Текст книги "Шизали"

Проваливаюсь в сон

СТИХ ПЕРВЫЙ. ЭПИЗОД ДВЕНАДЦАТЫЙ.

 
Я проваливаюсь в сон,
Умирая на ходу,
Если чувство – твой заслон,
Я тебя уберегу.
         Я уйму свою косу
         К крови ненасытную,
         Вспомню руку и слезу
         И зайдусь молитвою:
«Шизали, душа моя,
Скрытая под ласкою,
Ослеплён любовью я,
Околдован сказкою.
         Но ведом своей косой,
         Буду мрачен и суров,
         Дай мне слышать голос твой,
         Или звон твоих оков.
Забери меня в мечты,
Поведи меня сквозь сон,
Каждый взмах моей косы
Пусть обходит твой схорон.
         Пой про свет в твоих глазах,
         Чтоб нашёл, когда прозрел,
         Дай мне жить в твоих мирах,
         Чтоб тебя узнать успел».
 

– ЗАВИСТЬ —

– Володя, пожалуйста, пусти меня к нему, – упрашивала Лена молодого санитара, отбывающего свой час ночного дежурства на посту.

Спать по ночам сменному персоналу было не положено, но ведь все же люди, и все всё прекрасно понимают. В нашей смене дежурить договаривались по очереди, и полный подъем был только в случаях чрезвычайных происшествий. У санитаров было отдельное помещение с приличным диваном и вполне себе нормальной кушеткой, и во время коридорной беседы Владимира и девушки, я спокойно себе спал на разложенном диване, используя свои законные полтора часа.

– Лен, ты, конечно, девочка красивая, только куда же я тебя пущу без его согласия. А будить я его не буду – даже не проси, – мой напарник говорил это широко зевая, ибо ночь уже перевалила за середину, и спать хотелось.

– Ну Володя, ну я когда-нибудь у тебя чего-то просила? Я когда-нибудь чудила так, чтобы ты меня пустить боялся?

– Ну, было, – Вова сквозь зевоту усмехнулся и посмотрел на девушку, – даже обещала кое-чего, – он мечтательно повёл глазами и покачал головой. – Как же тебе верить, если ты обещаешь, а не делаешь? – Лена вспыхнула, заливаясь краской стыда за то, чего вспомнить не могла.

– Ну будь человеком, пусти. Мне очень надо.

– А как же обещания? – сонливость слетела с молодого человека, и теперь Вова вполне осмысленно смотрел на неё снизу-вверх, растянувшись на шатком стуле. Повисла долгая и тяжелая тишина.

– И чего же я тебе обещала, – голос у Лены стал тихим, почти не слышным.

– Обещала ты много. Да не дала, – с подчеркнутым разочарованием завершил беседу санитар. Он потянул с подоконника книгу. – Иди спать. Завтра проснётся – наговоритесь.

– Не пустишь? – в голосе девушки появилась пустота и отрешённость.

– Исполнишь – пущу, – не отрывая взгляд от книги бросил Вова. Затем не выдержав, отложил чтение, – Лен, я же не как-то там, ты последний месяц как растение ходила, хотел бы не по-людски – взял бы в любой момент. Если ты сейчас в понятии – то давай всё поровну. Чего Коляну одному-то? Он тебе не муж и не парень. У него вообще за забором подруга нормальная под свадьбу. А тут тебе вот пригорело – вынь и положь.

– Значит так, да?

– Да, так. Другую я вообще бы выгнал уже или привязал, чтобы успокоилась. А с тобой, видишь, разговариваю ещё, – в речи санитара было столько предполагаемого праведного гнева, что он сам себя пронял и убедил, – Так ты как? В понятии? Или это бзик, опасный для окружающих? – санитар спокойно и равнодушно смотрел на Лену, похлопывая книжкой себе по колену, – А я, чтобы у него претензий не было, ещё и его дежурство отсижу. Пока вы там.

