Текст книги "Культурогенез и культурное наследие"

И это – только начало Биг Бэнга ментального совершенствования «человека разумного». О той воистину планетарной «стремнине», в которую его вовлекла против всякого ожидания костоломная геокосмическая судьба человечества, переламывая или перемалывая в единый исторический момент все его нравственные устои, психогенетику и даже физический облик, мы пока что воздержимся говорить – позже станет ясно, почему.

Бинаризация глобального сознания, если утверждать только «позитив», решительно отделяя его от вынесенного за скобки «негатива» антропоэволюции, принесла нам, людям, неизмеримые преимущества тотализирующего рассудка. Благодаря именно возникшему так «нечаянно» глобализированному разуму мы обрели возможность по-философски, а теперь и обобщенно-культурологически судить о земных процессах, далеко выходя за их границы. Примерно так, как высказался один знаменитый философ почти четыреста лет назад: «Космос объемлет меня как точку, а моя мысль объемлет весь космос!»

Другой, философски настроенный естествоиспытатель добавлял в том же духе: «Человеческая психика в значительной степени сравнима со всей вселенной и всем, что в ней существует». Так выразились попеременно-последовательно, но достаточно гармонично в сравнении с ужасающей дисгармонией «бренного» мира Блез Паскаль и наш современник Станислав Гроф.

Космос форматирует разум, а природа форматирует органичный субстрат его вселенского языка и сознания – ввязались и мы в этот заочный диалог мудрых мужей по поводу жизни, сознания и вселенной. Имея в виду, что мать природы органика, предоставила условия для возникновения клетки – своей главной экспериментально-производственной базы, просуществовавшей примерно четыре миллиарда лет, и ее последующих целенаправленных действий. Действий живого познающего и коммуницирующего микроорганизма, на невидимом фундаменте которого взметнулась ввысь вся необозримая конструкция цветущей и многогранной пирамиды жизни, на пике которой поселился мыслящий человек – «царь природы», «отвязанное» существо.

Так что в непроглядную глубину разверстался живой мир и беспечный ум человека. Еще более глубоки живительные корни, питающие их неиссякаемой энергией из бездонных колодцев безначальной и бесконечной органики.

Точно так же подспудно-незамеченно свершился параллельно и фундаментальный жестовый дейктогенез – мнимый во мнении диалектиков, поскольку те не участвовали в его «стволовой» систематизации, существенно превышающей их нормированные представления о структуральной динамике такого же «утробного» разума, по той простой причине, что о ней они не догадывались, хотя за ней пристальнейшим образом нужно было бы следить с самого начала ее появления. «Клетка культуры», «эмбрион» культурного развития предоставили бы исследовательскому любопытству больше классификационных сведений, чем вся ее «цветущая сложность»!

Еще не как «краеугольный камень» дейктокультурологии, но как ту же антигегелевскую – антиконцептуалистскую «диффузность», на которой, к слову, построен Гомер, «Гильгамеш» и ранние литературные тексты, воспримут как эстафетную палочку в виде релятивистского шифровального кода из рук древности модернизм и постмодернизм для манипулирования с диффузной бесконечностью знаковой Вселенной. В сочетании с древним бинарным и тернарным классическим моделирующими механизмами единый генеративный процесс можно теперь изучать в виде семиодинамики рождения, развития, расцвета и последующего коллапса естественных топологических систем культуры в их знаковом представлении. Тогда как матрицы изометрического формообразования сохранялись и продолжают сохраняться как глубочайшая тайна в виде генетического кода культуронаследования и алгоритма серийного текстопроизводства – того самого, который почти дословно-добуквенно повторяет двойную «спираль ДНК» и напоминает его «печатное устройство», учрежденные земной биотой для непрекращающегося духовного самопродолжения. Текст здесь понимается, по В. Рудневу, «как воплощенный в предметах физической реальности сигнал, передающий информацию от одного сознания к другому и поэтому не существующий вне воспринимающего его сознания» – «культурного сознания», уточнили бы мы.

