Текст книги "Шизали"

Он псих

СТИХ СЕМНАДЦАТЫЙ.

 
Враждебная компания
         Стоит площадкой ниже.
         Мне слышно их шептание,
А здесь окно и крыши.
Я в мыслях словно древний царь,
         А подлость снизу фоном.
Мне ближе ночь и в ней фонарь
Да кошки под балконом.
         Там, снизу, мой сосед язвит,
         Играется словами.
Стекло уже дождём рябит.
Не повезло с друзьями.
Мой бывший друг сказал:
«Он псих,
         И путь его под горку.»
Его товарищ что-то стих,
         А ветер мочит шторку.
Ну почему он злой такой?
         Враньё выводит складно.
Быть может, я и есть «больной»?
         Наверно,
                Ну и ладно.
 

За окном шёл нудный осенний дождь. Артём сидел на подоконнике в подъезде их старой пятиэтажки и вдыхал порывы прохладного ветра, залетающего через старую и облезлую форточку. Лето переломилось неожиданно. Только вчера ещё казалось, что жара бесконечна и непобедима. И вот с полуночи то льёт, как из ведра, то сыплет с неба мелкой сыростью. В такую погоду в бане хорошо, а не в бетонном скворечнике.

Находиться в квартире было тягостно. Мама опять сделала робкую попытку увлечь сына хоть каким-то занятием за пределами их жилища, и у неё опять не получилось. Её слёзы всегда тяжело переносить. Отец тоже пробовал разговаривать, а потом замкнулся. Выходные стали для их семьи самым тяжёлым временем. Парню уже казалось, что родитель поставил на нём крест. Он уже несколько месяцев не совершал никаких поползновений в адрес сына, но это было неважно. Важным было то, что Олёнка ушла из снов.

Ещё прошлой зимой молодой человек взял в институте академический отпуск и подвис. Он не понимал себя и поэтому не находил смысла в учёбе. Всё главное в его жизни уже давно переметнулось в тот мир, где земная наука и глупые учителя были бессильны.

Внизу хлопнула дверь подъезда. Сбиваясь на прыжки, затопали быстрые шаги. Не доходя двух этажей, звуки прекратились, и снова вернулась тишина. Потом снизу раздались голоса его давних приятелей, хлопнула дверь и опять всё затихло. «К Валере Антон пришёл», – подумал Артём, отдаваясь настроению дождя.

Его жизнь остановилась. Олёнка ушла так, словно её никогда и не было. Сны стали пустыми и унылыми. Это состояние вытягивало из него всю энергию, лишало желания что-либо делать и хоть как-то существовать. Некоторое время назад он думал, что счастлив, что ему большего и не надо. Ему казалось, что он способен достигать любой точки этого бескрайнего мира, воплощать любую свою фантазию, а теперь он не мог сделать элементарного – оказаться рядом с ней. После того, как он необдуманно перенёс свою жизнь в сон, этот обрыв был подобен смерти. И вот он здесь – на подоконнике. Зависший между опустевшими снами и действительностью с плачущей матерью.

Дверь квартиры снизу снова открылась, снова закрылась. Под её шуршание голоса его приятелей вывалились в подъезд и приблизились на один пролёт. Было слышно, как они расположились этажом ниже него.

Артём вспомнил, как недавно под настойчивую просьбу матери он всё-таки совершил вылазку на улицу. Парень не стал отказываться от пивной компании, не стал сопротивляться продолжению в каком-то неприятном и вонючем кафе. Через час, заполнив стол пустой посудой, курящая часть компании оставила их с Валерой вдвоём, а сама вывалила на улицу. Он тогда выпил лишнего и повёлся на понимающий и дружеский тон своего товарища, поддался провокации случайного уединения.

