Текст книги "На затонувшем корабле"

* * *

За домом тонкоствольные сосны торчали, словно редкая щетина. Надёжно укрыться здесь было трудно. Дважды, заслышав шаги, Фрикке бросался на землю, пережидая опасность. В первый раз по дороге прошли, смеясь и громко разговаривая, вооружённые советские солдаты. Потом его испугал паренёк в штатском, судя по всему – рыбак-литовец; за ним, принюхиваясь к следам, пробежала собака.

Чуткий и осторожный, как зверь, крался эсэсовец по древним дюнам. Вскоре ему преградили путь густые и низкорослые заросли карликовой сосны. Лесок взбирался на песчаные холмы. Пробраться сквозь заросли, казалось, было под силу только собаке или дикому кабану. Здесь Энрст почувствовал себя в безопасности. Он медленно продирался сквозь зеленую чащу и, отводя руками колкие ветви, поднимался все выше и выше на холм.

Вот и вершина холма: отсюда хорошо виден посёлок на берегу залива. С другой стороны – бесконечная линия гладкого морского берега. Зоркий глаз Фрикке отыскал красную крышу дома, где совсем недавно он расправился с двумя литовцами. На юге, между двумя песчаными мысами, должен был находиться Ниддэн – маленький курортный городок.

Тут же, на вершине дюны, он заметил какие-го сооружения. Да, на цементном фундаменте стояла разбитая пушка. В песке валялись медные гильзы от снарядов, зеленые солдатские каски, противогазы.

Фрикке сел на край бетонной площадки и сжал руками голову.

Неожиданно ему вспомнилась мемельская гимназия. Двенадцатилетний мальчишка, он сидит в классе на уроке географии. Учитель рассказывает о дюнах. Когда-то на этой косе песчаные холмы «прошли» через посёлок. Дома были засыпаны, жители остались без крова. Перед глазами встали рисунки в руках учителя: из песка торчат кирпичные трубы, верхушка каменной изгороди…

Сегодня, в солнечный день, холмы ослепительно белого песка резко оттенялись зеленовато-синими водами залива. Эрнсту Фрикке казалось странным: идёт война, рушится великая Германия, а белые, сверкающие холмы там, где человеческой руке не удалось их задержать, продолжают свою вековую поступь

Да, рушится великая Германия. А он, Фрикке, остался один в тылу противника. Что же делать?.. Пробиваться к своим на запад? Попадёшь в плен, будет ещё хуже. Его обманули: на востоке вместо почестей и богатства ему грозят нищета и смерть. Разделить лишения вместе со своим народом? Благодарю покорно! Остаться, не чувствуя за спиной поддержки гестапо, национал-социалистской партии… Нет, это не по вкусу Эрнсту Фрикке.

Самое разумное – переждать за границей: в Швеции, в Южной Америке. Но для этого необходимы деньги. Жизнь без денег – что трубка без табака. Несколько сот марок, что случайно остались в кармане, в счёт не шли.

Деньги… Надо добыть их любой ценой. Проклятье! Он совсем недавно держал в руках огромное состояние. Да, да, состояние, и в самой твёрдой валюте: планы захоронения сокровищ, которым нет цены! И все оказалось на дне моря! Нет, не на дне моря, а в каюте погибшего парохода. Да, в каюте номер двести двадцать два.

И об этом никто не знает.

Надо достать со дна моря списки и планы. Отыскать спрятанные драгоценности. Он-то уж сумеет превратить их в деньги! Это верный, хотя и трудный путь.

О том, как он будет жить на чужой земле, Эрнст не беспокоился – литовский паспорт у него в кармане. Недаром его готовили в волки-оборотни.

Но сначала он возвращается в Кенигсберг к дяде, может быть, у него остались копии планов. Фрикке ожил.

«У дяди в руках все нити. Итак, жребий брошен. Эрнста Фрикке нет. Я Антанас Медонис – антифашист, сидевший в концлагере».

Утопая по щиколотку в песке, он двинулся к морю. Вот оно, снова у его ног. Лениво накатываются волны. Море неумолкаемо шумит. Однообразно и резко кричат чайки, кружась над водой. Песок, сверкая на солнце, слепит глаза. Только у самой воды он тёмный и плотный. Здесь кто-то совсем недавно проехал на велосипеде, узорчатый след шин ясно отпечатался на влажном песке.

