Текст книги "На затонувшем корабле"

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
ТЕНИ ЖИВУТ В ПОДЗЕМЕЛЬЯХ

Эрнст Фрикке совсем позабыл о незнакомце. Спускаясь по лестнице, он увидел его на площадке второго этажа.

– Ну, как вы нашли старика? – приятно улыбаясь, спросил господин со шрамом на щеке. – Удалось ли вам узнать, зачем приходил к профессору русский полковник?

– А вам, собственно, какое дело? – Фрикке вызывающе посмотрел на незнакомца. Вытряхнув из пачки сигарету, он ловко прихватил её полными губами.

– Разрешите и мне, – потянулся улыбчивый мужчина, видя, что Фрикке прячет пачку. – Согласитесь, это невежливо. – Затянувшись, он добавил: – Прекрасные сигареты… американские… Может быть, у вас есть и доллары?

– Ого, вы слишком любопытны, уважаемый герр…

– Людвиг Фолькман, к вашим услугам, – незнакомец поклонился, – уполномоченный главного управления безопасности рейха, оберштурмбанфюрер Людвиг Фолькман. Прошу. – И он вытащил из заднего кармана удостоверение.

Эрнст покосился на фотографию в чёрной форме СД, на знакомую печать с орлом и свастикой. «Да, подпись самого рейхсфюрера Гиммлера».

– И вы не боитесь носить с собой такие документы? – искренне удивился он.

– Государство находится в величайшей опасности, нам ли, верным слугам, пристало беречь свою жизнь, – уклончиво ответил эсэсовец. – А вот вы кто такой? – Он перестал улыбаться, голос его обрёл твёрдость. – Документы?

– О каких документах идёт речь? – с наигранным удивлением спросил Фрикке. – Я вас не совсем понимаю, оберштурмбанфюрер. Я литовец, спасшийся из концлагеря, ищу своих родителей. – Он вынул из маленького поясного карманчика янтарный мундштук с двумя золотыми ободками и принялся старательно всовывать в него дымящуюся сигарету.

– А-а, – незнакомец взглянул на мундштук. – Признаться, я думал, что волки-оборотни существуют только в реляциях гаулейтера Коха… Я слышал, в этих местах находят янтарь?

– Да, на берегу моря.

– Поднимите левую руку, заверните рубаху, – изменив тон, твёрдо сказал Фолькман. – Так, хорошо, все в порядке. Кстати, ваше имя?

Фрикке ответил, посмотрев в лицо эсэсовцу. Глаза у Фолькмана были красивые, ласковые, немного грустные. Но вместе с тем в них было что-то такое… Нет, врать ему было опасно.

– Так вот, дорогой Эрнст Фрикке, я спросил вас о долларах не ради любопытства, – безмятежно улыбаясь, продолжал оберштурмбанфюрер. – Недалеко отсюда есть превосходный уголок, там можно спокойно посидеть, потолковать, поужинать. Расчёт с хозяином на доллары. Пойдут и фунты стерлингов или другая твёрдая валюта. – Он, обжигаясь, затянулся и с сожалением бросил окурок. – Вас не откажутся обслужить на золото или драгоценности. Совершенно безопасно, – поспешил заверить эсэсовец, излучая добрые улыбки. – На валюту можно получить все, даже девочек… Ну?..

Напряжение последних дней требовало разрядки.

«Что ж, – решил Фрикке, – развлекусь, узнаю, что хочет от меня этот странный тип. Он больше похож на врача или музыканта, чем на оберштурмбанфюрера. Итак, бедный Ганс, сегодня я устрою тебе поминки».

– Я благодарен за приглашение, – сказал он, – воспользуюсь с удовольствием.

На углу улицы эсэсовец остановился.

– Надо принять некоторые предосторожности. Я кое-что выясню. Прошу подождать. – Эсэсовец мгновенно скрылся в развалинах.

«Интересно, что ему надо от моего дядюшки? – соображал Фрикке. – Столичная штучка, особая. А улыбка? Будто у ангелочка из детской книжки с цветными картинками. Однако не хотел бы я заиметь его как врага».

– Герр Фрикке, – услышал он приятный тенор, – прошу вас сюда.

Во дворе, на площадке, свободной от кирпичных обломков и мусора, стояли две длинные ручные тележки на небольших железных колёсиках. На тележках лежали завёрнутые в грязные простыни какие-то продолговатые свёртки.