– ЯВЬ В ТЕМНОТЕ —

Девушка вошла в почти беспросветный мрак комнаты и закрыла за собой дверь на ключ, который забрала у Вовы. Она замерла на пороге, выжидая того момента, когда зрение подстроится под окружающую её темноту. Шли секунды, комната оставалась такой же тёмной, как и была. Подождав ещё минуту и не дождавшись ощутимого результата, девушка на ощупь двинулась в сторону дивана, на котором спал Николай. Она не спеша кончиками пальцев «просканировала» в темноте края кровати и расположение тела. Определившись, девушка, не раздеваясь, вытянулась на свободном краю дивана рядом со спящим парнем. Аккуратно, стараясь не разбудить и не потревожить. Он спал тихо, как ребёнок, отвернувшись от двери, уткнулся лицом в подушку, прижатую к спинке дивана. Лена мягко и осторожно положила ладонь на его голову, пропустив сквозь пальцы послушные волосы, и только после этого решилась опустить на плечо юноши локоть. Он дернулся во сне, что-то пробормотал, но не проснулся. Девушке было неудобно. Вторая, наспех подвёрнутая под себя рука, больно защемила грудь, но Лена побоялась устроиться сразу, чтобы не разбудить и не нарушить. Леночка знала, что сейчас и здесь – это её единственный шанс узнать его и дать ему возможность узнать себя. И если у неё сейчас не получится…, впрочем, она даже думать об этом боялась.

Просветление последних двух ночей свалилось на неё неожиданно и отрезвляюще. Она чувствовала, как её мысли и чувства пришли в порядок. Лена не понимала, надолго это или временно, и поэтому не могла рассчитывать на будущее. Сколько это ещё может длиться? Сколько ей дано быть нормальным человеком? Дни перед просветлением прошли в сумрачном и бесконечном тумане. Она потеряла ориентиры в людях, во времени, в своих чувствах. Сейчас она могла строить планы только на эта ночь. Прошедшую она уже упустила. Хотя, почему упустила? Наша героиня посвятила её тому, чтобы понять, что снова может летать.

Прислушиваясь к ровному дыханию любимого, Лена потянула из-под себя руку, укладывая всё своё тело так, чтобы ничто не могло препятствовать приходу сна. «Только бы чего не случилось там, за этой проклятой дверью. Только бы чего не случилось.»

Она знала, что делала. Она уже понимала природу своих новых знаний и навыков, но боялась себе в этом признаться. И она знала, как может забрать человека с собой в сон, и даже делала это однажды. В тот раз она здорово перепугала и себя, и дочурку, но у неё это получилось. И получилось почти сразу. Сейчас она была уверена, что всё сложится так, как должно быть. Вот только бы перестать беспокоиться и уснуть, зажав его голову между своих рук и плотно прижавшись к нему всем телом.

Лена вжалась в спину парня, укрывая и заслоняя от всего мира. Она вбирала его в себя, забирала его себе. Всего на несколько часов. Несколько драгоценных часов. Несколько купленных и ещё не оплаченных часов.

– МОЙ СОН —

Я стоял на крыше беседки, возвышающейся над игровой площадкой во дворе детского сада. Это был самый настоящий детский сад из моего детства. Это была самая настоящая беседка, окрашенная яркими красками и пахнущая детством. Остальные ребятишки куда-то убежали, а я стоял на краю высокой и плоской бетонной крыши и понимал, что по каким-то необъяснимым для меня причинам обязательно должен прыгнуть вниз. Нависающие над площадкой ветви старого тополя размазывали по серой поверхности крыши блики солнечного света. Тополь наполнял воздух запахом почек и ещё запахом чего-то непонятного, всегда сопровождающего старые тополя и детские площадки.

– Ты чего? Боишься что ли? – Ленка обхватила меня руками сзади и толкала нас обоих вперёд к краю крыши.

Я старательно упирался скользкой кожаной подошвой детских сандалий. Синие потёртые и потрескавшиеся ремешки обуви больно врезались в пальцы моей ступни. Внизу был метр песчаного пространства от беседки до забора и сам забор, сделанный из металлических прутьев в виде кованных пик, остриём торчащих в мою сторону.

