Текст книги "Культурогенез и культурное наследие"

III

До 1970-х гг. эволюционисты сохраняли веру в наличие определенного пути или путей, по которым развивается общество. Если таковые существуют, то в идеале они могут быть просчитаны и описаны, подобно физическим явлениям. Что это вовсе не так, Боасу было ясно более ста лет назад, хотя единственной альтернативой ему виделся партикуляризм, признание уникальности каждой культуры и отказ от обобщений. Уайт, ощущая себя наследником Моргана, преувеличил антиэволюционизм Боаса, когда обрушился на него в своих ранних работах[116]116
  Harris M. The Rise of Anthropological Theory. P. 291.


[Закрыть]. Суть разногласий этих исследователей состояла не столько в отношении к эволюционистской парадигме (Боас был здесь скорее эклектиком и агностиком, чем убежденным противником), сколько в признании или непризнании культурного материализма.

Главными защитниками культурного материализма во второй половине XX в. стали Марвин Харрис[117]117
  Harris M.: 1) The Rise of Anthropological Theory; 2) Cultural Materialism: the Struggle for the Science of Culture. N. Y.: Random House, 1979.


[Закрыть] и Барбара Прайс[118]118
  Price B. Cultural materialism: a theoretical overwiew // American Antiquity. 1982. № 47 (4). P. 709–741.


[Закрыть]. Для Прайс культурный материализм есть «синтез марксистского примата инфраструктуры в причинно-следственных отношениях и дарвиновских механизмов естественного отбора». Это означает, что хотя культура системна и все ее части взаимозависимы, превалирует в ней конечном итоге то, что Маркс называл базисом. Поставленный в подобной форме вопрос не имеет решения, ибо бесконечная сложность любого социума и заведомая невозможность знать все обстоятельства, влиявшие на процесс его развития, выводят такие дискуссии за пределы науки. Три десятилетия назад на этой проблеме подробно остановился Ричард Н. Адамс (не путать с Робертом М. Адамсом). Близкие мысли высказывали многие исследователи, но лишь Адамс, как мне представляется, сумел четко и концентрированно сформулировать их[119]119
  Adams R. N. Natural selection, energetics, and «Cultural materialism» with CA comment // Current Anthropology. 1981. № 22 (6). P. 603–624.


[Закрыть]. Следуя за Уайтом, он полагал, что деятельность общества оказывается тем успешнее, чем более обширные и доступные источники энергии ему удается найти и освоить. К этому результату могут привести любые особенности социальной организации или идеологии, которые в этом случае станут с большей вероятностью сохраняться и воспроизводиться, но никакой универсальной зависимости между воспринятыми обществом идеями, его структурой и размерами, с одной стороны, и его материальным благополучием и технологической оснащенностью – с другой, не существует. Любые случайно возникшие элементы культуры, которые почему-либо способствуют технологическому прогрессу, имеют более высокие шансы на выживание, нежели те, которые такой прогресс тормозят, но речь идет о вероятности, а не о жесткой функциональной зависимости. Существуют также нейтральные культурные формы (те же сюжеты мифологии, например), которые способны вступать в самые причудливые сочетания и друг с другом, и с различными типами общественной организации.

Вскоре после того как в 2001 г. был напечатан первый вариант данной статьи, вышла книга А. В. Коротаева с характеристикой эволюционизма в его современной трактовке[120]120
  Коротаев А. В. Социальная эволюция. Факторы, закономерности, тенденции. М.: Восточная литература РАН, 2003.


[Закрыть]. За ней последовали и другие[121]121
  Гринин Л. Е., Коротаев А. В. Социальная макроэволюция. Генезис и трансформации мир-системы. М.: Книжный дом «Либроком», 2008; Коротаев А. В. Законы истории: Математическое моделирование исторических макропроцессов. Демография, экономика, войны / А. В. Коротаев, А. С. Малков, Д. А. Халтурина. М.: КомКнига/URSS, 2005.


[Закрыть]. Многие положения неоэволюционистской концепции были раскрыты Коротаевым также в его послесловии к переводу «Социальной структуры» Дж. Мердока[122]122
  Коротаев А. В. Джордж Питер Мердок и школа количественных кросс-культурных (холокультуральных) исследований // Дж. П. Мердок. Социальная структура / пер. и коммент. А. В. Коротаева. М.: ОГИ, 2003.