Указанные свершения – список их на эволюционном переходе от мифа к истории и далее к интеллигибельной структуре неисчерпаем – могут быть без всякой натяжки охарактеризованы как грандиознейшее предприятие геокосмического разума, единственного, может быть, во Вселенной, так что культура не может не нести в себе моделирующую упорядоченность как для производства космоса из хаоса, так и для гармонизации отношений человека и природы, необходимые для нормального сосуществования человеческого коллектива с окружающей средой. Культура – устройство, вырабатывающее информацию, подобно тому, как, по Вернадскому, биосфера перерабатывает неживое в живое. Так гранитный закон объединенной ментальности преодолевает в культурогенезе психологический узус повседневной рутинности.

Много лет в исторической науке, антропологии и философии господствовала точка зрения, согласно которой труд сделал человека человеком. Действительно, человек поднялся над животным состоянием только тогда, когда стал производить орудия труда, каковое производство является его главным отличием от животных.

Однако, nota bene, топоры и дубины, согласно концепции В. Д. Губина, просуществовали почти миллион лет, не подвергаясь существенным изменениям. За это время не было практически никакого усовершенствования техники обтесывания камней. Даже животные преуспели в этом значительно больше, оказавшись более искусными строителями и изобретателями. Плотины бобров, ульи и термитники свидетельствуют о том, что технические навыки животных развивались очень успешно.

Благодаря чрезмерно развитому и постоянно активному мозгу человек обладал бо́льшей умственной энергией, чем ему было необходимо для выживания на чисто животном уровне. И он давал выход такой энергии не только при добывании пищи и размножении, но и при производстве не нужных для этого вещей: наскальных рисунков, культовых образов, тотемных столбов, которым поклонялись как духам рода, молитвенных дощечек и т. д. Культурный труд занял в итоге всех итогов более важное общественное положение, чем повседневная утилитарная работа.

Очерченный культурогенез и есть та самая актуализирующая генная глубина, отраженная в семиодейктическом «паспорте» культуры. Он – главный генератор инструментальной, или, иначе говоря, глубинной культурологии, который в дальнейшем будет прилагаться в качестве партитурного стандарта к науке и искусству, к морали и религии, к гносеологии и эпистемологии – ко всем категориям познания симультанно, но также и к его клишированным моделям, отразившим тернистый путь проникновения интеллекта в порождающую глубину. Суть глубинной культурологии, попросту говоря, определяется необходимостью заявить более глубокие вопросы нашей действительности. Все имеет свою сокровенную структуру – не только все физическое, но и все ментальное, все духовное имеет свою незыбкую глубину. И если бы потаенная пра-система всех семиотических манифестаций была, наконец, найдена, то вместе с ней были бы открыты и последние основания мышления, культуры и духа. Их истинной логики до этого момента пока еще никто не угадывает под сбетонировавшейся мантией повседневной лжи и рутины.

И, поскольку вселенная культуры безусловно сложнее нашего мозга, именно таким углубляющим способом будет a propos проверяться призванность культурологических «дайверов», которые непременно должны будут появиться в этом «море» проблем, на великое поприще исследования научной глубины, но также и на их избранническую готовность к его пресуществлению. Через эту генную глубину поэтапно-последовательно прошли поколения за поколениями мыслящего человечества, претворяя кем-то предначертанные тайные знаки антропоидной эволюции. В этом смысле «археологическая» культурология как наука о целостности древнего мира не была бы такой «гениальной», если бы гениальной не была сама культура – отсюда подобная щепетильность в квалификационном отборе приглашаемых к дискуссии о культурной глубине на бескрайней территории свободного духа. Его обновленный язык изъяснения (не тот фундаментирующий моноязык, онтологическое рассмотрение которого составляет едва ли не главную цель настоящей монографии), консолидация которого займет не один десяток лет, должен быть в целях «оркестровки ума» дейктокультуролога точно таким же масштабным, продвинутым и пластичным, обязанным подчиняться «золотому правилу» Витгенштейна: «Если нечто может быть вообще сказано, то оно может быть сказано ясно». Такой абсолютизации ясности глубинного языка способствует именно нормирующая культура, так как обыденный язык изначально метафоричен и транслирует невербальные сведения, постижимые только в ее предельных понятийных рамках – вот почему все, что связано с разумом, с интеллектом, рассматривается здесь в органичном ноосферном – геокосмическом – единстве.

