Текст книги "Культурогенез и культурное наследие"

Кодирующее-декодирующий дейксис достаточно профессионально сыграет еще и сверхурочную роль а) «разменной монеты» коммуникации, б) информационного канала-передатчика, в) учредителя игровой семиосферы, г) разработочного конвейера семантического процесса и д) контейнер-хранилища трансформируемых смыслов. Поверх всего этого он не прочь с не меньшим блеском исполнить еще целый ряд игровых поручений типа е) семиотического алгоритмизатора игры и ж) интегратора игрового пространства. Он также предоставляет для удобств игровой комбинаторики виртуальные «фантики». Он, наконец, исполняет функции самой игровой keyboard (клавиатуры) киберцивилизации, или, проще, – компьютерной «доски».

Ментальные параметры заявляются в концепции монографии как пирамидальная вертикаль культурного качества, а не как количественная горизонтальная «вязь» хаотично следующих друг за другом культурных событий. Внимательного наблюдателя этот осуществленный «Вавилон» не может не потрясать калейдоскопом ретроинноваций на всех этажах своего уникального зодчества. И чем выше или глубже они уходят за грань художнического воображения, тем сильнее они будоражат культурный мир неслыханными парадоксами кодирующей семиосферы.

Ее четырехликий Янус одновременно вглядывается верхом на «стреле времени» в прошлое и будущее, вниз и вверх по головокружительной вертикали азартирующего разума, от движения одного-единственного знака которого рождаются, цветут и «схлопываются», подобно мыльным пузырям, культурные миры и эпохи.

В то же самое время впередсмотрящий модернизм решительно выдернул алмазную матрицу программирования из-под еще дышащего тела классики, не выразив ей хотя бы слова признательности за ее показательный мастер-класс. Вряд ли кому-то придет в голову «сбрасывание с парохода современности» ее исполинов отождествлять с благодарностью за волшебный кристалл ими придуманной мономатрицы!

Капитал рационалистического разума создавался между тем не «с воскресенья на понедельник», как поспешил мистифицировать простодушную публику «прихватизаторский» модернизм, банализируя тему беспримерного в истории грабежа. Он трудно, очень трудно вырабатывался в течение долгих веков интеллектуальных поисков, требующих пота и крови ищущего человека и изобилующих громкими провалами и триумфальными успехами общечеловеческого разума – муками «высекания» из глухой синкретической породы ментальности реалистического, а не мифологического «Прометеева огня». Того самого, полыхающего, но незримого, который будет ревностно храниться затем в духовном очаге каждого из живущих на земле этносов как озаряющий светоч их самобытной культуры, а не пещеры.

Однако «пещера» все-таки возвратилась. В связи с этим придется впредь принимать во внимание неоязыческие, заведомо иррационалистические методы воздействия на психику нашего современника, мороком стадных идеологий фрустрированную до состояния жертвы. Непонятно, почему психоанализ, к примеру, так прочно вошел в кровь и плоть сегодняшней культуры, пытаясь навязывать ей решение собственных, весьма специфических проблем, если он до-культурен, на худой конец – под-культурен, и более того – под-сознателен!

Задача создаваемой на наших глазах культурологии заключается, однако, не в бессмысленной скорби по поводу безмерной утраты или откровенно сюрреалистической ситуации, когда ей, нацеленной на футуроперспективу, приходится обосновываться со всем своим когнитивным скарбом на территории мирового погоста. Задача сейчас заключается в том, чтобы свой аппарат познания сделать пластично-универсальным, масштабно-глубинным и одновременно компактным и эффективным, не обращая внимания на невиданный экстремализм навязанных извне обстоятельств.

В число целого ряда сверхзадач глубинной теории культуры входит нечто и вовсе беспрецедентное: безысходную кладбищенскую ситуацию обратить в свою противоположность – в оптимистическую сценограмму дальнейшего культурного расцвета. По примеру того, как древние греки, наследники хитроумного Одиссея, обратили позор своего поражения в зарю эллинизма, осветившую державный путь не только покорившей их «жестоковыйной» Римской империи, но и европейской цивилизации в целом.

