Текст книги "Путешествия любви"

Куда-то они все, эти чрезмерные люди, убегали, думая, что там, куда они убегут, будет легче.

Потом она пошла на выставку книги одного знакомого белорусского художника. И они так хорошо посмотрели всю выставку вместе. Когда она спрашивала его, в какой технике сделана та или иная работа, он подробно рассказывал ей, как это делается. Каждую технику он подолгу изучал, шел в помощники к тому, кто умел делать это, и постепенно учился. Он делал несколько работ в той технике, которой научался, и переходил – уходил – к другой.

На выставку пришел человек, который умел делать оригами. Он объяснил им, что оригами – это древнее японское искусство складывания из бумаги. Из тысячной купюры он моментально сложил слона – с бумажными бивнями, хвостом, ушами. По дороге к метро он говорил, говорил. Как сделает оригами к театральной постановке, где будет все бумажное – дома, машины, столы, стулья, и герои тоже будут бумажными, они будут лежать, сидеть и ходить. Ей хотелось спросить: а слова будут тоже бумажные? И он вдруг ответил на не произнесенный ею вопрос, что слова в этой театральной постановке не нужны. Он хотел затащить ее тут же к себе на Сокол, где была его мастерская, чтобы показать свои работы.

Она, сказав, что ей надо пораньше домой, поехала на Киевский вокзал и села в электричку. Но когда уже села, там что-то сказали, перечислили остановки, назвали в том числе и ее станцию – Востряково. Она подумала, что именно перечислили те, где электричка остановится, но вышло все наоборот. Они, не останавливаясь, ехали и ехали по какой-то глухомани с уханьем и свистом целый час.

Наконец остановились, и на темный перрон вывалились такие же невнимательные, как и она, пассажиры, несколько человек, и они небольшим отрядом помчались через мост на другую, обратную – последнюю – электричку. А было уже очень поздно и темно, и шел дождь, и одного мужика страшно ругала жена по телефону, что он такой у нее непутевый и заехал черт-те куда.

Они стояли, ждали еще час электричку, и ей захотелось позвонить тому, из-за которого уходил от нее ее муж. И она позвонила. Он взял трубку, и голос был у него неузнаваемый. Он тоже не узнал ее, она даже представилась: звонит такая-то. Тогда он немного окреп голосом, обрадовался, но был явно занят, и очень быстро, быстро они поговорили.

Что вот, схоронил отца и что пять дней было очень и очень плохо, а сейчас уже немного отпускает, полегче. Что бегает теперь каждый день с бумагами, на наследство и еще на что-то. Что уезжает в воскресенье, но вот что жалко. Что так долго был в Москве, но так мало встречались. И что: где же ты была? Куда уезжала? И почему так надолго?

И он начал быстро сворачивать разговор. Сказал, что уже сейчас не встретимся, но он приедет (она услышала, в январе), и что – увидимся. Что теперь он всем про нее рассказывает и что она очень, очень красивая (тут они засмеялись оба). Да! Да! – сказал он. И они попрощались как-то сразу оба. Он сказал: обнимаю. Она сказала: целую. И всё. Сказал еще, что сегодня девять дней, как отец ушел.

Потом вдруг как-то сразу пришла электричка, и она, сев, дала мужу паническую смс-ку, что едет из Апрелевки, что заехала не туда, чтоб встречал.

И он стоял около станции, ждал ее, молча взял вещи, и они шли, как раньше, в любовные еще времена, пешком под дождем до дома. И он что-то радостно говорил, и дома тоже, пока она готовила ужин, все говорил.

Михаил Шелехов (Минск)
Хозяин одинокой комнаты

Памяти Фани Абрамовны Гецелевич, доброй феи мультипликаторов Союза кинематографистов СССР

1. Гусь и другие

Ом! Все тут. И кувшин, и капли, его наполняющие.

Падал мелкий городской снег, похожий на ледяные опилки. По бульвару шел молодой человек и тащил тяжелый брезентовый мешок. Молодой человек был худ и нервен. Он тащил мешок, сильно наклонившись в правую сторону. Но мешок победил. И упал на землю четырьмя лапами черепахи.