Далеко за горизонтом курились едва видимые дымки пароходов. «Что делается там, в другом мире?» Всего триста километров – один час на самолёте, и перед тобой Швеция, страна, где нет войны, нет гнетущего страха за свою жизнь, нет русских… Но деньги! Всеми правдами и неправдами надо добыть денег.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
МЫ ТРОЕ: Я, БОГ И Я

Шоссейная дорога упиралась в берег пресноводного залива и круто поворачивала на север. Здесь, среди высоких сосен, расположился маленький курортный городок с кирхой, аптекой, гостиницей у самого берега залива, двумя ресторанчиками…

Фрикке остановился у старого деревянного дома на окраине. Окна без стёкол и парадная дверь наглухо забиты досками. В красной чешуе черепичной крыши проглядывают стропила. Вокруг ни души, ни звука. Где-то далеко, на другом конце города, тоскливо выла собака.

На потемневшей стене фасада белела чёткая немецкая надпись: «Опасно – мины», и немного ниже другая: «Немецкие женщины и девушки! Евреи – ваша гибель».

Перед домом – маленький палисадник; на клумбе, пригретые солнцем, уже расцвели жёлтые и белые нарциссы.

Калитка во двор распахнута настежь. Здесь валяются в беспорядке ржавые ведра, несколько грязных эмалированных кастрюль. Из открытой двери сарая видна полосатая спинка шезлонга.

Между булыжниками мощёного двора жадно пробивается к солнцу зелёная травка. На крыше сарая Фрикке заметил большое бамбуковое удилище.

«Хорошо в заливе ловится окунь…» – он вспомнил свои воскресные поездки с дядей на косу Курише Нерунг. В рыбачьем посёлке они нанимали лодку и отгребались подальше от берега. За два часа они вдвоём налавливали целое ведро больших серебристых окуней. Ах, как они хрустели на зубах, поджаренные тётей Эльзой! Фрикке почувствовал приступ голода и выругался.

И вдруг Фрикке чуть не захлебнулся слюной. «Черт возьми, где-то жарят ветчину, – сразу решил он. – Ручаюсь головой, это так. – Он раздул ноздри. – Да, да, яичница с ветчиной, и жарят здесь, в этом доме».

Эрнст Фрикке замер: из трубы деревянного домика курился дымок, едва заметный в синем весеннем небе

«Враг или друг? – промелькнуло в голове. – Только враг. Запомни, Эрнст, с сегодняшнего дня у тебя нет больше друзей. Будь осмотрителен и осторожен!»

Однако Фрикке сразу успокоило то обстоятельство, что дом был заколочен. Значит, тот, кто сейчас топит печь, прячется. Это хорошо.

Он обошёл дом ещё раз и легонько толкнулся в заднюю дверь. Неожиданно она подалась вместе с крест-накрест прибитыми к ней досками. Фрикке оказался в небольшой прихожей, заваленной всяким хламом. Он прислушался. Тихо. Однако запах яичницы чувствовался здесь сильнее. Следующую дверь, как оказалось – в кухню, Фрикке отворил рывком. От плиты метнулась человеческая фигура, застывшая при грозном окрике.

Это была толстая женщина в цветном купальном халате, по-старушечьи повязанная платком, как принято в литовской деревне. Не снимая пальца с курка, он подошёл и сорвал платок.

– Вот как, это ты, Ганс? – Фрикке брезгливо отбросил платок.

– Да, это я, – заикаясь, ответил ряженый. – А ты Эрнст! Как ты меня напугал. Убери пистолет, он ведь, наверно, не на предохранителе.

– М-да, – пряча «Вальтер» в карман, промычал Фрикке. – Маскарад не гениален. Попадись ты под весёлую руку русским солдатам… хотел бы я видеть эту картину. – Эрнст раскатисто захохотал, оглядывая полнотелую, евнухоподобную фигуру неожиданно встретившегося приятеля по разведшколе. – Однако, – он потянул носом, глядя на шипевшую в сковородке яичницу, – аппетитные запахи, я голоден. Ну, здравствуй!

Они пожали друг другу руки…

– Дай-ка сигарету, Ганс, я умираю без курева. Накормил ты меня на славу, не могу отдышаться. Последний раз я ужинал ещё в Пиллау двое суток назад.

– У меня только американские «Честерфилд», из старых запасов.

Фрикке жадно выхватил сигареты и торопливо стал чиркать спичкой. Затянувшись, он блаженно откинулся на спинку кресла.