– Да не бойся же ты, – пыхтела Ленка. – Мы не упадём.

Ленка упорно толкала меня в спину, и я готов был разреветься, настолько мне было страшно падать на эти острые пики. Я точно бы разревелся, будь на её месте кто-то другой, но не Ленка. Я не мог сейчас её видеть за своей спиной, но отлично представлял: вечно вздёрнутый нос, два соломенных хвостика волос, перехваченные простыми резинками, и красные сандалии поверх белых носочков и под пёстрым платьем колокольчиком. Всегда заводила, во всех играх принцесса.

– Ты чего как маленький. За нами же придут уже скоро, – она кряхтела и что-то ещё говорила сквозь стиснутые от натуги зубы.

Наконец, её руки ослабли и крохотный кулачок больно ударил меня по спине. Давление пропало. Я переступил на полшага назад, боязливо удаляясь от края крыши. Неожиданно и коварно мне в спину со всего размаха врезалась Ленка.

Конечно же, я – мальчик – и должен быть сильнее, но она буквально снесла меня. Я поспешно сделал несколько шагов к краю, чтобы устоять на ногах, и с ужасом понял, что удержаться на крыше больше не могу. Я опрокинулся.

Перед моими глазами застыли пики забора, направленные мне в лицо, и я в детском ужасе потерял границы сна и реальности, уловив в себе робкую мысль совершенно взрослого человека: «Так ведь сон же. Может, вообще по-разному повернуться». Мысль эта была настолько летучая и поверхностная, что взрослый человек во мне не задержался. Через несколько секунд, когда по всем законам я уже должен был упасть, я осознал, что страшного не происходит. Забор и не думал приближаться, а если точнее, то я не думал приближаться к пикам забора. Охвативший меня страх сошёл, и я понял, что парю в воздухе.

Вот точно скажу – ни малейшего восторга во мне не родилось. Зависнув над землёй, ещё некоторое время я был совершенно уверен, что просто обязан грохнуться. В этой фатальной решимости я висел и ждал: «Вот сейчас», «Ну нет, вот теперь точно сейчас», а оно не приходило. В какой-то момент я почувствовал, что кто-то сзади тянет меня за рукав рубашки. Болтаясь в воздухе, не так-то просто за что-то зацепиться и сопротивляться. Если выражаться проще – держаться мне было не за что, и то, что меня тянуло – развернуло меня лицом в небо. Солнце брызнуло в глаза, но это была короткая вспышка перед тем, как я попал в чью-то тень. Меня заслонило сияющее Ленкино лицо. Девчонка счастливо смеялась, цеплялась за короткие рукава моей рубашки и прижималась к моему лбу своим. Она щекотала мои щёки золотом своих светящихся в солнечном свете волос, и я морщился.

– Ты чё, совсем дура? – хотел я было выкрикнуть ей прямо в лицо, но не смог, а только прошептал первые два слова.

Огромные голубые глаза Ленки залили пространство вокруг меня, и я с недетским восторгом понял, что не вижу ничего кроме голубизны и глубины этих глаз. Как будто на меня небо вылили. Я чувствовал, как мир за моей спиной стремительно куда-то понёсся, а видел только бездонные глаза, залитые небом и недетской серьёзностью. Я пролетал сквозь мелькающие тени и разноцветные тона пространства, а видел только глаза. В какой-то момент глаза засияли, ослепляя и нагоняя слезу. Они вспыхнули и растворились в бесконечной голубизне неба с единственным крохотным, словно бы забытым, облачком. Со спины на меня навалилась горячая тяжесть хрустящей и сыпучей упругости. Потом мир качнулся и перевернулся так, как и должен был быть. Я понял себя подростком, лежащем на песке под летним полыхающим солнцем. Захотелось вытянуться-вытянуться и замереть вот-так вот. Не двигаться, соревнуясь в неподвижности с тем единственным белым обитателем неба, который завис надо мной, и песчаным берегом.

