Текст книги "На затонувшем корабле"

– Умер только что, – подтвердил врач и стал мыть руки. – Видимо, пуля задела сердце. Может быть, самоубийство? – добавил он вопросительно.

– Самоубийство отпадает, – засопел старший механик.

Нахмурив густые брови, он отвернулся, чтобы не видеть скорби на лице Мильды.

– Я найду преступника! – неожиданно объявил он. – Каюту надо закрыть.

– Валентин Петрович, – обратился Весулас к старпому, – распорядитесь вызвать по радио уголовный розыск. А Мильда пусть побудет у вас… – И он осторожно вывел из каюты растерявшуюся женщину, спустился вместе с ней по трапу, позвякивая, словно шпорой, полуоторвавшейся подковкой.

* * *

Под водой старший лейтенант Арсеньев чувствовал себя хорошо. Встав на песок, он подтянул крепче мешок с аварийным припасом и двинулся к корме. Ему предстояло осмотреть добрую сотню метров толстых стальных листов, прочно соединённых тысячами заклёпок. Освещая путь яркой электрической лампой, Арсеньев медленно переставлял в песке пудовые водолазные калоши.

Арсеньеву казалось, что корабль напрягает все силы, как борец, на спине которого сидит противник: он медленно подымается, стараясь стряхнуть непомерную тяжесть.

«Не падай духом, друг, нажми ещё немного!» Арсеньеву хотелось подставить плечо, помочь. Он похлопал брезентовой рукой по шершавому корпусу, нечаянно задев оранжевую звезду, примостившуюся на выступе деревянного пластыря; звезда пошевелила живыми лучами и загнула их кверху.

Над водолазом железной крышей простиралось чёрное днище, границы его сливались с темнотой. Неожиданно он почувствовал толчок, будто кто-то дёрнул его за шлем.

«Зацепились шланги», – пронеслось в голове. Арсеньев быстро повернулся. В упор на него смотрела большая пучеглазая рыба. Неподвижно застыв на месте, она лениво пошевеливала плавниками. «Со шлангами, значит, все в порядке», – улыбнулся Арсеньев.

Оглядываясь на клубы мути, медленно расплывавшиеся от тяжёлых калош, Арсеньев шёл дальше. Теперь рыбы, большие и маленькие, то и дело мелькали перед стёклами иллюминатора; их, словно бабочек в тёплую летнюю ночь, манил свет фонаря.

«Но где же пробоина?» Сергей Алексеевич вынул из брезентового мешка горсть опилок. Увлекаемые течением (был отлив), маленькие разведчики-крупинки дружной золотой стайкой медленно плыли под днищем корабля. Вдруг, словно притянутые магнитом, они стремительно понеслись вперёд и закружились на месте.

«Есть, нашли, голубчики! – обрадовался Арсеньев, ускоряя шаг. – Вот оно что, заклёпки выпали! Невелика беда», – рассуждал он, нащупав светом две круглые дырки в днище.

Стайка опилок, втянутая водотоком, мгновенно исчезла в чреве корабля. Заколотив вместо выпавших заклёпок две сосновые пробки, Арсеньев опять зашагал по песчаному дну.

«Нет, моряка не сравнишь с лётчиком, – продолжал он размышлять. – Ведь пилот отдаёт машине часы, а моряк кораблю – себя целиком. Вся жизнь проходит на палубе, в машине, на мостике, вдали от дома, от родных и близких. Мальчишкой приходит моряк на корабль, а возвращается на берег стариком. Не каждый выносит, многие не выдерживают. Надо быть стойким. Тяжелы бывают жертвы морю, ох тяжелы! Но кем бы я стал, если бы снова начал жизнь? – вдруг спросил себя Арсеньев и даже остановился. – Может быть, космонавтом?»

Он представил себе бесконечное пространство среди звёзд, холод, мрак. «Конечно, заманчиво и, может быть, необходимо для человечества. Но сколько ещё дела на родной, тёплой, радостной земле! Нет, стал бы опять моряком».

