Текст книги "Культурогенез и культурное наследие"

С. Ж. Пустовалов (Украина, Киев). Встречи с Вадимом Михайловичем Массоном

Есть люди, встречи с которыми запоминаются на всю жизнь. Мне в жизни выпало счастье знать таких людей. Одним из них был Вадим Михайлович Массон.

Когда я учился в школе, то взахлеб читал популярные книги по археологии. Зенон Косидовский, Вадим Михайлович Массон, К. В. Керам… Их книги были моими настольными. Я читал тогда по археологии все, что можно было достать в книжных магазинах, что было в нашей домашней библиотеке, у знакомых. И представить себе я не мог, что скоро буду слушать в Ленинградском государственном университете лекции о Древнем Востоке самого В. М. Массона, известного ученого-востоковеда, археолога.

Фортуна улыбнулась мне. Пройдя с группой абитуриентов двухчасовое собеседование на кафедре археологии исторического факультета Ленинградского университета, я получил рекомендацию для поступления. Экзамены, поездка в колхоз на Карельский перешеек пролетели удивительно быстро. И вот я уже сижу на лекциях ведущих ученых, привыкаю к незнакомым именам, названиям памятников, журналов, монографий и т. д.

В то время кафедра археологии была богата видными учеными-археологами. В аудиториях, коридорах можно было встретить живых классиков: М. И. Артамонова, Б. Б. Пиотровского, А. Д. Столяра, С. Н. Каргера, Л. С. Клейна, Т. Д. Белановскую, И. И. Борисковского, М. П. Грязнова, Г. С. Лебедева, И. Н. Хлопина и др. Лекции по Древнему Востоку читал нам чл. – корр. Академии наук Туркменской ССР Вадим Михайлович Массон.

Мы любили эти занятия. В назначенное время Вадим Михайлович появлялся в конце факультетского коридора, сизоватого от табачного дыма курилки. Он был в своих мощных очках, высок, худощав, лысоват, значителен. До сих пор в моих ушах звучит его энергичный голос. Его внешность, так поразившая меня, с первых слов отступала куда-то назад и больше не замечалась. Как большой ученый и хороший оратор, Вадим Михайлович хорошо умел владеть аудиторией. Арабские названия памятников и культур поражали своей необычностью и звучали как музыка: Телль-эс-Султан, Хасунна, Самарра, Халаф, Амук, Мерсин, Чатал-Гуюк… Имена археологов, работавших в Египте и Месопотамии, Анатолии и Загросе, Палестине и в горах Тавра, прекрасно запоминались. В. М. Массон знал арабский язык. Как легенду нам, студентам, рассказывали, что этот язык Вадима Михайловича с детства заставлял учить его отец, который был известным ученым-востоковедом, академиком. В семье Массонов знали английский, немецкий, арабский, фарси, все среднеазиатские языки. Несколько поколений этой семьи изучали Среднюю Азию.

Вадим Михайлович большое внимание уделял иллюстрированию своих лекций. Хронологические схемы, характеристики культур, рисунки керамики и пластики заполняли наши конспекты. Вадим Михайлович прекрасно рисовал. За одну пару он мог изрисовать несколько аудиторных досок самыми разнообразными вещами: посудой, предметами быта, строениями, кремнем, оружием и т. д. Перед тем как нарисовать очередной сосуд, он, примериваясь, заглядывал в конспект и потом уже без сверки с оригиналом рисовал на доске. Мы едва успевали за ним, рисуя все новые материалы, которые появлялись на доске в течение пары.

Вадим Михайлович обладал прекрасным чувством юмора, держался со студентами просто, доброжелательно, охотно отвечал на вопросы, приглашал в свою экспедицию в Среднюю Азию. Говоря о ней, не скрывал трудностей и даже опасностей. Мне запомнились рассказы о тарантулах и скорпионах, которых приходилось по утрам выбрасывать из раскопа, куда они за ночь сваливались десятками.