[Закрыть]. Давая определение эволюции, Коротаев следует за Г. Классеном, согласно которому она есть «процесс структурной реорганизации во времени в результате которой возникает форма или структура, качественно отличающаяся от предшествующей формы». Социальная эволюция не раскладывается на стадии и пути, но представляет собой меняющееся под воздействием разнообразных факторов «многомерное пространство-поле». Факторы могут быть оценены прежде всего по двум шкалам – «сильные – слабые» и «направленные – ненаправленные». Они действуют неодинаково в обществах разной величины с разными моделями социального и политического устройства. Направленность ряда факторов обеспечивает наличие долговременных и мощных тенденций (но не законов!) в развитии общества, касающихся главным образом демографической плотности, величины и сложности коллективов и технологического прогресса. Механизм формирования подобных тенденций еще в 1970-х гг. блестяще описал Р. Н. Адамс[123]123
  Adams R. N. Energy and Structure. A Theory of Social Power. Austin; London: University of Texas Press, 1975.


[Закрыть].

Сходство, существующее между принципом естественного отбора в биологии и в культуре, не метафорическое, а существенное, ибо культуру можно в равной мере рассматривать и как набор знаков, интерпретируемыми ее носителями и сторонними наблюдателями, так и как совокупность самокопирующихся элементов, бессознательно воспроизводимых людьми[124]124
  Dawkins R. The Selfish Gene. N. Y.; London: Oxford University Press, 1976. P. 203–215; Geertz C. Religion as a cultural system // The Interpretation of Cultures. Selected Essays by Clifford Geertz. N. Y.: Basic Books, 1973. P. 87–125, 92–94.


[Закрыть]. Соответственно как в биологии, так и в истории нельзя предсказать еще неизвестные формы, но можно постараться понять, почему известные оказались жизнеспособны или, напротив, вымерли.

Мало сказать, что разнообразие социокультурных и социополитических проявлений ограничено условиями материального существования. С этим никто никогда не спорил, но интересно не то, почему эскимосы не имели государственности, а почему она появилась у шумеров. Коротаев (да и не только он, разумеется) отмечает, что для сбалансированного традиционного общества социальная эволюция нежелательна и практически любые сдвиги ведут к хотя бы временному ухудшению условий жизни. Поэтому сообщества, вышедшие за порог первобытности, представляют собой аномалию, а не норму. Эти выводы, в пользу которых накоплен колоссальный массив фактов, заставляют нас в корне переформулировать основной вопрос, который задают историки древности и первобытности. Бессмысленно спрашивать, почему более сложные формы социополитической организации или более совершенные орудия труда в тех или иных условиях не возникли или не вошли в употребление. Наша задача понять, в результате какого удивительного стечения обстоятельств изменения все же произошли. Эта задача осложняется тем, что во многих случаях основную роль играло влияние более сложных обществ на менее сложные вплоть до прямого копирования последними тех или иных социальных институтов, не говоря о заимствовании технологических достижений. Случаи спонтанных изменений, ведущие к радикальной общественной трансформации, единичны, что мешает создать общую типологию такого процесса.

IV

Одну из интересных проблем подобного рода предлагает нам история южного Туркменистана и северо-восточного Ирана в период между концом IV и началом II тыс. до н. э. Исторический переворот, произошедший в этом ареале в конце соответствующего периода, замечателен тем, что не может быть охарактеризован в терминах «прогресса/ регресса» и демонстрирует пример того, насколько разные типы обществ способны существовать в сходных природных условиях и на примерно одинаковом уровне развития технологии.

Начатые В. М. Массоном в 1985 г. раскопки поселения Илгынлы-депе, покинутого жителями в начале III тыс. до н. э., показывают, что к этому времени местная община численностью 1000–1500 чел. скорее всего не имела организационного центра, а состояла из независимых домохозяйств – как более, так и менее влиятельных и богатых. На это указывает наличие в большинстве жилищно-хозяйственных комплексов парадного помещения, предназначенного для приема гостей и совершения каких-то обрядов, и отсутствие на поселении сколько-нибудь крупного (а потому заметного в современном рельефе) объекта, который мог бы рассматриваться как общинный храм. О том же свидетельствует и отсутствие погребений, которые выделялись бы над общим уровнем. Лишь в одном позднем захоронении найдена крупная медная булавка[125]125
  Metal objects from Ilgynly-depe / N. F. Solovyova, A. N. Yegor’kov, V. A. Galibin, Yu. E. Berezkin // New Archaeological Discoveries in Asiatic Russia and Central Asia. SPb: IIMK RAN, 1994. P. 31–35; fig. 2, 1.