Недолго мне пришлось наслаждаться небом и ласковым теплом. Холодная и мокрая ладошка плюхнулась мне на живот, и я вскинулся от неожиданности. В меня смеялось лицо удивительно знакомой и совершенно незнакомой девчонки-подростка с золотыми волосами и подсвеченными озорством голубыми глазами. Глаза были чуть темнее белесого неба и чуть теплее горячего песка. Жёлтый берег речной косы убегал за спиной девочки в рябую гладь реки, а за ивовым кустарником слышались знакомые и родные голоса, сопровождающие все приятные события моего детства.

– Пойдём уху есть, там уже все собрались, – звонко позвала меня девчонка, которую точно звали Леной, но я понятия не имел, кто она и откуда я знаю её имя.

Мы побежали через отмель и смыли с рук приставучий песок. Я протиснулся к столу, созданному при помощи нескольких расстеленных клеёнок. Я смотрел на людей, собравшихся на полянке среди ивняка. Втиснувшись сам, я подвинул соседа, освобождая Лене место рядом. Я жадно смотрел на родные и ещё молодые лица. Я узнавал это место посреди реки, на котором мы вместе с семьёй провели не один праздник и не один выходной. Где-то глубоко и безболезненно я чувствовал, я знал, что всего этого уже нет: нет этой косы, нет этих молодых и сильных людей. Но как же мне было хорошо. От их грубых шуток, от запаха водорослей, выброшенных на берег, от духа ухи, щекочущего нос ароматом лаврового листа и варёной луковицы, от острого локтя на моей спине близкой и незнакомой мне девчонки по имени Лена. И это «хорошо» длилось и длилось. Не убегая от меня пугливым сном и не тревожа сомнениями. Я чувствовал сквозь клеёнку, под животом, тепло прогретого за день песка. Я неловко отделял ложкой рыбные косточки и отламывал кусочки самого вкусного на свете хлеба, хрустящего на зубах всепроникающими песчинками. И мне хотело прижаться к загорелым и лоснящимся Ленкиным коленкам, белеющим рядом с моим лицом, но я не мог на это решиться в горячей и сковывающей все порывы юношеской застенчивости.

Мы купались, мы загорали, мы играли с моими братьями и сестрой. Старшие затащили меня в глубину и почти силком втиснули и подняли на скреплённые в замок руки. «Раз, два, три!» и я выброшен в небо, которое перевернулось, перепуталось с водой и ударило мне в лицо хлёстким и холодным потоком.

Ничего не видя, я облизнул мокрые губы и почувствовал во рту горечь соли, вкус морской воды. Ещё ничего не понимая, путаясь в себе и в декорациях, я стёр рукавом остатки солёной влаги и огляделся по сторонам. Мы – только вдвоём: я и она. Совсем уже не дети. На палубе летящего в беспокойный закат парусника среди воя шторма и скрипа мачт. Она в брызгах и кружевах, тёмно-синее платье вжато в её тело встречным ветром и бьётся где-то сзади. Её волосы обезумили и спутались с ветром, а я отдал бы всё, за возможность обнять её, но я не мог к ней прикоснуться, стискивая на крутых провалах среди гребней волн, рвущийся из рук штурвал. Я не был здесь никогда, я никогда не носил зелёный камзол и треуголку, но почему-то я чувствовал себя так, словно прожил в этом мире и в этой одежде одну из своих лучших жизней. Переменившийся ветер ударил по косому парусу, имени которого я уже не знаю, рея дернулась в люфте фалов с тяжелым и жалобным скрипом, а она ухватилась за моё плечо обеими руками, обдав меня ароматом и влагой своих золотых волос. Наш корабль вздыбился, забираясь на очередную волну и целясь шпилем в уходящее под тучи и на закат солнце, а затем он завалился на бок, придавливаемый ветром. Киль, отпускаемый в крене пеной громадной волны, вот-вот мог сдаться, но ещё держал корабль. И мы сорвались вниз. Волны расступились фиолетовой пропастью, наш парусник летел в неё, разрывая пену и окатывая нас украденной у моря водой. Она кричала мне что-то, а я в ответ сыпал проклятиями. В какой-то момент падения в пучину палуба из-под моих ног ушла, и я понял, что теряю связь даже с этой скользкой, зыбкой и неверной поверхностью. Провожаемые хлопком порванного паруса, мы взмыли в небо и, завивая в спирали полёта полы её бесконечно длинного платья, мы устремились к Солнцу. Оно летело нам навстречу, пробивая свинцовые тучи и освобождая нас от цепких лап ветра.