Зачет сдавали мы с удовольствием, без специальной подготовки и обдумывания ответов. Когда студент правильно отвечал, Вадим Михайлович был доволен и ставил зачет.

После окончания курса археологии Древнего Востока наше тесное общение с Вадимом Михайловичем не продолжилось. Однако я видел его на ежегодных сессиях археолого-этнографических пленумов, проходивших весной в ЛО ИА на Дворцовой набережной. Всей группой мы присутствовали на этих собраниях. Кафедра делала все, чтобы ее студентов отпускали с занятий на пленумы. Мы учились, как академично вести полемику, знакомились с результатами новых раскопок, исследований.

Уехав жить и работать в Киев, я имел возможность только читать работы В. М. Массона. Долгое время настольной книгой у меня была фундаментальная «Экономика и социальный строй древних обществ» В. М. Массона. С большим интересом были прочитаны его монографии «Поселение Джейтун», «Алтын-Депе», «Энеолит СССР», где он был одним из авторов и редактором, «Исторические реконструкции в археологии» и другие книги, статьи, выходившие с регулярной частотой. Вадим Михайлович общался и сотрудничал с киевскими археологами Тамарой Григорьевной Мовшей, Аннетой Леонидовной Нечитайло, докторскую диссертацию которой решительно поддержал.

В 1999 г. в Киевском институте археологии состоялась конференция памяти Владимира Федоровича Генинга. Должны были приехать ученые со всех концов бывшего СССР. Среди тезисов, поданных на конференцию, были и тезисы Вадима Михайловича Массона и его супруги Галины Федоровны Коробковой. Вадиму Михайловичу было уже много лет, и я подумал, что он вряд ли приедет в Киев. Однако я ошибся.

Вадим Михайлович выступил с интересным докладом о комплексных обществах. Проблема затрагивала археологические культуры на территории Украины. Мне было приятно, что В. М. Массон внимательно слушал мое выступление по кастовым моделям и их значению для реконструкции древних обществ. После конференции Вадим Михайлович согласился выступить с лекцией в Киево-Могилянской академии, которая была организована при содействии заведующего кафедрой культурологии и археологии Александра Ивановича Погорелого.

Кафедра стала готовиться к встрече академика. На лекцию собрались все, кто успел узнать о ней. Лектор говорил о комплексных обществах, об их особенностях и значении для исторических реконструкций по материалам археологических культур эпохи бронзы Восточной Европы.

Все слушали внимательно, с большим интересом. Даже вышедший на время из строя проектор не помешал.

Я сидел и слушал его, вспоминая те времена, когда учился в Ленинградском университете. Передо мной был все тот же увлеченный своей наукой и идеями человек, страстно доказывавший свою правоту студентам. Только волосы у него стали совсем седыми. Мне казалось, что я снова студент, слушающий лекцию своего профессора.

Мы подарили Вадиму Михайловичу подборку всех наших кафедральных изданий, я подарил свои работы. Вадим Михайлович делился своими новыми проектами, показывал свое удостоверение советника президента Туркменистана.

Провожая Вадима Михайловича Массона до такси, мы вышли на площадь. Шел дождь со снегом. Погода была вполне питерская, хотя это был киевский Подол, а не Дворцовая площадь.

Я не знал, что это была моя последняя встреча с директором Института истории материальной культуры Российской Академии наук (ИИМК РАН), членом Российской академии естественных наук, Академии наук Туркменистана, Королевской академии науки и литературы Дании, почетным членом различных институтов и обществ в Великобритании и других странах.

Таким и запомнился Вадим Михайлович Массон…

Ю. Е. Берёзкин (Санкт-Петербург). В. М. Массон и социальная антропология
(вторая половина XX – начало XXI в.)