– Прошу вас, вот верёвка, привяжите покрепче груз к вашей тележке.

Увидев на лице Фрикке откровенное удивление, он добродушно усмехнулся.

– Место, куда мы идём, расположено неподалёку от кладбища. На тележках – трупы. Это маскировка, специально для русских патрулей. Ясно? – Нежными белыми руками в веснушках оберштурмбанфюрер вложил свои документы в карман покойника. – Ему теперь все равно, не правда ли, штурмфюрер, – он дружески хлопнул по плечу Эрнста Фрикке, – а живым лишние предосторожности никогда не помешают. Ну, берите ваш лимузин, тронулись. – И Людвиг Фолькман громко рассмеялся.

Когда их останавливал патруль, оберштурмбанфюрер со скорбной миной протягивал клочок бумаги: там было нацарапано по-русски: «Везу хоронить соседей, умерли от сыпного тифа».

Прочитав записку, офицер обычно махал рукой, даже не взглянув на покойников, и эсэсовцы спокойно продолжали свой путь по набережной. Из реки торчали корпуса, мачты и трубы затопленных катеров и небольших пароходиков. У металлической баржи собрались горожане. Эсэсовцы переглянулись: русские солдаты дружно вытаскивали из полузатопленного трюма мокрые мешки с мукой и раздавали немцам. Известно, что мука долго не промокает.

На перекрёстке двух больших улиц тропинку среди развалин преградили советские офицеры. Они обнимались с радостными восклицаниями.

Немцы приостановились и вежливо ждали.

– Серёга Арсеньев! Какими судьбами? – радостно восклицал высокий белобрысый пехотинец с капитанскими погонами. – Слыхал, слыхал, ты подлодкой командуешь.

– Командую, Санька, – живо отозвался старший лейтенант Арсеньев. – А ты, капитан дальнего плавания Александр Малыгин, потомственный моряк, – и в армейском! Что ж это ты, брат Саша?

Офицеры обнялись.

– Под Ленинградом войну начал, – сказал пехотинец, – партизанил. Вот и пришлось серую шинель надеть. Теперь в разведке… А помнишь, как мы с тобой лесорубам помогали деревья валить? А морской зверь… После войны куда думаешь?

– На корабль, Саша, во льды. Соскучился.

– Я тоже. Скорей бы войну кончать, жду не дождусь. – Заметив немцев с тележками, капитан крикнул по-немецки: – Эй, что вам нужно?

– Дорога узкая, господин капитан, – с поклоном объяснил оберштурмбанфюрер.

Советские офицеры уступили дорогу. Немцы с тележками прошли мимо. Эрнст Фрикке обернулся и встретил любопытный взгляд рослого старшего лейтенанта.

Погода портилась, с моря наползал туман. Он опустился на город и прочно застрял между развалинами.

– Надо оставить тележки вон за тем забором, – сказал старший эсэсовец.

На тихой улице, обсаженной огромными липами, в тёмном подвале разрушенного дома оберштурмбанфюрер нажал потайную кнопку. Открылась дверь, искусно замаскированная в стене. Они вошли в небольшую прихожую. Щёлкнул замок, и сразу зажглась маленькая лампочка.

– Что вам угодно? – раздался глухой голос откуда-то сверху.

Приглядевшись, Фрикке заметил динамик, вмонтированный в потолок, и узкую щель в стене на уровне груди, похожую на бойницу.

– Укрыться от непогоды и выпить чашку горячего кофе, – торопливо ответил оберштурмбанфюрер.

Стена с бойницей тоже оказалась дверью, она медленно отодвинулась. На пороге их встретил высокий бледный человек. Искоса взглянув на вошедших и не сказав ни слова, он пошёл впереди, освещая путь электрическим фонариком. Несколько ступенек вниз, несколько шагов по узкому коридору. Перед ними ещё одна дверь, теперь бронированная, толщиной с полметра, коридор, покрытый мягкой ковровой дорожкой.