Они сидели в небольшой столовой с окнами во двор. Пол в комнате паркетный, посередине – стол на толстых ножках в виде львиных лап, стулья с высокими спинками. Камин, сложенный из кирпича, с затейливой кованой решёткой. В углу – огромный дубовый буфет старинной работы.

– Ты неплохо устроился, Ганс, – промурлыкал разнеженный Фрикке.

– В этом доме, наверно, принимали курортников, – заметил Ганс Мортенгейзер. – Одних халатов я нашёл десять штук, и все одного цвета. Что-то вроде небольшого пансиона.

– Куда ведёт та дверь? – кивнул Фрикке.

– Там моя спальня. Остальные комнаты пустуют.

– Значит, ты не успел вовремя удрать на запад из своего лагеря и решил переждать время здесь?

– Комендант, мой начальник, разрешил мне покинуть лагерь только после ликвидации… – Он запахнул полы халата из махровой ткани, укрывая толстые ноги. – Утром, ровно в восемь, я должен был закончить все дела, а ночью ворвались русские, и я едва успел унести ноги. – Он, словно в ознобе, повёл плечами. – Что делать, пропускная способность печей нашего крематория была весьма невелика.

Фрикке зевнул.

– Оставим эти технические подробности. Ты мне скажи, с какой целью ты захватил этот особняк?

– Я жду возвращения нашей доблестной армии.

– Что?! – Лицо Фрикке выразило искреннее удивление. – Ты не шутишь?

Заплывшее жиром веснушчатое лицо эсэсовца вдруг стало напыщенным.

– Пока жив хоть один немец, Германия не прекратит войну, – изрёк он, погрозив буфету пухлым белым кулаком. – Я думаю, русские почувствуют ещё не раз на себе немецкое оружие… новое немецкое оружие. Так сказал фюрер. Хайль Гитлер!

– Послушай, мы-то с тобой можем быть откровенными… – Фрикке налил в стакан тминной водки и выплеснул в горло. – Неужели ты не понял, что сейчас каждый заботится только о своей шкуре? Забудь ты о фюрере и его оружии. А будешь вспоминать – тебя же повесят. Повторяется обычная история – горе побеждённым!

Бабье лицо Ганса покраснело. Он вскочил с кресла и, прыгая на коротких толстых ножках, завизжал:

– Предатель!.. Ты не товарищ мне больше… Тебя купили!..

– Замолчи, болван! – Фрикке стукнул кулаком по столу. – Твой поросячий визг слышен за километр… Я думал, ты притворяешься, – с недоброй улыбкой добавил он, помолчав. – Видит бог, я хотел по-товарищески поговорить с тобой. Хотел взять тебя компаньоном в одно выгодное дело. Тогда ты, возможно, и сохранил бы жизнь. Но теперь я раздумал.

Мортенгейзеру стало не по себе от этих слов и тона, каким они были сказаны. Он выпил без всякого удовольствия и закашлялся, разбрызгивая слюну.

– Не сердитесь на меня, Эрнст, – промямлил он. – Последние дни я совсем потерял голову. Все рушится, тонет, не знаешь, за что ухватиться. А как раз сейчас мне особенно хотелось бы пожить, вырыть себе уютную норку… – В глазах у него затрепетал тревожный огонёк.

В какой-то миг Эрнсту Фрикке пришло в голову, что приятель его уже вышагнул из жизни, он только кажется живым, говорит, ходит, пьёт, ест. На самом же деле он мёртв или, во всяком случае, стоит одной ногой в могиле. Он даже посмотрел на него с сожалением, как обычно живые смотрят на умирающего.

– Именно сейчас? И почему это?

– Тебе, наверно, покажется смешным… – Ганс запнулся, – но я… полюбил девушку.

– Ты полюбил девушку! И сейчас думаешь об этом? Нет, ты просто идиот, ты действительно спятил. А потом – ты и любовь… Ладно, – миролюбиво заключил Фрикке, – каждый по-своему карабкается в жизни. – Он нащупал в оконной раме щель, из которой немилосердно сквозило. – Скажи-ка мне, – помолчав, начал он снова, – много ли у тебя запасено еды? Сколько дней мы смогли бы продержаться, не выходя отсюда?

Толстый эсэсовец засмеялся. Смех был жалкий, принуждённый.