I

Ранний и яркий взлет профессиональной деятельности В. М. Массона, надолго обеспечивший ему выдающееся положение в научном сообществе, пришелся на годы хрущевской оттепели, когда гуманитарная наука в СССР освободилась из-под наиболее гнетущих форм идеологического контроля и при этом имела устойчивое финансирование, доставшееся гуманитариям заодно с физиками и ракетостроителями. Если говорить о направлениях, объединяемых понятием «социальная антропология», то особо заметный след в 1960-х гг. оставили московско-тартуская школа семиотики культуры и неоэволюционистское направление в изучении ранних цивилизаций. Имя В. М. Массона связано прежде всего с этим последним.

В 1930–1940-х гг. в структуре мировой социальной антропологии произошли важные изменения, обусловленные расширением ее фактологической базы и появлением новых теоретических установок. Со времен Моргана, Тайлора и Дюркгейма эта наука идентифицировала себя главным образом с этнографией/этнологией/социологией. В обобщающие труды археологические материалы включались вперемешку с этнографическими и самостоятельного значения не имели[93]93
  Например: Boas F. Anthropology and Modern Life. N. Y.: Norton, 1928; Lowie R. H. An Introduction to Cultural Anthropology. N. Y.: Farrar & Rinehart, 1934.


[Закрыть]. Археология развивалась, со своей стороны, в рамках общей эволюционистской концепции (каменный, бронзовый, железный века). Реакцией на антиматериализм и антиэволюционизм социоантропологических школ, господствовавших в 1920-х годах (Боас, Лоуи, Кребер, Радин, Мид, Малиновский, Редклиф-Браун, Мосс и др.) стала провозглашенная Лесли Уайтом «стратегия культурного материализма, выраженная в энергетических терминах»[94]94
  Harris M. The Rise of Anthropological Theory. A history of theories of culture. N. Y.: Crowell, 1968. P. 636. 1) The Science of Culture. N. Y.: Farrar & Straus, 1949. P. 141; 2) The Evolution of Culture. The Development of Civilization to the Fall of Rome. N. Y. a. o.: McGraw-Hill, 1959.


[Закрыть].

Главный тезис Уайта состоял в том, что «при прочих равных условиях культура развивается в той мере, в какой увеличивается количество энергии, задействованной на душу населения, либо растет эффективность использования этой энергии», и что культура есть прежде всего механизм задействования и использования энергии для производства работы и лишь во вторую очередь – для регулирования поведения, прямо не связанного со средствами существования, с нападением и обороной[95]95
  White L.: 1) Energy and the Evolution of Culture // American Anthropologist. 1943. № 45. P. 335–356; 2) The Science of Culture. N. Y.: Farrar & Straus, 1949. P. 141; 3) The Evolution of Culture. The Development of Civilization tothe Fall of Rome. N. Y. a. o.: McGraw-Hill, 1959.


[Закрыть].

Однако антропология Лесли Уайта была заслуженно названа «парадоксальной»[96]96
  Barrett R. A. The paradoxical anthropology of Leslie White // American Anthropologist. 1989. № 91(4). P. 986–999.


[Закрыть], ибо он оказался удивительным образом неспособен разглядеть ту сферу исследования, где его идеи могли бы найти реальное применение. Приводимые Уайтом примеры всегда бывали взяты из этнографии, и даже вышедший в 1960 г. сборник в честь Уайта оказался посвящен исключительно социолого-этнологической проблематике[97]97
  Essays in the Science of Culture, Festschrift for White / eds G. Dole, R. L. Carneiro. N. Y.: Crowell, 1960.


[Закрыть]. Его авторы и сами чувствовали, что в рассматриваемом этнографии временном масштабе энергетический подход к культуре неадекватен. Занимаясь полевой этнографией среди индейцев пуэбло, Уайт оставался в рамках школы Боаса. Археологию же Уайт знал слабо и единственным заметным рубежом эволюции считал появление земледелия и скотоводства.