В луче фонарика мелькнул винт. Корма близко.

И вдруг Арсеньеву показалось, что огромное тело корабля медленно ползёт назад. Не может быть! Он пригляделся. Мимо прошла приметная деревянная заглушка, знакомая звезда на выступе пластыря. Точно! «Меркурий» пятится.

«Кто-то потравил якорную цепь, – догадался он. – Зачем?»

Корабль вздрогнул и застыл на месте. Арсеньев снова пошёл вдоль корпуса, считая шаги. Опять свет фонаря коснулся бронзового винта. «Пятьдесят метров, две смычки», – подытожил Арсеньев.

Он хотел спросить у мичмана, почему травили якорную цепь, но раздумал. Надо искать пробоину. Он выпустил в воду новую порцию опилок. Но теперь они повели себя иначе: стремительно метнулись вперёд и мгновенно исчезли.

Арсеньев почувствовал, будто его легонько подталкивают в спину. Через два шага он заметил, что мешок у него в руках сам по себе, как живой, потянулся кверху. Впереди гирляндой заплясали прозрачные пузырьки воздуха.

«Эге-ге! – понял Сергей Алексеевич. – Пробоина близко. Помпы работают, вот и тянут воду».

Он остановился и, высоко подняв фонарь, принялся шарить лучом. Идти дальше было опасно: вода мощным потоком всасывалась в пробоину, могла затянуть и его.

«Вот она! – водолаз увидел рваные края пробоины. – Ишь, заусеницы выгнулись. О такой ноготь только задень… Рубаху, что гнилую тряпку, распорет».

Даже сквозь шлем было слышно, как глухо бурлит водоворот.

– Товарищ Коротков, – сказал в телефон Арсеньев, обойдя тёмную рванину, – обнаружена пробоина. Нужен пластырь. Иду дальше.

У середины корпуса Арсеньев, стоя на грунте, доставал стальные листы вытянутыми руками, а здесь, под кормой, ему приходилось нагибаться. Возле винтов пароход почти касался грунта. Волны, покачивая судно, то подымали, то опускали его. Каждый раз тяжёлая корма с глухим скрежетом оседала в песчаное дно. Ветер медленно поворачивал корабль на якоре. Корма, забирая вправо, с каждым ударом входила в песок на новом месте.

Оберегая шланги, Сергей Алексеевич обошёл корму. Ни пробоины, ни даже маленькой трещины больше не нашлось.

Осмотр окончен. Остановившись под винтами передохнуть, Арсеньев задумался.

Напоследок он ещё раз осветил корабль. Над головой нависли могучие винты, чёрной тенью уходил вверх стальной корпус. Луч фонаря скользнул вниз, потом вправо, пробежал по неровной поверхности дна, вырвал из темноты остов затонувшей шлюпки, витки ржавого троса в песке, исковерканную шлюпбалку.

«А это что?» Из грунта, почти под самой кормой выглядывал какой-то странный продолговатый предмет.

Сначала Арсеньев решил, что перед ним кусок толстой трубы или обрубок дерева. Мало ли таких штуковин под водой! Когда-то и ему довелось оставить трехтонный якорь на дне морском. Якорь застрял в расщелине скалы, и его никак нельзя было вытащить. Шторм набросился столь внезапно и с такой яростью, что разрыв цепи и потеря якоря казались счастливым избавлением. А все же обидно. Жаль якорь. Небось ржавеет теперь в солёной водице.

К якорю у капитана Арсеньева было самое почтительное отношение.

«Это не просто три тонны отличного железа. Недаром якорь с древнейших времён считается символом надежды. В наше время каждый моряк знает: если, к примеру, машина вышла из строя и корабль несёт на берег, надейся: якорь выручит из беды. Замечательная штука якорь! Если кто-нибудь взялся бы перечислить заслуги якоря в мореплавании, много бумаги пришлось бы исписать этому человеку».