Снова открылась тяжёлая бронированная дверь; вошли в небольшое помещение. Здесь, у вешалки, надо было снять пальто. Ещё десять ступенек вниз, и Эрнст Фрикке очутился в зале с двумя десятками столиков. Почти все были заняты. Мужчины в униформе и штатские, разодетые дамы вполне определённого поведения. Зал был разукрашен фресками по мотивам тевтонской мифологии. Деревянная облицовка стен, массивные столы без скатертей, крепкие скамьи. По стенам – бронзовые тарелочки с гербами, на полках – несколько тяжёлых кургузых парусников, утопавших в полумраке. Помещение освещалось оплывающими в духоте свечами в дубовых канделябрах. В зале пахло потом, табаком, свечами и спиртным. Шум то утихал, то поднимался волнами.

– Сядем здесь, – показал Фолькман на свободный столик рядом с буфетом из морёного дуба.

Подошёл кельнер, молча поставил на стол подсвечник.

– Бутылку лучшего портвейна, нет, две бутылки и поужинать. Что-нибудь поосновательней, – распорядился эсэсовец. – А пока не откажите, штурмфюрер, в вашем «Честерфилде».

Из-за соседнего столика встал майор в парадной форме. На груди несколько орденов. На шее Железный крест. Покачиваясь, он подошёл к столику Фрикке и оберштурмбанфюрера.

– Кто вы такие? – спросил он.

Эсэсовец остановил Фрикке незаметным жестом: не связывайся, дескать, и стал смотреть мимо майора.

– Положим, мне и неинтересно, кто вы! – не дождавшись ответа, продолжал офицер. – Такие же мерзавцы, как и все. Я майор Франц Баденбух, танкист. – Тут он повысил голос и стал оглядывать всех сидящих в зале. – Эй, вы, слушайте меня, господа носители тевтонского духа! Прошло время, когда вы отсиживались в тылу за чужой спиной. Это тевтонский дух заставил вас снять военную форму рейха и прятаться по норам и щелям. Жалкие трусы, зайцы, прижавшие уши при первом выстреле, – он слегка покачнулся. – Что говорил генерал Бернгард Отто фон Ляш? – спросил он, оглядывая сидящих за столиками. – Вы помните? – Все молчали. – Он сказал: «Истинными героями могут быть только мёртвые». А сам, негодяй, – заскрежетал майор зубами, – сдался русским. А где преподобный гаулейтер Эрих Кох, я вас спрашиваю? Молчите? Гаулейтеры и фюреры продали армию, слышите вы!.. Национал-социалистская германская рабочая партия, с-собаки… Ты, – майор ткнул пальцем в грудь оберштурмбанфюрера, – раз ты снял форму во время войны, ты предатель.

– Хорош сам, хоть и в форме, – сказала из-за стола пышная блондинка. – Ругаешь других, а сам тоже сидишь. Попробуй походи по улицам. Пьяница несчастный. – И женщина, закинув ногу на ногу, с насмешкой посмотрела на офицера.

– Заткни глотку, девка! – рявкнул майор. – Ты смеешь так разговаривать с офицером рейха? Ах ты!.. – Он шагнул было в её сторону, но пошатнулся и грузно опустился на стул.

Только за второй бутылкой улыбчивый эсэсовец приступил к деловой части.

– Ну, мой дорогой штурмфюрер, – отставив рюмку, начал Фолькман. – Теперь я готов слушать. Вы помните, о чем я спрашивал там, на лестнице?

Да, Фрикке помнил. Он успел все обдумать и приготовиться к активной защите. Он понимал, что жизнь его в опасности, за неё нужно дать выкуп. Фрикке решил приоткрыть эсэсовцу карты, правда не в ущерб делу. Он даже собирался извлечь пользу из своей откровенности. Вкратце рассказав о своей беседе с дядей, Фрикке закончил так:

– Убеждён, рано или поздно профессор будет работать у русских и покажет, где спрятаны сокровища. Заставить его молчать невозможно.

– Старика надо ухлопать, пока он не развязал свой язык. – Фолькман посмотрел прямо в глаза Эрнсту Фрикке. – Так я вас понял?

– Если это нужно для фюрера, для Германии…

– Теперь расскажите все, штурмфюрер. Вы меня понимаете? – в голосе гестаповца прозвучали металлические нотки.

– Я вас понимаю и постараюсь вспомнить. Хотя знаю я немного…

– Ничего, ничего, – поощрительно усмехнулся гестаповец. – Здесь немного, там немного, глядишь, и разгадка найдена.

