Текст книги "Шизали"

Елена и Леночка

СТИХ СЕДЬМОЙ.

 
Скажи мне Я,
                   Не стесняйся в фразах,
Какая из нас,
                   Что во мне,
                                  От Бога?
Оставь. Не трои,
                   Скажи мне сразу.
Меня и так
                   Стало слишком много.
Так, стоп.
                   Не надо петь о высоком,
Нам здесь растить,
                   Кого мы родили.
Да, верю, там жизнь
                   Во сне далёком.
Вот только здесь
                   Что-то упустили.
Давай себя
                   Ты зажмешь немного
В своих амбициях и желаньях.
Жестока я?
                   Ты ли не жестока?
Где мне сидеть
                   При твоих блужданьях?
Ну ладно, всё.
                   Ни твоим, ни нашим.
Ты всё забыла, я всё простила.
Давай решим всё без сноса башен.
Поврозь – мы шиза.
                   Вдвоём – мы сила.
 

Роды были очень тяжелыми. Лена потеряла сознание ещё до того, как дочка появилась на свет. Она не застала её первого крика, она не видела того, как спустя несколько часов, её принял появившийся из ниоткуда муж. Девушка находилась за гранью жизни, и врачи уже сами не верили в то, что ей удастся выбраться.

Через десять дней неожиданно для всех она пришла в себя и быстро пошла на поправку. Чуть было не омрачённый праздник рождения нового человека наконец-то получил право взорваться радостью. Леночкина палата наполнилась посетителями и гостинцами. Десять дней – огромный срок для тех, кто ждёт. За это время можно тысячу раз перебрать в себе всё несказанное, всё несделанное, всё, откладываемое на потом. И вот теперь – случилось то самое «потом», и её близкие постарались дать Леночке всё то, что сочли недодаденным и недодаренным.

Недуг матери не отразился на дочери. Девочка была полна жизни и вдыхала силы в нашу ожившую героиню. Леночка восстанавливалась и радовала близких в каждом своём проявлении: своей улыбкой, своими слезами, смехом, просто тем, что она есть и с ней можно поговорить, к ней можно прижаться. В первые дни никто ещё не видел и не замечал, что девушка вернулась из пограничного мира не такой, какой она была раньше. А перемены были не просто серьёзными, они были переломными.

Представьте себе хотя бы на минуту, что в Вашем теле, не обращая на Вас внимания, вольготно расположился другой человек со своими воспоминаниями, желаниями и вкусами. Что-то подобное ощущала и наша героиня. Ей казалось, что теперь в ней живут два человека.

Её гостья – самая сильная из двух «Я» – «Елена первая» – была очень особенным человеком. Она проявила себя ещё до того, как девушка пришла в сознание. В общем-то, Елена первая и была причиной столь долгого её беспамятства. Она была кем-то, кто прожил уже десяток жизней в различных телах, в разных временах, в разных мирах. Она была сущностью, готовой к тому, чтобы видеть этот мир полностью, так, как не дано ни одному из нас в здравом уме. Елена первая пришла как спасительница, но задержалась. Она осознавала себя и то, что владеет бесконечностью в чувствах и во времени, но подстроилась под действительность и правила, которые велели жить, ограничивая себя этим симпатичным, но временным телом, обзорностью в режиме «only five senses».

Приняв в себя нового человека с его диапазоном ощущений, наша героиня стала болезненно чувствительной. Восприятие этого мира вдруг вспухло и обнажилось. Любое эмоциональное действие, любая близость в отношениях воспринимались ею слишком остро. Заперев главную часть бури внутри себя, Леночка демонстрировала в наш мир только одно – она превратилась в очень ранимое существо. Она могла заплакать от сострадательного и любящего взгляда, могла заливаться смехом, получив маленький повод для радости. В ней совершенно не держались её эмоции и чувства, они выплескивались из неё сразу, без контроля на соответствие и уместность, радуя и пугая её близких. Не понимаю, как те могли так долго не видеть, что девушка очень изменилась?

