Текст книги "Шизали"

Она и Артём

СТИХ ПЕРВЫЙ. ЭПИЗОД ВОСЬМОЙ.

 
Прикоснувшись, полюбить —
Разве это нам дано?
Только взгляд для чувства нить,
Кто есть мы, когда темно?
         Где те чувства без лица?
         Что любовь без свитых тел?
         Что за хитрый ход творца?
         Вряд ли он предусмотрел,
Что возможно жизнь и смерть
Положить на чашу дня,
И тебя не разглядеть,
Но открыться не тая.
         «Шизали, я был не прав,
         У судьбы твои черты.
         Гнал тебя, не разобрав,
         Что ответы все просты.
Ты есть то, что принял вкус,
Ты – в ночи прозрачный звук,
Без лица. Но я берусь,
Доверять касанью рук.
         Пусть, почувствовав душой,
         Не смогу увидеть стать,
         Пусть слепой, но будь со мной,
         Стану здесь тебя я ждать».
 

С погружением в зиму мир снов обрёл очарование детских сказок. Карамельные домики под снежными шапками переливались эмоциями их обитателей, свет фонарей путался с радужными отливами домов, множился в заснеженных дорожках.

Артём уже давно не позволял себе просто так висеть в небе и наслаждаться безмятежностью. В какой-то момент, насытившись полётами, он как человек деятельный замешал свой новый мир на самообразовании. Он достаточно быстро погасил своё любопытство и нашёл ответы на вопросы, которые считал глубокими и неразрешимыми. Какое-то время ушло на удовлетворение запретного и порочного. Позже, навестив высокогорных монахов, он «заразился» поиском Истины. Однако, уловив скользкий нрав этого понятия, обнаружил в себе пустоту и взялся заполнять её с позиции чувств. Чувства очень сложно распались на формы их проявлений, те тоже не страдали целостностью и поделились на потоки энергии, и так далее, и так далее. Спустя какое-то время наш герой вынужден был признать, что понимание истины не приблизилось. Нелогичные вещи никак не хотели объяснятся логически. Он побывал заочным учеником у всевозможных нейробиологов, парапсихологов, шаманов, шарлатанов и гуру. Он бился лбом о науку, в попытках привязать открывшийся ему мир к своим материалистическим понятиям. Наш герой пытался познавать мир чувств и энергии «на ощупь», он не видел очевидного и создавал сложнейшую паутину своих бредовых умозаключений. Путался в ней сам, путал тех, с кем ему доводилось общаться.

И вот этой ночью, привычно загнав себя в тупик науки, наш герой решил дать себе послабление в детской забаве с ветром. Снежный вихрь пронес его по подворотням и вынес в степь. Стелющийся вдоль земли ветер сводил с ума приливами силы, скоростью, взлетами и провалами, но в ночном мраке зимней степи азарт молодого человека развеялся и развлечение наскучило. Артём отделился от снежного потока и полетел домой. Это может показаться странным, но сегодня он хотел оказаться дома, не прерывая сон.

Она сидела за его письменным столом, положив подбородок на одну руку, а другой забавляясь с висящей на настольной лампе ёлочной игрушкой. Девушка закручивала нить серебристой сосульки, а потом отпускала её. Игрушка, раскручиваясь, создавала карусель искр на столе, на книжках, на стенах спальни. Девушка была одета в какой-то бесформенный и пушистый розовый свитер, а мягкие каштановые волосы казались собранными наспех. В комнате было темно, и под светом настольной лампы он мог видеть только её лицо, плечи и руки. Может быть, именно благодаря этому освещению девушка казалась уютной и давно знакомой. Артём не мог понять, кто из них раньше оказался в его спальне в эту ночь, сон сделал обычный поворот в своём течении и создал эту сцену сразу целиком: с ней и с ним. Игрушка снова начала раскручиваться, и девушка тихо и радостно засмеялась, подставляя ладошку под бегущие искры.

– Ты очень красивая, – сказал Артём, внутренне понимая, что уж в своих-то снах может не выдумывать нужных слов.

– Спасибо. Только не привыкай, – ответила она и весело поморщилась, – Я наверняка забуду, как выглядела сегодня.

Девушка повернулась к нему и уложила голову на сложенные руки, с наслаждением погружаясь подбородком и щекой в пух своего свитера.