Современником Л. Уайта был Г. Чайлд, также старавшийся возвратить в социальную антропологию материалистические и эволюционистские установки. Осознание Г. Чайлдом неолитической и городской революций как решающих рубежей в развитии человечества приходится на 1930-е г.[98]98
  Лынша В. А. Гордон Чайлд и американский неоэволюционизм // Этнографическое обозрение. 2001. № 5. С. 3–17; Childe V. G.: 1) New Light on the Most Ancient East. London: Routledge & Kegan, 1934; 2) Social Evolution. N. Y.: Henry Shuman, 1951.


[Закрыть]. Его книга 1929 г.[99]99
  Childe V. G. The Most Ancient East (the Oriental prelude to European prehistory). London: Kegan Paul, Trench & Trubner, 1929.


[Закрыть] – еще диффузианистская, с реверансами в сторону Эллиота Перри и Менгина, с признанием совершенной недостаточности наших знаний и проигрыванием фантастических, по нынешним меркам, сценариев появления земледелия и скотоводства. Несмотря на обращение к материалам археологии, мир автора этой книги есть во многом еще отголосок тех исторических миражей, которые заменяли отсутствие информации европейским (но, надо сказать, не американским) антропологам рубежа веков.

Как Уайт, так и Чайлд взяли свой материализм от Маркса, но в остальном между обоими исследователями мало общего. Уайт – гораздо более изощренный теоретик, знакомый со всеми социоантропологическими концепциями своего времени и проявивший себя не только как апологет второго закона термодинамики, но и как проницательный исследователь механизма самокопирования и развития элементов культуры[100]100
  White L. The Science of Culture.


[Закрыть]. Чайлд – непровзойденный знаток европейских и ближневосточных археологических материалов, но в вопросах теории оставшийся на достаточно примитивном уровне. Основа для него – Морган, дальше по значимости идут Эллиот Смит, Малиновский, Фрэзер, и это все. Не следует также забывать, что Чайлд работал в дорадиоуглеродную эру и не мог знать многого из того, что сейчас известно даже начитанным старшеклассникам (он считал, что в голоцене происходит аридизация, что и царские могилы Ура и Хараппа относятся к концу IV тыс. до н. э., что скотоводство в Передней Азии предшествует земледелию или по крайней мере появляется одновременно с ним причем лишь в V тыс. до н. э., и т. п.). Однако при всем искаженном представлении Чайлда о хронологии и всей незамысловатости его схемы (неолитическая и городская революции как этапы переходов от дикости к варварству и от варварства к цивилизации) его идеи оказались для своего времени (1950–1960-е гг.) и своего региона (Ближний Восток) плодотворны примерно в той же мере, в какой для американской археологии 1970-х годов оказались полезны идеи Уайта в сочетании со схемой политогенеза школы Стьюарда.

Чайлд придал новый смысл раскопкам доисторических памятников на Ближнем Востоке, но особенно повлиял на советских исследователей. Для них концепция двух доисторических революций стала вполне ортодоксальным развитием марксистской мысли. Следуя ей, можно было избежать конфликта как с официальной идеологией, так и с тем материализмом и эволюционизмом, которые к 1960-м гг. определяли мировоззрение подавляющего большинства советских историков всех поколений. В то же время чайлдовская теория действительно была живой и недогматичной, передовым направлением научного поиска. Существенной оказалась и возможность подключить к ней идеи Н. И. Вавилова по поводу земледельческих очагов.

Все это – Чайлд, Вавилов, городская революция, земледельческие очаги – оказалось сконцентрировано в книге В. М. Массона (1964)[101]101
  Массон В. М. Средняя Азия и Древний Восток. М.; Л.: Наука, 1964.


[Закрыть] и его курсе, читавшемся в середине 1960-х гг. на кафедре археологии ЛГУ. Чтобы оценить произведенное впечатление, надо представить себе всю глубину контраста между тем сумеречным образом «первобытного» прошлого, который предлагали студентам остальные доступные им источники (один Косвен чего стоил), и нарисованной Массоном блистательной картиной восхождения человечества по ступеням прогресса от натуфа к хассуне и от убейда к уруку. Но едва ли не самым поразительным было то, что прогресс этот осуществлялся на территории не только Ирака, но и южного Туркменистана – законной и полноценной части как древневосточного культурного пространства, так и Союза ССР.