Арсеньев ещё раз осветил фонарём ржавую железину, застрявшую в песке. «Пусть лежит ещё сто лет», – решил он и собрался было уходить, но что-то его остановило. Он подошёл поближе, осторожно ступая, чтобы не поднимать муть. Осмотрел странный предмет со всех сторон. Яркий свет снова привлёк морских жителей: рой мелких рыбёшек замельтешил перед стеклом шлема, зарябило в глазах. Арсеньев взмахнул рукой, мелкота разом шарахнулась в сторону, но через несколько секунд снова дружно окружила водолаза. Прозрачная, в кружевных оборках медуза, пошевеливая своим огромным шлейфом, медленно спустилась откуда-то сверху. Две длинные большие рыбы быстрыми тенями промелькнули над головой.

«Всполошил все морское царство, – усмехнулся Арсеньев, счищая с шершавой поверхности округлого предмета густо налипшие ракушки. – Что за черт, тут ребра какие-то! – раздумывал он, пережидая, пока осядет муть. – Да ведь это авиабомба! – вдруг понял Сергей Алексеевич, инстинктивно отдёргивая руку. – Подожди, рано пугаться. В сорок пятом было пострашнее, а эта бомба выдержанная, ни с того ни с сего не взорвётся. Но, но… Ведь корма движется!»

Арсеньев замер. Стальная громада корабля действительно приближалась. Тревожно заколотилось сердце.

Корма развёртывалась по песку широкой дугой. Авиабомба как раз на пути: одна из точек этого полукружия.

Взглянув ещё раз на исполинские следы кормы на песке и заметив, что она садится приблизительно каждую минуту, он прикинул на глаз расстояние до бомбы.

«Через десять минут, – решил Арсеньев, – корма припечатает эту штуковину. Тогда конец… Взрыв».

В смятении он передал наверх все, что увидел, и тут же хотел дёрнуть три раза за сигнальный конец, что означало: «Поднимайте, выхожу наверх».

Но он не сделал этого. Его остановили чёткие удары, раздававшиеся внутри корабля. Кто-то часто и сильно ударял кувалдой. Арсеньев представил себе скользкие, тёмные палубы. Две сотни моряков копошатся, как муравьи, в огромном чреве корабля. Они не думают о грозной опасности – ведь они ничего не знают. Совсем уж неожиданно возникло перед ним добродушное, с крупными веснушками лицо матроса Евсюкова.

«Разрешите доложить, товарищ старший лейтенант, – застенчиво улыбнувшись, сказал Евсюков. – Ежели сейчас начнём откачку мазута, к утру корабль станет на ровный киль».

Сергей Алексеевич бросился к бомбе. Он попытался сдвинуть её, оттащить от кормы, но она будто вросла в песок.

«Тяжела, – задохнувшись от напряжения, подумал он, – не осилить. А если копать?» Арсеньев схватил какой-то железный стержень, валявшийся под ногами, и с ожесточением стал ковырять слежавшийся грунт. Руками, точно крот, он отбросил песок, ещё разрыхлил, снова отбросил. Ещё раз!.. И налёг на лом. Бомба подалась, шевельнулась. Арсеньев почувствовал на спине ручейки пота.

Илистая муть окутала страшную болванку и, клубясь серым облаком, медленно расплывалась в тёмной воде.

Арсеньев яростно толкал, расшатывал бомбу, боролся с чудовищем, как с заклятым врагом. Все силы напряглись в одном порыве: одолеть!

Ничего не вышло! Оттащить бомбу не удалось. Арсеньев, обессиленный, отполз от нависшей кормы.

* * *

– Корабль наваливает на авиабомбу. Времени осталось десять минут… Старший лейтенант предлагает оттащить бомбу лебёдкой, просит стальной строп, – торопливо передал командиру отряда мичман Коротков, стоявший на телефоне.