– У тебя уютно, – сказала она. – Как в норке, – и снова засмеялась, пряча лицо в пух. А потом совершенно нелогично предложила, – А может пойдём погуляем? Я тебя на улице подожду. Отвернись пожалуйста, я не хочу, чтобы в момент моего ухода ты загрустил.

Он потерял картинку комнаты, а потом оказался в небе карамельного мира. На улице она была совершенно другой. Яркая розово-красная беспечность с очертаниями, отдалённо напоминающими женскую фигурку, уютно улеглась на пробегающем мимо облаке. На чёрном небе облако выделялось светящейся кляксой, и Артёму не пришлось ни искать, ни раздумывать. Устроившись чуть выше, он тоже отдал себя ветру, и их понесло куда-то, забирая в ночь и в темноту. Она казалось пламенем, заключенным в колбу с алмазной эмульсией. Пламя не бурлило, не рвалось за пределы серебряной капсулы, оно переливалось внутри себя, скользя токами и языками по внутренней поверхности кокона. Не было ни лица, ни рук, только пламя, которое изредка просачивалось сквозь оболочку нитями желтых, голубых или малиновых язычков. Даже находясь на расстоянии, Артём ощущал, как от неё исходили тепло и покой. Не осознавая того, что делает, он начал движение. Он чувствовал, что и сам создаёт встречное голубое пламя, он скользил вокруг неё, выстилая тонкие нити зарождающегося чувства. Через эту иллюзорную ткань он принимал исходящее из неё тепло и разгорался ярче.

Оборвав его танец, она неожиданно быстро двинулась вверх, разрывая нити голубой паутины. Едва задев своим пламенем край его сети, она окатила его обжигающей волной чего-то знакомого и словно бы забытого. Это чувство показалось ему таким важным, что он потянулся к ней, но она отстранилась и ускорила бег.

Они летели через ночь двумя капсулами с бьющимся внутри пламенем. Тонкие нити созданных им чувств рвались, появлялся страх потерять её навсегда. Земля уже давно потерялась среди многочисленных планет, Солнце растворилось в сиянии других звезд. Может быть, они забыли о скорости, а может, она просто перестала убегать. Они летели и разговаривали без слов. Это был разговор двух душ, в котором было всё то, что так ценно для души и так бесполезно для разума и тела. Где-то очень далеко от Земли в свете двух малиновых звезд Артём отдал ей крупицу того веселья, которым поделился с ним нагретый Солнцем песок на тропическом пляже, и они смеялись вместе, не издавая звуков и не играя мимикой. Ему нравилось узнавать её без покрова слов и фальши тела. Свет различных солнц перекрашивал их призрачные тела, а единственным желанием Артёма было ещё хотя бы раз обжечься о её всполох. Он не мог отделаться от ощущения того, что стоит ему до неё дотронуться и вскроется какая-то истина, лежащая на поверхности. Что его мир оформится, и жизнь приобретёт смысл. Но он просто следовал за ней, и не смел сблизиться.

Потерявшись в звёздах и во времени, он попросил у неё свидание. В ответ она беззвучно засмеялась и, наверное, согласилась, когда, вспыхнув снопом розовых искр, улетела в сторону багряной звезды.

На следующую ночь он нашёл в своём сне худенькую девочку с розовыми волосами и веснушками по всему лицу.

– Я похожа на себя из вчерашнего сна? – поинтересовалась она, закручивая нить игрушечной сосульки.

– Я бы не спутал, – ответил он, радуясь, что она снова здесь.

Торгующий душой

СТИХ ДЕВЯТЫЙ.

 
В мой дом с зарёй пришёл чудак
         И в руки сунул пачку мне.
Сказал: «Продай-ка душу, друг.
         Построишь дачу по весне».
Прикинул: «Жалко. Но отдам.
         Мечты всегда сбываются.
         В душе тоска и пустота,
         А детям дом останется.»
Сижу, реву, как водится,
А тут Она в моих краях:
         – Душа к тебе всё просится.
         Давай сведём их. Где твоя?
– Пришла бы чуть пораньше ты,
Час, как душа запродана.
Делись своей. Ведь бабочке
Одной крыла два отдано.
         – Себя делить не жалко мне,
         Готова взмыть по ветру я,
         Но не сорвёшь ли в высоте
         Крыло. Паду без веры я.
         Бери, если останешься
         И вечно крылья парою,
         Но ведь уйдёшь, растратишься.
         В полдуха стану старою.
А я: «Да ладно, всё одно.
         Давай, рискни, попробуем.
         Раз ты и так уже со мной,
                    Мы небеса потрогаем».
 