Раскопки В. М. Массона сперва на Джейтуне, а затем на Алтын-депе представляют собой редкий в гуманитарной науке пример успешного «лабораторного эксперимента», когда сделанные на основе гипотезы предсказания подтверждаются опытом. Конечно, с позиций сегодняшнего дня и среднеазиатский земледельческий неолит, и города бронзового века в Иране и Туркменистане выглядят иначе, чем они виделись тридцать лет назад, однако для своего времени идеи Чайлда были интересны и плодотворны. Поддержав их, Массон сыграл чрезвычайно позитивную роль в истории науки о прошлом.

II

Социальная антропология в тех аспектах, которые могут заинтересовать археологов, развивалась по преимуществу в Соединенных Штатах. Англичанин Чайлд составляет здесь исключение. О Уайте уже было сказано. Джулиан Стьюард, современник Уайта, споривший с ним по второстепенным поводам, но в целом мысливший в тех же эволюционистско-материалистических категориях, с конца 1930-х гг. стал продвигаться по пути создания собственной эволюционной схемы. Полем для ее разработки была Южная Америка. Стьюард писал о пяти сходных стадиях (от появления земледелия до циклических имперских завоеваний) в политическом и культурном развитии евразийских и американских центров ранних цивилизаций[102]102
  Steward J.: 1) A functional developmental classification of American High Cultures // A Reappraisal of Peruvian Archaeology. Memoirs of the Society for American Archaeology / ed. by W. Bennett // American Antiquity. Vol. 13 (4), part 2. 1948. S. 103–104; 2) Cultural causality and law; a trial formulation of early civilization // American Anthropologist. 1949. Vol 51. P. 1–27.


[Закрыть]. У советских гуманитариев 1960–1970-х гг. подобный параллелизм (в немалой степени благодаря работам Массона) сомнений не вызывал, но не стоит забывать, что еще в 1930-х гг. он был вовсе не очевиден. Боас до самой своей смерти в 1943 г. отказывался его признавать[103]103
  Harris M. The Rise of Anthropological Theory. P. 280–289.


[Закрыть].

Но хотя после Боаса принципиальное (на уровне уайтовского возрастания потока энергии) типологическое сходство эволюции культуры в Старом и Новом Свете стало действительно аксиомой, идеи чайлдовских революций в Америке не прижились. Их здесь постигла судьба периодизации К. Ю. Томсена: называть строителей Тикаля и Теотиуакана людьми каменного века формально правильно, но нелепо. Городская революция оказалась не более универсальным понятием, чем энеолит. Разработанные на материалах определенных регионов, эти термины невозможно было сделать универсальными, не выхолостив их содержания. Так, мы можем договориться называть городами определенные археологические объекты, появляющиеся в определенный период в Перу, в Египте, в Нигерии или на Миссисипи, но все эти объекты будут столь сильно отличаться как друг от друга, так и от городов южной Месопотамии, что единое для всех них определение окажется либо бессодержательным, либо неточным. В Перу в III–I тыс. до н. э. наблюдаются рост населения, усложнение социальных структур, усовершенствование технологии, но все это в очень отличных от Месопотамии в VI–IV тыс. до н. э. формах. Перуанским монументальным постройкам III–II тыс. до н. э. нет убейдских аналогий, а урукскую урбанизацию ни по масштабам, ни по ее социальному содержанию не с чем сопоставить в Центральных Андах. В Мезоамерике монументальную скульптуру ольмеков отделяет от первых оседлых деревень менее тысячи лет, урук от позднего натуфа – пять тысячелетий. Мутации в теосинте, приведшие к появлению кукурузы, произошли где-то в VII, если не в VIII тыс. до н. э., но лишь в III тыс., скорее к его концу, урожаи на огородах стали достаточно велики, чтобы обеспечить оседлость. В Леванте оседлость предшествовала земледелию, а окультуривание ячменя означало не столько повышение урожайности, сколько развитие устойчивости к слишком быстрому осыпанию колосьев. Таких примеров немало.

