В церковь-то ходим…

– Ну, коли верите, так и хорошо. Допустите такое положение, что я перед вами – ангел.

Чиновница при этих словах вздрогнула и перекрестилась.

– Вот видите? – оживленно воскликнуло существо. – Я ведь не сгинул и в серый дым не превратился, как вы изволили осенить себя крестным знамением.