Я не могу перечислить все миры и все события того удивительного полёта. Я скользил по творению своих фантазий, по лучшим моментам своей жизни, по каким-то удивительно знакомым, но совершенно не реальным местам. Единственное, что было в этом полёте постоянно и неизменно – была Она. Она неслась за моими мечтами и фрагментами моей жизни. Она не уводила меня в свою жизнь и не пыталась мне что-то показать. Она не искала поводов что-то подправить или куда-то направить. Она следовала за моим полётом и наполняла его чем-то сияющим, чем-то тёплым и тревожащим. Она укутывала меня любовью. Она доверяла мне свою жизнь каждую минуту.

В моменты срывов, падений, полётов она смотрела на меня и держалась моей руки так, как будто я был единственной и последней опорой, на которую она могла положиться. Но с каждым следующим кадром я всё отчётливее видел в её глазах вопрос, ожидание. «Кто ты!?» – кричал её взгляд. А я переворачивал страницу за страницей, убегая от этого вопроса и не давая ответа даже движением бровей. Этот взгляд налетал на меня в нашем первом свидании, когда кусты цветущей сирени укрывали нас от бесцеремонной и равнодушной луны. Я читал беззвучный вопрос в те секунды, когда её прохладная рука цеплялась за мою и срывалась в неверных движениях, разламывая её на страсть и робость. Этот взгляд был единственным светом в темноте душной комнаты, когда я на ощупь губами выискивал её поцелуй, соскальзывая на мокрую от слёз щёку. А дверь за моей спиной гудела под тараном какого-то специального подразделения какой-то особенной службы. Я почти оглох от безмолвного крика её взгляда, а она молчала, и я не знал ответа на это молчание. Я разрывал пространства, переворачивал миры и отказывался от добытого в поединках во имя её веры. Я прыгал со скалы ради того, чтобы не дать ответа на её вопрос. «Кто ты? Могу ли я продолжать тебе верить или ты меня погубишь?» – кричала мне в спину голубизна её глаз. И мы падали в очередные декорации. Сцены чередовались всё быстрее и быстрее. И вот в новых сюжетах финал стал поджидать нас уже на входе: её глаза и мой побег от их вопроса; опасность и моя рука держит её, меняя жизнь на потребность оставаться вместе. Скорость полёта становилась всё стремительней. Миры менялись, как кадры взбесившегося фильмоскопа…

Последнее, что я запомнил – это разбухающая и пульсирующая звезда, к которой мы летели на страшной скорости. Её пульс бил по ушам: «Бум-бум-бум», и в тот момент, когда мы уже почти достигли её пляшущего пламени, оно разверзлось, и звезда позвала меня оскалившись чёрной пастью: «Коля. Коля.»

– ВМЕСТЕ НАЯВУ —

Я дернулся и проснулся. За моей спиной кто-то стучал в дверь и звал меня. Попытавшись встать, я внезапно понял, что не один. Очень близко не один. Я услышал запах духов из моего сна и по моему телу пробежал горячий озноб. Освобождаясь от прижатого ко мне тела, я как можно более аккуратно развернулся. Шум за дверью на какое-то время стих, и у меня появилась возможность вглядеться в сереющую темноту. Я пытался разобрать черты спящей рядом со мной женщины. Лица, спрятанного под рукой и сбившимися волосами, было невидно, но короткая тень догадки уже накрыла меня, и я, затаив дыхание, тронул плечо девушки.