[Закрыть]. В остальных обнаружены керамическая чашка (редко две), иногда каменная бусинка, либо инвентаря нет вообще.

В поздний период существования памятника (два верхних строительных горизонта и, может быть, еще один, архитектура которого не сохранилась, а материал оказался на поверхности) в культуре Илгынлы-депе появляются черты, связанные с так называемым геоксюрским комплексом. Для него характерно: 1) использование песка, а не органики в качестве отощителя при изготовлении небольших тонкостенных сосудов открытых форм (чаш); 2) новый тип орнаментации керамики с включением таких элементов, как мальтийский крест, ступенчатая пирамидка, лесенка, сетка; 3) изменения в иконографии женских статуэток (прежде всего глаз – теперь не круглых, а удлиненных). Время, на протяжении которого эти изменения внедрялись, трудно точно измерить, но это явно не был моментальный акт, а скорее период жизни двух-четырех поколений людей. Ни на Илгынлы-депе, ни на других памятниках Средней Азии и Ирана, где геоксюрская керамика зафиксирована (Алтын-депе и поселения Геоксюрского оазиса, Шахри-Сохте в Систане, Саразм на Зеравшане) проследить ее генезис не удается. Возможно, что стиль был сознательно выработан в течение короткого времени как выражение неких новых (нам, естественно, неизвестных) религиозных идей. Нельзя полностью исключать, что конечным источником для геоксюрской иконографии были росписи на посуде джемдет-наср и на стенах прото-эламских зданий. Ничего более близкого ни по форме, ни территориально отыскать во всяком случае не удается.

За пределами Илгынлы-депе наиболее характерной особенностью геоксюрского комплекса являются круглые в плане погребальные камеры с коллективными захоронениями, однако ни на одном из соответствующих памятников слои, соответствующие самому началу распространения геоксюра, не исследованы сколько-нибудь достаточно. На Илгынлы-депе камер во всяком случае нет. Близ поверхности здесь обнаружено одно коллективное захоронение[126]126
  Курбансахатов К. Изучение энеолитических слоев на западной окраине Илгынлы-депе // ИАН ТуркмССР. СОН. 1990. № 6. С. 34–38.


[Закрыть], но это не камера, а неглубокая круглая в плане яма с перемешанными останками семи человек. При этом ни в ней, ни в других (одиночных и парных) захоронениях ни разу не найдено геоксюрских чаш, а лишь только традиционные краснолощеные и ялангачские (с параллельными полосками вдоль венчика). Само отсутствие новой керамики в погребениях служит дополнительным подтверждением того, что геоксюрский комплекс был связан с религиозными представлениями и поэтому не мог не вступить в определенный конфликт со старыми верованиями.

На протяжении почти всего III тыс. до н. э. геоксюрский комплекс на востоке подгорной полосы Копет-Дага в Южном Туркменистане эволюционировал медленно. Судя по материалам Алтын-депе, все это время, вплоть до периода Намазга V, в иконографии сохранялись изобразительные элементы геоксюрского происхождения, представленные сперва на расписной керамике, затем на бронзовых или медных печатях-амулетах[127]127
  Массон В. М. Алтын-депе // ТЮТАКЭ. Л.: Наука, 1981. № 18; Кирчо Л. Б.: 1) Изучение слоев эпохи позднего энеолита на Алтын-депе в 1984–1989 гг. СПб.: ИИМК РАН, 1991; 2) Заключение // Хронология эпохи позднего энеолита – средней бронзы Средней Азии. Погребения Алтын-депе. СПб.: ИИМК РАН, 2005. С. 512–515; Kircho L. B.: 1) The beginning of the Early Bronze Age in Southern Turkmenia on the basis of Altyn-depe materials // East and West. 1988. № 38 (1–4). P. 33–64; 2) Seals and their imprints in the early agriculture asemblages (new materials from Southern Turkmenia) // Varia Archaeologica Hungarica II. 1989. P. 123–129.


[Закрыть]. Существовала (и возрастала?) имущественная дифференциация погребений, коллективных и индивидуальных[128]128
  Алекшин В. А. Социальная структура и погребальный обряд древнеземледельческих обществ (по археологическим материалам Средней Азии и Ближнего Востока). Л.: Наука, 1986. С. 55, 64–75; Берёзкин Ю. Е. «Город мастеров» на древневосточной периферии. Планировка поселения и социальная структура Алтын-депе в III тыс. до н. э. // Вестник древней истории. 1994. № 3. С. 29–31.