Отец всегда говорит: «Терпеть и носить в себе бесконечно долго нельзя. Или прорвёт не вовремя, или на здоровье скажется». Его прорвало не вовремя. Ночные ожидания вылились в поток слов. Артём рассказывал и видел, как под его откровениями меняется выражение лица друга, как глаза того начали бегать от стола с посудой к двери. Артём едва смог остановить себя.

– Да, дружище. Неважно что-то с тобой, – резюмировал тогда Валера, – А хочешь я тебе нормальную девочку подгоню? На тебя очередь будет и без всяких там полётов и залётов?

Его друг напряжённо и неловко смеялся под собственную шутку. Он тянул Артёма прогуляться «тут недалеко, чисто ради исцеления».

«Поделился с другом», – усмехнулся про себя парень и с хрустом потянулся на уже нагретом подоконнике.

Разговор на площадке внизу крутился вокруг темы сегодняшнего вечера. Планов у ребят было много. Снизу потянуло табачным дымом, и Артём подвинулся ближе к форточке. Уйти просто так в свою квартиру наш герой уже не мог, надо было бы спуститься. Как минимум поздороваться. Он уже двинул ноги и даже поморщился от предстоящего общения, когда внизу прозвучало его имя.

– Слушай, а может Артёма позовём? – голос принадлежал Антону. – Я его давно не видел, раньше с ним весело было, пока он в спорт не ушёл.

– О-о, вот это нам не надо, – хохотнул Валера, – Ты не помнишь? Я же тебе рассказывал.

– Ну, рассказывал, – голос Антона был мирным и беззлобным, – У всех бывает. Нормальный парень. Чего ты губу-то гнёшь?

– Да он шизик, – выкрикнул Валера и, словно опомнившись, сбавил громкость. – Ты просто не слышал, что он нёс. Может, он вообще уже в психушке? Кстати, давно его не видно. Таким ребятам там самое место.

– Зря ты, – попытался унять Валеру приятель. – Хотя, как хочешь, ты его лучше знаешь.

– Знал.

– Что, так всё плохо?

– Ну, ты сам прикинь, я его спрашиваю: «А как у ней там с ногами, с титьками?», а он мне говорит: «Там этого не надо. Очень красивая она – розовая, как облачко», – было слышно, как сосед Артёма смеялся и всхлипывал. – Представляешь, «облачко».

– Может, с ним что-то и не так, дружище. Только я поостерегусь с тобой по пьянке откровенничать, – ответил ему второй вроде бы в шутку.

– Да хватит тебе, что ли. У тебя-то всё в порядке с головой? – Валера утихомирился, но продолжал шмыгать и подвсхлипывать. – Не, ребята, я без Тёмы. Сейчас в его голове все тараканы этого города.

Видно, сегодня был вечер цитат отца: «Уродов без наказания оставлять нельзя. А чтобы делать это реже – бить надо так, чтобы помнили дольше». Но Артём не хотел никого бить, разговор снизу уже потерял смысл для нашего героя. В голове свербела одна фраза: «таким место в психушке». Возможно, сосед был и прав. Может быть, именно там и стоило поискать?

– Вот мама у Тёмы что надо, – донёсся до него голос Валерия, – И смотрит на меня так приятно. Вот с ней бы я время провёл, – Валера снова загоготал, всхлипывая и сопя.

Отчаяние

СТИХ ВОСЕМНАДЦАТЫЙ.

 
Сколько ты мне простишь ошибок?
Где та мера любви без края?
Сколько явит мне жизнь придирок?
Когда спать смогу, не рыдая?
Сделал ведьмой. Но к черту правду!
Ибо правда смердит разлукой.
Сможешь всё повернуть обратно?
Или тлеть мне несносной мукой?
Я ж покорна, храню надежду.
В том желаю иметь я слабость.
Дай, прошу, мне права на веру?
Что тебе? Ведь такая малость.
 

– ЕЁ СОН —

– Зачем ты это сделал? Зачем ты показал мне всё это? Зачем ты отдаёшь меня ей? Зачем? Зачем? Я же запуталась.