Разум един и свободен! – едва мы успеваем воскликнуть в избытке переполняющего нас воодушевления, связанного с нечаянным открытием, как тут же понимаем, что един он условно: братья по разуму – это братья по-разному.

Но мы желали бы говорить об объединительной силе объединенной культуры.

Вот, например, какой.

Музыка – «санскрит» Вселенной.

Все коды «алфавита» мышления – у нее.

Точно как и все тайны бытия, в том числе неотрефлексированные: она их способна выразить с большей определенностью, чем речь и язык. Музыка – это своего рода язык, но язык по-своему, хотя в музыковедении используются те же термины, что и в языкознании: синтаксис, синтагама, музыкальная лексика, музыкальная семантика, музыкальный язык, музыкальная фраза, текст музыки, интертекстуальность, музыкальный словарь, морфология и т. д. и т. п.

Музыка как мышление и мышление как музыка: Моцарт помог нам открыть тайный код универсума, введя в его «железки» ментальный «софт». И мы стали рефлексировать галактической глубиной, не догадываясь, что это и есть самая настоящая философия, совершеннее, а значит, и истиннее которой ничего нет и быть не может на свете, в чем бы расписались не одни Пифагор с Шопенгауэром. «Музыка есть дух, родственный глубочайшей силе великой природы – движению» – вторил им другой немецкий историк и метафизик И. Г. Гердер, отмечая в ней еще одну важнейшую потенцию не только самовыражения, но и всего того, что она из себя представляет в своем смысловом поле. «Движение есть перемена пространства» – отвечал ему философ и математик И. Лейбниц в духе продвинутой культурогенной относительности. Т. е. движение есть сотворение пространства, значит, движение есть творящий дух, и в музыке сотворяется мера времени. Ее космические гармонии спасают человечество от разрушительного проявления мировой воли, подчеркивал уже упоминавшийся «мизантроп» метафизики.

И музыка крайне чувствительна к этой мировой воле: слуховые рецепторы внутреннего уха реагируют мгновенно, как на опасный сигнал алармирующей тревоги, на любой ее посыл, в то время как не менее чувствительные рецепторы зрения передоверяет его интерпретацию опосредующему мозгу, который может его заблокировать вовсе. Так что в одном случае – это тревожный сигнал, прямой вызов к боевой готовности и сопротивлению, в то время как в другом, третьем и четвертом органах восприятия – интерпретационная ретардация и интеллектуальная задержка.

Из средств ядерной «семиотики глубины», которые мы далее собираемся предложить по списку, можно выстроить не одну парадигмальную гиперсистему, способную хотя бы концептуально противостоять бесшабашному напору агрессивного консюмеризма, выскочившего, «как черт из табакерки», из мутации культурогенного разума. Некоторые импульсы по преображению сознания, без которых не выжить в XXI в., можно прямо вычитать из публикуемого материала, другие содержатся в нем имманентно.

Так что речь не о том, чтобы ради компенсации величайшей из земных утрат устроить на месте когда-то цветущей планетарной культуры некий виртуальный симулякр для литургического священнодействия осиротелой человекомассы, – по типу того, как поверх ground zero нью-йоркских башен-близнецов взметнулся урбанистический лазерный иллюзион, на который со всех концов сбежались зеваки. Мертвые симулякры стали реальным уделом мертвеющей цивилизации, приведшей дольний мир, по Шпенглеру, к духовному оскудению и безрадостному механистическому существованию, с тех пор как прожорливый микроб модернизма сначала по частям разобрал, а затем через пантагрюэлевский пищеварительный тракт пропустил Млечную галактику культуры, так что вновь «сквозь глазницы порядка глянули глаза предвечного хаоса»!

Апостольская миссия культуролога теперь состоит в том, чтобы в ситуации глобальной катастрофы действовать и побеждать, а не любоваться площадным стрит-артом на руинах культурной империи.

Как побеждать?

Первое. Аккумулирующий в себе «знание о знании», метакультуролог обязан теперь, как выразился бы Лев Ландау, «понимать вещи, которые он уже не в силах вообразить» – призыв, произносимый с начала нелинейной эры, но к которому гуманитарные мозги почему-то остались глухи. Это тем более непереносимо, что данную парадоксальную гносеологическую ситуацию в тех же словах обрисовал на четырехсотлетнюю перспективу еще великий Галилей на заре научного естествознания.