Молодой человек задумчиво постучал ботинком и зашел к мешку с левой стороны. И перехитрил. Мешок этого не ожидал. Человек живо схватился за лямку и ринулся вперед. Но остановился, как вкопанный. Перед ним стоял гусь. Белый, как башня. С клювом красным, как гранат, и глазами старого генерала. Лапы его тонули в снегу. И это было похоже на черпак с ручкой. Не умный уличный пес, а гусь. Гусь – домашнее животное или просто мясо?

Пес был бы братом молодому человеку, а гусь? Прохожий смутился.

Молодой человек уронил мешок в снег, достал из кармана колбасу и смущенно сунул ее назад. Что ест гусь? Щиплет траву. Глотает червей и клюет лягушек. С этим сейчас худо. Но разве можно обидеть старшего брата да еще на пустом городском бульваре, темным вечером, в снег?

Одному – пес, другому – гусь. Умей ответить. Каждый голос – голос Будды. Каждая форма – форма Будды. Спроси у гуся, что ему надо? Озеро, облако, тростник. И еще песня. И молодой человек заговорил:

– В лунную ночь песня лягушки оглашает вселенную!

Гусь величественно кивнул.

И молодой человек запел. А что ему еще оставалось? Тигр бы потребовал у него ногу, а гусь? Гусь – знаменитый меломан. Но убьет одним ударом в глаз. Однако на свое счастье молодой человек был музыкален.

Он представил весеннюю ночь, пение цикад и теплый ветер над черным озером, из которого к луне всплывают лилии… И счастливая песнь лягушки разнеслась над сугробами бульвара.

Гусь слегка раскачивался, кивая головой. А потом стал танцевать. Он поднимал тяжелые красные лапы и перевалился на месте, как бочонок, пока не утоптал полянку в снегу. После чего стал ловко поворачиваться, как огромный моток серебряных ниток. Гусь вертелся так самозабвенно, что это бы тянулось до самого утра. Но певец охрип и замолчал.

Молодой человек поклонился, и гусь поклонился ему, после чего залез на зеленый мешок – сторожить. А молодой человек пошел по бульвару. Он шел и вешал объявления… На фонарь, на дерево, на каменную девушку с лыжами, на задремавшего ангела с мечом, который висел в воздухе, на детские качели.

Молодой человек срочно снимет квартиру!

Снимет квартиру!

Квартиру!

Мудрый уходит – дома опасно. Как лебедь оставляет осенью свой пруд, покидает он свой дом в поисках нового жилища. Успел до зимы – счастье. Опоздал – жди весны, которая похоронит белые кости. А немудрый – ищет дом.

На скамейке сидела одинокая фигура. В задумчивости человек наклеил белый лоскут на черную спину и пошел дальше. Фигура на скамейке шевельнулась и посмотрела ему вслед. Это была старая женщина с добрыми черными глазами феи, у которой четырнадцать кошек.

Молодой человек, сгорбившись, наклеивал объявление на лоб какому-то человеку с бородой и пистолетом на афишной тумбе.

– Ты не против? – сказала женщина вдруг.

Молодой человек оглянулся. Женщина на скамейке разговаривала как будто сама с собой, крутя локон на виске и качая ногой в маленьком сапожке.

– А тебе не будет тесно? – заботливо спросила женщина. – Ладно, ты ляжешь на кушетке у окна. Хорошо, что ты законопатил окна.

Бездомный человек смотрел на нее, не понимая. А потом повернулся, чтобы уйти. Его ждал гусь на своем пьедестале. Гусь знает, что делать. Может, они пойдут под мост. Всюду есть мосты.

– Пойдемте. Я сдам вам комнату! – сказала вдруг женщина. – Пойдемте, это недалеко – метро «Аэропорт».

– Здесь под землей летают самолеты? – криво усмехаясь, сказал он, не веря счастью.

– Иногда.

Они пошли по аллее – и пришли к мешку, на котором сидел гусь.