Спать связанным плохо. Лента стягивала Артёму только руки и была закреплена не за кровать, а под ней, так что вращаться по оси можно было практически беспрепятственно. Некоторые пациенты в таком состоянии могли неделю прожить и чувствовать себя очень даже комфортно, но наш герой к подобным вещам не привык и привыкать не собирался. «Прибью Студента», – думал он, изо всех сил стараясь отвлечься от ощущения верёвок на запястьях, – «Встречу где-нибудь в темном переулке и прибью». Он прекрасно знал, что этого никогда не сделает. Технически мог, выглядел для подобных задач достаточно убедительно, но злобы нужной, чтобы напасть на Студента, в нём не было. Досадно было – это конечно – пытался ему помочь, а оказался на вязках. Фарид с соседней кровати уже полмозга скушал своими замечаниями. Неприятный человек Фарид, как змея – злой и скользкий, был бы он на месте Студента, рука не дрогнула бы.

Уснуть удалось только далеко за полночь под шум первого весеннего дождя. Сон был беспокойный и липкий. Но со снами уже давно не складывалось. Больничные сны были чужими, они создавались таблетками и уколами. По полученным им разведданным уколы скоро должны были закончиться, но до сих пор разведданные безбожно врали, хотя надеяться на хорошее хотелось. Уколы – это то, от чего не отвертеться, с таблетками он и сам бы справился, если бы захотел. Проблема была не в том, как избежать лекарств. Проблема была в том, что уходить ещё рано. Ему надо было сидеть здесь и ждать Её. Значит, придётся определять границу между допустимыми к приёму лекарствами и безопасным для разума сроком пребывания.

«А может, повезет? – думал Артём. – Может, он успеет дождаться Её и выписаться до того, как реально свихнется? Интересно, кто сегодня на смене? В ночь Студента меняли, но вязок не сняли. Если утром опять Студент придёт, по логике должен развязать. Здесь на этом авторитет санитаров держится: кто наказал, тот и милует, – Артём поймал себя на мысли, что ждёт прихода Студента. – Если Хлыст придёт, тоже развяжет – ему чужие авторитеты не указ. Конечно, если настроение будет. Студент или Хлыст. Нельзя мне всё воскресенье вот так вот проваляться».

Воскресенье ощущалось даже в этой больнице. Это был день массовых и длительных посещений. Весь день кто-то к кому-то приходил, у больных появлялась наивная и святая радость от полученной заботы, от гостинцев. Совершенно детская радость, которую они разносили по всей больнице.

Студент пришёл за полчаса до завтрака. Веселый, словно ничего и не произошло. Пошутил с Женей, но развязывать его не торопился – отвязал Артёма. Тот, не задерживаясь, собрался и вышел из палаты. Воздух в коридоре показался ему необычайно свежим и прохладным. Парень понял, как обманчиво ощущение свежести больничного воздуха, только зайдя в туалет, где стекло в форточке было разбито со вчерашнего дня, и царил воздух улицы. Его сосед, Иваныч, курил у окна.

– Здравствуй, здравствуй, молодой человек. Тебя совсем отвязали или так? – спросил он, улыбаясь сквозь жёлтые зубы.

Артём промолчал, с трудом удерживая накопленную за ночь злость, и закрылся в кабинке. Закончив со срочным, он вышел к окну и распахнул его. Помещение заполнилось холодным влажным воздухом и весной. Иваныч подвинулся, уступая место у подоконника, и сквозь убегающий дым сигареты наблюдал за парнем.

– Артём, ты бы лучше поругался, – посоветовал старик. – Самое правильное место для этого. Всё равно ведь выскочит.

– Не понимаю я таких людей, как Студент, Иваныч. – сказал Артём как мог спокойно.

– А что там за загадка такая в нём? Говорит мудрёно?

– Я не об этом, – Артём подошёл к раковине, открыл воду и принялся намыливать руки. – Таких, как Хлыст, или таких, как тот здоровенный горлопан, понимаю. Первый – пустой, как барабан, только здесь и может почувствовать свою значимость, а второй – тупой, и это тоже понятно.