В одном был неправ великий Галилей, на века составляя естествоведческую программу познания без учета состояния будущей консолидированной науки, когда глобализируется и сама социально-политическая, а значит, и культурная жизнь на нашей планете. «Книга природы написана», как теперь видится на пороге третьего тысячелетия, обязанного трансформироваться в гуманитарное, не «на языке математики», точнее, геометрии с ее набором безжизненных геометрических форм, с какими столкнулись астронавты на фантастической планете Станислава Лема. Книга теперь уже интегральной культуры согласно «антропному принципу» и вообще написана на языке ее тектонических формул, дейктических кодов и культурологических шифров!

Даже во времена самого Галилея желание искусственно ограничить «возрожденный» человеческий интеллект, нескончаемыми вереницами создававший гениев в самых разных сферах ренессансной человеческой деятельности, а не только в ограниченно материалистической области, производило впечатление безнадежно устаревшей гносеологической программы. Приблизительно так, как если бы она составлялась не в рационалистическом XVII в., положившем начало интегративному движению всех без исключения научных направлений, а когда-нибудь, просим прощения, в IV в. до н. э. – во времена Аристотеля и Александра Великого.

И все эти «допотопные», доаристотелевские, аристотелевские и постаристотелевские притязания тех же ядерных физиков с их устрашающими «изделиями» превратились бы в гомерически смешные фигуры на фоне великой вселенской пульсации творящего Духа. Для последнего действительно не важно, записаны его культурогенные геномы словом, геометрическими символами, мелом или чернилами, поскольку они все есть произведения гуманитарного (от лат. humanitas – человеческая природа, образованность) духа, а не материи – грандиозной, космической, мы понимаем, однако мертвой и нерефлексирующей, востребованной Галилеем для своей естествоведческой программы на будущее, представленной в виде квадратов, ромбов и треугольников. Это только Гегель поспешил приписать ей ментальные свойства, относящиеся на самом деле исключительно к человеку, поскольку диалектик не увидел «за деревьями леса» – просмотрел грандиозную панораму будущего развития человеческого разума из-за гор «Абсолютной идеи».

Тогда как негегелевский и негалилеевский язык – это дейктический ноосферный язык инфляционной лингвовселенной, язык глубинно-генетического замысла и богоравного промысла созидательного человечества, не отданный на откуп никому, как только творящему человеческому гению. Во всяком случае, такая точка зрения вырисовывается со стороны креативной культуры, а не потребительско-материалистической цивилизации. На стороне последней, против ожидания, оказалась и Линкос-программа НАСА, в соответствии с которой было отправлено в Космос в 1971–1972 гг. приветственное послание братьям по разуму. Не зная, как графически изобразить духовные достижения землян, американское космическое агентство изобразило на платиновой пластине все те же… круги, квадраты и ромбики, в другом контексте – символы агрессивного умерщвления любого интеллектуального начала.

И если после всех этих недозволенных метафизических вывертов величественная монолитная органика культуры теперь разрушилась в прах, то это вовсе не значит, что не было этих беспрецедентных достижений человечества в сфере скрытых технологий и скрытых размерностей антропоразума. Слишком долго, к тому же под завалами вещного мира, находился структурно-дейксисный мир идеальной порождающей сферы, пустотной в силу обилия адресованных ей полномочных функций. Гуманитарный коллапс однозначно указывает лишь на то, что своевременно не был создан такой же соединенный мультидисциплинар – глобальный междисциплинарный трансфер, способный интегрировать в коммуникативно-информационном канале науки гуманитарные и естественные, религию и искусство, который бы контролировал невиданную геокосмическую Одиссею земного разума, а на штормовых широтах тысячелетий предупредил его о наступлении первой синергетически нелинейной эры, которую катастрофический XX в. генерировал своими деструктивно-террористическими парадигмами. Именно этот самозванный «герольд» поспешил объявить о замене стабилизировавшейся культуры техногенным акселератом цивилизации: бывшая культура – это «связь людей», нынешняя цивилизация – это «сила вещей»!

Фундамент культуры и архитектоника цивилизации. Для того чтобы с этих асимметричных позиций строить дальше, необходимо объединить наряду с совместными усилиями разных научных направлений еще и их аналоговые концепции на интегральном основании высокоэнергетической порождающей глубины, обнаруженной параллельно естествознанию наконец и в гуманитарии.