– Еды на месяц хватит. – Он искоса посмотрел на приятеля. – Есть деликатесы: английское печенье, польская ветчина. Я поделюсь с тобой, Эрнст.

– Запаслив ты, брат. Недурно… Ты привёз все это на машине? На себе столько не приволочёшь, правда? – Фрикке ещё раз посмотрел на щель в оконной раме и пересел подальше от окна, чтобы не простудиться.

– Да, я нагрузил «оппель-адмирал». Я давно готовился к эвакуации… – Ганс вздохнул.

– А машина где?

– Спрятал в сарае. Она хорошо замаскирована, могу поспорить – не найдёшь.

– Молодец. А что у тебя в этом чемодане?

– Приёмник. Я регулярно ловлю выступления нашего фюрера, – он как-то виновато посмотрел на приятеля. – И сухие батареи.

– Ну-ка, настрой на музыку: послушаем Швецию.

Ганс послушно открыл крышку кожаного чемодана, покрутил ручки мясистыми пальцами с крашеными в темно-красный цвет холёными ногтями.

Приёмник донёс звуки рояля, и Фрикке уселся поудобнее. Он вновь ощутил прелесть земного существования. Да, жизнь прекрасна, стоит бороться за неё. Нервное напряжение утра проходило, его постепенно вытеснили тепло, водка, музыка.

Итак, завтра в Кенигсберг. На машине? Конечно. Весь запас продовольствия он возьмёт с собой. Только бы дядя оказался живым, а уж он-то, Эрнст Фрикке, сумеет воспользоваться его секретами. «Надо торопиться, пока всюду полная неразбериха. Запомним твёрдо: теперь я литовец Антанас Медонис. Но что делать с Гансом? У нас разные пути. Я одинок и беден, у Ганса богатые родители. Богатые, а вместе с тем он ещё безусым гимназистом был на содержании у одной особы неопределённого пола, – вспомнил Фрикке. – Слякоть, размазня. Верить ему нельзя. Кривая палка не отбрасывает прямой тени. И такой тип будет знать, что я остался здесь, у русских…»

Фрикке непрерывно курил. Массивная пепельница с рекламной надписью, приглашающей пить только светлое пльзеньское пиво, была засыпана пеплом и завалена окурками.

– Тебе приходилось убивать людей? – закашлявшись от дыма, наконец, спросил он приятеля.

Мортенгейзер поднял брови.

– При моей должности… ты меня удивляешь, Эрнст. Наш лагерь был, правда, не из больших, но три сотни человек в лучший мир мы отправляли ежедневно.

– Я не о лагере, я спрашиваю о тебе. Убил ли ты хоть одного человека своей рукой?

Ганс Мортенгейзер обиженно выпятил нижнюю губу.

– Ну, конечно, я уничтожил по крайней мере сотню. Я никому не давал спуску. Заключённые боялись меня. Малейшую провинность я наказывал смертью. Убить человека просто – это пустяк. – Эсэсовец оживился. – У меня был свой метод. Приведу тебе такой случай.

Сверкая дорогими перстнями на пальцах, жеманясь, Мортенгейзер чиркнул спичкой по полированной поверхности стола и зажёг сигарету.

– Не понравился мне один из поляков, у него был какой-то излишне жизнерадостный вид. Я приказал этому счастливчику повеситься. Дал верёвку, молоток и гвоздь и запер его.

– И что же?

– Через полчаса повесился. Он хорошо знал, что значит ослушаться меня. Перед смертью просил передать письмо жене. Я передал… в лагерный сортир. – Он захохотал. – А другому мерзавцу, еврею, я вложил в рот ампулу с ядом и заставил разгрызть. Через минуту он умер.

– А тот знал, что в ампуле яд?

– Конечно. Но он тоже догадывался, что его ждёт в случае ослушания. – Мортенгейзер расхохотался, словно вспомнив что-то очень смешное, и вытер слюнявый рот. – Знаешь, Эрнст, – мечтательно продолжал он, – как приятно чувство всемогущества. Ведь я обладал в концлагере властью бога. Каждую минуту мог вытрясти душу у любого из этих нечеловеков. Нет, я был выше. Я мог заставить каждого из них отречься от своего бога.

Мортенгейзер пошевелил ноздрями, вынул небольшой флакончик и, пролив несколько капель на платок, вытер им лицо и руки.

Эрнст Фрикке почувствовал резкий цветочный запах.