Леночка металась и не знала, как ей успокоиться. Она еле удерживала себя на стуле. Если бы можно было встать и сделать хоть несколько шагов, в любом направлении, несомненно она так бы и сделала, однако идти было совершенно некуда. Её стул стоял рядом со столом, покрытым зелёной скатертью, а худой мужчина в чёрном кимоно помешивал свой чай, втиснувшись между этим же столом и старым холодильником. А вокруг них не было ничего, пустота.

– Кто ты такой, в конце концов, чтобы брать на себя право так менять чужую жизнь? Почему? Ну, почему вы все что-то даёте, а потом забираете? Почему вы бросаете меня одну? – девушка кричала и плакала, а мужчина молчал и продолжал помешивать чай без сахара. – Ну, пожалуйста, сделай всё так, как было.

– Боюсь, что это не в моих силах, – мужчина не поднимал глаз и ударял ложечкой о края чашки. Звуки тоже были мёртвыми и высушенными.

– Ты врёшь! Ты можешь!

– Ты для этого так долго меня искала? Это всё, о чём ты хотела спросить?

– Подожди, – напугалась девушка. – Пожалуйста, не уходи. Ты не можешь себе представить, как я хочу просто быть той же, которой была. Я просто хочу любить свою дочку. Просто хочу мечтать о том, что она вырастет красавицей и найдёт себе хорошего парня. Я хочу быть глупой и сумасбродной бабой. – Лена опять разрыдалась. – Неужели у тебя нет сердца? Ты же не представляешь, что я чувствую, глядя на свою доченьку. Я хочу её просто любить, понимаешь ты? Просто любить.

– В тебе очень много любви, – спокойно сказал мужчина. – И если всё сложится так, как надо, то ты сможешь дать своей дочери гораздо больше, чем кто-либо другой своему ребёнку. Я дал тебе возможность набраться сил и остаться рядом с ней. О чём ты сожалеешь?

– Я не могу! Я смотрю на неё и понимаю, что, возможно, она тоже прожила сотню жизней, что в ней уже сейчас куча секретов и тайных ящичков. А я хочу думать, что она только моя. Только моя и ничья больше. Ну что же ты такое? – девушка плакала навзрыд и не могла ни говорить, ни дышать. Когда она притихала, её глаза начинали метаться по пустоте, выискивая любую зацепку. Но вокруг была пустота. Она уткнулась в руки и завыла, – Я хочу быть наивной. Хочу думать, что она вырастет такой, как я захочу. А что я сейчас? Любовь. Разве она такая? Я боюсь сама себя и своих мыслей про него и про неё.

– А ты пускай перед собой добрую мысль, и всё наладится.

– Но я уже не могу любить просто так. Я не знаю, кто я.

– Не обманывай ни себя, ни меня. Любовь она всегда «просто так». И любить ты можешь, и не любить ты не сможешь. Мне кажется, что тебя просто пугают суждения людей.

– Но я не знаю, кто я, – девушка громко всхлипнула и зажала рот кулаками. – И как мне жить дальше?

– А знать и не надо, – в голосе мужчины не изменилось ровным счётом ничего. – Живи своей любовью, верь в неё. Зачем тебе знания? – он посмотрел на неё и впервые улыбнулся. Чуть заметно, одними глазами. – У тебя всё получится. А дочку люби, не думая. Она у тебя миленькая. Да?

Ленино лицо на несколько секунд посветлело и оттаяло. А потом на него снова налетела тень.

– Я тебя умоляю, я хочу всё забыть. Я не хочу больше ни с кем и ничем делиться. Пожалуйста – верни всё назад. Оставьте меня одну.

Мужчина вынул ложечку из чашки, аккуратно подождал пока стечёт последняя капля и положил её на стол, словно скатерть и эта ложечка имели хоть какое-то значение в этом месте.