– Вас, наверно, волнует, – вздохнув, начал Эрнст, – янтарный кабинет?.. Да, этот кабинет недолго был утехой профессора. Как вы знаете, он восстановил своё сокровище в одной из верхних комнат королевского замка. Кое-кто из уважаемых кенигсбержцев удостоился осмотреть его. В августе прошлого года, боясь бомбардировок, профессор демонтировал этот кабинет и спрятал его в подвалах. Это было в те дни, когда англичане разрушили старый город. В январе этого года доктор Гольдшмидт – вы знаете господина Иоганна Гольдшмидта?..

Эсэсовец кивнул.

– Так вот, он приказал понадёжнее запрятать янтарный кабинет в ящики. Упаковывали во дворе замка. Профессор сам руководил работами. Я видел, как янтарные куски выносили из подземелья.

– Кто знает, кроме вас, об этих работах? – прервал Фолькман.

– Гм-м, боюсь вам сказать… в упаковке ящиков как будто участвовало несколько служащих музея… Потом ещё рабочие, – осторожно ответил Фрикке.

Он понимал, что быть единственным свидетелем – опасно.

– Сколько ящиков упаковал в тот день профессор Хемпель? – продолжал выспрашивать гестаповец, улыбаясь.

– Я видел больше двух десятков. Но и кроме янтарного кабинета через руки профессора проходили большие ценности. Десятки тысяч изделий из янтаря, причём некоторые экземпляры были уникальными и стоили огромных денег. А экспонаты наших музеев! – Фрикке помолчал, собираясь с мыслями. – Ну, а потом профессор, несомненно, знает, где спрятаны семьдесят восемь ящиков музейных трофеев, привезённых с Украины и из Белоруссии. Там редчайшие полотна, старинные иконы, фарфор. Наконец, через его руки прошло немало частных коллекций.

– Сколько могут стоить эти ценности?

– Мне трудно определить даже приблизительно. – Фрикке пожал плечами. – Несколько миллионов долларов – это, видимо, скромная цифра.

– Черт побери! – воскликнул улыбчивый эсэсовец. Выдержка на этот раз ему изменила. – Но куда старик упрятал эти сокровища? Может быть, вы предполагаете что-нибудь?

– …Ну, например, при мне упоминалось о каких-то бункерах, расположенных на улице Штайндам.

– Прекрасно, у нас сохранились подробные планы подземных сооружений Кенигсберга. – Гестаповец повеселел, отметив что-то в записной книжке.

– Знаю, что в подземельях Вильденгофского замка тоже захоронены ценности… не меньше сотни ящиков. Может быть, в том числе и янтарный кабинет… – ковыряя вилкой в остатках ужина, говорил Фрикке. – Я помню одну русскую женщину, – чуть помедлив, продолжал он. – По приказанию гаулейтера Коха она сопровождала музейные экспонаты из Украины. Однако профессор не верил этой женщине. Она-то, наверное, знала многое. Где она сейчас? Её бы следовало ликвидировать в первую очередь. Вот, пожалуй, и все, что я могу вам сказать… Правда, я… – Фрикке замялся.

– Говорите, я вижу, вы что-то скрыли. – Глаза Фолькмана хищно блеснули. Но тут же ласковая, ободряющая улыбка вновь появилась на его лице.

– И нет и да, – Фрикке искоса посматривал на собеседника. – Собственно говоря, это незначительное дело, оно может заинтересовать только вас. Оно слишком ничтожно для государственных целей.

– Я слушаю.

– Небольшое количество ценностей: золото, драгоценные камни, очень ценные картины – спрятал я сам. Я думаю… – Фрикке опять замялся, – думаю, что если оберштурмбанфюрер отправится на поиски вместе со мной, то не останется внакладе.

– Доктор Хемпель знает об этих спрятанных вами ценностях?

– Да, как всегда, я выполнял его поручения.

– Где они спрятаны?

– В Мариенбургском замке.

– Посидите здесь, через несколько минут я вернусь. – Приветливо улыбаясь, Фолькман ушёл.

Проводив его глазами, Фрикке огляделся. В зале так накурили, что казалось, слова плавали в табачном дыму. Кабак шумел.

– Пиллау неприступен. Вы только представьте – пятнадцать тысяч снарядов разного калибра выпускает в минуту зенитная артиллерия. В минуту! Нет, я не шучу… Недавно фюрер послал на защиту Пиллау большой флот.

– Нет, Эрнст Вагнер остался в городе. Это фанатик. Он верен фюреру до последнего вздоха.