[Закрыть], но при этом различия в составе и ценности инвентаря оставались умеренными, не свидетельствуя ни о четком обособлении каких-либо групп, ни о существовании действительно непреодолимых имущественных различий между ними. Парадные помещения домохозяйств выделялись в основном наличием очага-подиума, но не имели тех элементов декора, которые были характерны для Илгынлы-депе. Характерно, что даже самые крупные, уникальные помещения периода Намазга V (25,5 и 18 м²) были в несколько раз меньше соответствующих парадных комнат на Илгынлы-депе (80–90 м²). В рядовых домохозяйствах эта разница была еще больше – 40–60 м² (против 5–8 м²)[129]129
  Берёзкин Ю. Е. «Город мастеров»… C. 29; Берёзкин Ю. Е., Соловьева Н. Ф. Парадные архитектурные комплексы Илгынлы-депе // Археологические вести. 1998. № 5. С. 86–123, табл. 1.


[Закрыть]. Факты подобного рода можно расценить следующим образом.

В III тыс. до н. э. в Южной Туркмении (так же как, судя по материалам Шахри-Сохте, и в Систане) единство общества продолжало основываться на горизонтальных связях, а не на вертикальной иерархии, но механизм этих связей несколько изменился. Те социально-имущественные различия между домохозяйствами, которые ранее находили свое оформление в размерах и декоре парадных помещений, теперь оказались выражены прежде всего в различиях в погребальном инвентаре. Что за этим стоит конкретно, сказать пока трудно. Данные изменения совпадают во всяком случае с ростом численности общин (от 1–1,5 тыс. на Илгынлы-депе до 5–7 тыс. на Алтын-депе и, возможно, до 20 тыс. на Шахри-Сохте), прогрессом технологии (бронза, гончарный круг, двухъярусная обжигательная печь) и расширением ремесленного производства.

Дальнейшие события рубежа III–II тыс. до н. э. в чем-то напоминают распространение геоксюрского комплекса, а в чем-то и совершенно своеобразны. В это время, по-видимому, опять распространяется новый культ, о чем свидетельствуют находки в захоронениях трех неизвестных ранее типов явно ритуальных предметов – так называемых жезлов, колонок и дисков. Они обнаружены на Алтын-депе и на иранском Тепе-Гиссаре в слоях, предшествующих оставлению жителями этих поселений. Считается общепризнанным, что из подгорной полосы Копет-дага люди потянулись в дельту Мургаба, где существовали большие массивы еще не освоенных, но пригодных для орошения земель. Подобно геоксюру, Бактрийско-Маргианский Археологический Комплекс (БМАК) возникает по историческим меркам мгновенно, по-видимому заимствуя элементы из таких столь отдаленных областей, как Сирия или Сузиана, но не восходя прямо ни к одной из предшествующих или соседних культур[130]130
  На пути открытия цивилизации. Труды Маргианской археологической экспедиции / П. М. Кожин, М. Ф. Косарев, Н. Ф. Дубова (ред.). СПб.: Алетейя, 2010; Мамедов М. Древняя архитектура Бактрии и Маргианы. Ашхабад: Культурный центр посольства ИРА в Туркменистане, 2003; Сарианиди В. И.: 1) Печати-амулеты мургабского стиля // Советская археология. 1976. № 1. С. 42–68; 2) Новый центр древневосточного искусства // Археология Старого и Нового Света. М.: Наука, 1982. С. 68–88; 3) Древности страны Маргуш. Ашхабад: Ылым, 1990; 4) Гонур-депе. Город царей и богов. Aşgabat: Miras, 2005; Hiebert F. T., Lamberg-Karlovsky C. C. Central Asia and the Indo-Iranian borderlands // Iran. 1992. № 30. P. 3.


[Закрыть]. В обоих случаях (геоксюр и БМАК) мы имеем, видимо, дело с так называемыми «кризисными культами», или «движениями обновления»[131]131
  La Barre W. Materials for a history of studies of crisis cults: a bibliographic essay // Current Anthropology. 1971. № 12 (1). P. 3–27; Wallace A. F. Revitalization movements // American Anthropologist. 1956. Vol. 58. P. 264–281.