Человек покопался в кармане пальто, и достал опять ту же самую колбасу, и виновато развел руками. А старушка достала крекер – и гусь поймал его на лету, открыв клюв величиной с кошелку.

Он придержал крекер лапой, склевал его и посмотрел им вслед. По белой дорожке уходила женщина в серой шубке с черным воротником, слегка горбунья. И молодой человек с тяжелым мешком. Их было двое. Падал тихий снег.

А гусь смотрел на белую дорожку и ничего не понимал. На ней отпечатались подошвы трех людей… Третьи следы сами возникали на снегу.

Он повернул голову. Ангел с мечом так же дремал, прислонившись в воздухе к желтому фонарю, который горел в потемках, как золотая луковица.

Гусь покачал головой. Нет, не всё понятно на свете. Это то же самое, что ловить в желтой от глины воде канала мелькающих рыб.

2. Поищи море

Открылась дверь, и в комнату вошел мешок. Он с грохотом встал посреди комнаты. А затем в комнату проник и его хозяин. Он снял берет и сел на мешок, разглядывая жилище.

Четыре роскошных настольных лампы с цветными витражными стеклами стояли по углам на четырех столиках красного дерева. А с потолка на обрывке шнура свисала обычная лампочка. Портрет китайской красавицы на шелке улыбался – почти икона. Белые молочные бокалы, почти в рост человека. Подсвечники для двух свечей. Гонг. Избушка на курьих ножках из спичек. Бабочки за стеклом. Портрет какого-то старца в черной шапке. И гипсовая маска Пушкина с закрытыми глазами.

Человек посмотрел на четвертую стену. На ней висела большая черная шелковая занавесь. Три золотые рыбки с краевыми плавниками играли на черном шелке.

Молодой человек развязал мешок и достал акваланг. Оранжевый аппарат, похожий на счастье юности.

Он сидел и смотрел на золотых рыбок. А они играли и играли в черной воде. Как вдруг шторы за его спивой поползли и сомкнулись, закрывая в окнах ночь. Человек вздрогнул. Он смотрел на уток, которые вышиты на ковре. Игла, которая их вышивала, бесследно ушла из вышивки. И вот она возвращалась.

Скрипел мелкий желтый паркет. Деревянные планки прогибались, как будто кто-то невидимый шел по ним. Вспыхнула одна лампа… За ней вторая. Третья… А паркет все скрипел и скрипел. И смолк. Дверь открылась и вошла старушка с черными глазами на старом и добром лице. Она несла чай.

– Хотите в театр? – спросила она.

– Нет, – ответил молодой человек грустно. – Я хочу плавать с аквалангом.

– Я не могу сдать море, – улыбнулась женщина.

– Жаль, – ответил молодой человек.

– Я подумаю, – сказала старушка. – Может быть, я помогу вам. Не скучайте.

– Мне нравится, – широко развел руки молодой человек и спросил. – А кто это?

И он сделал волнообразный жест руками. Старушка приложила палец к губам:

– Только не трогайте ножниц! – сказала она шепотом и помахала пальцем.

Под настольной лампой на клетчатой скатерти лежали ножницы. Молодой человек встал, заложил руки за спину и склонился, разглядывая ножницы таинственно и серьезно.

А старушка вышла. И что-то шумное и пестрое блеснуло там, за дверью. Это был театр. Театр, который начинается с дверцы в стене.

Она шла по партеру. Зал был полон и гудел. На втором ряду было два пустых места. И старушка с замшевой сумочкой в руках села на одно из них.

Занавес колыхался. К женщине подбежал запыхавшийся гражданин с билетом в руке.

– Разрешите! Я не успею добежать до своего места. Рядом с вами никого нет.

– Здесь занято, – тихо сказала старушка.

Занавес поднялся…

– Кто м-о-ожет сравниться с Матильдой мое-е-ей? – запел сильный голос.

Женщина повернула голову в сторону пустого кресла:

– Ты прав, Генрих, – сказала она тихо. – Никто.

На сцене шло действие. Оно шло беззвучно.