Фитилёв, чувствуя неодолимую дрожь в коленях, прислонился к поручням. Последние слова мичмана донеслись до него, словно сквозь вату. Фитилёв рванул рукав, взглянул на часы – было двадцать два часа три минуты. Через мгновение слабость ушла. «Водолазов наверх! Судно затопить. Потом убрать бомбу!» Длинные усы командира шевелились. Он уже раскрыл рог, чтобы отдать команду, но мелькнула другая мысль: «Затопить? А если сядет как раз на бомбу? Да, так и будет! Только ускорю аварию!»

Фитилёв опять взглянул на часы. Прошла минута. Времени для размышлений не оставалось.

Выхватив трубку из рук мичмана, он закричал в микрофон:

– Сергей, сколько до бомбы?.. Да, это я, Фитилёв. Что? Четыре минуты?.. Никаких стропов, марш к подъёму! Немедленно! Приказываю!.. Что? – Фитилёв почувствовал удар корпуса по грунту и инстинктивно сжался. – Дурак! Не разговаривай! Снегирёв, – приказал он старшине, – со всех палуб наверх!.. Всех наверх!

И капитан-лейтенант не выдержал. Сунув телефон мичману Короткову, сам бросился к большому колоколу и ударил тревогу.

Три раза потух и зажёгся свет: это электрик у дизель-динамо вызывал по тревоге всех наверх.

Из всех дверей выскакивали встревоженные матросы. Одни находились близко, на первой палубе, другие поднимались с самого днища корабля перепачканные, мокрые, встревоженные.

Мимо Фитилёва пробежал замполит Олег Рукавишников и затопал вниз по лестницам. Командир понял – проводил его благодарным взглядом.

– Успеют ли? Скорей же, скорей!..

Фитилёв посмотрел на часы: «Как быстро движется стрелка!.. Все ли, все ли вышли наверх?»

* * *

Когда с буксира «Шустрый» подняли последний ящик, Медонис подошёл к открытой двери курительного салона.

Вдруг кто-то закричал снизу:

– Передайте бате, уровень воды понизился на сорок сантиметров! На третьей палубе в ботинках можно ходить.

Услышав это, Медонис всполошился. Путь к богатству открыт. А вдруг его сокровищем овладеет другой? Ходит же кто-то там. Но взрыв… «Может быть, со взрывом ничего не вышло, успею выбраться?» Слишком долго ждал Антон Адамович. Не раздумывая больше, он пошёл к трапу. В этот миг его увидел Пятрас Весулас и бросился следом.

В железном корабельном брюхе все выглядело теперь по-иному. Главные коридоры ярко освещены электричеством. Кое-где белые стрелки, наспех нарисованные мелом, указывали дорогу к постам.

Без всякого труда Медонис пробрался в коридор третьего класса. Дверь с выбитой филёнкой. Он потёр пальцем покрытый грязью эмалированный кружок с номером. Да, это она, каюта Э 222.

Антон Адамович плечом вышиб дверь вместе с петлями. Дрожа от нетерпения, он стал разыскивать среди размокшей, разложившейся рухляди свой чемодан.

Медонис не слышал тревожных ударов колокола, не обратил внимания на световые сигналы. Чемодан оказался под койкой среди обломков дерева и скользких тряпок: клейкий, пахучий, со ржавыми замочками и наугольниками.

«Цел и невредим! Как просто все оказалось!»

Антон Адамович засмеялся, всхлипывая и давясь слюной, сорвал крышку, схватил ящичек.

«Жизнь есть стремление к власти, – вспомнил он слова Фридриха Ницше. – Воля к власти, только она и делает человека господином». «А власть – это прежде всего деньги, – добавил он от себя, крепко прижимая ящичек к груди. – Значит, я господин. Господин есть господин, а раб есть раб!..»

Гулко прогремел взрыв. От внезапно наступившей темноты стало больно глазам. Рядом в отсеке что-то с грохотом ломалось и трещало. В кромешную темь обрушились бесчисленные водопады. Через пробоины, через все щели вода неудержимо вливалась внутрь корабля. Она шумела и плескалась со всех сторон.