Второе. Спуститься в подземелье «Гефестовой кузницы» хтонических смыслов и выковать по еще сохранившимся образцам идеационный культуропродукт хотя бы в его виртуальной мегамодели, который бы отразил великую гуманистическую миссию человечества в целом.

Не стоит, кстати, в очередной библейской ситуации преуменьшать значение мифометафор, которые как остро отточенная рапира фехтуют впереди других операциональных инструментов познания, никогда не ржавея, и без промедления пускаются в ход, когда мыслительный процесс тормозится. Любая мысль, объявляясь первоначально в виде мелодии или поэтического образа, рождается именно в их сверкающем ореоле, будто в когитально-натальной «рубашке».

В этой связи смеем напомнить, что после взрыва первой атомной бомбы один из присутствовавших при этом чудовищном эксперименте гуманитариев, более конкретно – директор Библиотеки Конгресса, предложил «зарыть в толстых стальных гильзах глубоко в Плутоновом подземелье хотя бы четыре образца человеческого духа, например, литературные труды Гомера, Данте, Шекспира и Толстого». Руководитель Атомного проекта физик-ядерщик Роберт Оппенгеймер, отойдя в тот момент от обезумевших коллег немного в сторонку, потрясенно шептал по внезапно нахлынувшему умоисступлению апокалипсические строки Кришны из древнеиндийского героического эпоса «Бхагавадгиты» на выученном наспех санскрите: «Я становлюсь Смертью, Разрушительницей миров», – орудием смерти стало легендарное «оружие Брахмы»!

Так что коренные мифометафоры коллективного бессознательного, на которых, как на драгоценных камнях, зиждется драматургический монумент всей нашей экзистенциальной жизни, никогда не излишни. Они непроизвольно возникают там и тогда, где и когда воздвигается не знающая аналогов парадигма, в данном случае ядерная или кардинально противопоставленная ей технокультурологическая. «Говорящий на языке первообразов – свидетельствовал Карл Юнг – говорит на множестве языков». Его все мы знаем с детства, забывая потом постепенно свой генетический алфавит и его словарный тезаурус.

Варварская цивилизация обязана знать свое иноагрегатное прошлое в подробных родовых деталях и, зная его, помнить о его божественных предначертаниях. Поиском генеральной схемы дейктотектоники становления и разлома геокультурных плит нам и следовало бы всем заняться ради последующего восстановления его облика.

В этом и состоит более чем лаконичный манифест новой науки, опирающийся на «Тесеев проект» культуры (и Ариадны-культурологии) по просветительскому выводу Минотавра цивилизации из мрачного Лабиринта консюмеризма, хитроумные пути и перепутья которого отстроены по ее генеральному плану, а не по инженерному умыслу Дедала.

Вход в объединенную академию антропоразума математикам не заказан. Разделы книги представляют собой пока только фундаментные блоки ее основания, так что каждый может переиграть заявляемый футуропроект в свою пользу – «чайник» и опытный аналитик, философ и филолог, геометр и искусствометр. Правило на ее фронтоне должно быть одно: «Не фарисействовать!», это значит не принимать площадку технологического эксперимента за территорию свободного духа, который «реет, где хочет». И только тогда «Белый карлик» цивилизации сколлапсировавшейся культуры когда-нибудь вспыхнет ослепительным светом Сверхновой!