– Скучно? – спросила старушка, глянув в сторону пустого кресла, и улыбнулась. – Ты прав, в сороковом году было лучше…

Беззвучно двигались, стояли, падали, прыгали, носили друг друга на руках, целовались актеры. Самое нелепое в театре – зрительный зал и зрители. Если бы все прыгали на сцене, никто бы не пил по ночам водку. И не грабил соседа в подворотне.

– Послушай, у нас нет моря? – спросила старушка, повернув голову в сторону пустого кресла.

Кресло как будто пожало плечами. Оно устало слушать и слегка зевало.

– Поищи! Не может быть, чтобы его не было. Обычное море, где плавают с такой оранжевой штукой… Да-да, ты прав, с аквалангом, – сказала она.

Зал разразился аплодисментами.

– Пойдем? – наклонила голову женщина.

И подушка второго кресла тоже поднялась, как будто там кто-то сидел.

Театр кончается шляпами и шубами. И гардеробщик, застыв, смотрел, как серая бедненькая шубка описала в воздухе пируэт и сама собой опустилась на плечи старушки, как будто невидимые руки подали ее нежно и бережно.

Дверь сама собой распахнулась – как от порыва ветра. Молодой человек расхаживал по комнате. Пол был усыпан обрезками бумаги. Ножницы, взятые без спроса, валялись на полу, в белом мусоре.

Белые джунгли, вырезанные из бумаги, заполняли комнату. Баобабы, лианы, пальмы, огромные орхидеи… Это были белые джунгли. Потому что была зима. И вдруг со свистом раздвинулись шторы, и хлопнуло окно. Морозный ветер ворвался с улицы и повалил белые джунгли… Обрезки бумаги закружились в воздухе! На пороге стояла старушка.

– Так я и знала! – сказала она. На полу лежали ножницы.

– Простите! – сказал молодой человек. – Мне было скучно.

– Боже мой! – сказала старушка и прижала руки к груди. – Это окно…

– Окно, – подтвердил молодой человек. – Но я не понимаю.

– Он ушел! Вы понимаете, он ушел! – вскрикнула старушка. Он же простудится! Куда он ушел?

Молодой человек молчал.

– Скорее! ЕГО надо догнать! – сказала она, и они помчались.

Они стояли полуодетые на темной улице и дрожали.

– У меня нет моря, и поэтому я придумал джунгли, – извиняющимся голосом говорил молодой человек, слегка сиреневого цвета.

– Что вы понимаете! – сказала ему старушка. – У вас есть все. Просто вы не хотите поверить и выдумываете всякую чепуху. Простите.

Навстречу им ковылял по дорожке гусь. Тот самый.

– Прости меня, гусь! – сказал молодой человек и развел руками.

В клюве гуся была большая голубая морская раковина.

Гусь взмахнул крыльями, привстал на задние лапы и протянул раковину молодому человеку.

– Она пахнет морем! – сказал ошеломленно молодой человек и лизнул раковину. – Она соленая!

Старушка улыбалась и мелко дрожала под клетчатым платком. Синие тени лежали на снегу. Желтые окна подслеповато мигали и гасли. Это был очень старенький мир, в котором душа прячется, как огрызок сиреневого карандаша в желтом пенале.

– Эй, старик! – позвал молодой человек гуся. Но тот исчез за синими елками у красной стены, на которой лежал на боку ангел с мечом и улыбался во сне.

– Пойдемте, – сказала вдруг старушка. – Он уже не обижается.

3. Малиновый гусь

Была темная ночь. И одно окно светилось ярко и весело. И тени от белых джунглей стояли на стекле. Но тут ходила на мягких лапах смерть.

Женщина была больна. Она тихо лежала в постели, и старые прекрасные ее руки бессильно лежали поверх одеяла. Рядом с ней на столике под лампой стояли бутылочки с микстурами.

Молодой человек сидел на полу рядом. У него был вид чернильной кляксы на крахмальной скатерти.

– Вы умеете играть на флейте? – спросила старушка.

– Нет, – ответил молодой человек равнодушно.

– Жаль, – ответила женщина грустно. – Мы бы могли играть втроем. Скрипка, фортепьяно и флейта. Это так красиво.