[Закрыть], за короткий период разрушающими традицию и позволяющими возникнуть новым структурам. Особенностью БМАК является разрыв с предшествующими формами социальной организации. Монументальные дворцово-культовые комплексы в сочетании с небольшими рассеянными земледельческими поселениями резко отличаются от крупных поселений типа Алтын-депе и Шахри-Сохте, лишенных значительной общественной архитектуры. Судя по сокровищам, как обнаруженным в погребениях Гонура, так и оказавшимся в разграбленных захоронениях и попавшим в музеи Америки и Европы[132]132
  Amiet P. L’Age des Echanges Inter-iraniens. 3500–1700 avant J.-C. Paris: Musе́e du Louvre, 1986; Pottier M.-H. Materiel funeraire de la Bactriane Meridionale de l’Age du Bronze. Paris: Editions recherche sur les civilisations, 1984; Tosi M., Wardak F. The Fullol hoard // East and West. 1972. № 22 (1–2). P. 9–17.


[Закрыть], в БМАК формируются резкие, подавляющие различия в погребальном инвентаре. Если в III тыс. до н. э. к социальным верхам относились квалифицированные ремесленники[133]133
  Берёзкин Ю. Е. «Город мастеров»… C. 34; Piperno M. Socio-economic implications from the graveyard of Shahr-i Sokhta // South Asian Archaeology. Naples: Instituto Universitario Orientale, 1977. № 1. P. 123–139.


[Закрыть], то бактрийско-маргианская элита наверняка была связана с войной и отправлением культа. Этот новый тип социальной организации оказался в условиях региона настолько устойчивым, что в основе своей сохранился до современности. К. Ламберг-Карловский сопоставляет политические образования периода поздней бронзы с туркменскими ханствами XIX в.[134]134
  Lamberg-Karklovsky C. C. The Bronze Age Khanates of Central Asia // Antiquity. 1994. № 68. P. 398–405.


[Закрыть], хотя этнокультурные различия между ранними и поздними обществами колоссальны.

Два возможных объяснения исчезновения в регионе горизонтально организованных социальных структур и смены их вертикальными иерархическими кажутся достойными внимания. Одно связано с внешними обстоятельствами – ростом военной активности из-за вероятного появления в ареале или на его границах индоевропейских племен. Второе касается хозяйства и даже быта: сосредоточение большинства населения на огромных поселениях имеет очевидные неудобства и объяснялось, скорее всего, неумением организовать управление в отсутствие непосредственного контакта между членами коллектива[135]135
  Берёзкин Ю. Е. Америка и Ближний Восток…


[Закрыть]. Наличие властной элиты неизбежно стимулирует производство престижных ценностей, совокупность которых создает то, что мы именуем «цивилизацией». Но означает ли это, что на предшествовавшие БМАК общества могут быть наклеены ярлыки типа «первобытность», «вождество», «союз племен», «военная демократия» или даже «мультиполития» и «протогород» (слитно)? По разным причинам все они либо явно ошибочны, либо не передают исторической специфики. По-видимом у, единая линейная классификация социумов в принципе невозможна, и их следует сопоставлять лишь по конкретным параметрам – технологическим, демографическим, организационным и пр.

Десять лет назад казалось, что крупные поселения подгорной полосы Копет-дага и БМАК относятся пусть не к разным «стадиям», то во всяком случае к разным хронологическим периодам в истории среднеазиатско-иранского региона. Однако сейчас находки месопотамской и протоиндийской печатей, да и сопоставление более рядовых материалов, характерных для разных памятников, позволяют датировать возникновение Гонура XXIII–XXII вв. до н. э., т. е. началом периода Намазга V. В это время на Алтын-депе появляются первые колонки, диски, жезлы и сам монументальный комплекс, известный под условным названием «зиккурата». Таким образом, среднеазиатские общества совершенно разного типа на протяжении нескольких веков сосуществовали и взаимодействовали, что делает задачу реконструкции их социальной структуры и политической организации особенно интересной и трудной.

А. В. Бондарев (Санкт-Петербург). Научное наследие В. М. Массона: внутренняя логика творческих исканий

Вадим Михайлович Массона, как никто другой, всегда был способен увидеть за местной спецификой тех или иных памятников культуры универсально важное для всего историко-культурного процесса. Особый интерес к «происхождению вещей», истории человеческого творчества, особенностям культурогенеза разных народов этот выдающийся ученый и удивительный человек проявил очень рано и сохранял его на протяжении всей своей жизни…

Широкую научную и общественную известность В. М. Массон (1929–2010) получил благодаря крупным комплексным исследованиям и открытию древних цивилизаций юга Центральной Азии, необычайным организаторским способностям, фундаментальным трудам о древней и средневековой культуре степных обществ, диалоге земледельческих и номадических цивилизаций, а также глубоким теоретическим работам по археологии, истории, культурологии.