Многоплановая игра предельными масштабами теоретической культурологии да не станет прихотью только лишь постмодернистского дискурса, заигранного, как старая пластинка. Все сказанное здесь должно создать минимально необходимое и конкретное представление об оптике, сквозь которую вглядываются друг в друга с разбегающихся берегов классика и современность, культура и варварство, а сторонний наблюдатель – в эти взаимоотчуждаемые континенты. Распахнувшееся между ними телескопическое «окно» в культуру и есть предмет интерпретативного приоритета: его не конзекутивные, и тем более не историко-архивные ракурсы, а семиотико-генетические и процессуальные, не количественные, а качественные, не горизонтальные, а вертикальные. Этот последний, вертикальный монтаж и демонтаж влечет нас намного сильнее традиционного горизонтального. Выявление новых парадигмаобразующих культурогем и сведение их в строгий новокультурологический кодекс характеризуется тем самым деконструктивной критикой традиционного миропорядка. В «археологию знаний» наука культуры входит на завершающем этапе, и тут не избежать интеграционных парадоксов, несмотря на ее главный философский принцип: «Не восхвалять, не порицать, а научиться понимать самому и научить этому других». Но может статься так, что, если «квантовая механика культуры не потрясла вас до глубины души, – стоит ради этой прозаической мысли перефразировать замечательного Нильса Бора, – значит, вы ее еще не поняли»!

Наиболее важной и неотложной задачей «археолога культуры» можно считать проникновение в фундаменты мышления – в ту бездну рефлексий, которая касается базовых конструктивных принципов ушедшей эпохи, без постижения которых невозможно воссоздание ни ее запоминающегося имиджа, ни ее культурологического алгоритма. Еще более, потому невозможно, что культура, по Лотману, – это как раз «попытка выразить невыразимое». Если применим этот троп к нашей ситуации, то такого рода проникновение в структурную глубину – глубину несущих ферм ментальности, можно было бы действительно назвать «археологией невыразимого» хотя бы по типу зачинной загадки волшебной сказки, подсказавшей А. Н. Веселовскому и В. Я. Проппу ясную алгоритмическую структурность ее достаточно простой морфологии: «Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что!» Морфология эта, покорившая весь ученый мир, а не только фольклористов своей изумляющей незатейливостью, оставила в качестве наследника еще и неразрешимую сложность изумляющей зрелой культуры. «Ее не трогать! – распорядился Пропп. – Она не сказка. Разгадать ее энигматические хао-морфы невозможно!» – примерно так говорил он и повторял.

Но мы преодолели жирную авторитарную «точку» в глобальной семиотической теме. Поскольку алгоритмический текстинвариант является прямым конденсированным выразителем культурной Вселенной, – свидетельствуем мы против выдающегося семиотика, – то «танцевать» следует именно от нее, чтобы затем ее глобальную дейктическую «анаграмму» впечатать в строгий дейктический паспорт текста. Будет расшифрована тотальная культурная сфера, будет расшифрован и ее текст!

Трудоемкая истина эта никак не касалась много позже возникшего сопоставления глубинной теории культуры с единой теорией физического поля: и там, и там в основании – «ядерные» элементы. Она тогда на самом деле вырастала из попранной духовности, а не из чьего-то гуманитарного честолюбия, якобы ревновавшего к экспериментаторам и естествоведам. Еще более конкретно – из того положительного, что могло произойти с ней, с духовностью, в судьбоносном XX столетии, если бы не очевидная гниль его несущих оснований.

Однако недоверие к естествоведам в смысле их культурологической выучки вовсе не значит, что неправ процитированный Бор насчет квантовой механики, которая, «если не потрясла вас до глубины души», то из этого следует, что «вы ее еще не поняли» – не постигли в силу замеченной Лапласом тенденции, что человеческому разумному роду легче бойко шагать вперед, нежели углубляться в самого себя.

Нам, напротив, было легче в плане самопознания нечто обратное: углубляться в самого себя, не отвлекаясь ни на что другое. Всячески избегая в специфическом жанре введения в глубину нечаянных встреч с фактологическим антуражем библиотечного мира, мы устраняли по этой причине конкретные ссылки на авторов, хотя делали их поначалу весьма аккуратно. Если далее представится такая возможность, то в отношении данных немногих исследователей, ни одной из формулировок которых в свое время не присутствовало во введении к уже изданному «Большому Органону антропоразума», будет затем восстановлена справедливость в виде классического способа цитирования с полным указанием соответственных книг и страниц. Мощный идейный «водоворот» вступительного слова не позволял обращать, точнее, отвлекать концентрированное читательское, да и наше собственное внимание на «какие-то там мелкие околичности». Откровенно говоря, мы их долго не находили вообще, эти подпирающие и подстраховывающие «околичности», и поэтому точно так же долго не знали, к какой более-менее известной, малоизвестной или неизвестной концепции «прислонить» необъятную культурологическую парадигму, представляемую здесь и сейчас. Первые наши работы вместо каких-то обязательных ссылок содержали одни только многочисленные знаки препинания – восклицательные и вопросительные, а то и все вместе сразу, и единственный ученый, которому мы были обязаны на предварительном этапе тотальной консолидации дейктической темы на фоне ревизии традиционной науки, был Ю. М. Лотман, у которого мы в одной из статей прочли про искусствометрический тест на предсказемость/непредсказуемость – в плане эпистемологической методологии нам этого оказалось более чем достаточно для раскрытия собственной темы.