– Привычка, ничего не поделаешь, – спокойно объяснил Мортенгейзер, заметив пренебрежение на лице приятеля. – Пожил бы в концлагере среди вонючих скотов, представляю, как ты обливался бы духами. – И он расхохотался.

– Ничего смешного здесь нет, – оборвал Фрикке, – ты всегда был бабой и не мог жить без духов и прочей дряни.

Мортенгейзер обиженно умолк.

– Я вижу, Ганс, ты живодёр, – заговорил Фрикке, – да ещё хвалишься этим. Черт возьми, убить человека, если это необходимо, ну, если он тебе мешает или хотя бы наступил на ногу, – я понимаю. Борьба за жизнь. Но убивать, как ты… От тебя за километр несёт мертвечиной.

– Как?! И ты, член национал-социалистской партии, забыл о нашей великой цели? – Ганс привскочил. – Я удивлён. Мы расчищаем место в Европе для великой германской расы.

– А ты не думал, что тебе когда-нибудь придётся расплачиваться за такое усердие? Скажи, в твоём лагере сидели русские?

– О-о, их было немало. Для них я не делал исключения, даже наоборот. Это необходимо для Германии… Но я не виноват. – И Мортенгейзер с испугом взглянул на изменившееся лицо приятеля. – Фюрер раз и навсегда взял всю ответственность на себя. Я всегда действовал строго по инструкции.

Из приёмника лилась танцевальная музыка. Фрикке слышал аккордеон, скрипку, трубу и какие-то ударные инструменты. Сам того не замечая, он стал постукивать по столу пальцами в такт музыке.

И вдруг, заглушая оркестр, в приёмник ворвался властный голос. Кто-то на хорошем прусском диалекте спокойно сказал:

"К немецким генералам, офицерам и солдатам, оставшимся на Земланде! От командующего советскими войсками Третьего Белорусского фронта Маршала Советского Союза Василевского.

Вам хорошо известно, что вся немецкая армия потерпела полный разгром…"

Мортенгейзер бросился к приёмнику, чтобы выключить, но Фрикке поймал его за полу халата.

– Отставить, дружище, – миролюбиво сказал он, – если тебя не интересует, дай послушать мне.

Вырвав халат из рук приятеля, Мортенгейзер, ворча, уселся на своё место.

"…Немецкие офицеры и солдаты, оставшиеся на Земланде! – продолжал спокойный голос. – Сейчас, после падения Кенигсберга, последнего оплота немецких войск в Восточной Пруссии, ваше положение совершенно безнадёжно. Помощи вам никто не пришлёт. Четыреста пятьдесят километров отделяют вас от линии фронта, проходящей у Штеттина. Морские пути на запад перерезаны русскими подводными лодками. Вы в глубоком тылу русских войск. Положение ваше безвыходное. Против вас многократно превосходящие силы Красной Армии.

Сила на нашей стороне, и ваше сопротивление не имеет никакого смысла. Оно поведёт только к вашей гибели и многочисленным жертвам среди скопившегося в районе Пиллау гражданского населения.

Чтобы избежать ненужного кровопролития, я требую в течение двадцати четырех часов сложить оружие, прекратить сопротивление и сдаться в плен. Всем генералам, офицерам и солдатам, которые прекратят сопротивление, гарантируется жизнь, достаточное питание и возвращение на родину после войны".

– Пропаганда, ложь. Я не верю ни единому слову, – взвился Мортенгейзер. – Неужели ты можешь слушать это?

Теперь Эрнст Фрикке ещё больше уверился, что Ганс заслуживает смерти. Русские, как считал Эрнст, в первую очередь будут вылавливать таких, как этот, усердных «исполнителей», и в руках русской контрразведки он будет опасен.

– Ганс, – произнёс он негромко.

– Что тебе, Эрнст? – с удивлением спросил Мортенгейзер. Ему вдруг захотелось кричать, но слова застревали в горле.

– Подойди ближе. У тебя в кармане иностранная валюта, доллары, – наугад говорил Фрикке, свирепо глядя на него. – Дай их сюда. – Он внимательно наблюдал за его кадыком и думал: «Вопрос задан неожиданно. Ганс должен сейчас судорожно сглотнуть слюну… или по крайней мере у него непроизвольно задёргается веко».

Так учили в школе разведчиков. Но ничего этого не случилось.

К его удивлению, Ганс тотчас безропотно выложил солидную пачку узеньких зелёных банкнотов.