– Когда узнаёшь слишком много, теряешь возможность укрепиться заблуждениями, опереться на них. Когда поднимаешься над облаками – пропадает смысл в страховках. Я увидел твою красоту и не дал ей погаснуть. Я дал тебе силы, дал поводыря, но не для того, чтобы всегда идти на привязи. Есть только один рецепт укрепить свою душу. Или ты его найдёшь для себя сама, или тебе придётся переигрывать эту роль заново. Я знаю, что ты можешь пройти сквозь это, но нельзя тебе дальше жить вслепую.

– Я не понимаю тебя.

– Ты искала ответа – я ответил. Не моя вина в том, что ты ещё не готова его принять. Приди в себя.

– А кому это всё надо? – обессиленно произнесла Леночка.

– Тебе, твоей дочери. Тем, кто тебя любит.

– Если ты мне не поможешь – я сама найду способ всё забыть.

– Я тебе не помогу. Ты уже не та, кому требуется моя помощь. Всё, что я мог – это подхватить тебя, когда ты могла разбиться. Ты обижаешься на то, что я окрепшую бросил тебя в небо и сказал, что у тебя есть крылья? Тебе осталось только подсмотреть, как летают другие, – мужчина замолчал, спокойно и ненавязчиво разглядывая девушку. – У тебя появился поклонник? – его глаза опять улыбнулись. – Почему ты не хочешь узнать, кто он?

– Зачем ты спрашиваешь? Ты сам всё прекрасно знаешь, – без эмоций произнесла Леночка, блуждая в собственных мыслях.

– И ты надеешься жить вот так? Никогда никому не доверяясь, не веря? Надеяться на то, что сможешь всё забыть?

– Да. Я ему всё равно не нужна.

– Не всё происходит сразу. Иногда твоей вере нужно время, чтобы подготовить события. Ты не сможешь не верить.

– Я попробую.

– Ты не сможешь без любви. И без веры не сможешь. Эти чувства – большая часть тебя. Тебе от них не отказаться.

– Это то, что меня когда-нибудь погубит.

– Может быть. Но в этом вся ты. Научись дружиться с теми, кто тебя поддерживает. Иногда мало самой помогать, иногда надо спрашивать помощь. В этом нет ничего плохого.

Он снова начал помешивать свой чай. Ложечка стучала о чашку, и девушке начало казаться, что пустота стала вздрагивать на каждом ударе. Мужчина в чёрном что-то рассказывал ей, спокойно и никуда не торопясь, но она уже его не слышала. Она уходила в себя и в собственное отчаяние.

– НА ЯВУ —

Укол был очень болезненным. Лена перетерпела и привычно поправила халат, когда процедурная медсестра её остановила.

– Ты куда собралась?

– Так уже укололи же, – не поняла девушка.

– Не всё ещё. У тебя с сегодняшнего дня по три укола стоит на ночь, – деловито сообщила бойкая и неимоверно широкая медсестра, цокая ногтем по очередному шприцу, – Давай, возвращай мне свою красоту как было. Не бойся, не украду. Мне и своего хватает, с кем бы поделиться.

Лена так и не поняла, что же с ней случилось после того, как процедура завершилась. То ли она провалилась куда-то глубоко в себя, то ли наоборот вывалилась из себя наружу и воспринимала происходящее с её телом отстранённо и равнодушно. Впрочем даже этих вопросов она себе не задавала. А может, и задавала.

Она помнит, что где-то посредине этого времени-киселя она встретила Артёма. Он что-то ей говорил, даже, кажется, смеялся. Наверное, у него красивая улыбка. Наверное, она что-то ему отвечала. Она помнит, как останавливалась у стойки, и Николай что-то её спрашивал, как обычно смеясь и ожидая реакции на свои шутки. У него-то уж точно улыбка красивая. Наверное. Может быть, она тоже смеялась. Она помнит, что ей хотелось ходить, но не хотелось ничего делать: даже причёсываться и приводить себя в порядок. Она помнит заботливые Тамарины руки. Она помнит заботливые Машины руки. Но совершенно не помнит выражения их лиц и смысла их слов. И прикосновения помнит как-то огрубело, неясно. Но не помнит она никаких сожалений, никаких колебаний, никаких сомнений. Ровный серый туман.