Используя терминологию древнего зодческого языка, можно сказать в подобном случае, что опалубка чужих мнений позволяет вызреть бетону собственной мысли, но не более того. Т. е. когда затем идейный «бетон» очищается от инертной «опалубки» формульного языка чьего-то идейного построения, никто не вспоминает про формообразующую материальность чужого или даже чуждого персонального присутствия, а помнит только про инновационную ценность сугубо индивидуального, но никак не коллективного исследовательского вклада в науку. Здесь речь идет, подчеркнем лишний раз, не о чьем-то личном апломбе. Каким бы безмерным ни был этот личный апломб, он ничто не стоит без единого фонда общекультурных знаний человеческого сообщества. И когнитивные процедуры, как мы потом установим, везде одни и те же, потому что гранитные законы ментальности всегда одни и те же: «тавро» интеллекта у «человека разумного» строго стандартное. «Нестандарт» он уже давно вычислил и вычистил по всем континентам.

По крайней мере, в нашем конкретном случае речь идет не о философии познания, а об элементарной технике сотворения дискретных (раздельных, различимых, обозримых) ментальных продуктов на синкретическом фоне гносеологии.

Окончательно «сбетонировавшаяся» платформа затем постепенно очищается последующими авторами-интерпретаторами от нечаянно оставленных на ней чужих «строительных фрагментов», ценных, может быть, самих по себе в своей собственной системе, но едва ли не бессмысленных в ситуации чьего-то личного синергийного поиска, как это имело место, к примеру, в творческой жизни Н. И. Лобачевского. Разумеется, создавая свое стереоскопическое видение пангеометрической Вселенной, напоминающей объемное, почти такое же стереоскопическое устройство Вселенной культуры, он от кого-то возможно отталкивался, конкретно от кого – кому теперь это интересно? Даже Гаусс и Бойяи, работавшие параллельно, не претендуют на лавры первооткрывателя сферической Вселенной, в которой параллельные прямые пересекаются, а углы прямоугольника необязательно составляют 90 градусов.

Никто в действительности не сможет высказать и удобоприемлемо выразить чьи-то сокровенные мысли, тем более вынашиваемые в течение всей сознательной жизни – к ним доступа нет никому. Да и кто на себя возьмет теперь смелость на путях диагностики тайных знаний до основания разрушить старую парадигму и на ее месте от горизонта до горизонта воздвигнуть сверкающую свежестью идей инновационную этеменанку? Даже если кто-то станет строить не «с потолка», а на добротном древнейшем гносеологическом фундаменте, чтобы сохранить глубокую ретроспективную память об искусных строителях-первопроходцах, вся ответственность за научное своеволие ляжет на него одного, потому что такую ответственность никто на себя брать тоже не хочет: по течению плыть всегда много легче. Но это «сплоченное» течение называется Лета, как и грандиозный Космос, несущая людской род в одном направлении: к смерти. А из срывающегося в небытие мирового потока не увидеть «культурного взрыва», дающего новую жизнь «ветхому Адаму» – современному человеку, и перерождение обветшалой духовности его богоспасаемому «Раю».