В. М. Массон родился 3 мая 1929 г. в Самарканде в семье известного ученого Михаила Евгеньевича Массона – одного из основателей среднеазиатской археологии советского времени, начавшего научные исследования памятников древности и Средневековья в республиках Средней Азии. Сохранилось семейное предание о том, что их предки были из знатного французского аристократического рода, в годы якобинского террора они были вынуждены бежать в Россию и остались здесь навсегда. Многие жизненные и исследовательские уроки В. М. Массон получил от отца, который знал ряд древних и современных европейских языков, читал по-арабски и на фарси, вообще был человеком очень ярким и многосторонним. Соответственно В. М. Массон с детства изучал исторически родной ему французский, осваивал персидский и узбекский языки. Пойдя по стопам отца, Вадим Михайлович не просто продолжил его дело, но и сумел открыть новую, почти вовсе неизвестную в то время эпоху в истории региона – мир земледельческих культур неолита и палеометалла.

После окончания Ташкентского университета в 1950 г. он поступил в аспирантуру Ленинградского отделения Института истории материальной культуры АН СССР. В 1954 г. он окончил аспирантуру, защитив кандидатскую диссертацию «Древняя культура Дагистана» в 1954 г. (научный руководитель – проф. М. М. Дьяконов). В те годы юго-западная часть Туркмении была «белым пятном» на археологической карте, и В. М. Массон ее самостоятельно и продуктивно исследовал, не боясь работать в безводной пустыне далеко от каких-либо селений. Им впервые была открыта неизвестная ранее культура эпохи бронзы, существовавшая здесь до середины II тыс. до н. э.

К числу ближайших учителей В. М. Массона можно отнести его отца, главу центральноазиатской археологии, акад. М. Е. Массона, а также акад. А. П. Окладникова, проф. М. И. Артамонова, проф. И. М. Дьяконова и проф. М. М. Дьяконова (его научного руководителя), которые оказали существенное влияние на становление его научных взглядов. На формирование концепции В. М. Массона оказали влияние работы классиков эволюционизма Л. Г. Моргана, Э. Тайлора и Дж. Фрэзера, неизбежно – учение о социально-экономических формациях К. Маркса и Ф. Энгельса, труды г. Чайлда, концепция очагов земледелия и происхождения культурных растений Н. И. Вавилова, идеи неоэволюционистов и представителей «новой археологии».

После аспирантуры В. М. Массон стал сотрудником сектора Средней Азии и Кавказа Института истории материальной культуры в Ленинграде и продолжал экспедиционную работу в долине р. Мургаба в Туркмении в качестве руководителя Каракумского архиологического отряда. Результатом этой сложнейшей деятельности стало открытие пластов культур позднего бронзового и раннего железного веков. Речь шла о сложении на юге Средней Азии еще до империи Ахеменидов древнеземледельческой культуры – культуры Маргианы.

Далее последовал целый ряд выдающихся открытий 1950–1960-х гг. Он обнаружил вариант культуры типологически соответствующий явлениям переднеазиатского земледельческого неолита – культуру Джейтуна. Затем – крупные комплексы неолитических поселений в предгорьях Копет-Дага и Геоксюрском оазисе. Совершенно новой в науке была плодотворная линия сравнительного анализа явлений культуры месопотамского и древнеиранского круга с феноменами самобытной культуры Средней Азии и доказательства прямых контактов носителей этих культур. В 1963 г. Массон защитил докторскую диссертацию «Древнейшее прошлое Средней Азии: от возникновения земледелия до похода Александра Македонского», а в 1964 г. издал монографию «Средняя Азия и Древний Восток», ставшую настольной книгой специалистов, изучаемых эти регионы. К концу 1960-х гг. авторитет В. М. Массона в области центрально-азиатской археологии стал настолько велик, что в 1968 г. он был назначен руководителем сектора Средней Азии и Кавказа Ленинградского отделения Института археологии АН СССР (позднее – отдел Центральной Азии и Кавказа).