– Горлопан – это очень точно ты сказал, – подтвердил Иваныч. Он засмеялся и, поперхнувшись дымом, закашлялся.

– Да, много кого можно понять, – продолжил Артём. Он задумался, глядя на воду, и принялся раздеваться. – У одних комплексы, других давно пора на соседнюю кровать уложить. Есть даже с призванием к этому делу, но Студента понимать я отказываюсь.

– Артём, а мне кажется, он просто за деньгами пришёл. Может, я чего-то не ухватываю по-стариковски? – ответил старик, а потом спросил. – Ты чего, мыться здесь собрался?

– После этих верёвок такое ощущение, что меня в унитаз макнули, – ответил парень, но вместо того, чтобы умыться, повернулся к Иванычу за продолжением разговора. – Иваныч, какие тут должны быть деньги, чтобы за них душу продавать?

– Ну и вопросы ты мне с утра задаёшь.

– Вот, например, вы. Вы за кусок хлеба для семьи руку свою продали бы? Если бы был выбор: руку или душу. Вы же, кажется, верующий человек?

– Верующий, как понимаю, – растерялся старик. – Артём, а зачем руку-то продавать?

– Это для примера. Сейчас же все о душе говорят и проклинают материализм. Я не против, только душу на деньги менять никто не против, а вот руками торговать не уговоришь.

– Артём, я всё равно не пойму, – озадачился Иваныч. – Душу, конечно, нельзя продавать, только руки здесь при чём?

– При том, что он здесь человеком не останется. Посмотрите на других санитаров – вспухли под властью, гордые, а чем они такое величие заслужили? Устраивается пацан, был никем, из школы только вышел, а тут ему халат дали и всё – он людьми правит. Нельзя так, авторитет хоть как-то заслужить надо. И это, Иваныч, быстро происходит – прямо на глазах люди меняются.

– Артём, хороший мой, вот ты, наверное, всё верно говоришь, – старик поскрёб лоб своими толстыми и одубелыми пальцами, – только я особой беды в этой работе не вижу. Это же как в армии или у ментов. Если человек глупый, ему жизнь по башке даст, он или поумнеет, или спрячется. Так всегда было.

– Вот не поняли вы. Вот вы бы смогли отделить в этом заведении нормальных от ненормальных? С вашим-то опытом?

– А как ты их отделишь? Я и бабушку свою иногда не разберу.

– Вот видите, – сказал Артём, – А Студент каждый день решает – кого казнить, а кого помиловать. Сколько раз он угадает?

– Шансов мало, конечно, – задумчиво подтвердил старик.

– Мне кажется, что если ему повезет уйти отсюда до того как поймёт, что творит – его счастье. Если его глупость кого не погубит.

– Артём, давай я окно закрою, – предложил старик и выбросил окурок на улицу, – мне на тебя даже смотреть холодно, – он прикрыл окно. – А может, и ладно с ним, со Студентом? Нам с тобой какая разница, что с ним будет? Не мы же его сюда привели.

Артём исподлобья посмотрел на старика, тот не выдержал его взгляда и принялся копаться в карманах пижамы.

– Наверное, я не понятно говорю, – расстроился Артём. – Я тоже хотел верующим стать, даже как-то в церковь зашёл. Меня церковные бабушки ругали и из угла в угол гоняли, пока я не встал на правильное место. Я от расстройства даже спал без снов. У тех бабушек эффект, как у местных таблеток. В другой раз захотелось со священником поговорить, а оказывается, он не в приёмные часы душу не спасает, а на ночь так вообще церковь запирает.

– Артём, так там же иконы, а вдруг украдёт кто? Ты чего вдруг на весь мир обиделся? Ну привязал тебя парень по глупости, ещё подружитесь, как поймёт, кто ты.

– Обиделся, – задумчиво сказал Артём. – Спать уложили, а на ночь не поцеловали, – улыбнулся он. – Кто хочешь обидится.

– Ну, у него кажется уже есть, кого целовать, – ответил старик и хитро прищурился. – Вчера ворковали. Красивая девушка. Как вас привязали, так она вышла и от поста и не отходила. Артём, ты мойся да пойдём, позавтракаем. Мне ведь так хорошо, что ты со мной вот так вот разговариваешь. Я, конечно, не всё понимаю, но хорошо. Давай, мойся. Я покурю пока.