Однако среди копирайтовских щепетильностей, роящихся на грани «фола», есть вещи и посерьезнее. Ученый мир как-нибудь разберется, кто прав, а кто виноват в обладании или присвоении той или иной позитивной идеи, хотя любое воровство, тем более открытое, не оставляет никого равнодушным, тем более в такой тонкой области, как наукосфера. Этой скользкой проблематике и мы посвятили не одну, даже не десятки, а буквально сотни страниц именно по той дифференциальной причине, что чьи-то заимствования контрастнее всего смотрятся на чужом материале как инородное тело. А если еще и расструктурировать ментальное пространство культурной эпохи, из которой взят плагиат и в какое ментальное пространство какой культурной эпохи трансплантирован, то можно, вообще говоря, расшифровать всю культуросферу целиком – расструктурировать ее, необозримую и неподвластную никакой аналитической, а тем более синетической интерпретации, семиотически – раз, дейктически – два, тектонически – три, эволюционно-метаморфически – четыре, ментально-генеративно – пять, структурно-ноосферно – шесть, геокосмически – семь!

В подтверждение такого рода «провиденциальных пророчеств», совершенных наяву, мы предпримем самые глубокие, самые кардинальные срезы физиологической плоти культуры, чтобы затем предоставить всем желающим давно искомую возможность дейктотелескопического обозрения ее потайных семиотических внутренностей и скрытых глубинно-генетических механизмов, уже достаточно изношенных, как и сам экзистенциальный «рай» человека, к данному историческому моменту. Срезы будут разные: от глубинных до поверхностных, от плоскостных до вертикальных, от идейно-интенциональных до материально-реализационных, от семиосферных до ноосферных, от общекультурных до личностно-персональных – личностно-кроманьонских или личностно-неандертальских на фоне пассионарного этногенеза «человека разумного», – именно такие необъятные перспективы откроются в эволюционной истории самодеятельного человечества. Полномасштабный арсенал максимально эффективного инструментария, равно как и максимально прозрачная оптика, предлагаемая в целях досконального просмотра прошедших эволюционных тысячелетий, читателю гарантированы – гарантированы для проникновения в эту безответную «мглу» гоминид-ной сапиентизации, как в эволюционную бездну тектокультуры. На понятии тектокультуры становящейся культурологии следовало бы концептуально-теоретически зацепиться по той простой причине, что это еще не замутненная никаким парадигмальным вмешательством исследовательская область, строящаяся как авторски-синтетически, так и рецепционно-аналитически по одним и тем же деконструктивным правилам одними и теми же деконструктивными единицами культурного зодчества и культурного демонтажа. Так что тектокультура – это не только первоисток, но и все культурное содержание человечества от альфы до омеги. В единое понятие будет слита совокупная культурная наличность вместе с техникой манипулирования этим необъятным фактотумом. Так и инструмент деконструкции заработает наконец во всю мощь – глобальный инструмент, которому никто не мог дать должного теоретического или, на худой конец, утилитарно-практического применения в пространстве технокультуры. Тот факт, что генеральные термины непривычно звучат, так и термин «культурология» не может похвастать своим благозвучным звучанием, оттого и получается, что она, как и шекспировский Гамлет, – ни рыба ни мясо, поскольку у нее до настоящего времени не существует даже приличествующего названия, соответственного ее высокому интегральному статусу и грандиозному планетарному содержанию.

След в след за щепетильностью темы идейного или материального плагиата, это – продолжающаяся, никогда не заканчивающаяся проблематика авторизованной терминологии. Весь многокомпонентный инструментальный арсенал теории культурного поля в этом плане только фальшивый свет и обманка. Амбивалентными являются в нем исключительно все предложенные понятия: «органика», «дейксис», «тектология», «семио– и ноосфера», «моделирующая система», «творческий акт», «генетический код», «геном», «генетика», «ментальность», даже в целом «культура», даже выражающий ее «текст», а далее «разум», «добро и зло», «ядерная глубина», «замысел», «автор» и пр. и пр. Доверять следует только той части понятийно-терминологического тезауруса монографии, которая предлагается, насколько мы способны судить, впервые в науковедении, а за ней, под ее направляющим синергетическим руководством, – и всем его остальным категориальным страницам. Традиция предоставляет читателю «автора», а в лексиконе новых терминов его следует воспринимать как «автора-интерпретатора». Если те или иные научные выражения кому-то напомнят о чем-то, ласкающем слух и традиционном, то такую иллюзию создает разве что образ того безразмерного терминологического «алфавита», наработанного ученым сообществом в течение тысячелетий, по буквам или по отдельным слогам которого бережно, шаг за шагом составлялась беспрецедентная концепция мыслительной глубины антропоразума – в прямом смысле беспрецедентная («не имеющая аналогов»), а не в переносно-метафорическом, требующем бурных оваций. Только с напоминанием о неизбежных «строительных лесах» общепринятой терминологии исчерпывается зодческая метафора и завершается комплексная панорама архитектоники инновационных знаний. Остаются еще грани личностной парадигмы, но это уже не суть важно. Судя по творчеству Вольфганга Моцарта, чем меньше в опусе проявленной личности, тем больше ни с чем не сравнимого эстетического качества.