– Русские думают, что заперли нас на замок в Кенигсберге, ха-ха… А мы просачиваемся, незаметно просачиваемся. Стоит только добраться до Фриш Нерунг, и вы – в Швеции!

– Говорят, русские подошли вплотную к Берлину.

– Безоговорочная капитуляция? Что будет с Германией? Нет, это невозможно.

– Кости судьбы упали не в нашу пользу.

– Благодарите вашего сумасшедшего провидца фюрера!

– Мы должны готовиться к новой войне. Нет, я не шучу. Разве вы не слышали выступления Геббельса?

– Ваш Геббельс только один раз в жизни сказал правду. И то в пору его юности. Помните фразу: «Деньги – это дерьмо, но дерьмо не деньги».

– Деньги совсем упали, рейхсмарка не стоит плевка.

Фрикке удивила вдруг наступившая тишина. По залу шёл крупный, широкоплечий мужчина в чёрном, сверкая золотой свастикой на отвороте пиджака. Фрикке показалось, что он знает этого человека… Жестокое лицо, прямой нос, большие губы, сутулый…

Фрикке старался вспомнить, где он мог его встречать, но безуспешно.

– Ну, дорогой приятель, – хлопнув Эрнста Фрикке по плечу, весело сказал внезапно появившийся Фолькман. – Рад, все окончилось благополучно. Я доложил шефу, что вы вполне искренни. Оказано большое доверие. Шеф поручил передать вам, что профессор нам больше не нужен. Срок – три дня.

Фрикке слушал потупясь. Когда Фолькман сказал «три дня», он отрицательно качнул головой.

– Ну, а потом, – продолжал гестаповец, словно не замечая колебаний собеседника, – мы отправимся за вашими сокровищами. Я и вы… Вы довольны? Скажу по секрету, я ничего не докладывал об этой экскурсии шефу. – Он заразительно рассмеялся. – Вы поняли? Чем скорее мы уйдём из этого города, тем лучше.

– Все-таки это мутное дело…

– Ясно, не прозрачное. Но за все в ответе фюрер… Слушайте! – Фолькман вынул записную книжку и перелистал несколько страничек. – "Если вы слишком слабы для того, чтобы создавать самим себе законы, то тиран должен надеть на вас ярмо и сказать: «Повинуйтесь! Скрежещите зубами, но повинуйтесь, и всякое добро и зло утонет в повиновении ему».

– Ницше! Узнаю кладезь мудрости.

– Вот видите, старый больной человек не боялся об этом говорить. Правда, Геринг о том же сказал ещё короче: "Моя совесть называется «Адольф Гитлер». Брось корчить из себя невинную девушку! В политике нет преступлений, только ошибки. Вот, запомни адрес: этот человек даст тебе средство, чтобы без шума переселить в лучший мир профессорскую чету.

– Мы находимся на среднем этаже бункера, – сказал он, помолчав. – Есть приказ в среду затопить его, а виллу сжечь. – Он прошёлся взглядом по залу и вздохнул. – Интересно посмотреть на них в четверг…

За концертным роялем сидел полковник.

Заклинание огня. Шелест леса. Полет валькирий. Могучая волна вагнеровской музыки подхватила людей и подняла их на свой пенящийся, сверкающий гребень. Музыка великого волшебника действовала как наркотик. Шум, разговоры замолкли. Музыка приказывает, повелевает, превращает сидящих здесь полупьяных людей в храбрых и сильных героев. Гремит где-то вверху, в высотах вселенной, музыка-чародейка.

Последний аккорд. Полковник положил руки на отзывчивые клавиши и долго сидел, низко склонив седую голову.

В зале наступила тишина. Все ждали продолжения концерта.

– Господа, – очнувшись, громко сказал полковник, – теперь для вас.

И опять Рихард Вагнер. Торжественно-трагические звуки похоронного марша наполнили душное бомбоубежище…

В глазах у многих появились растерянность, страх. Некоторые поднялись с мест, словно собираясь бежать, кто-то истерически вскрикнул.

И вдруг выстрел. Грузное тело седого полковника медленно сползло на ковёр.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ЧЕЛОВЕК ДОЛЖЕН ПРИНЕСТИ СЕБЯ В ЖЕРТВУ «СВЕРХЧЕЛОВЕКУ»

– Дядя, я не отказался бы от чая, – сказал Эрнст Фрикке.