– Лена, – позвал я. Она шевельнулась во сне, но не проснулась. – Лена, – уже громче позвал я. Она открыла глаза так спокойно и безмятежно, словно бы в этой ночи и не было ничего особенного. Так проснуться можно было бы после десятка лет супружества, где-нибудь в загородном домике во время затяжного отпуска.

– А, ты здесь? – сонно, с улыбкой прошептала девушка, вытягиваясь на спину и освобождая лицо от волос. – А я тебя во сне потеряла, – она потянулась и сладко улыбнулась, покидая свой сон окончательно. – Терять во сне – это плохо, – вдруг спохватилась она, и на её лицо накатилась печаль. Моё сердце сжалось, ещё не отпущенное жизнью, прожитой вместе в этом длинном и волшебном сне. Я запустил руку в её послушные и мягкие волосы.

– Здесь и не то может присниться. Оно не сбывается, не переживай.

– Корабль жалко и платье. Такое оно было красивое, – успокоено и сонно прошептала девушка, вжимаясь щекой мне в руку. Прямо за окном, спрятавшийся в разросшемся кустарнике, первыми трелями запустил в этот мир соловей.

В дверь снова раздался стук: «Колян. Колян. Ты слышишь или нет?» – шёпот за дверью был напряжённый и злой.

– Слышу, слышу, – в голос, но негромко и не раздражаясь отозвался я. Я даже не пытался со сна объяснить себе все события этой ночи, – Через пять минут выйду. Чего орать-то?

«Давай уйдём»

СТИХ ПЕРВЫЙ. ЭПИЗОД ТРИНАДЦАТЫЙ.

 
И по яростной мольбе
Ты зажгла в ночи маяк,
Где-то с воем наравне
Дивный голос взрезал мрак.
         Этой песне вторил визг,
         И в ночи слеза текла.
         Под ногами чуя слизь,
         Я не шёл, куда вела.
Ты звала оковы сбить,
Я кричал, что смерть несу.
Ты могла меня простить,
Если б бросил я косу.
         Я ж зачистил всё, что мог.
         Песня в мёртвой тишине.
         В ней слова стилетом в бок:
         Про расправу при луне;
Про несбывшийся побег,
Про саднящую печаль
И про то, как свет померк,
А остались страх и сталь.
         В ней безумие слепца.
         И что он – есть я – Кощей,
         Мрак без маски, без лица
         Из костей и из теней.
Песня стала далеко,
Голос еле различим,
Я же ясно и легко,
Ощутил, что невредим.
         В ухо свистнули слова —
         Словно дуновение:
         «Что ж, любовь всегда слепа,
         Ты же выбрал зрение.»
 

У поста была очередь на экскурсию.

С очередной зарплаты я решил сделать себе подарок и купил наручные часы. Долго я их высматривал в магазине, сомнений было немало. Теперь событие состоялось, и часы отбрасывали золотистых зайчиков на облезлые стены санитарского поста. В этом заведении, где и перегоревшая лампочка была событием, моя обновка не могла остаться незамеченной. И, конечно же, больничная публика не могла не зайти поудивляться.

Первым визитёром был мой старый знакомый Женёк. Он присел на стул напротив меня и с видом знатока оценил покупку. После истории про бунт в туалете отношения с ним выправились достаточно быстро. Как человек, признающий исключительно власть силы, Женёк с того дня ни разу не продемонстрировал обиды или какого-то другого проявления оскорблённой гордости. Из нашего с ним общения я узнал, что произрастал он из очень образованной и обеспеченной семьи. После окончания школы его жизненный опыт был укреплён подвально-наркоманским практикумом и подкорректирован исправительными учреждениями. Таким образом, мой бывший оппонент превратился в знатока жизни и занятного собеседника. Его крысиный взгляд на мир поначалу коробил, но давал возможность взглянуть на людей и на события под непривычным для меня углом зрения. «Попытка на изъятие» была одним из столпов в его жизненной философии, поэтому наша дальнейшая беседа была вполне предсказуемой.

– Слушай, а давай махнемся, – с нагловатой простотой предложил Женёк.