«Авиабомба», – догадался Медонис, выскакивая в коридор. Он зажёг фонарь. Яркий луч прорезал темноту. Сверкнули тронутые светом потоки воды, вспыхивали прозрачные брызги. Шум воды грозно нарастал. Антону Адамовичу казалось, что многоводная река ворвалась внутрь судна. Он успел добежать до просвета, где матросы недавно поставили деревянную лестницу. На верхнюю палубу его вынесло вместе с бушующим потоком. Кружась в водоворотах, вода кипела и пенилась, как в огромном котле, с каждой секундой поднимаясь все выше и выше. С трудом одолев второй трап, наглотавшись морского рассола, задыхаясь, Медонис выполз на палубу. Впереди оставалась ещё лестница.

Но тут случилось непоправимое: Антон Адамович выронил фонарь. Перевернувшись и сверкнув раза два в чёрной воде, он лёг далёким огоньком где-то глубоко в коридоре третьего класса. Непроглядная тьма обступила Антона Адамовича. Бежать некуда. Вода наступала со всех сторон. Он заметался, бросаясь в разные стороны, натыкаясь на стенки, хватаясь за что-то скользкое, падал, поднимался… Вода подошла к его коленям, потом холод коснулся груди… В клокочущей темноте раздался дикий вопль. Неожиданно сверкнул свет. Чья-то сильная рука ухватила Медониса за шиворот. Дальше он ничего не помнил…

Он очнулся на панцирной койке в одной из кают «люкс». У окна недвижно, как изваяние, сидел одноглазый механик.

Снаружи доносились гулкие завывания ветра и тяжкий шум моря.

Антон Адамович хотел было окликнуть Весуласа, но по привычке ощупал задний карман, где хранился пистолет. Карман был пуст. Будто что-то ударило изнутри, он почувствовал страх. Что произошло?

– Это вы, – едва слышно спросил Медонис, – Пятрас Весулас?

– Мне пришлось два раза вытаскивать тебя из воды, – почти ласково ответил механик по-немецки. – Первый раз на косе Курш-Нерунг, ты помнишь? Тогда мне помогал товарищ. Ты отлично отблагодарил нас обоих… Но я остался жив.

Медонис шевельнулся. Ноздри его трепетали, он словно принюхивался к словам одноглазого. Чуть слышно скрипнула койка. Пятрас Весулас вынул из кармана «вальтер», недавно принадлежавший Антону Адамовичу, и осторожно положил его на стол.

– Не беспокойся, теперь тебе капут, – продолжал Весулас, не повышая голоса. – Каюта снаружи охраняется, – добавил он, увидев, что Антон Адамович смотрит на дверь. – Скажу правду, сначала я хотел расправиться с тобой сам, но ты убил ещё Миколаса – и теперь тебе придётся иметь дело с народным судом… Но прежде я хочу знать, что в этой коробке. Думаю, не напрасно ты так нежно хранил её за пазухой.

Пятрас Весулас, не спуская единственного глаза с Медониса, достал с полки металлический ящичек.

Антон Адамович молчал. Теперь он старался незаметно дрожащими пальцами нащупать капсулу в потайном карманчике.

– Не хочешь отвечать? Ладно, узнаю сам. – Механик вынул нож и стал спокойно, словно консервную банку, вскрывать дядюшкину шкатулку.

– Гм… бумаги. – Он вынул несколько листочков. – Письмо! – Пятрас Весулас бегло читал ровные мелкие буквы, не переставая приглядывать за Антоном Адамовичем. – Черт возьми, в нижних казематах южного форта спрятаны сокровища. Вот оно что! А, чертёж! – Он взял второй листок. – И в замке! Хитро! Хитро! Теперь мне понятно, почему ты кружился возле затонувшего корабля, как оса.

Медонис невольно застонал. Механик положил руку на «вальтер».