Из данного нетривиального факта следуют парадоксальные выводы.

Известно, что любая катастрофа так или иначе связана с заблуждением или невежеством, а эпохальная катастрофа связана с эпохальным невежеством. Настоящая ядерная катастрофа случилась не в физике, задолго до бессмысленной ядерной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки она случилась в культуре: во всеобъемлющем всечеловеческом ее организме! И только тот факт, что ареалом ее действия стала неотрефлексированная культурогенная глубина, ее генетический «поддон», ее неощутимый интенционально-рационалистический уровень, в силу этого она осталась незамеченной для участников культурного процесса, рефлексирующих не ради вечной истины, а ради сиюминутной славы» – так мы пытались подвигнуть на общее дело честолюбивые умы российской общественности.

Возводящим архитектонику цивилизации на фундаменте культуры не грех напомнить, что подобная дискуссия «физиков и лириков» не стала бы чем-то оригинальным. В «водораздельные» 1960-е шумной водораздельной волной она уже прокатилась по каналам массовой информации, скорее расслаивая, а не объединяя советское общество, и незамедлительно возвещая о триумфе «супергениальных» физиков ввиду их якобы явного интеллектуального перевеса над гуманитариями. Может быть, потому, что тихого голоса «лириков» тогда никто не расслышал, так как они – весь звездный синклит шестидесятников – предпочли в тот момент молчком держаться в сторонке. В момент, когда планета сотрясалась от разрыва «суперизделий», технологический перевес ядерных физиков в прямом смысле был оглушительным.

Впрочем, не стоит далее растрачиваться на пустопорожние темы: претензии к физикам, как, впрочем, и к модернистам и/или постмодернистам («масло масляное» в ракурсе генетической глубины), возникают совсем с другой стороны – со стороны несамостоятельности и реальной, а не придуманной относительности их посттеоретических конструктов.

Когда культурный поддон распахнул свои производительные «уды» и обнажилась структурная типология уже не физической «глубины материи» (термин ситуативный и может быть употреблен в узкотипологическом контексте подобного сравнительного ряда), а генерирующей глубины культуры, в ее бескрайней фрактальной перспективе стал очевидным эпохальный физикалистский плагиат фундаментальных культурологических категорий типа «цепной реакции», «относительности», «порядка и энтропии», «синергетики» и пр. Не по-ньютоновски или по-эйнштейновски прямой и открытый, а по-гётевски скрытый и тайный, поскольку великой непроницаемой тайной является любой глубинный процесс, будь то биологический или эстетический, физико-химический или ментальный. Заметим по ходу, что вопросам «эпохального» плагиата посвящена добрая половина нашей докторской диссертации, настолько важной предстает данная тема концептуальных взаимоотношений в перспективе интегральной культуры. Еще важнее для нас в этой связи то генерализованное предположение, что за внешним миром, как и за миром культуры, стоит некая антропная ментальная среда – своего рода «клеточная доска»: разграфленное морфогенетическое поле, подающее сигналы о своей вероятностно возможной, о сокровенной умозрительной системе. А где есть система, там есть и логика. По-настоящему логики и подлинного структурализма в науке еще не присутствовало.

Необычными предстают свойства этого интенционального, в такой же мере и рационалистического нижнего уровня, соотносительно с верхним, названным нами «перформативным» – привычным и традиционным для филологического восприятия. Это уровень первичного формирования замысла произведения, его концептуального субстрата, который в особенности у выдающихся мастеров слова, чутко улавливающих потребности читательской аудитории и первостепенной важности решения наиболее острых общечеловеческих проблем, предопределен к художественному осмыслению кардинальных, вечных экзистенциальных проблем жизни и смерти, любви и ненависти. Среди них любовь является, по мнению семиолога Ролана Барта, абсолютным началом жизни. Смерть ее завершает, устанавливая глубину и масштаб ее цены, ее промысла, ее смысла. Именно благодаря данным онтологическим первокатегориям проявляется архетипическая форма Интертекста, немудреный драматургический расклад которого демонстрируется на двух пальцах, но интерпретируется (объясняется, истолковывается, а перед этим проживается), пока существовало и будет существовать человечество.