Даже не обращаясь к Месопотамии, Стьюард видел разнообразие конкретных путей развития на примере одного лишь Нового Света и, работая над «Справочником по индейцам Южной Америки», развивал концепцию многолинейной эволюции. Массон пришел к принципиально сходной идее в конце 1960-х гг., когда стал писать о нескольких различных путях неолитической и городской революции. Подробно он изложил свои взгляды в книгах, посвященных Джейтуну и Алтындепе[104]104
  Массон В. М.: 1) Поселение Джейтун // Материалы и исследования по археологии СССР. № 180. Л.: Наука, 1971; 2) Алтын-депе // ТЮТАКЭ. Л.: Наука, 1981. № 18.


[Закрыть]. Массон нигде не цитировал Стьюарда и, по-видимому, мало знал о нем, однако косвенное воздействие американской науки (через знакомых с соответствующими публикациями В. А. Башилова и В. И. Гуляева) все же не исключено.

Переход на позиции многолинейного эволюционизма является не столько уточнением теории Чайлда, сколько разрывом с ней, ибо универсальность и диффузионизм лежат в самой основе чайлдовской картины мира. Концепция многолинейной эволюции описывает реальность гораздо лучше, но одновременно приближает исследователя к логическому тупику – нескончаемым спорам о таксономии и числе подобных путей, и по мере накопления наших знаний число это все растет. Выход за пределы переднеазиатского ареала ставит под сомнение также и приложимость термина «революция» к процессам становления производящей экономики и цивилизации. Массон и Башилов попытались доказать, что в сравнении с длительностью палеолита даже и затянувшийся переход к производящему хозяйству должен рассматриваться как скачок. Для этого длительный период «сложения предпосылок» революции отделялся от нее самой[105]105
  Башилов В. А. «Неолитическая революция» в Центральных Андах. М.: Институт археологии РАН, 1999. С. 153–156.


[Закрыть]. Вопрос этот, что называется, философский: оперируя одними и теми же фактами, легко прийти к прямо противоположным выводам в зависимости от изначально принятых постулатов. Факты же очевидны: трансформация не только форм хозяйства, но и всех сторон жизни людей (размеры интегрированных коллективов, типы поселений и жилищ, разнообразие и характер типов предметов материальной культуры) были действительно революционны в докерамическом неолите Леванта и в позднем убейде – уруке, но в доколумбовой Америке прямых соответствий подобным переворотам подобрать невозможно. В Китае от окультуривания первых растений до появления города и государства прошло немногим меньше времени, чем в Древней Америке (VII – первая четверть II тыс. до н. э.), а в траектории развития легче обнаружить соответствия стьюардовской схеме, описывающей усложнение политической организации (см. ниже), нежели чайлдовским революциям[106]106
  Liu Li. The Chinese Neolithic. Trajectories to Early State. Cambridge: Cambridge University Press, 2005.


[Закрыть].

В качестве «многолинейных эволюционистов» оба, Массон и Стьюард, противоположны Чайлду. В то же время Стьюард и его последователи шли по принципиально иному пути, нежели Чайлд и Массон. Опираясь преимущественно на этноисторические и этнографические, а не на археологические источники, пользуясь америндейскими и океанийскими, а не переднеазиатскими данными, американские антропологи создали не социокультурную, а социополитическую периодизацию доистории, знаменитую band – tribe – chiefdom – state.