Поэтому мы бы только мечтали об исключительной чистоте «монтажной площадки», которая, к примеру, позволила бы без всяких лишних церемоний свести опубликованную концепцию «Большого Органона антропоразума» или теперь излагаемую платформу «Ментальной глубины культуросферы», одним словом – «Единой теории культурного поля», к минимуму выразительных незаимствованных средств. Известному физику XX в. этом смысле потребовались 24 страницы, к которым он, согласно роящимся вокруг него легендам, с трудом добавил еще пару абзацев. Интересно, сколько их, матричных, партитурных, потребовалось бы в условиях предельного сжатия концептуальной субстанции культуросферы – уже хотя бы потому знать это важно, что мы чрезвычайно дорожим читательским временем, трагически осознавая всю невозможность ее удобного сокращения. Спрессованная чуть ли не до единого идейного «атома» аннотация к обоим исследованиям одновременно требует, разумеется, значительно большего расширения, потому что в ней понятно не все, а ее энергия, с которой тектодинамическая «петля» закидывается на вселенную культуры без единой тормозящей «зацепки», – все как и у идеального Григория Перельмана, – может, увы, шокировать непосвященного читателя излишней стремительностью подобного «забрасывания петель» за бесконечную сферу культурного космоса и кажущейся непостижимостью подобного культурно-космологического предприятия. Скажем тогда предельно просто: панструктуральные амбиции культуротворящего дейксиса сводятся к созданию единого генетического «паспорта» необъятного пространства ментальной культуросферы, или, иначе говоря, тектотехнокультуры.

Какой именно степени формализации ментальной сверхсферы – вот в чем вопрос. Идея, как и алмаз – чем больше некреативной субстанции стачивается с первоосновы-болванки, тем больше смысловых дефиниционных граней начинает, весело сверкая, в нем взаимоотражаться. Божественная красота, а стало быть, и истинностная правота такой идеи, о которой впервые заговорили копенгагенские физики-теоретики, состоит, возможно, именно в этом. «Где истина, там и поэзия», – говорил еще В. Г. Белинский.

Здесь же скрывается и проблема интертекстуальных заимствований в культуре или искусстве. Чем больше взмахов резца на себе ощутит какой-нибудь «бродячий» сюжет и сквозной материал, тем ярче он будет светиться всеми бриллиантовыми гранями своего содержания, предоставляемого культурным фондом хранения, переработки и передачи друг другу бессмертных – увы, уже посткультурных ценностей.

Право командовать беспрецедентным парадом посткультурного разума выпало цивилизации. Станет ли ее тяжкое бремя разрушением или созиданием на «коллайдерном разгоне» человеческого интеллекта – время покажет. Цивилизованное, оно еще только начинается. Так что не следует замуровывать в Плутоново подземелье крошечную толику рукотворной красоты, как предлагалось в предтакте атомной эры. Необходимо перед ядерной или цивилизационной угрозой сберечь культуру целиком. В рамках предлагаемого проекта культурного самовозрождения роль путеуказующего аттрактора предназначена антропоразуму, который предстоит переписать на культурологическую «подложку» общементального универсализма. Судя по прогнозам, культура и разум еще пригодятся, если судить по законам, ими самими над собой установленными, а не по законам генетических мутантов. Свершился пока только первый двутакт осевого времени. Панхронный маятник «качнулся вправо, качнувшись влево», сказал бы Иосиф Бродский, – только и всего!