Среди открытий В. М. Массона наибольшую мировую известность получили раскопки конца 1970-х гг. на Алтын-Депе (Золотом холме) с монументальным многоступенчатым башнеобразным сооружением, «гробницей жрецов» и богатым ремесленным художественным комплексом. Последующие археологические изыскания в Южном Туркменистане на соседнем с Алтын-Депе поселении Илгынлы-Депе принесли новые и важные результаты – наличие крупных поселений производственными центрами каменной скульптуры и терракотовых антропоморфных статуэток, отличающихся особым изяществом.

Открытие южнотуркменских памятников позволило проследить развитие культуры от поры архаических земледельцев к сложному обществу и показать содержание и характер взаимодействия разных народов, выявить процессы культурной интеграции и культурогенеза в целом. Были обнаружены общие закономерности социокультурного развития среднеазиатского региона в логике становления первых цивилизаций человечества. Определились характерные черты культурогенеза: культурный синтез, взаимодействие спонтанной и стимулированной трансформаций. Труды В. М. Массона, связанные с этими открытиями, ныне считаются классикой археологической и культурологической науки.

В 1960–1980-х гг. по инициативе В. М. Массона в Ленинграде был проведен целый ряд совещаний по изучению памятников поры мезолита и неолита, на которых особое внимание было уделено вопросам возникновения и развития искусства, хронологии древней экономики (происхождение земледелия, развитие рыболовства), проблемам урбанизации в древнюю и средневековую эпохи. Осуществлялись разработки по совершенствованию археологической типологии, формализации исследовательских процедур, социологической интерпретации и т. д.

По научному значению полученных результатов исследования, капитальности исполнения полевых изысканий и их теоретических интерпретаций работы В. М. Массона представляют собой исключительное явление в современной исторической и культурологической науках. Широко известна и его масштабная организационная деятельность в области сохранения великого культурного наследия народов Евразии. Огромное значение в этом отношении имел большой международный проект по научному направлению «Великий шелковый путь и взаимодействие культур, народов и государств»», в разработке и реализации которого В. М. Массон принимал активное участие. Научные конференции, книги и статьи в специальных журналах, связанные с этим проектом, раскрыли значимость зоны степей Евразии как самостоятельного центра всемирной истории.

С 1982 по 1998 г. В. М. Массон возглавлял Ленинградское отделение Института археологии АН СССР, инициировав восстановление автономии родного института. Так, учреждение, являвшееся первоначальным средоточием культурогенетических исследований в нашей стране вновь обрело собственное название – Институт истории материальной культуры РАН. Его же усилиями научной деятельности ИИМК была возвращена прежняя масштабность и стратегическое видение перспектив. Он основатель научных серий «Каракумские древности» (1968–1979); «Успехи среднеазиатской археологии» (1972–1979); «Археологические вести» (с 1992) и др. По инициативе и под руководством В. М. Массона в Туркменистане издается журнал «Мирас» («Наследие»), а в Кыргызстане – журнал «Диалог цивилизаций».

В последние двадцать – тридцать лет жизни Вадим Михайлович свои основные исследовательские усилия сосредоточил на изучении морфологии и динамики культурогенетических процессов, многообразию траекторий политогенеза ранних комплексных обществ, особенностям историко-культурного развития различных локальных цивилизаций, роли культурного наследия в культурогенезе и этногенезе евразийских народов. Опираясь на весь свой предшествующий исследовательский опыт, В. М. Массон приходил к глубокому убеждению, что сам археологический материал, получаемый во все больших количествах, прямо наталкивает археологов на культурогенетическую тематику, но без должной методологической ориентированности она зачастую разрабатывается преимущественно на интуитивном уровне, с использованием упрощенных механических концепций миграционного характера, а порой и просто кустарно. Именно поэтому Массон с такой готовностью воспринял культурогенетические разработки акад. А. П. Окладникова, его идею о диалектической подоснове процессов культурогенеза, сделав ее одним из центральных положений своей собственной концепции. При этом Массон в полной мере оценил потенциал фундаментальных работ Э. С. Маркаряна, основываясь на которых, он связал диалектический характер культурогенеза со сложным взаимодействием традиций и инноваций, взаимно преодолевающих друг друга именно по законам диалектики.

Большое внимание уделял В. М. Массон также культурогенетическим аспектам культурного наследия. Он считал, что культурное наследие, наряду с языком и антропологическим типом, играет основную роль при изучении истории отдельных народов, их традиций и преемственности. Изучение этого явления в совокупности позволяет исследователю рассматривать культурное наследие как суммарный итог развития культурогенеза в фиксированный момент времени, а пласты культурного наследия как своего рода отложения макроритмов процессов культурогенеза. В качестве примера чередования таких пластов культурного наследия приводится их смена в Туркменистане, когда на достижения раннеземледельческой эпохи и урбанистических цивилизаций древневосточного типа наслаиваются парфянский, а затем сельджукский пласты культурного наследия.