Он задрал рукав своей олимпийки. На тощей руке без признаков кровеносной системы обнажился приличных размеров циферблат добротных часов с клеймом принадлежности к какому-то бравому ведомству СССР. Часы выглядели солидно и умеренно потёрто, поэтому я легко дал себя втянуть в сравнение достоинств и недостатков выставленных на обмен моделей. За этим процессом разгорелся дурашливый и эмоциональный спор.

Больничный люд вообще был жаден до любого проявления живой и здоровой эмоциональности, поэтому возникший в коридоре шум привёл к тому, что палаты начали пустеть. Народ проходил мимо поста, притормаживал, двигался дальше в режиме засоренной канализации и создавал шум, тем самым сильно раздражая медицинских сестёр. Я видел, как среди лиц больных несколько раз мелькнуло лицо Лены, но рассчитывать на общение с ней тем более при таком наплыве людей было нелогично.

Женя наторговался вдоволь и ушёл ни с чем. Ко мне тут же подсела Маша – молодая женщина из Лениной палаты. Маша всегда и во всём была в курсе, поэтому, рассмотрев сияющие позолотой часы на таком же ярком браслете, она без уточнений и предисловий прошептала: «Не вздумай меняться. Очень красивые часы». Я значительно кивнул головой, выражая очевидное согласие с её заявлением. Машу сменил Серёжа. Серёжу – Лёлик. Потом ещё, и ещё. Но даже такое яркое событие, как новые часы санитара, не может бесконечно привлекать внимание людей. Ближе к обеду интерес иссяк, и пост опустел.

– Что, все оценили покупку? – услышал я спокойный и долгожданный голос. Лена стояла за перегородкой, не облокачиваясь на неё, а едва касаясь пальцами, словно собиралась уйти.

– Ну, событие-то серьёзное, – пошутил я, любовно укладывая руку с часами на подоконник под косой луч уходящего из коридора солнца.

– Красивые, – оценила девушка.

Из её снисходительной улыбки я вынес подозрение о неискренности её слов и на всякий случай убрал руку со света. А затем и совсем прикрыл часы ладонью другой руки.

– Неудобно без часов. Старые потерял в прошлый день рождения, – оправдал я свою горделивую радость. А потом зачем-то решил уточнить. – Пьяный был. Даже не знаю, где потерял.

– Бывает же так, – улыбнулась она. И снова одними губами. И мне стало совсем уж неловко.

– Ты в последние дни просто как другой человек стала. Лучше себя чувствуешь?

– Да, значительно.

Разговор не клеился.

– Коль, а ты смог бы меня отпустить? – тихо и с осторожностью спросила Лена.

– Конечно, нет, – улыбнувшись, ответил я, но внутренне напрягся.

– А всё-таки? Или лучше, давай уйдем отсюда вместе, – за её тихим голосом была слышна почти нескрываемая мольба.

– Ты шутишь? – я опешил от этой просьбы.

Она долго и очень серьёзно смотрела на меня. Потом отступила полшага и опустила голову.

– Конечно, шучу, – сказала она куда-то вниз и только потом посмотрела на меня. – Глупая шутка, да? Разучилась.

На какое-то время повисла неловкая тишина. Кажется, мы оба боялись, что она уйдёт. Я пытался найти веские причины для своего отказа. О том, чтобы выполнить её просьбу, я даже не думал.

– Слушай, я сегодня опять на сутки, приходи. Опять полетаем, – предложил я, чтобы перевести тему на что-то приятное. Натянутая улыбка сошла с её лица, и щёки вспыхнули, как от пощёчины. – Лен, что-то не так?

Ещё полыхая, она открыла рот, чтобы что-то сказать, но удержалась и просто стояла, глядя в стену.

– Коль, скоро не получится, – наконец, сказала она совершенно ровно.

– Почему?

– Пройти к тебе спящему – дорогое удовольствие.

– В каком смысле «дорогое удовольствие»?

Мой вопрос повис в воздухе, а Лена резко развернулась, чтобы уйти. Я быстро привстал и перехватил на стойке её запястье.