«Какая прелесть»

СТИХ ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ.

 
Когда во мне дух иссякнет,
         Устану за жизнь цепляться.
А душу мою растянут
         До тонкой. Вот-вот порваться.
Быть может найдётся кто-то,
         Увидит в беде, полюбит.
Сквозь слезшую позолоту
         Рассмотрит. И не осудит.
И став его сердца частью,
         Я словно бутон раскроюсь.
Опять не стыдясь, не прячась,
         На новую жизнь настроюсь.
И если в нём жара хватит,
         Волью я в него всю душу.
Пусть только меня подхватит
         В тот миг, где себя я рушу.
 

– Посмотри, какую красоту занесло за наш забор, – его восторг передался ей, и Ильм-он зашумел в жажде одобрения. Он не сомневался в ценности собственной находки и теперь сиял в предчувствии удивительных событий.

– Бог ты мой, да она же вся свита из каких-то пушистых ниточек, – восхитилась Ильм-она, прощупав своим незрячим зрением удивительный рисунок души незнакомого ей человека. Рисунок действительно был необычным – искристое хитросплетение чужой жизни, чужого характера. – Это и есть твой новый друг?

– Нет.

– Бог ты мой, какая прелесть, – залюбовалась образом Ильм-она. – Слушай, мне кажется в твоей коллекции ещё не было такой красивой, сложной и запутанной девочки. Посмотри, посмотри, как вот эта ниточка уходит глубоко внутрь. Это ведь она сама в себя так ушла? Да? А вот эта золотистая – смотри, как перепуталась. Бог ты мой. А сколько здесь обрывов. Ой, бедненькая.

– Да, уж. Здесь на дюжину судеб напутано. И ведь, погляди, они почти все как новенькие. Как-будто она несколько лет как родилась.

– Бог мой, так она же в себе первородное нашла. Ах ты, моя умница. Только нашла и вдруг сразу вот так всё порвала.

– Да-а. Да. Но что же надо сделать, чтобы так вот порвать всё? – Ильм-он крутил со всех сторон снятый с человека образ и аккуратно прикасался к надрывам и сплетениям ярких черт чьей-то личности. – Посмотри. Вот с этой стороны, – обратился он к своей подруге, – словно, выгорело всё. Да как же такое вообще могло случиться?

– Вот ведь бедняжка. А тебе не кажется, что это не выгорело? – Ильм-она аккуратно прикоснулась к почерневшему и огрубевшему, – Мне кажется, это что-то разъедает нашу девочку с этой стороны.

– Да нет, тут другое. Вот видишь. Вот тут, – он указал на полыхающую алую нить, туго завитую в непонятном и хитром завитке. От этой нити исходила мощная пульсирующая волна тяжёлой энергии.

– Так неужели это она сама себя так? Бог ты мой, – Ильм-она зашумела и запричитала. – Да как же так можно с самой собой-то?

– Да может, и не сама? Может, не виновата она? – почти раздражённо пробурчал Ильм-он. – Это там вот… И чем их здесь таким травят? – он что-то сердито прокряхтел и осторожно прикоснулся к пульсирующему клубку, но тут же отдёрнул руку. – Ух ты! Вот какая, – он снова что-то прокряхтел про себя, – А ведь спасать надо девочку. Ты посмотри, как полыхает. Ай-яй-яй, – Ильм-он занервничал и зашумел. – И взаправду, сама себя так жжёт. Ты посмотри – ведь чем живёт, то и сжечь пытается, – Он вгорячах оттолкнул от себя запутанный образ и начал что-то бубнить про себя и сетовать.

– Да что же ты её бросил-то? Да разве же так можно? Такую-то красоту.