Кроме фонтана чувств гостья принесла с собой и растерянность. Лена начала замечать, что она не помнит много из того, что происходило с ней вчера или даже сегодня. Может быть причиной тому был шок от пережитой травмы? А может быть возможностей их общего тела не хватало на то, чтобы хранить в себе колоссальный объем принесённой эмоциональной памяти? Девушке стало казаться, что она крохотная часть чего-то огромного, бесконечного. Слишком маленькая, чтобы нести в себе истину целиком, но именно часть целого. Прежней Леночке казалось, что Елена первая несёт в себе знания из вне, но не раскрывает своих тайн и не даёт возможности ими воспользоваться.

Хозяйка тела стала сейчас вторым образом собственного «Я». Прежняя Лена или «Лена вторая» – была необычайно простым человеком по сравнению с Еленой первой. Большую часть времени они ладили, и Елена первая позволяла Леночке оставаться прежней. Но когда гостья брала власть над телом и рассудком, то Леночка становилась чем-то вроде укрытия, маскарадного костюма для выхода в люди. Девушка начинала чувствовать себя марионеткой, ролью. Ощущения последних дней перед госпитализацией говорили о том, что её детский костюмчик очень понравился Елене первой. Он был ужасно маленьким и тесным, но таким уютным, что та царила в нём почти постоянно. Но, это был не просто наряд, к нему прилагался целый мир с нитями связей и отношений, с воспоминаниями и переживаниями. Это была крохотная коробочка с драгоценностями из детства, случайно найденная взрослой женщиной на чердаке старого дома. И с каждым щелчком крышки, звонкий и разноцветный мир из этой коробочки с шумом и звоном вываливался, отгоняя многослойную и запутанную действительность, заполняя всё вокруг простотой. Эта коробочка дарила радость, но стоило им обоим заиграться, как начинало казаться, что мир игры и является истинным и неделимым. И тогда девушке становилось страшно.

Та Леночка, которую видели близкие, вынуждена была нести в себе и Елену первую и Леночку вторую. Леночка знала, что обязана Елене первой своим спасением, поскольку её приход влил в неё новые силы и позволил сохранить связь с телом, но она теряла себя, и это пугало. Девушке начинало нравиться быть под защитой и присмотром Елены первой. Хотя иногда разум отказывался принимать их обеих, и эта непонятная игра ставила в тупик её родителей.

Я не стану в своём дальнейшем повествовании делить Леночку на две части. Я и тогда не различал, и сейчас не могу определить разных актёров, скрывающихся под одной маской.

Там свет

СТИХ ВОСЬМОЙ.

 
Я не могу уйти из сна,
       Хоть плачь,
                        Хоть вой.
Полёт не сон,
       Да что же он?
                       И что со мной?
 
 
Там свет зальет мои глаза
И чувства в сердце распахнёт.
Я жив, лишь чтоб сбежать туда,
К чертям реальность, я в полёт.
Мне в мире том дано всегда
                      Любви напиться,
Теченью жизни дать
                           Остановиться.
Полёт не сон.
       Я из кусков.
                      Хоть волком вой.
А мир из снов
       Стирает день,
                    Да что ж со мной?
 

Один из своих снов Артём рассказал психотерапевту на первом приёме. Врач тут же выписал ему направление на прохождение анализов на наркотики. «Странная реакция, – подумал тогда наш герой. – Это был не самый необычный сон из тех, которые мне снились».

Вообще понимание того, что полет – это необязательная часть ночной программы, пришло к Артёму не сразу. Он понял, что перемещения в пространстве любого вида были лишь декоративными элементами сна. Стоило ему узнать это, как диапазон ночных впечатлений умножился на бесконечность. Столь нужные знания пришли в него неожиданно и совершенно буднично. Был обычный зимний вечер, если верить часам, а если верить солнцу – уже давно была ночь. Окна дома, в котором жила семья Артёма, выходили на омертвевшую в зимнем безлюдье набережную. Артём стоял у окна и в очередной раз удивлялся иллюзорности мира. Летом и весной пейзаж за его окном был маленьким и уютным. Он был весь разбит на квадратики клумб, газонов, полоски и лоскуты песчаных пляжей. Река, заполняющая задний фон картины, была тоже оконтуренной и понятной, совершенно определенной по расстояниям и границам. Её вид нёс в себе конечность, ограничиваясь берегами, делясь в своей широте на расстояния, определяемые островками кораблей, бакенов. Зимой же вид за окном терял границы и размерность. Ровное, белое покрывало снега стелилось мягко и непрерывно, перетекая через изгибы берегов, через реку. Оно уводило взгляд в бесконечность горизонта от самого окна и до призрачной линии раздела неба и Земли. Зимняя ночь лишала даже этой перспективы.