Ильмы

СТИХ ДЕСЯТЫЙ.

 
Я погряз в сомненьях,
                     Погряз в раздумьях,
Я любил вас буйных,
                     Любил безумных,
Я был бит словами,
                     Испытан Верой.
Правдой вас косил, как
                     Господь холерой.
А сейчас того,
                     Кто остался рядом,
Я хочу понять,
                     Кто он: друг иль так он?
Я найти пытаюсь
                     Нужный показатель,
Что, «когда война»:
                     Свой он иль предатель?
Эпикриз известен.
И состав у тела
Тот же, что у всех —
                     В целом – не по делу.
Шестьдесят – воды,
                     Десять – водорода,
Общий хим. состав
                     У всего народа.
Если так у всех:
                     В долях и процентах,
Из чего ж он сшит?
                     Из каких рецептов?
Из каких веществ
                     Бог состряпал душу?
Кем зажжен тот свет,
                     Что идет наружу?
Я погряз в сомненьях,
                     Теку в раздумьях,
Мною пойман свет,
                     Но в сердцах безумных.
 

Они были немолоды, мудры и незрячи. Незрячи всю свою жизнь, незрячи настолько, что абсолютно не понимали своей ущербности. Они были зрелой и беспечной парой, влюбленной друг в друга. Немыслимо беспечной. В какие-то далекие годы рождения их союза они приняли в себя мир ровно таким, каким тот им явился. Они жили, помогая там, где могли помочь, создавая добро там, где было им под силу. Жили днём насущным и его дарами, принимали всё данное легко и также легко расставались с тем, что от них уходило. Они подпускали уныние к себе чуть ближе, чем это могло быть позволено, но только в те дни, когда мир вокруг них замирал или во время несносной летней жары с редкими в этом регионе дождями. Дожди всегда были для них долгожданным чудом, и каждый раз они праздновали начало дождя и долго обсуждали те мелочи, которыми этот дождь отличался от предыдущего.

Эта пара была долговязой и нескладной. Но это их не смущало, они же не видели себя. Их не смущали люди и их взгляды. Вопреки всему они жили отрыто, не пытались уединяться, прятаться. Они жили в миру и на людях, облюбовав пятачок земли рядом с высоким серым забором. Люди звали их Ильм. Всегда одним именем, и никогда не обращаясь отдельно к Нему или к Ней. Им нравилось то, что их не разделяют, а имена друг друга знали только они сами.

Отсутствие зрения было Даром. Они чувствовали людей так, как рыба чувствует воду. Они видели их мир так же ясно, как другие видят пространство вокруг себя. Люди, проходя мимо, накатывались на них волнами, проносили через них собственные мысли и переживания. Ильмы цеплялись за проходящие мимо миры и искренне сопереживали тем, кто задерживался рядом с ними хотя бы на мгновение. Хотя бы на миг, достаточный для сопереживания.

Они не могли себе представить существования поврозь, но иногда Он уставал от их единства и уходил в себя, оставляя её в текучем пространстве людских миров. В этих случаях Он отключался от всего, дорожил своим одиночеством и перебирал нити воспоминаний и впечатлений. Он ощущал себя огромным хранилищем. Проносящиеся мимо него чувства людей оседали в нем, перемешиваясь с более ранними впечатлениями и событиями. Из собранных крупиц Он создавали образы, которые в его тайном хранилище начинали жить своей собственной жизнью. Погружаясь в свою сокровищницу, Он поднимал в себе те характеры, которые казались ему интересными и понятными именно в этот момент. Когда Он находил в себе того, кто вызывал в нем особо сильное чувство – Он делился своими ощущениями с ней, раскрывал перед ней найденный образ.

Она не была настолько кропотливой, чтобы иметь собственную коллекцию, поэтому пользовалась тем, что хранил Он. Она рассматривала то, что Он ей показывал, и начинала играть с этим образом совершенно как маленькая девочка. Она подбирала этому образу друзей из Его же коллекции, устраивала им встречи и свидания, втягивала в эту игру Его самого.