Часы пробили три часа. Снег стал постукивать в окно белыми костлявыми пальцами метели.

– Дайте мне карандаш и бумагу, – сказала женщина.

Она взяла карандаш, притихла, а потом стала медленно и тяжело писать… Но у нее не получалось.

– Где много глины, будды велики. На большой воде корабли высоки. Я не могу записывать за тобой, – сказала она.

– Вы мне? – поднял туманную голову молодой человек, глядя тоскливыми глазами.

Но она говорила не с ним.

– Что? – спросил молодой человек, не понимая. – Будды велики? Я видел только одного гуся. Ах, да, этот дом. Тут много будд.

Он стал смотреть по сторонам. Больше всего будду напоминали белые молочные бокалы, почти в рост человека.

– Вы ничего не слышите? – спросила она, обращаясь на этот раз к молодому человеку. Тот виновато поднял плечи.

– Три года я записываю книгу, которую он не успел закончить… Вот и сейчас он диктует мне. Неужели вы ничего не слышите?

Молодой человек передернул плечами. Птица и дерево по-разному понимают ветер.

– Кто же будет записывать его книгу? – спросила строго старушка. – Кто же будет играть на флейте?

Молодой человек встал и нервно прошелся по комнате. Оранжевый акваланг на полу стоял перед черным занавесом, на котором плавали золотые рыбки с красными плавниками.

– Я понимаю, – сказала старушка. – Вам хочется к морю… Что ж, идите!

Черный занавес вдруг отодвинулся.

Перед молодым человеком вспыхнуло что-то ослепительно голубое. Это было море… Он схватил акваланг и шагнул вперед. Но резко обернулся, как будто его ударили.

– Постойте, как ЕГО зовут? – спросил он, прищурившись и глядя в темноту, которая осталась за ним наподобие трубы. И куда он не намеревался возвращаться. В темную могилу мира, где маленькая и бедненькая старушка лежала, как огрызок цветного карандаша в гнезде исчерканного школьного пенала.

– Генрих, – сказала она. – А меня – Фаня.

Он шел по белому тончайшему песку, в который превратились миллионы жемчужных ракушек, и на котором сейчас лежали большие раковины лазурного цвета, похожие на грозди винограда. Белый гусь бежал к нему навстречу, колотя крыльями, по широкой пене, что каймой лежала на песке.

Молодой человек виновато развел руками. Он так и не принес подарка.

И от стыда и волнения он отвернулся от берега, взмахнул руками и радостно закричал! Перед ним было великое море, в котором множество небес идет слоями до полной темноты, где светятся другие миры.

Он был счастлив.

Он плыл в лазурной глубине, раздвигая руками водоросли, и смеялся, глядя сквозь маску на разноцветных рыб и алые соборы кораллов. Он баловался и дергал осьминога за щупальца. Он парил, как птица, в сказочной глубине.

Так наступил вечер. И в вечерней глубине над морем засветилось небо с одинокой звездой. Расплескивая воду, он вышел устало на берег. Он был один на берегу. Волна выбросила на берег оранжевые продолговатые апельсины. Прямо к его ногам. Он очистил апельсин, а кожуру бросил в воду. И оранжевая звезда поплыла по лиловой стихии моря.

Тихий скрип песка раздался совсем близко. Он обернулся.

Гусь, малинового цвета в свете заката, тяжело шел куда-то с голубой раковиной в клюве.

И молодой человек вдруг вспомнил… Он беспомощно оглянулся на дорогу обратно. Но дороги не было. И, подхватив тяжелый акваланг, он поспешил вслед за птицей, которая, качая высокой головой, шла неестественно быстро, как будто скакала на гигантских пружинах. Бежать было тяжело. И он бросил акваланг…

Они стояли на пороге и тяжело дышали. Молодой человек и малиновый гусь с голубой раковиной в клюве. В доме было пусто.

Не горели настольные лампы по углам. Не звенел гонг. Не вертелись крылья соломенной мельницы. Было очень грустно. Как вдруг зазвучала музыка. Первой заиграла скрипка, потом вступило фортепиано. Они играли старую добрую мелодию.