Сила индивидуально-авторской интерпретационной мысли может сполна проявиться благодаря сугубой рационализации концептуального уровня, сравнимой по степени и по общему онтологическому материалу с наукой, научным рационализмом, вследствие чего эту сферу можно считать сферой обоюдного взаимовлияния и общих онтологических оснований искусства, литературы и операциональной глубины науки.

Это также уровень, где в угоду унификации, полагаемой в основу функциональной поливалентности и комбинационной техники, знаки подвергаются процедуре символизации: выхолащиваются в своем материальном содержании («символ – это одежда, которую духовное заимствует у материального», по остроумной формуле Эвелин Андерхилл) до степени категорий, вследствие чего они способны к дифференциации лишь по энергетическим индексам «плюс» или «минус». Речь идет уже не о «вторичной» моделирующей, а о дейктической моделирующей системе, во всяком случае, о неких жестовых знаках как знаках наивысшей абстракции.

Проспективно сформулируем теперь то, что в виде аксиоматики будет использовано далее:

а) структура культурогенного текста состоит не только из «поверхности» – культурно-историческая эволюция смысловой базы текста должна была развить в нем некую «глубину», как его источник, ресурс, текстостроительную базу, смысло-интерпретационный фон и формат;

б) «глубина» эта преломляет в себе общее и единое цивилизационное развитие культуры со всеми ее ломками и трансформациями художественных и общементальных парадигм;

в) данное культурное детерминативное влияние должно было отразиться на диахронном имидже текста в виде его структурной (в данном значении этого слова: материальной, субстанциональной) дифракции на «глубину» и «поверхность», а также на возникновении и морфофункциональном составе общих и единых для культуры и текста базовых первознаков культуротекстостроительства;

г) а также, наконец, обсуждаемый базовокомпонентный семиозис одновременно обрел по характеру исторического происхождения свою особую, только ему предназначенную структурную нишу в тексте именно там, где осуществляется самое кардинальное в текстостроительстве – его концептуальный, онтологический, экзистенциальный и в любом случае рационалистический замысел будущего текста.

Имеется в виду тот самый, «обыденный», «физический» текст, эмоционально-эстетической поверхностью которого мы как потребители довольствуемся, не рефлексируя о сложнейшем предварительно-концептуальном труде автора, который осуществляет свой творческий выбор из вечного колодца интертекстуальных ценностей всечеловеческой культуры и перекодирует знаковое интертекстуальное основание в своих созидательных интересах.

Одна из причин, почему мы принимаем глубинно-генетический мессидж культурного разума не из ученых талмудов, а из провиденциальных текстов Гомера и Микеланджело, Данте и Петрарки, Баха и Рафаэля, Моцарта и Шекспира, Гёте и Пушкина, отправленных нам поверх веков и ученых голов, является именно эта незамутненность первоисточника. Кассандровы речи последних для нас информативнее сухого стаккато алгебраической аналитики, угодливо предлагающей по всякому поводу свои дешевые комментаторские услуги, и намного шире тех лилипутских формул, в которые математики-физики-химики заталкивают грандиозное естество Первотворения, «поверяя алгеброй» природную гармонию. Но как ее затолкнуть, когда, как выразился А. Улыбышев, «вечный солнечный свет в музыке, имя тебе – Моцарт!»?

«Говорят, что Гегель когда-то бросил фразу, математика – наука точная, потому что она наука тощая»[202]202
  Капица С. П., Курдюмов С. П., Малинецкий Г. Г. Синергетика и прогнозы будущего. 3-е изд. М.: УРСС, 2003. С. 23–24, 65 (глава «Возможна ли теоретическая история?»).


[Закрыть]. Безошибочный логик «всех времен и народов» на этот раз безупречно выразил концептуальную «отощалость» сухой цифири, испытующей все той же алгеброй все ту же гармонию.

Однако поставим вопрос лучше так: насколько «тощими» являются сами вышеперечисленные теоретические предметы, да и вообще являются ли они в строгом смысле слова «теоретическими» – эти постгегельянские инновационные парадигмы, штампуемые изо дня в день? По отношению к себе самим, бесстыдно жонглируемым на площадном театре гегельянского постпопулизма, – да, являются, и все идеально сходится: весь вышеприведенный системный диссонанс знаком нам по тенденциозной науке и по точно такой же тенденциозной метафизике.