– Ну и прекрасно, я разделяю твоё желание, – подхватил профессор.

– Я боюсь, Эрнсту не понравится наш фруктовый напиток, – улыбнулась фрау Эльза.

– У меня есть прекрасный чай, – вдруг вспомнил Фрикке, бросаясь к своим вещам. – Нашёл. – Он повернулся, держа в руках металлическую коробочку. – Твой любимый.

– О-о, это замечательный букет, – отозвался профессор. – Ты волшебник, Эрнст. А к чаю у нас с Эльзой найдётся яблочный джем.

Подвязав белый кружевной передник, фрау Эльза пошла на кухню.

Эрнст Фрикке решил помочь ей. С чайником и спиртовкой в руках он направился вслед за тёткой.

Профессор, закутав ноги старым шотландским пледом, молча сидел в своём любимом кресле.

Война мало отразилась на домашнем мирке старого учёного. В кабинете все осталось по-прежнему: у окна большой письменный стол с разбросанными в беспорядке листками исписанной бумаги. На почётном месте стола – старинная чернильница в деревянной оправе, она давно служит только украшением: профессор пользуется автоматической ручкой.

Стена справа от стола до самого потолка уставлена книгами. Напротив «книжной стены» – скромный камин. Много лет, неизменно удивляя гостей, над камином висит свирепая кабанья голова – охотничий трофей молодого Альфреда Хемпеля. Коллекция всевозможных рогов украшает стены: от маленьких, неказистых козлиных рожек до огромных ветвистых рогов благородного оленя. На обычном месте красуется зелёная охотничья шляпа с кисточками и пером. Эта шляпа тоже напоминает профессору о молодости. С каминной доски глядят фотографии Шопенгауэра, Эммануила Канта; рядом – портрет Рихарда Вагнера.

– Не жалейте, заваривайте по-английски: ложка чаю на чашку. Я буду пить самый крепкий, – приговаривал Фрикке, топчась на кухне возле тётки.

Тётушка и племянник вернулись в комнату.

Фрау Эльза принялась накрывать на стол: появились любимые дядины чашки с зелёными ободками, джем, сахар и немного печенья.

– Посмотри, дорогой Эрнст, на улице почти лето, – профессор распахнул окно, – какое солнце! А эта нежная ароматная листва. Боже мой, какое счастье жить! Что может сравниться с жизнью. Это моё шестидесятое лето, мой мальчик. А я бодр…

Профессор подошёл к радиоприёмнику.

– И вы не боитесь слушать радио, дядя?

– Мне нечего бояться. – Хохлатые профессорские брови нахмурились. – Я получил разрешение русской комендатуры на приёмник и слушаю, что хочу.

Эрнст Фрикке криво усмехнулся, воровато бросил взгляд на дверь и, приблизив губы почти вплотную к дядиному уху, прошептал:

– Во всем виноват фюрер, это он оказался плохим стратегом и проиграл войну.

– О-о, я слышу от тебя что-то новое, – профессор отстранился от племянника, – но почему ты шепчешь? Мы можем говорить громко, слава богу, никто нас не подслушивает. Но разве не может быть так, что русские оказались хорошими стратегами, лучшими, чем Гитлер?

– Если бы он слушал своих генералов…

– Замыслы фюрера оплодотворили генералы, – возразил Хемпель. – Без них Гитлер бы был пустым звуком. Из бочки может вылиться только то, что влито в неё.

– Война проиграна, но мы ещё поборемся, дядя. Мы будем готовиться к новой войне с большевиками.

– Ты совсем сошёл с ума, Эрнст. Мне кажется, что, несмотря на поражения, Германия все же победила. Это парадокс, но это так. Победил народ. Только теперь я по-настоящему понял, что такое национал-социализм и чего стоил наш уважаемый фюрер. Диктатор, старавшийся превратить немцев в бездушных автоматов, в роботов… Маньяк, толковавший законы человечества по своему усмотрению. И поверь, если бы не русские, нам, немцам, никогда бы не сбросить его со своей шеи.

– Но, дядя, это делалось ради победы над коммунизмом; если бы мы выиграли войну, все было бы по-другому, и каждый немец стал бы повелителем. Для этого стоило потерпеть.

– Нет, теперь я ни о чем не жалею, – отчеканил профессор Хемпель. – Если с помощью русских нацизм перестанет существовать, это будет нашей общей большой победой.