– Тебе известен приказ фюрера? Ты должен был давно сдать доллары в Рейхсбанк.

Ганс молчал, слышалось лишь его сердитое, натужное сопение.

– Ты понесёшь наказание за свой проступок.

Опять молчание.

– Где ты взял эти деньги?

– Многие заключённые зашивали их в одежду, – пробормотал Ганс Мортенгейзер.

– А ты присвоил их? – «Надо его прикончить, всех надо прикончить, кто знает моё прошлое», – билось в голове Эрнста Фрикке.

Мортенгейзер давно заметил: в пиджаке Фрикке что-то подозрительно оттопыривается. Теперь, когда рука товарища опустилась в карман, он не выдержал и с криком бросился на колени. Страх его был омерзителен.

Нехорошо усмехнувшись, Фрикке вынул пистолет.

Мортенгейзер вскрикнул гнусаво:

– Пощади, хочу жить!

– Не скули, – Эрнст Фрикке медленно цедил слова. Прозвучал выстрел.

Скрип открываемой двери мгновенно заставил Фрикке обернуться. На пороге замерла стройная высокая девушка с волнистыми каштановыми волосами.

Облако синеватого дыма медленно проплывало по комнате. Остро запахло пороховой гарью.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ЭРНСТ ФРИККЕ ШАГАЕТ В НОВУЮ ЖИЗНЬ

В столовой у жарко пылавшего камина, засучив рукава полосатой фланелевой кофточки и повязав вокруг талии полотенце, хлопотала девушка. На огне стояла синяя кастрюлька с закопчённым боком. В ней булькало и клокотало, из-под крышки вырывался пар: там варился картофель. Девушка раскраснелась и казалась воплощением тепла и жизни.

Расходившийся на море ветер сердито выл в чердачных окнах и по печным трубам, но теперь он не заставлял Фрикке вздрагивать и испуганно озираться.

Накрытый на двоих стол выглядел нарядно. На белой скатерти, найденной Фрикке в одном из буфетных ящиков, стояли чистые тарелки, горела свеча в фарфоровой подставке. На тарелках возбуждали аппетит своим свежим видом ветчина, копчёная рыбёшка, гусиная печёнка и ещё какая-то снедь. В розовой вазочке торчали кружевные бумажные салфетки. Из кофейника разносился приятный аромат. Бутылка с тминной водкой и две рюмки дополняли убранство.

– Вы так устали, Мильда, столько хлопот, – сказал Фрикке, не сводивший с девушки глаз. Она ему все больше нравилась. Чистенькая, свежая и скромная. Красивое продолговатое лицо, высокая грудь, стройные ноги.

– Одну минуту, Антанас, картошка сейчас будет готова. – Девушка сняла крышку и потыкала картофелину вилкой.

Скоро дымящийся картофель, очищенный ловкими руками Мильды, горкой лежал в глиняной миске, а девушка сидела рядом с Фрикке.

– У меня очень болит голова, – сказала она, трогая лоб, – но это пройдёт, не обращайте внимания, пожалуйста. Я так рада встретить здесь земляка. Нет, этого вы не представляете. Вас я буду помнить всю жизнь, – продолжала девушка, зябко кутаясь в шерстяной платок. – Я столько пережила за последние дни, Антанас. Раньше я не знала, что такое нервы, а сейчас мне кажется, будто я опутана ими, словно катушка электрическими проводами; вы знаете, катушка Румкорфа с зелёными проводами; я видела её в школе на уроках физики… И будто через меня все время пропускают ток.

Эрнсту Фрикке её слова показались несколько странными, но он не стал выяснять их смысл.

– Выпьем, Мильда, за этот необычный день. – Подняв рюмку и глядя в глаза девушки, предложил: – И за будущую встречу.

– Антанас, у меня спокойно на душе, первый раз за долгое время. Мне хорошо с вами – вы такой сильный и смелый. – Девушка с трудом выпила содержимое рюмки. – Что-то очень крепкое, – прошептала она, задохнувшись.

– Вы мне не сказали, Мильда, как вы попали сюда, в этот дом? – спросил он после молчания.