Играть они могли бесконечно долго. Забавлялись как дети, наблюдая, как расцветают и угасают чувства других. Он хранил образы, как заботливый и аккуратный коллекционер, Она путала всё, сталкивая друг с другом людей, совершенно не умещающихся в единую систему координат. Когда им удавалось в своей игре создать чудесный союз, они начинали выискивать в проходящих мимо людях тех, чьи образы принесли им радость. Они могли бы поделиться с ними своими фантазиями, подсказать им друзей и места встреч с будущими любимыми, но люди так редко останавливались, чтобы их выслушать. А когда Ильмы уставали от поисков, то делились своими находками с ветром, порою споря друг с другом, пытаясь доказать каждый своё. Их шум, их спор были так просты и естественны, что люди даже на это не обращали внимания и проходили мимо. Кому интересно слушать шелест речей беспечной пары?

Их пятачок рядом с глухим бетонным забором был на границе двух миров, которые принесены нами в эту книгу: мира людей здоровых и мира людей больных. Они жили на этой границе, воспринимая её очень остро.

Жизнь на здоровой стороне несла простые чувства и естественные заботы. Мир за забором был другим. Он был постоянно звенящим. В нём чувствовалось нездоровое напряжение, которое зудело, как заноза в боку. Характеры людей за забором были ломкими, они не складывались в образы, они двоились, троились, трещали по швам. Но эти люди никуда не убегали, с ними можно было говорить.

Образы людей за стеной были особой ценностью в Его коллекции. Он собирал их очень и очень осторожно. Почти каждый из них напоминал часовой механизм, сокрытый в футляре. Часть этого механизма можно было увидеть сквозь щель в корпусе, а про самую сложную механику оставалось только догадываться. Он налаживал, складывал недостающие части, поправлял искривлённые и неисправные. Когда совершенно выбивался из сил, Он звал Её на помощь. Если Ему хватало терпения, чтобы принять её тонкое восприятие и учесть его в сложной механике человеческой души, то случалось чудо. Их стараниями материя образа выстраивалась в нужном и верном порядке. Что-то щелкало, и хрупкая механика личности начинал «тикать» ровно и без сбоев.

Как бурно радовались они каждому успеху. Он гордился собой и заявлял, что и сам бы всё сделал в конце концов. Она деликатно сдавалась, но через некоторое время наивно присваивала победу себе. Они спорили и мирились, а дождавшись ночи, примеряли исправленный образ на его действительного хозяина. Если им удавалось угадать неисправность, то он – человек за бетонной стеной, очень быстро подстраивался под налаженный механизм. Каким-то загадочным способом он действительно обретал в себе те черты, которые удалось поправить этой удивительной незрячей паре. Человек выздоравливал и пропадал из их поля зрения.

Проходило время, проносились неизвестные Им события, и довольно часто этот человек возвращался вновь за бетонный забор. Неисправный, кем-то разлаженный, заново запутавшийся.

Чаще всего люди за стену возвращались тогда, когда Ильмам и самим-то не помешала бы помощь. Весна и осень – для всех очень беспокойное время. Осенью они оба словно бы усыхали, выветривались. Они начинали чувствовать себя остро ранимыми, пустыми и лёгкими. В первую половину осени они спорили и шумели чаще обычного. Иногда доходило до жуткой ссоры, и тогда они могли причинить боль друг другу.

Зима прокатывалась через них, неся забвение и холод. Солнце умирало и рождалось вновь. Потом природа снова находила в себе силы на празднование новой жизни, а весной всё было иначе. Каждую весну приходило ощущение возрожденной молодости, подкатывало предчувствие радостных перемен. С ароматом оттаявшей земли, со звоном ручья, падающего с бетонного перелома на дорожке, с арбузным запахом разогретого солнцем снега они пробуждались. И они взлетали.

Нет, они не имели крыльев, и чудесные сны им тоже не снились. Они вообще не умели отрываться от Земли больше, чем на несколько метров, и не умели превращаться в облачко. Просто весной их души становился лёгкими-прелёгкими, приподнимались над землею и замирали. И тогда начиналось чудо. Тогда налетающие на них птицы озаряли их яркими красками чужих миров и заливали беспечной радостью этой секунды жизни. Тогда ветра, проносящиеся сквозь них, приносили истории об их далеких и близких родственниках. Зачерпнув от весны сил и надежды, они расцветали и забывали свой возраст. Он и она знакомились друг с другом заново, проходя весь ритуал любви так, словно никогда до этого и не было их совместной жизни.

Сейчас была весна. И Он увлекся Ей, забыв о новом друге, с которым совсем недавно сблизился.