– Дядя, я удивлён! – Фрикке казался взволнованным. – Стоило войти в город русским, и вы совсем переменились…

– Эрнст, – недовольно прервал профессор, – почему ты говоришь так громко. То шепчешь, то кричишь. Я хорошо слышу.

– Простите, меня задевают ваши слова, дядя. Война пока не окончена, но даже если мы её проиграем, какие будут порядки в новой Германии, неизвестно. Может быть, останется все по-старому.

– Старые порядки? Нет, это невозможно, Эрнст. Этого никогда не будет. Об этом позаботятся русские. – Профессор снял очки и кусочком замши стал протирать стекла.

– Русские, русские! – опять вскричал Эрнст Фрикке. – Мне кажется, дядя, ваш русский полковник сумел основательно вскружить вам голову. А что касается радикальных изменений в Германии, то… Откровенно говоря, мне трудно представить, как немцы будут жить без железного кулака национал-социализма. Народное единство распадётся.

– Добродетель, которую надо стеречь, не стоит того, чтобы её стерегли, – отрезал профессор. – Ты говоришь, я меняю свои убеждения, – уже спокойнее продолжал он, – это не совсем верно. В общем я расскажу, как было на самом деле, сейчас мне скрывать нечего. Я вступил в партию по двум причинам: первая – я искренне отрицал коммунизм и считал, что в нашей стране он должен быть уничтожен, уничтожен с корнем. И вторая – побуждение меркантильного порядка. Видишь ли, я не хотел, чтобы меня обогнали товарищи по школе, по университету только потому, что у них на отвороте пиджака партийный значок. – Профессор вынул из ящика сигару, нерешительно подержал в руках и положил обратно. – Вступив в партию, я был с ними на равных правах. Что же касается всех этих людоедских методов гестапо, беспринципности и произвола так называемого нового порядка, я их никогда не одобрял.

Эрнст Фрикке был искренне удивлён, слушая откровения профессора.

– Но, дядя, раньше я никогда не слыхал от вас ни одного слова порицания нашей партии.

– Гм… через пять минут об этом бы знали в гестапо. Ты не обижайся, Эрнст, но я уверен, что это так… Двойная жизнь – одна из язв бывшего порядка. Мы, немцы, были вынуждены скрывать мысли от товарищей, от родственников и, самое страшное, от детей. Ты спросишь: почему? Очень просто: из-за боязни потерять службу, жизнь, подвергнуться пыткам и издевательствам. Сколько разрушенных семей, сколько погибло хороших людей – настоящих немцев! Нет, с меня довольно! Я не хочу непререкаемых, посланных небом фюреров. Я за демократию, настоящую демократию. Я не устану говорить об этом. Ты не хочешь меня понять, Эрнст.

– Но, дядя, – примирительно заметил Эрнст, – над этими вопросами бесплодно раздумывали многие мудрые головы.

– А я как раз против мудрых голов, если они думают за всех нас, – отпарировал профессор. – Мы, маленькие люди, должны сами решать, как нам жить. Это единственно правильный выход. Да, вот так…

По комнате разливался тонкий аромат хорошего чая.

– Ты чувствуешь этот запах, дядя? – переменил разговор Фрикке и шумно втянул в себя воздух. – Но у меня есть ещё один сюрприз. – Он открыл жёлтый поношенный портфель и вынул оттуда бутылку с хорошо знакомой профессору Хемпелю этикеткой. – Нет, нет, дядя, это не эрзац, а самый настоящий, французский, – заторопился он, увидя скептическую улыбку профессора, – убедитесь сами.

– Да, пожалуй, ты прав, это настоящий «Мартель», – с пристрастием осмотрев бутылку, определил профессор. – Благодарю, Эрнст, как всегда, ты очень внимателен к нам. – И профессор хотел спрятать коньяк.

– Но, дядя, сначала мы вместе выпьем по рюмочке, по самой маленькой, за счастье многострадальной Германии… И тётя Эльза обязательно выпьет. Нет, нет, не отказывайтесь, тётя. Вот из этих рюмочек. – Эрнст встал и подошёл к серванту. – Из этих, с длинными ножками…

– А все-таки бутылка попалась неудачная, – заметил профессор, пригубив рюмочку золотистого коньяку, – странный привкус. Или марка другая? Может быть, коньяк военного времени? – Он опять внимательно осмотрел этикетку. – Да, коньяк странный, у него горьковатый вкус, словно берёшь в рот нож, которым недавно резали лимон.