– Ах, это длинная история. Два года назад мои родители и брат попали в руки гестапо. Я ничего о них не слышала и решила, что они погибли. Но в январе наш земляк вернулся из лагеря, где помощником коменданта был Мортенгейзер. Земляк рассказал мне про отца, они виделись, работали вместе. Он был ещё жив, но очень плох. О матери и брате он ничего не знал, – девушка заплакала. – Я боялась, что отца умертвят перед приходом русских, – всхлипывая, продолжала она. – И я решила помочь… Я пробралась поближе к лагерю. Вокруг него болота, лес и комары. О-о, Антанас, эти проклятые комары сводили с ума людей… В деревушке неподалёку я нанялась к трактирщику мыть посуду. Мне сказали, что в трактир иногда приходит помощник коменданта лагеря, пьяница и дебошир. Это и был Ганс Мортенгейзер, от него зависело все. Я с ним познакомилась. Наверно, отчаяние придало мне силы. Даже теперь я не понимаю, как я решилась… Он обещал спасти моего отца. Я работала в трактире три месяца, я натерпелась, Антанас, за это время…

– Невероятно!!! Ганс Мортенгейзер отличался неприязнью к женщинам, беспощадностью к заключённым.

– Но он влюбился в меня, Антанас, говорил, что хочет начать со мной новую жизнь.

– Негодяй! И вы ему поверили, Мильда?

– Об этом я совсем не думала, я хотела спасти отца, вот и все, а Мортенгейзер обещал помочь. Остальные заключённые должны были умереть. Это ужасно. А мать и брат погибли. Когда Мортенгейзер напивался, он делался разговорчивым и рассказывал мне многое, – Мильда заплакала.

Эрнст Фрикке, глубоко затягиваясь сигаретой, смотрел на вздрагивающую от рыданий девичью грудь.

– Но как вы могли решиться убить его, Антанас? Убить человека – ведь это такой грех! Но я знаю – так надо. Нужно иметь большую силу воли, твёрдость! – Она с восхищением посмотрела на Фрикке.

– Он фашист, враг нашего народа, главный палач в лагере, – с хорошо наигранным гневом говорил Фрикке. – Я литовец и решил отомстить. Он долго мучил моих родителей, и, наконец, – голос его трагически дрогнул, – мой час настал, я уничтожил негодяя.

Девушка доверчиво положила свою маленькую ладонь на руку Фрикке.

– О Антанас! Вы отомстили и за моих родных, – девушка помолчала. – Мне было трудно решиться рассказать русским о Мортенгейзере. А он последнее время не спускал с меня глаз. Сегодня мне удалось незаметно выскользнуть из дома. Мортенгейзер думал – я легла спать. Но, к сожалению, поблизости не было русских солдат. Он был так осторожен, даже переодевался в женское платье… Отвратительно. Но, боже, как я рада слышать литовскую речь!

Эрнст Фрикке придвинулся к девушке, хотя и без того сидел довольно близко.

– Мортенгейзер предложил мне уехать вместе с ним, я согласилась, – продолжала Мильда. В уголках её рта резко обозначились горькие складки. – Дело в том, что вот-вот должны были появиться русские. Мортенгейзер струсил. Я боялась, что он удерёт, а я не могла допустить этого. Я… хотела сама его убить!

– Вы были его любовницей! – швырнув окурок, воскликнул Фрикке. – Не скрывайте!

Настало неловкое молчание.

Девушка подняла на него удивлённые глаза.

– Вы меня оскорбили, Антанас! Он фашист. Палач моей матери… – На глазах Мильды выступили слезы. – Как вы можете? – чуть слышно прошептала она. – Мне холодно, принесите дров, Антанас, больше дров, чтобы хватило на всю ночь… Нет, я не сержусь. Бедный Антанас, значит, ваши родители погибли?

– Я буду и дальше мстить за них! – горячо отозвался он.

– Принесите дров, Антанас, – повторила Мильда, – в камине мало огня. Мне холодно. – Кутаясь в платок, она передёрнула плечами.

Фрикке вышел из дома. Над лесом по-прежнему стояла полная луна. Двор, облитый её светом, казался посыпанным золой, а дом серебряным. Только по закоулкам прятались ночные тени. Пахло мокрой корой и прелым прошлогодним листом.

Дрова были приготовлены в сарайчике. Ещё днём Фрикке принёс сюда и разрубил несколько колченогих стульев и ветхий дубовый комод. Прислонясь к двери, он курил.

Перед ним стояли большие глаза Мильды, такие голубые и простодушные.