Сегодня за окном было молоко. Ветер, разогнавшийся по реке, бил в стекло, закручиваясь вихрем беспорядочно снующих снежинок. Артём под светом настольной лампы мог видеть только маленький кусочек вихря, который распадался на отдельные снежинки около стекла. Погода за окном создавала в комнате такой уют, что даже ради полета не хотелось оказаться на улице.

Молодой человек выключил светильник и лег в кровать, впервые за долгое время не настраиваясь на волшебство сна. Ему просто хотелось тепла и света. И чтобы, как в детстве, оказаться укутанным и спелёнатым в зыбке или на руках матери. Покачиваться, наслаждаясь теплом и беспечностью. Качаться, наслаждаясь теплом.

Чуть грубоватый шум листьев вокруг, немного бумажный и шуршащий – очень приятное дополнение к тёплому ожиданию. И свет бегает по лицу. Не резкий, а пятнистый, погашенный тенями. Пестрый и согревающий свет. А где-то внизу словно кто-то дышит, спокойно и размеренно. Кто-то огромный. С шумом выпуская воздух, не обрывая своего выдоха, а уводя его в тишину и почти неуловимое шипение, легко, размеренно.

Сон проявлялся в ритме дыхания океана. Сначала в звуках, потом в ощущении легкого ветра, затем в аквамарине. Вершина огромной пальмы, под листьями которой оказался Артём, медленно и величественно раскачивалась над гладью белой полосы кораллового песка, подыгрывая прибою шелестом листьев. Артём ни разу в жизни не видел этого пейзажа наяву, но почему-то именно сейчас он его легко принял как абсолютное и бескрайнее блаженство. Он увел картинку за пределы зрительного восприятия, оставив себе покачивание пальмы, дыхание накатывающихся на берег волн и игру света с тенью. В какие-то мгновения блаженства он отпускал себя из этого сна назад – в свою комнату с окном, атакуемым снежными крупицами. Он зачерпывал из снежного мира холодное завывание ветра и уносил его в сон. Холод растворялся в уютном тепле тропического рая, даря блаженство контраста. Словно горячий кофе с мороженым. Вволю насладившись слепой отрешённостью на пальмовых качелях, почти растворившись в солнечном тепле и ветре, Артём вновь пустил в себя зрительный образ сказочного мира. Зрение дало ему картинку рая, но его тела в этом раю не было. Он не нашёл себя на пальме. Пальма была, океан был, тепло редких солнечных лучей, пробивающих броню листвы – тоже было, а Артёма не было. Впрочем, то, чего не было, посмотрело вниз и увидело бесконечной длины ствол, под резким углом уходящий к песку. Ощущения, оставшиеся от Артёма, скользнули вдоль по этому стволу и потекли вдоль него, огибая шершавый столб по длинной спирали. Бестелесно, без спешки. Движение, создаваемое энергией мысли. Он пропускал сквозь себя приятную шершавость и корявость ствола дерева, он словно улитка обтекал обрубки высохших и отвалившихся листьев, он перекатывался через шрамы дерева. Движение дарило удовольствие, не понимаемое им ни на одном уровне осязания, но блаженно принимаемое и впитываемое. Наконец он достиг песка и, не меняя скорости движения, потек по нему. Песок был нежный и ужасно щекотливый. Артём закатывался от беззвучного смеха, скользил по белой крупе несуществующим телом и растворялся в лучах белого, отвесно падающего на него солнечного света. Он впитывал в себя жар веселого песка, он чувствовал вес падающих солнечных лучей и их течение внутри своего тела, внутри того, что от него осталось. Артём смеялся, и лучи звенели в нем, ударяясь друг о друга и аккомпанируя его смеху, не слышимые никем другим. Звонкие, веселые колокольчики. Он перекатывался, и они завивались в нем спиралью, формируя из себя сияющие и искрящиеся потоки и вихри, под которыми стали проявляться черты того, чего увидеть не получалось. Катаясь и скользя по берегу, Артём достиг линии прибоя, но стоило ему вкатиться в гладкую, словно стеклянную волну, как сразу же всё изменилось. Крупинки света, словно мелкие осколки стекла, брошенные в хрустальный сосуд, зависли, отдавая дань природе воды, и сменили звонкие колебания на размеренное течение, соблюдая законы той стихии, в которой они оказались. Бриллиантовые переливы и свечение крупиц Солнца. Игра света в воде, ожившие на песке отблески, зайчики. Тело снова утратило границы, размываясь в переливах волны и в отражениях света. И снова тихое покачивание, снова наслаждение теплом и внутренним свечением. Словно на руках матери, словно в коляске.