– Подожди. Я ничего не понял. Что ты имеешь в виду?

Она повернулась ко мне и чуть не плача посмотрела в глаза.

– Я тебя очень прошу, ну, давай убежим.

– Лена, – начал я, но она меня прервала.

– Я уже знаю, какой ты, и я знаю, что сначала ты показался мне другим. Но я не знаю, что со мной. В тебе есть что-то такое, такое хорошее, что ты без меня обязательно потеряешь. Я не знаю, что это, но я это чувствую. Что-то очень большое и очень хорошее.

– Лена.

– Не перебивай меня, – не давала она мне сказать, – Ты же ведь сам не понимаешь ничего, а тебе нельзя здесь оставаться. Воздух здесь плохой. Гнилой он.

– Лена. При чём здесь воздух?

– Воздух важно, – она стала спешить, сбивалась и говорила совсем уже не понятно. – В нас воздуха больше, чем ты себе можешь представить. Ты же и сам пропадаешь и домой это несёшь. Неужели ты ничего не чувствуешь? Да и не в этом дело. Давай уйдём отсюда, я тебя очень прошу. Я тебе такую жизнь открою – ты и представить себе не можешь, что такая жизнь бывает. Давай уйдем. Прямо сейчас.

– Лен, ты в своём уме? Какой воздух? Куда ты пойдешь? Тебя завтра же обратно привезут, если я тебя отпущу. Да, подожди ты про воздух. Что ты там говорила про «недешёвое удовольствие»?

Она смотрела мне в глаза с отчаянием и испугом. Я видел, как на нижнем веке родилась слеза, но удержалась и не скатилась. Мы стояли и смотрели друг на друга – она с мольбой и ожиданием, я с требованием и растущим раздражением.

– Это уже не важно, – в её голосе было столько пустоты, что меня прошиб озноб. Она быстро смахнула слезу.

– Скажи мне, пожалуйста, что случилось той ночью?

– Не заставляй меня тебя обманывать, – сказала она тихо и спокойно. – Главного ты не понял, а уж это… Господи, ты совсем ещё мальчик. – Она смотрела на меня так, словно видела впервые.

– Но ответить-то ты можешь?

– Коля, ты всё поймешь неправильно.

– Почему?

– У нас с тобой разное отношение к ценностям и ценности разные. У тебя вон часы есть, – усмехнулась она, грустно глядя на удерживающую её руку.

Почему-то мне стало очень стыдно и за часы, и за этот нелепый разговор, и за своё отношение к этой женщине, равной которой я ещё не встречал. А мысли скользили мимо главного, цепляясь за события той ночи. Они выискали в воспоминаниях какое-то логическое упущение. Они начали раскапывать: «Почему она оказалась рядом со мной да ещё за закрытыми изнутри дверями?»; «Что это за джентльменский поступок моего напарника в ту ночь?»; «… без предъявления мне этого факта в качестве долга? Не похоже на Вову». И вот я, не поняв ни прошлого, ни настоящего, не выделив того, что действительно важно, весь зажался и подобрался. Она ещё была рядом, и я держал её руку, но я не мог ничего ей сказать.

– Коль, мне больно.

Голос Лены вернул меня в реальность, и я запоздало понял, что её рука в моей, стиснутой до побелевших костяшек. Я поспешно разжал пальцы.

– Давай не будем больше об этом, – попросила девушка, растирая руку. – Ведь нам же хорошо было. А если посмотреть на это «как есть» – я тебе никто и звать меня Елена, – сказала она и натянуто улыбнулась.

Действительно, дальше говорить было нечего. Моя память уже пустила в обработку неучтённые события и фразы той ночи. Мозг перемалывал двузначные и понимающие смешки и шутки моего напарника. Кино в голове стало складываться и склеиваться, сценарий строился по худшему варианту. И за собственными мыслями я не видел главного, я не видел, как она, ни слова не сказав, тихо ушла. Ушла, легко оторвавшись от моего взгляда, который и не держал, и ничего хорошего не выражал.