«А, Ганс Мортенгейзер! Старый развратник! Он, видите ли, хотел начать с ней новую жизнь. Где он? Может быть, сейчас смотрит на меня откуда-нибудь оттуда?» – пришло в голову Фрикке. Он поднял глаза к небу.

С силой швырнув окурок на землю, Фрикке набрал охапку деревянных обломков. Когда он вошёл в комнату, Мильда, придвинувшись к потухавшему камину, неподвижно сидела в кресле.

Фрикке подбросил на тлеющие угли ножки и спинку старого стула. Сухое дерево мгновенно загорелось. Освещённое багровыми отблесками огня, лицо девушки казалось прекрасным. Взглянув на неё, Фрикке подошёл к столу и выпил ещё тминной водки. Поколебавшись мгновение, он спустил маскировочные шторы, запер на замок дверь и теперь стоял посредине комнаты, едва сдерживая частое дыхание.

– Садитесь к огню, Антанас, грейтесь, – пригласила его Мильда. – Мне холодно, так ещё никогда не было. Огонь ярко горит, а мне холодно.

– Я сейчас, – хрипло отозвался Эрнст Фрикке.

Но в этот момент раздался тихий стук в окно. Фрикке вздрогнул и мгновенно насторожился.

– Кто там? – спросила Мильда.

Фрикке вынул пистолет. Сдвинув предохранитель, он приблизился к окну и поднял штору. Прижавшись к стеклу, в комнату смотрело неправдоподобно измождённое человеческое лицо.

Эрнст Фрикке растворил окно.

– Я две недели питался древесными почками, – сказал незнакомец, – умираю от голода, ради бога, дайте что-нибудь.

Он был без шапки. Из-под суконного пальто выглядывал воротник солдатского кителя. Жёлто-соломенные волосы спутались, в них застряли два сухих листка. По его осторожным движениям можно было догадаться, что под грязным платком вокруг шеи у него болезненный нарыв.

– Кто такой? – спросил Фрикке.

– Я Бруно Кульман, котельщик с верфи Шихау. У меня двое ребят, – ответил незнакомец, болезненно кривя рот, – они ещё не ходят в школу. Нацисты взяли меня в солдаты насильно. – Он говорил монотонно, без выражения, словно сам с собой. – Я не хотел воевать, бежал из Кенигсберга. Помогите, товарищ, – солдат с мольбой посмотрел на Эрнста Фрикке, потом на тарелки с белым рассыпчатым картофелем.

Эрнст Фрикке вдруг заорал:

– Фашистский выродок! Когда немцы захватили Россию, ты нас волком рвал, издевался над людьми… Я литовец, – распалялся Фрикке, – верни, негодяй, моих родителей, их арестовали гестаповцы!

Солдат прижал руку к сердцу. Подбородок его дрожал.

– Я никому не хотел зла, – тихо проговорил он. – Мне жалко всех людей. Я всегда старался помочь пленным. Я учил своих мальчиков…

– Ты думаешь разжалобить меня! Не надейся, не получишь и крошки. Иди к русским, пусть они тебя накормят. – Фрикке злобно рассмеялся.

Солдат стоял у окна, держа руку на сердце, не в силах оторвать взгляда от тарелки с едой.

– Отдайте ему картошку, Антанас, – раздался жалобный голос девушки. – У нас есть ещё.

– Пусть он вернёт моих родителей! – рычал Фрикке. – Ну, ты, убирайся! – крикнул он на солдата.

Бруно Кульман повернулся и, пошатываясь, пошёл к воротам, хорошо различимый в пепельном свете огромной полнощёкой луны. Внезапно он споткнулся, загремев попавшим под ноги ведром.

Фрикке поднял свой вальтер.

– Что вы делаете! – вскрикнула Мильда, вскочив. – Не смейте, я запрещаю.

Стукнул выстрел. Бруно Кульман упал, уткнувшись головой в полосатое пляжное кресло у стенки сарая.

– Ненавижу немцев! Без разбора! Всех!.. – бушевал Фрикке. Он хладнокровно закрыл окно и опустил маскировочную штору. – Нечего волноваться, Мильда. Я отомстил за наших родителей, только и всего.

Девушка, откинувшись на спинку кресла, тяжело дышала. Глаза были закрыты.

Притронувшись к её пылающему лбу, Фрикке только присвистнул. Соорудив на диване из перин и подушек спокойное удобное ложе, Эрнст Фрикке перенёс туда больную.