А по отношению к вечно живой культуре и не сбетонировавшемуся культурогенному ареалу? – спрашиваем мы тогда. Образцовые тексты гениев музыки, искусства и литературы содержат в себе релевантные признаки геномной кодификации общей, единой и неделимой культуры, в необъятном пространстве которой все искусства тяготеют к музыке, а все науки – к языку или к математике, если только душа их живая, как и у вечно живой и юной музыки.

В итоге получилось нечто вроде повторяющегося «сонатного рондо» от такого взаимопереплетения парадигмальных сюжетов и упорного дидактического повторения наиболее трудных фрагментов из той захватывающей музыкальной стихии, которая, как и у Ницше, стала провозвестником исчерпывающих культурологических идей, не позволяя им отстраниться от животрепещущей проблематики культурной истории. Именно музыка помогла, поддерживая исполнение авторской сверхзадачи, одним росчерком пера очертить весь горизонт многоярусных глубинно-генетических проблем и одновременно расчистить для их позитивного решения широчайшее культурологическое пространство.

Между тем традиционная эпистемология утвердила в культуре следующую генеративную схему: естественный язык, используя математически выверенные «вторичные моделирующие системы», порождает культурные формы, а те порождают ментальность. Язык здесь принимается как первичная, порождающая и моделирующая семиотика, а другие, надстраивающиеся над ним языки – как вторичные: они по всем статьям зависят от языка, поскольку создаются с его участием и интерпретируются с его помощью. Ю. М. Лотман говорит в этом смысле, что «понятия гуманитарной науки часто сохраняют ту особенность естественного языка, которую можно охарактеризовать как одновременное “совмещение точек зрения”»[203]203
  Лотман Ю. М. Семиосфера. Культура и взрыв. Внутри мыслящих миров. Статьи. Исследования. Заметки. СПб., Искусство-СПБ, 2001. С. 458.


[Закрыть]. Все это резонно, однако этой многозначительной претензии «вторичных моделирующих» пусть косвенно, но совершенно определенно противоречит А. М. Пятигорский, считая, что «семиотика не смогла стать философией и пыталась стать философией культуры»[204]204
  НЛО. 1993. № 3. С. 79.


[Закрыть], т. е. в глубинные сферы всепорождающего мышления она не вхожа, судя по скепсису известного ученого, а язык самостоятельно «моделировать» искусство, музыку или литературу по трезвому убеждению неспособен.

Мы же усматриваем в культурном процессе подобие замкнутого цикла, когда завершающая фаза возвращена в исходное положение. Катализаторами прирученных глубинных кодов мышление запускает «ядерный котел» культурогенеза, в начале которого была мысль, а не слово. Отечественной семиотике оставалось немногое: проективно опрокинуть ее в ментальность, т. е. надстроить над семиосферой ноосферический разум, входящий во фронтальный контакт с космическим естеством природы как запускателем и завершителем совокупных ментальных процессов. Тогда семиотик попал бы в еще более трудную ситуацию интеллектуально-аналитического выбора первоначала как «первичной моделирующей системы», но выстроенные «семь небесных сфер» над текстом культуры стали бы единственно верным ментальным мегаконструктом. «Папье-маше языка» не моделирует никакие игрушки или какие-то другие структурные формы – с помощью интерактивного дейктического материала их моделирует человек, его ум, его разум, тогда как геокосмического человека моделирует Космос, состоящий в постоянном процессе анабиозного и биотического самомоделирования. Так что, чтобы проникнуть в культурный язык до дна, необходимо дешифровать его исходные природные элементы, предоставляющих возможность постичь уже не культурную историю, а культурную космологию.

Дальше открывшейся мысленной бездны – «тишина», как сказал бы Шекспир, голая материя, предоставленная естествознанию, математике, ядерной физике, квантовой механике, химико-физической синергетике и пр. За «горизонтом событий», отделяющим одухотворенное, человеческое от скального, геокосмического, признаки культуры теряются: это «тонкая яблочная кожура над раскаленным хаосом» – согласился бы здесь Ницше.