И молодой человек не выдержал. Он подошел к столику, на котором лежала флейта, и взял ее в руки. Он держал ее в руках, не зная, что с ней делать. На флейте не было ни одного отверстия.

Вдруг он услышал, что флейта поет.

Сквозняк под дверью в доме тысячи дверей.

Она пела тихо, но с каждой минутой всё увереннее. Флейта пела. И пела в ответ раковина, похожая на гроздь винограда, которую держал малиновый гусь, принесший сюда на перьях морской закат.

И тогда он услышал голос.

Голос юной красавицы. Он не видел ее лица, но был уверен, что знает, кто она.

– Запиши, не ленись.

Золотой Будда не переправится через плавильный котел.

Деревянный Будда не переправится через огонь.

Глиняный Будда не переправится через реку.

Но ты не бойся умирать. Сколько раз умрешь – столько раз откроешь дверь. В новую страну. Кто спрячет весь мир в старый сундук? Близкий стучит далекому в окно, далекий кладет близкому руку на плечо.

Успеваешь за мной?

На вершине священной горы травы растут без корней.

Не ведая о весеннем ветре, цветы цветут сами по себе.

Это будет когда-нибудь – для тебя. А пока – не ленись. Что еще остается в мире, заваленном снегом, где подслеповатые окна текут беспомощными слезами старых снов.

Ом! Все тут? Все тут?

Есть кто-нибудь?

Ом! Ом! Ом!

Саша Николаенко (Москва)
Три рассказа о любви

В первый день

В первый день он запомнил море, огромное, в половину неба, без обратной, той стороны земли, дядька с трубкой и маской плавал далеко и краба поймал, все столпились, смотрели краба. Разобрали по шкафам чемоданы, ему досталась тумбочка у окна, море не было видно, а только какие-то развалины или стройку. Шторы были зеленые, телевизор показывал Первый канал. Папа в шахматы свои с каким-то тоже бородатым на пляже играл, у того была жена очень толстая, в соломенной шляпе. У мамы сразу же на солнце обгорел нос, и купальник ей не шел, они спросили, где у них тут и что, после ужина ходили на рынок, купили купальник, который шел, папе разливного вина и очень много черешни. Посидели в кафе, и ели шашлык, потом еще и мороженое, мама сказала, что они транжиры.

Во второй день, после обеда, когда самая жара и нельзя загорать, он пошел обследовать территорию санатория. Под тентом – теннисные столы, но все заняты, да и играть ему было не с кем. Он сказал потом папе про эти столы, но папа сказал: «Давай потом». Втроем поиграли в карты.

На третий день он опять забрел к тем столам, думал, если будет свободный, то добежать за папой. Столы были заняты, как вчера, но там стояла девочка, видно было, что ей тоже очень хочется поиграть, и тоже не с кем, и он решился, подошел к ней и предложил, она обрадовалась, согласилась. Он сказал, что он из Москвы. «А ты?» Она ответила: «Катя», – а откуда, он не запомнил.

Стол освободился, но оба совсем не умели играть, и всё время воронили мячик, он отлетал, отлетал, а потом целых тридцать раз отбить получилось. Потом мячик отлетел, закатился под чужой стол, они оба побежали за ним, и под столом треснулись лбами в искры. Потом мама с папой его позвали на пляж, он пошел, обернулся, девочка всё еще стояла у их стола, на него смотрела, мама сказала: «Какая красивая», – он ответил, что ее зовут Катя. «Откуда она?» – спросила мама, он ответил: «Не знаю».

На пляже он всё ждал, что Катя тоже придет, но ее так и не было. Вечером в санатории был концерт и танцы. Ради интереса решили пойти. Катя тоже пришла, но потанцевать предложить было как-то не по-мужски, то есть было еще труднее решиться, чем в теннис. Папа с мамой танцевали, он подошел к Кате, сказал: «Привет». Она улыбнулась, спросила: «Пойдем танцевать?» Он ответил, что не умеет.

Пойдем тогда к морю? – И они пошли к морю.