Профессор, смакуя каждый глоток, все-таки выпил рюмку до конца. Фрау Эльза отпила половину. Племянник закашлялся и, словно боясь пролить драгоценную жидкость, поставил рюмку на стол.

– Коньяк отравлен, – вдруг сказала сдавленным голосом фрау Эльза. Потеряв равновесие, она покачнулась. – Альфред, мой дорогой… Мне страшно, Альфред.

– Отравлен? Ты права, Эльза. Я…

Профессор хотел помочь жене, но сам обмяк и стал дрожащими руками ломать и мять превосходную гаванскую сигару.

– Эрнст, помоги ему, – едва шевеля губами, прошептала фрау Эльза, все ещё силясь подняться, – ты должен ему помочь… врача… Слышишь, Эрнст?

Племянник не двинулся с места.

– Негодяй! Я поняла все, – неожиданно громко сказала фрау Эльза. Глаза её округлились, гневный взгляд остановился на побледневшем лице Фрикке. – И ты спокойно смотришь, как мы умираем?..

Эрнст Фрикке, споткнувшись о заботливо вычищенный тёткой рюкзак, выскочил на площадку лестницы.

* * *

– Плохо себя чувствуете? – посмотрев на бледное, испуганное лицо Эрнста Фрикке, спросил, улыбаясь, оберштурмбанфюрер. – У новичков это бывает. Когда мне в первый раз пришлось участвовать в ликвидации еврейской шайки, вы не поверите, меня едва не стошнило. – Он подошёл к распростёртому телу профессора и стал вглядываться в неузнаваемо изменившееся лицо.

– Такие вещи меня давно не волнуют, – стараясь быть равнодушным, заметил Фрикке. Однако замечание задело его самолюбие. – Евреи?.. Все это мы проходили в первом классе. Но вот убивать своих родственников не доводилось.

– О… о, так это ваши родственники?

– Да, дядя и тётя, – с некоторой гордостью ответил Эрнст Фрикке.

– Тогда сочувствую, – помолчав, сказал оберштурмбанфюрер. – В этих делах необходима чуткость. Расправляться с родственниками самому совсем не обязательно. Вы должны были предупредить об этом… Но все хорошо, что хорошо кончается. – Безмятежная улыбка снова появилась на лице Фолькмана. – Нам следует позаботиться о том, чтобы спрятать концы, в городе – русские. Вы уверены, это смерть? – Он слегка толкнул носком тело профессора.

– Конечно, – почувствовав дрожь в ногах, Фрикке опустился в кресло. – Англичане в средние века отравителей казнили в кипящей воде, – неожиданно для себя произнёс он громко.

Оберштурмбанфюрер взглянул на своего подручного, усмехнулся и вынул из внутреннего кармана пиджака сложенную вчетверо бумагу.

– Известный терапевт доктор Франц Краусзольдт, – изрёк он, разворачивая бумагу, – свидетельствует своей подписью, что господин и госпожа Хемпель умерли сего числа от дизентерии.

– От дизентерии? – удивился Фрикке. – Но если будет расследование… Профессор работал у русских. – Он тупо уставился на справку.

– Работал у русских?! Этот предатель Хемпель давно потерял всякое право называться немцем. – Фолькман ещё раз со злобой ткнул сапогом распростёртое тело.

Из кармана профессорского пиджака выпал небольшой листок картона.

– "Членский билет философского общества имени Эммануила Канта, Кенигсбергское отделение, 1944 год", – прочитал Фолькман, переворачивая билет и улыбаясь. – Посмотрите, дорогой Фрикке! Ваши учёные мужи умудрились отпечатать билет, позабыв о свастике. – Он удивлённо рассматривал на обороте чёрный силуэт великого философа. – Видать, в Кенигсберге давно потеряли головы.

И Фолькман рассмеялся.

– Однако к делу, – вновь стал серьёзным эсэсовец. – Расследование не состоится – это во-первых. Через несколько минут, – он посмотрел на часы, – мы начинаем похороны ваших родственников. Место, где они будут закопаны, останется навсегда неизвестным. Во-вторых, доктор медицины Франц Краусзольдт завтра перестанет существовать.