Тем не менее будучи всепорождающей и потому отвечающей равно за порядок и энтропию совокупной гносеологии, она обязана прослеживать даже за своим крайним пределом идеологию тех научных парадигм, в чью компетенцию входит разработка физической бесконечности. Разработка, особо подчеркиваем, материальной «подложки», а не духовного космоса, не самого верхнего, а самого нижнего этажа многосоставной культуры, этой возведенной до небес «Вавилонской башни» духовной истории. Договоримся для ясности: «сено» – дух, «солома» – материя, считать до двух можно научиться. Отличать их друг от друга – иное дело, но оно самое важное!

В продолжение разговора проведенная грань станет существенным водоразделом между действующими научными эпистемологиями – теми, что работают в русле культуры, и теми, что на деле работают против нее. Или по меньшей мере против ее суверенного самосознания.

Так как читатель никогда ранее не бродил на досуге по лабиринту культурного замысла, вдоль и поперек исхоженном за него ментальной эволюцией, он вправе, как участник общекультурного процесса и как независимый «автор-интерпретатор», наполнить ее своим содержанием.

Для этого необходимо усвоить глубинно-генетический язык этого неправдоподобного по изобретательности, размаху и мощи культурного супердизайна, чтобы затем по всем правилам коммуникации осуществилось его межкультурное общение и чтобы от края и до края, в ширину, глубину и высоту для него распахнулось культурное пространство. Чем большим количеством слов нового тезауруса мыслящий человек овладеет, тем больше страниц сможет прочитать в книге разума. Точно такими же терминами выражался и Галилео Галилей, имея в виду не умственную, а только лишь физическую геометрию своей «конечной теории» – теории великого парадигмального объединения естествознания, которая затем стала приписываться почему-то Ньютону.

Деконструктивное основание всего культурогенного мироздания в виде «Великого Гуманитарного объединения» – дейктический жест, этот самый гибкий операциональный язык интеллекта, формирующий партитуру коммуникативных кодов, а заодно стратегии, планы и горизонты мыслящей ойкумены.

Однако это не попытка навязать очередную детерминативную систему по типу эйнштейновского «бога, не играющего в кости». С комбинаторики культурообразующих кодов на основе двутактной смысловой альтерации как раз и начинается заполошная сериальная динамика, а увлекательная игра его бинарными позициями открывает свободный выход из тупика жесткого детерминизма.

Мир есть единое интеллигибельное целое и развертывается в противоположностях, на решающее значение которых начали указывать применительно к мышлению еще самые древние из философов: Пифагор, Гераклит, Аристотель, Эмпедокл и т. д. Культура изначально жила в антагонистической смысловой игре. И это предоставляет играющему гораздо больше степеней свободы, чем, например, в науке, в социальной сфере, в религии. Сущность альтернативной позиции состоит в том, чтобы дать душу тому, кто не имеет души, дать речь тому, кто не умеет говорить. Являясь якорем стабильности, с одной стороны, она предоставляет неограниченную динамическую свободу использующему ее, поскольку, как выразился Мацуо Басе, «без неизменного нет основы, без изменчивого нет обновления». И лишь данной неиссякаемой альтернативой рождается искусство и продолжается жизнь в русле неувядаемой максимы «Если истина верна, то верна и ее противоположность» – этого единого текстотворческого алгоритма всех времен и народов до скончания века.

Допотопный хейзинговский хомо люденс такую игру не осилит. Мышление двухъячеечной позицией модернизма парадоксальным образом уподобляет друг другу поверх всего сказанного самые древние и самые современные техники игры, ставя виртуального компьютерного игрока вспять перед разверзшейся бездной неистового неоязычества и колдовской магией правополушарной партиципации, о которой, о всеприсутствующей, почему-то с уверенностью говорится, что она давно «канула в Лету». И то правда, что подобного по масштабу «карамболажа», иначе говоря парадоксального обращения ситуации, не было и не могло быть у древнего, коллективистического типа человека, и из этого заклятого круга переродившемуся игроку со своим чудовищным мегаарсеналом геймовых средств и возможностей уже не выйти никогда в новосозданном динамическом хаосе наших дней, отражающем неустойчивые процессы в культуре на фоне неустойчивых процессов в неживой природе.