На площадке танцевальной музыка заиграла какой-то вальс, но они далеко уже отошли, и вальс здесь играл очень тихо, и громче вальса шуршало море.

– Тут очень много звезд, – сказала она, он посмотрел на небо, звезд и правда было столько, сколько она сказала.

Еще много стрекоз, пахло морем, Катя поймала в траве светлячка, светлячок светился у нее на ладони. Они еще побродили.

Потом на танцевальной площадке погасли огни, он проводил ее до того корпуса, где она жила. Они стояли в иголках от сосен, на иголках лежало желтое пятно от окна.

– А мы завтра утром уже уезжаем, – сказала она.

– Жалко… – ответил он, думая, что завтра снова не с кем будет играть. Не зная, что больше никогда ее не увидит.

Консультант по связям

Всякое случается, неисповедимы пути, и на этот раз вышло так, что некоего Пузикова Леонида Гавриловича, консультанта одного из салонов мобильной связи на длинной улице, существо никчемное, как и все эти консультанты, но зачем-то явленное на свет, всегда морозно-румяное, ангельски белокурое, безропотно-пучеглазое, пунктуальное, тихое до той степени, что, кажется, и нечего возразить, сократили.

Дело вышло так, как выходит оно всегда, без вмешательства высших сил, то есть обходится нашими, и его, бедолагу безропотного, сократили, потому что если уж выбирать, кого сокращать, от других из нас значительно больше толку.

Тем не менее Пузиков опять нашел себе место вдоль всё той же улицы: когда такая вот длинная улица, вдоль по ней, и с той стороны, и еще во дворах у человека гораздо больше возможностей найти себе место в жизни. Но беднягу вскоре сократили и там, и еще раз, еще, и начали уже сокращать с противоположной стороны, где нечетная нумерация.

С каждым сокращением Леонид Гаврилович как-то сокращался и сам от обиды и делался еще более и более тихим и незаметным. Бывает так, что человек буквально тает на глазах от несправедливостей и обид, и вот этот Пузиков таял тут на глазах у нас с вами, хотя в его случае, честно сознаться, и таять-то особенно было нечему.

Однако с последним сокращением, в конце длинной улицы, Пузиков не исчез окончательно, как, может быть, ожидал от этого бестолкового бедолаги читатель, но лишь пошел другой длинной улицей, потому что в городе нашем длинных улиц на всех хватает.

В оправдание этой совершенно не имеющей к нам и вам отношения бестолковой истории повторим, что уже сказали вначале: если Пузиков Леонид Гаврилович был зачем-то рожден на свет, значит, это кому-нибудь было нужно…

Когда-то, задолго до Пузикова рождения, его дедушка, Пузиков по отцу, познакомился с бабушкой в 1942-м, она была медсестрой и вынесла дедушку на руках с поля боя. Так они нашли друг друга и поженились в 1943-м, чтоб родить Леониду Гавриловичу папу, а папа, в свою очередь, через двадцать лет после своего рождения познакомился с мамой Леонида Гавриловича.

Таким всё случилось сложным путем, если даже миновать подробности встречи родителей мамы героя нашего, что тоже было одной из тех необъяснимых случайностей, как не меньшей случайностью были встречи прадедушек и прабабушек нашего Пузикова в глубине веков.

И уж если копать как следует, не халтуря, не случайностью было лишь то самое яблоко, подсунутое змеюкой Еве, а Евой – Адаму. И несмотря на такую вот основательную историю с предысторией, о какой мы тут вкратце, дабы за уши не тянуть на семейную сагу вроде «Форсайтов», всеми этими немыслимыми усилиями и случайностями был явлен на свет этот самый скромный герой – консультант по продажам в салонах мобильной связи, пучеглазый, никому на свете не нужный, сокращенный уже десять раз на одной только длинной улице Пузиков.

Может быть, читатель спросит теперь: зачем же это все было нужно? Может быть, Пузиков теперь кого-то спасет из огня, может быть, его полюбит хорошая девушка, у них родится еще один Пузиков, но будет он вроде Александра Сергеича… или будет он президентом, который выведет нашу бедную левиафаниху из ее вечного кризиса?