– Этот профессор, – продолжал он вслух, – сообщает в конце письма: «Сокровища остались в обречённом городе, и я с ними…» – Пятрас Весулас бережно положил письмо и достал свёрток в пергаментной бумаге. – Какой красивый янтарь! И внутри что-то есть. Езус-Мария, выйдет прекрасная брошка для дочери.

Это было выше сил Медониса, он не стал больше ждать. Да и что ждать: карта бита, игра проиграна. Быстрым движением он сунул все три облатки в рот и яростно разжевал их.

– Ты будешь ещё стоять на коленях, сволочь!.. – бормотал он, поводя красными, выкаченными глазами…

Его затуманенный взгляд остановился на кителе старшего механика, засыпанном пеплом и табачными крошками. Медная пуговица с якорем. Это было последнее, что увидел Эрнст Фрикке.

Взбудораженное ветром море ревело и билось о стальной борт корабля.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ЧЕЛОВЕК ПРОХОДИТ СКВОЗЬ ВЕТЕР

Когда море хлынуло внутрь судна, палуба вздрогнула и повалилась вниз. Оборвалось чёткое постукивание дизель-динамо. Корабль стал медленно погружаться. Где-то за кормой с шумными всплесками падала вода, взброшенная взрывом. Ветер донёс оттуда тысячи мелких брызг, накрывших палубу проливным дождём. Замолкли голосистые мотопомпы; утих звенящий шум воды. Казалось, все замерло. Нет, качальщики без устали вращали воздушные помпы: в наступившей тишине слабое постукивание казалось морякам ударами тяжёлого молота.

Внизу, под водой, оставались Фролов и Арсеньев.

– Сергей Алексеевич, – неуверенно говорил Фитилёв в микрофон – Серёга!..

Оглянувшись, Василий Фёдорович увидел сотни внимательных глаз.

– Как люди? Целы все? – отрывисто спросил он.

– Водолаз Фролов идёт на подъем, – доложил мичман Снегирёв.

Рапорты посыпались со всех сторон.

– Затоплены все отсеки. Мотопомпы, оборудование остались под водой.

– Разрушено взрывом дизель-динамо.

– Сорван с места кормовой пластырь, носовой повреждён.

К Фитилёву протиснулся Рукавишников: мокрый, без фуражки, с окровавленным лицом.

– Все люди наверху, – доложил он. – Бортникова и матроса Носенко едва удалось спасти. Только корабль…

– Все исправим, – махнул рукой Фитилёв. – Вот люди… – Он вздохнул и сказал в микрофон: – Серёга! Это я, Фитилёв, слышишь?

Арсеньев молчал.

– Да жив он! – уверял себя Фитилёв, всматриваясь в манометр водолазной помпы. – Клапан-то ведь работает!

Сергей Алексеевич… Это я, – повторял Фитилёв.

Корабль, опустившись на дно моря, снова превратился в стальной остров. Волны, ударяя о борт, заплескивались на палубу. Штормовой ветер разговаривал на высоких нотах. Огонь маяка на Песчаной косе расплывался мутным пятном.

* * *

Взрыв оглушил Арсеньева, отбросил в сторону, лишил сознания. С первым проблеском мысли он почти автоматически нажал головной клапан: выпустил лишний воздух. Затем попытался встать. В голове шумело, глаза застилал туман. Ему удалось подняться на ноги. Шлем упирался во что-то твёрдое, неподвижное. Лампочка не горела. Густая темнота.

«Корабль… Взрыв… – припоминал Арсеньев. – Затонул корабль… На грунте стоит. Но где я?»

Он рванулся вперёд, ощупал стальные листы руками: всего два метра – и руки водолаза встретили песок. Кружа, он пополз дальше, упираясь то в песок, то в железо. Наконец нащупал свои шланги, застрявшие в плотном грунте.

Теперь он все понял, взрывом его отбросило в песчаный овражек на дне, а сверху лёг корабль… Вот оно как!.. А если бы не яма?! Он представил себе стальную махину в несколько десятков тысяч тонн, опускавшуюся на человека…

Арсеньева охватил страх. Туманилось сознание.