Как возникала и уточнялась эта периодизация, многократно описано[107]107
  Carneiro R. L. The chiefdom: precursor of the state // The Transition to Statehood in the New World. N. Y.: Cambridge University Press, 1981. P. 37–79; Earle T. K. Chiefdoms in archaeological and ethnohistorical perspective // Annual Review of Anthropology. 1987. № 16. P. 279–308; Service E. R. Primitive Social Organization. N. Y.: Random House, 1962; Spencer Ch. S. Rethinking the chiefdom // Chiefdoms in the Americas. Lanham; N. Y.; London: University Press of America, 1987.


[Закрыть]. Главным в ней стала концепция вождества, «протогосударства-чифдом». Сложившись в рамках школы Стьюарда, она окончательно сформировалась в работах Салинса, Сервиса, немного позже Карнейро, еще позже Эрла и др. Вооруженные данной концепцией, Фленнери, Маркус, Дреннан, Сендерс, Уэбстер, Спенсер, Редмонд и другие американские археологи исследовали становление сложных обществ сперва в Мезоамерике, а затем и в других областях Нового Света, без лишнего шума похоронив ольмекскую и прочие «загадки» и публикуя вместо статуй и росписей выкладки с оценками плотности населения и урожайности кукурузы для разных периодов и долин. Что касается Уайта, то его идеи сделались настолько общепринятыми среди американских археологов, что на их автора почти перестали ссылаться.

После Чайлда концепция вождества явилась одним из важнейших достижений социальной антропологии. Однако проникновение этой американской концепции на европейскую почву натолкнулось на те же непреодолимые трудности, что и проникновение идей Чайлда в Новый Свет. Правда, сопоставив океанийские вождества с данными по археологии доисторической Европы, К. Ренфрю сделал большой шаг к созданию целостной картины истории, к интеграции ее ранее несопоставимых фрагментов[108]108
  Renfrew C.: 1) Before Civilization, the Radiocarbon Revolution and Prehistoric Europe. London: Pimlico, 1973; 2) Beyond a Subsistence Economy: The Evolution of Social Organization in Prehistoric Europe // Reconstructing Complex Societies (Supplement to the Bulletin of the American Schools of Oriental Research, 20) / ed. by C. B. Moore. Cambridge (Mass.), 1974. P. 69–85.


[Закрыть], тем более что в чайлдовские революции Европа как раз не вписывалась. По крайней мере часть европейских археологов, прежде всего скандинавских, превратила вождество в работающий термин. Однако попытки Фленнери и Уилли переосмыслить по той же схеме ближневосточную доисторию оказались неубедительными и далее не повторялись[109]109
  Flannery K. V. The cultural evolution of civilizations // Annual Review of Ecology and Systematics. 1972. № 3. P. 401–403; Willey G. R. The concept of the «disembedded capital» in comparative perspective // Journal of Anthropological Research. 1979. № 35 (2). P. 129–130.


[Закрыть]. Большее влияние оказали исследования Г. Джонсона, Г. Райта и Ф. Хоула в Сузиане, проведенные по методике, отработанной в Мексике (оценки демографической плотности и ступеней в иерархии поселений[110]110
  The Archaeology of Western Iran / ed. by F. Hole. Washington D. C.; London: Smithsonian Institution Press, 1987; Johnson G. A. Rank size complexity and system integration: a view from archaeology // Economic Geography. 1980. № 56 (3). P. 234–247; Wright H. J., Johnson G. A. Population exchange and early state formation in Southwestern Iran // American Anthropologist. 1975. Vol. 77. P. 267–289; и др.


[Закрыть], однако Р. М. Адамс, внесший наибольший вклад в изучение южномесопотамской урбанизации, от социополитических реконструкций воздержался[111]111
  Adams R. M. Heartland of Cities. Chicago; London: University of Chicago Press, 1981.