Мы ответим честно. Думаем, дело было вовсе не в том, чтобы Пузиков спас кого-нибудь из огня: как известно, Господу иной раз вовсе не нужно такого, чтоб из огня кого-то спасли.

Что же, спросите вы, этот консультант по связям явился на свет, чтобы никого не спасти?

Такое тоже может быть, но и так мы не думаем.

Что же мы в таком случае думаем? Думаем, дело было в любви.

И не менее ее.

И не более.

Стена

Все, товарищи, портится. Ладно, меняется. К худшему. Годы берут свое. То есть наше. Только что была Тасечка, а уже Татьяна Андреевна, а потом, глядишь, померла.

Постепенно портилось зрение Подорожкина. В детских классах видел от нижней черточки по указочке выше, выше… А теперь вот не видел стола. Расплывается, забывается, сами знаете, как бывает со зрением, жизнь.

Подорожкин который год не видел жены своей, Таси, и, нужно сказать, слава богу, что не видел ее, потому что время очень уж к худшему меняет не только вкус картошки с пельменями, но и, так сказать, времена.

Жизнь же портится, по наблюдениям нашим, согласно состоянью телесному и еще когда происходит угасанье надежд. А они ведь тоже не вечные. Вот она – еще ясная, близкая, вся возможная, вся весенняя, и того гляди, подойдет, превратится из мечты в женщину, так знакомо голову наклонит… Но дороги дальние, расстоянья неблизкие, и уходят от нас надежды. Уходят нищей бабушкой от храма Господнего по ковру осеннему в пиво-водочный магазин.

Это к слову.

А наш Подорожкин, хотя и не видя жены своей, с нею дальше жил, с привычным за жизнь смирением: из тех человеческую обязанность, что взял на руки, донеси. Кто-то бросит, а кто-то нет. И хотя для всех кем-то сказано, что до гроба, но не для этого же брались. То есть для этого, но спасает надежда.

У него жена и раньше не очень-то вкусно готовила, но была она воздушная женщина, невесомая, с притяжением, но без притяженья земли. И она писала стихи, пела лучше всякой Пугачевой-Дорониной про вагончик на Тихорецкую и опять писала стихи. А таким всегда не хватает в воздухе воздуха, в отношеньях высокого, в четырех стенах они птицы. И она ходила на вечера эти все у них литературные, музыкальные, и не то чтобы были поклонники, но поклонники были. Иногда совсем уходила. А когда одна в квартире была, включит во всех комнатах свет, говорит, что ей страшно одной. Очень страшно одной, это правда. Подорожкин, возвращаясь с работы, посмотрит снизу, увидит, что свет горит, значит, вернулась. Готовил он сам и сам мыл полы, по которым она ходила. И ее следы на земле были легче кошачьих. А теперь, когда Подорожкин больше не видел ее, и не видел следов ее, и не видел стола, то невиденье, как неведенье, не изменило его привычки.

Жизнь прошла. Но как было заметить конечность ее нашему Подорожкину? Хлеб кормил его, чай поил. Все предметы квартирные, жизнью размытые, вдоль по улице и в метро принимали знакомые очертания, если он доставал из чехольчика офтальмологом выписанные очки. И, конечно, доктор после обследования советовал операцию. «Это же элементарная операция!» – говорил. Подорожкин не соглашался. И хотя офтальмолог грозил ему полной потерей зрения, «глаукома», говорил, «катаракта», «раньше слепли такие, как вы, а теперь…», Подорожкин всё равно сказал: «Лучше выпишите очки». Да и те надевал от случая, рассмотреть в метро пересадку.

Жил по-прежнему, готовил, что раньше умел, экономил на электричестве, жил в темноте, потому что пенсии у нас, сами знаете, «доживай», а ему с его зрением всё равно, в магазин ходил, подметал, мыл полы. На одном только не экономил он: свет, из квартиры уходя, не гасил. Возвращаясь же, проходя под домашними окнами, доставал чехол, надевал очки и смотрел.

Свет горел. И она была дома.