Тихо и темно. Совсем тихо и совсем темно.

«Хоть какой-нибудь звук! Чёртова тишина», – думал он.

И раньше бывали трудные минуты, но таким одиноким и беспомощным он никогда себя не чувствовал. «Слово бы услышать, одно слово», – повторял он, напрягая слух. Нет, тишина. Сигнальные концы накрепко зажаты судном. Но ведь воздух поступает непрерывно. Значит, о нем помнят?

Но вот все вокруг Арсеньева наполнилось странными звуками. Под тяжёлым корпусом заскрипел песок. Песка будто становилось все больше и больше. Оседая, он мягко подталкивал водолаза. Через несколько мгновений шорох прекратился.

Арсеньев попытался встать, но шлем сразу упёрся в корабельное днище. Лёжа на спине, он рукой легко доставал стальные листы. Корабль надвинулся по крайней мере на метр.

– Матушка, мама! – вырвалось по-детски.

Он ещё и ещё ощупывал шершавое днище.

– Я Арсеньев, – без всякой надежды сказал он в микрофон. Ему просто хотелось услышать свой голос. – Я Арсеньев, слышите меня?

Не слышат!

Тишина сделалась ещё злей. И вдруг…

– Разгильдяй, подлец! Что? Шею намылю! – вдруг ворвался в тишину шумный голос Фитилёва. – Смотри, провода оборваны, не видишь?

– Я слышу… – выдохнул Арсеньев.

Закончить фразу у него недоставало сил.

– Серёга! – радостно донеслось сверху. – Ну что ж ты! Как себя чувствуешь? Что? Успокойся, голубчик, все будет хорошо. Рассказывай, как у тебя…

Словно чья-то рука сняла с плеч Арсеньева тяжёлый груз. Он узнал, что под водой Фролов и ещё два водолаза. Ищут его.

Но что это? Опять заскрежетал песок, опять леденящие душу толчки. Но самым страшным было другое: к водолазному шлему прикоснулось железное днище.

Фитилёв, зажав до боли микрофон в руке, прислушивался к бессвязным словам Арсеньева. Но когда он умолкал и стрелка манометра подымалась, на душе командира становилось ещё хуже. «Он должен прийти в сознание!.. Во что бы то ни стало прийти в сознание, иначе смерть!..»

Вдруг Фитилёва осенила мысль.

– Серёга! – торжественно сказал он. – Сейчас получили известие. От жены… Ты слышишь, Сергей?.. Родился сын, слышишь? Родился сын! Почти пять килограммов! Богатырь!

– Сын? – чуть слышно откликнулось в телефоне. – Сын, Андрюша.

– Да, да, Андрюша, – с готовностью подхватил Фитилёв. – Ты того, держись, Серёга! Воздух, воздух не забывай!..

…Опять скрипит песок! Нет, это снег хрустит. Ему чудятся вековые ели, засыпанные снегом… Звонко поют пилы, стучат топоры. Среди лесорубов он, Сергей Арсеньев, шестнадцатилетний парнишка. Он, ученик мореходки, комсомолец, приехал помогать.

Бред и явь смешались.

Мучительное томление охватило Арсеньева. Нудно и тошно звенит в ушах, больно стучит сердце. Нет, не только сердце, все существо его пульсирует в неистовом ритме.

– Да Андрей же, сын…

Кто это сказал? Он сам или кто-то другой?

Отчётливо возник образ сына, каким он себе представлял его:

– Андрей! – почти кричит Арсеньев и приходит в себя.

Сколько прошло времени, он не знал. Час или мгновение?

Вернулось сознание, тишина отступила. Скрежещет песок, опять наседает корабль. И другие звуки проникают сквозь медный шлем; он слышит шум винтов, кто-то скребётся назойливо и громко. И вдруг удар… Перед глазами пошли круги: красные, оранжевые, жёлтые. Дыхание перехватило. Со всех сторон его окутала вата, мягкая, вязкая…

На поверхности моря у подветренного борта затонувшего корабля собрались буксиры Они пришли на вызов: человек в опасности! Водолазы по двое спускаются на грунт и лопатами роют песок. Воздушный шланг Арсеньева чёрной змейкой уходил куда-то под ржавое днище. Далеко. Удастся ли вовремя откопать? Ускорить, ускорить поиск!..