– Да как же жить в таком безверии? – казалось, что он разозлился на полыхающий образ и теперь пытался себя успокоить и привести чувства в порядок.

– А вот, лучилось так, – спокойно и напевно произнесла она. – Что же гневаться-то? Кто не без греха? Лучше бы помог.

Ильм-она подобрала тлеющий разноцветный клубок, в котором розовый цвет перекрывал собою раскалённо-алый. Оба этих свечения главенствовали над остальным переливчатым разноцветьем. Клубок был настолько плотным, настолько спутанным, что разобраться в нём казалось нереальным. Ильм-она забрала образ себе и прижалась к этому удивительному сплетению, укутывая его невидимой тканью заботы и любви. Она что-то нашёптывала ему, о чём-то с ним разговаривала. Под покрывалом её чувств образ словно бы стал успокаиваться, убаюканный её присказками и напевами.

– Нашла себе ребятёнка, – довольно и миролюбиво проворчал Ильм-он.

– Ничего, – баюкала Ильм-она, – вот ночку со мной поспит, успокоится. Мы с ней пошепчемся, хозяюшку навестим, а там и узелки ослабнут, и не так полыхать будет. Вот как Солнышко нам тепла плеснёт, так и посмотрим, откуда у такой красотинушки такие порывы нехорошие.

– Твоя красотинушка у моего парня изрядный кусок вырвала, хоть заново его делайте мама с папою, – без злобы проворчал Ильм-он.

– Так на то они и девочки, чтобы одних укреплять, а другим радость нести да в душу добавлять, – повела она свою извечную воспитательную песню, шепелявя и пришёптывая.

– Добавлять, добавлять, – опять забурчал он, – вот выправлю немного своего мальчишку, второго рассмотрю получше, а потом тебя с ними обоими познакомлю. Сама увидишь, от кого оторвано было, а кому прибавка причитается.

– Он не злой. Он не ругается, – зашелестела снова Ильм-она, обращаясь к укутанному в заботе образу девушки, – Разве ж вы, девочки, виноваты, что не те половинки к вам клеятся да цепляются. Спи, моя хорошая. Спи, моя помощница. Утро вечера всегда мудренее да слаще.

– На вот, сама посмотри, – попытался подсунуть ей Ильм-он, разворошённый пучок чувств другого человека.

– Чу-чу-чу, – шелестела она, отворачиваясь от него и закрывая притихший клубочек, убаюкивая его у себя на груди. – Потом. Всё потом, – то ли пела, то ли шептала Ильм-она. То ли ей, то ли ему.

Леночка спала, и ей снился самый обычный сон. Мирный, уютный. Такой, какой не снился ей уже очень и очень давно. Снилась мама – родная, близкая, но какая-то другая. Девушка видела незнакомое лицо, но ни на миг не сомневалась в том, что это мама. Она укутывала Леночку в уютный пуховый платочек, пахнущий чем-то старым и мирным. Он казался жарким и несущим тепло сам по себе. Мама напевала какую-то старую-престарую и удивительно красивую песню своим тихим голосом, больше напоминающим шелест листьев. Мама высвободила подвёрнутую и занемевшую Ленину ручку, сжала её между своих горячих и сухих ладоней, подула не неё, изгоняя вонзившиеся иголочки, и тихо прошелестела: «Чу-чу-чу… Потом… Всё потом…». И Леночка закачалась в своём сне, как в зыбке, то погружаясь в лёгкое беспамятство, то возвращаясь в уютное и заботливое тепло материнских рук. «Чу-чу-чу… Всё потом…». И так сладко было чувствовать материнскую заботу, и горячие руки грели и окружали теплом. И казалось, что она уже не одна, не брошена этим миром. И что её никогда не оставляли на самом деле и никогда уже не оставят. И от этого становилось так спокойно, так легко и горячо. Так хотелось спать. «Чу-чу-чу… Всё потом…»