[Закрыть]. В целом становилось все яснее, что вождество потому и было открыто американскими, а не европейскими специалистами, что это понятие плохо применимо по крайней мере к части догосударственных обществ Старого Света. Открытие Гебекли-тепе и близких ему памятников на верхнем Евфрате, где в X–IX тыс. до н. э. возникло сложное общество и появилась монументальная скульптура, но земледелие в лучшем случае только лишь зарождалось[112]112
  Корн Т. В. Храмы северной Месопотамии в эпоху докерамического неолита // Вестник древней истории. 2002. № 2. С. 92–113; Mithen S. After the Ice. A Global Human History 20,000–5000 BC. London: Phoenix, 2004. P. 62–71; Schmidt K.: 1) Göbekli Tepe, Southeastern Turkey. A preliminary report on the 1995–1999 excavations // Palе́orient. 2000. № 26(1). P. 45–54; 2) Sie bauten den ersten Tempel. Das rätselhafte Heiligtum der Steinzeitjäger. Die archäologische Entdeckung am Göbekli Tepe. München: C.H. Beck, 2006.


[Закрыть], поставило под еще большее сомнение старые схемы.

Рядовой советский историк узнал о вождестве от Л. С. Васильева[113]113
  Васильев Л. С. Генезис китайского государства. М.: Наука, 1983.


[Закрыть] на примере Китая. А. М. Хазанов[114]114
  Хазанов А. М. Классообразование: факторы и механизмы. Исследования по общей этнографии. М.: Наука, 1979. С. 16.


[Закрыть], хотя и был по времени первым, повлиял слабее. Будучи и материалистическими, и эволюционистскими, идеи Стьюарда, Салинса и Сервиса могли быть, казалось, освоены марксизмом, а книга Васильева стать для советской науки 1980-х гг. тем же, чем для 1960-х стала «Средняя Азия и Древний Восток». Но ситуация оказалась иной. Вождество хуже вписывалось в моргановскую схему, нежели городская революция, так как слишком уж мало напоминало военную демократию, которую должно было вроде бы заменить. Взятые у К. Поланьи редистрибуция и реципрокность, органически ни с вождеством, ни вообще с какой-либо стадиальностью не связанные, преподавателям обществоведения «эпохи застоя» были бы попросту непонятны. Но главное препятствие для проникновения концепции вождества в советскую археологию заключалось в том, что в 1980-х годах сама эта концепция утратила свою эвристическую ценность. Васильев поторопился, назвав вождествами шумерские города-государства. Массоновский период ремесел с большим основанием, чем вождество, мог претендовать на универсальность.

Интуиция подсказала Массону, что в конце 1970 – начале 1980-х гг. ставка на вождество не оправдает себя и что под рукой просто нет перспективного варианта эволюционистского подхода к истории. Какой-то же принципиально иной платформы он, видимо, не находил. Массон не пошел, во всяком случае, по пути Л. Е. Куббеля (1988), все еще старавшегося развивать ортодоксальный марксизм и попытавшегося с подобных позиций переварить и одновременно отвергнуть вождество. Здесь Куббель опирался как на Маркса с его классами и формациями, так и на английскую традицию в африканистике (Редклиф-Браун – Эванс-Причард) с ее приоритетным вниманием к социальной структуре, а не к технологии и демографии и презрительным отношением к эволюционистским схемам американцев.

1990-е гг. стали временем поиска альтернативных вождеству форм политической организации до– и раннегосударственных обществ, прежде всего основанных на горизонтальных связях между структурными единицами, а не на их вертикальном соподчинении[115]115
  Берёзкин Ю. Е. Америка и Ближний Восток: формы социополитической организации в догосударственную эпоху // Вестник древней истории. 1997. № 2. С. 3–24; Коротаев А. В. «Апология трайбализма»: племя как форма социально-политической организации сложных непервобытных обществ // Социологический журнал. 1995. № 4. С. 68–86.


[Закрыть]. Нейтральные термины среднемасштабное общество и сложное общество вытесняли вождество. В российской науке именно Массон сделался главным пропагандистом сложного общества. За всеми поисками приемлемых терминов следует, однако, видеть главное: к концу 1980-х гг. эволюционистская концепция нуждалась в кардинальной переработке.