По просьбе Фитилёва на одном из буксиров спустим ещё два шланга с медными наконечниками. Ещё два водолаза пошли под воду и сильными струями воды стали размывать песок. Работать мешает серая муть, поднятая со дна.

Из порта пришло вспомогательное судно, на нем мощный насос, толстый гофрированный шланг с металлической решёткой на конце. Водолазы быстро подвели его к подкопу: шланг бурно потянул песок.

Зарываясь в волнах, прибежал катер начальника Ясногорского порта, на нем сотрудники уголовного розыска, вызванные старпомом Ветошкиным.

…Прошло два долгих и мучительных часа. Василий Фёдорович совсем сбился с ног. Водолазы наконец расчистили тоннель к Арсеньеву.

Сергей Алексеевич помнил, как он брёл под водой, поддерживаемый товарищами. Помнил, как взбирался на палубу. Но как только отвинтили шлем, он потерял сознание.

* * *

Яркий солнечный день. Торосистые поля покрыты сверкающим снегом. Во льдах медленно двигается пароход. Он упрямо наползает стальной грудью на твёрдый ледяной панцирь. Мачты, такелаж закуржавели. Иногда от сильного удара иней отрывается и тихо, словно вата, падает на палубу. По чистому, девственному снегу движется синяя косая тень ледокольного парохода.

На мостике капитан Арсеньев в полушубке и валенках. Холодно. Мороз за тридцать. Сергей Алексеевич прислонился к планширу.

"Я счастливый, – думал он, приглаживая бровь, – у меня все есть: сын, любимая работа, корабль, верные друзья, море…

Как хорошо! Я снова прокладываю путь во льдах. Какое наслаждение снова ощущать свои силы. А разве могло быть иначе?"

Арсеньев вспомнил Григория Подсебякина. Синее пальто, шляпа, белое кашне. Он долго сопротивлялся, доказывал, писал объяснения. Истина победила. Подсебякин распрощался с пароходством. И дружки-приятели, что вопреки справедливости пытались его спасти, едва-едва удержались в своих креслах.

Затонувший корабль подняли через две недели после взрыва. Арсеньев желал старому морскому бродяге хорошего ремонта и долгих лет плавания.

Арсеньев чувствовал себя сильным. «Поборемся ещё, – думал он, краешком глаза наблюдая за синеватой тенью, неотступно следующей за кораблём. – Мы таким Подсебякиным отобьём руки! Время работает на нас. Что главное в жизни? Быть честным перед самим собой, бороться за счастье, верить людям».

Арсеньев как-то неловко прижался к холодному планширу, обхватил его руками. Со стороны могло показаться, что капитан пытается обнять своё судно… Он быстро обернулся: не видит ли кто?

На мостике безлюдно. На левом крыле топчется вахтенный. Рулевой сосредоточенно смотрит вперёд, на горизонте все больше и больше разводий.

В небе появился самолёт – промысловый разведчик. Брошенный ловкой рукой, на палубу упал парусиновый мешочек. Хорошие вести: зверя много. Скоро должна появиться залежка.

Из штурманской вышел начальник экспедиции Малыгин, глянул на капитанскую спину, улыбнулся и долго рассматривал в бинокль морозные дали.

– Серёга, – окликнул он Арсеньева, – слыхал я, ты что-то новое задумал?

– Задумал, Сашка, – улыбнулся Сергей Алексеевич. – Разве остановишь жизнь?

Разбивая сморозь, корабль двигался вперёд. Подмятые льдины с шипением уходили в воду, переворачивались и, разбитые в мелочь, оставались позади.

Калининград – Гданьск – Штральзунд – Москва.

1960-1964.