Эти фундаментальные исследования заложили основу открытия феномена пульсирующих ритмов культурогенеза – одной из самых излюбленных и перспективных идей В. М. Массона. К сожалению, Вадим Михайлович не успел довести до окончательной завершенности выдвинутую им концепцию, оставив в наследство своим последователям и ученикам богатейшую россыпь плодотворных идей и начинаний в этой области. В этом смысле совершенно особое значение имеет сборник его избранных статей «Первые цивилизации и всемирная история», в котором в наибольшей степени представлены его культурогенетические исследования. Одной из его последних книг стала монография «Культурогенез древней Центральной Азии» (2006 г.).

Большую роль в упорядочивании и систематизации исследовательских практик по многим проблемам культурогенеза и культурного наследия имела организация В. М. Массоном в 1980–1990-х гг. целого ряда весьма представительных конференций и методологических семинаров, неоднократно собиравшихся по его инициативе в России (в первую очередь в Петербурге), Украине, Казахстане, Кыргызстане и Туркменистане.

Стремясь к культурологическому уровню интерпретации и анализа исследуемых им археологических материалов, ученый пришел к выводу, что преемственность и инновации представляют собой не изолированные феномены, а единый диалектический процесс самообновления культуры, в котором проявляется функционирование общества. По сути, работы В. М. Массона, сочетающие в себе обширный фактический материал и теоретическую рефлексию, являются связующим звеном между миром археологии и миром культурологии – пока еще друг от друга очень отдаленными и, к сожалению, слабо сообщающимися между собой.

По мнению многих коллег, Вадим Михайлович Массон проявил себя человеком яркого таланта, неукротимой энергии, богатейшей эрудиции и поразительной интуиции. Диапазон его научных интересов был необычайно широк – от проблем палеолита, мезолита, неолита, степной бронзы, земледельческих цивилизаций древности до средневековых культурных систем Старого и Нового Света, от Средней Азии и Кавказа до Скандинавии и Мезоамерики. В сферу его непосредственных научных интересов также входили: общие закономерности культурогенеза, проблемы культурного наследия, историческая культурология, теоретические основы археологии, методология истории, генезис ранних цивилизаций, тюрко-согдийский синтез, археология Центральной Азии, история Древнего Востока и т. д.

В. М. Массон являлся бесспорным лидером в области археологии и изучения древних культур Центральной Азии в нашей стране, он создал обширную научную школу, имеющую международное распространение, представители которой работают в России, Туркменистане, Узбекистане, Таджикистане, Кыргызстане, Молдове, Армении, Казахстане, Вьетнаме, Корее и т. д. Он подготовил более сорока кандидатов наук и десять докторов наук. Многие ученики В. М. Массона стали широко известными учеными (Ю. Е. Берёзкин, Л. Б. Кирчо, A. В. Кияшко, Н. В. Полосьмак и др.).

За свою богатую и насыщенную жизнь В. М. Массоном было опубликовано более семисот научных работ, в том числе более сорока монографий, изданных в СНГ, Англии, Венгрии, Германии, США, Франции, Японии и посвященных теоретическим проблемам изучения культурогенеза и культурного наследия, историко-культурному развитию ранних цивилизаций Центральной Азии (в том числе Алтын-Депе, Джейтун, Намазга-Депе, Илгынлы-Депе, Кара-Депе и т. д.), их взаимодействию с раннеземледельческими культурами Ближнего Востока, а также изучению экономической базы древних культур и цивилизаций, проблемам урбанизации, разработке теоретических основ археологии и т. д.

Вполне закономерно, что научная и организаторская деятельность B. М. Массона получила широкое международное признание. Он стал действительным членом Российской академии естественных наук, Датской королевской академии наук и литературы, членом-корреспондентом Германского археологического института и Института Среднего Дальнего Востока в Италии, действительным членом Национальных академий наук Туркменистана, Киргизстана, Таджикистана и т. д. Правительствами этих государств он удостоен высокими наградами за выдающийся научный вклад в исследование истории обществ и культур народов Средней Азии (орденом «Шараф» («Слава») Республики Таджикистан в 1999 г.; медалью «Данк» («Слава») президентом Киргизской республики в 2002 г. и др.).