Артём не понял реакцию врача на этот сон, но ему подумалось, что если бы врачи вместо эпикризов и назначений писали стихи или хотя бы рассказы по откровениям пациентов, то это была бы занятная книга. Может быть, и атмосфера в клиниках была бы иной?

Барьер

СТИХ ПЕРВЫЙ. ЭПИЗОД СЕДЬМОЙ.

 
«Прочь иди!» Но на щеке
Слышу ласку и слезу.
Сколько нежности в руке,
И я губы в кровь грызу.
         «Здесь нельзя!» – ору, но ты
         Норовишь поближе встать.
         «Я не принц». Глаза слепы,
         Мне бы время двинуть вспять.
С маскою не рвать лица —
Цвет крови он тоже цвет.
Вдруг сдержали б тормоза,
Я бы мог любить в ответ.
         Иль топор имеет власть?
         Иль он в сговоре с лицом?
         Смог бы я в любовь упасть,
         Без порыва стать вдовцом?
Я кричу тебе: «Уйди!»
… И на сцене тишина.
Видно, ты уже в пути.
Не любовь и не жена.
 

Барьер, отделяющий санитарский пост от больничного бродвея, был больше, чем просто деревянная перегородка. Этот предел служил зримой, понимаемой границей между здравым рассудком и безумием. Он был сортировочным фильтром, за который пропускались те, кто признавались «нормальными». Санитары сами устанавливали этот фильтр и решали, кого держать за перегородкой, кого пустить за неё, а кого даже посадить рядом с собою на стул. У большинства пациентов тоже была собственная оценка, которая определяла их поведение и отношение к санитарам. Непрерывное взаимодействие двух позиций было настолько текучим, а категоричность выводов и поступков настолько жёсткой, что по каждому дню, проведённому на посту этой больницы, можно было бы написать небольшой роман.

Иногда мне думалось, что окажись я главным врачом этого заведения, я бы по часам продавал место санитара начинающим и практикующим психологам. Те наработки, которые десятилетиями формируют опыт хорошего врача, могли быть получены на двух старых и ободранных стульях. Диагностика вербальных и невербальных признаков с каждой стороны от барьера проводилась с потрясающей точностью. Лично мне очень редко приходилось выгонять с поста тех, кто недооценил степень своей «нормальности» и вторгся на пост без права присутствовать там. Моё настроение просчитывалось моментально, иногда простым касанием взгляда. Сам я, не имея опыта и теоретических знаний, за время работы мало продвинулся в этой науке. Я так и не научился распознавать больных с той точностью, которая давалась им. Как бы там ни было, пост был мерилом доверия, мерилом симпатии, мерилом безумия. Для санитаров и для больных. Будь я чуть образованней – пост был бы для меня отличной школой.

Врачи происходящее на посту оценивали иначе. Безумство не имеет шаблонов, безумство ломает барьеры. Социальные, моральные и сексуальные блокировки рушатся или деформируются. Врач это лечит, а больной попадает в ловушку, расставленную его заболеванием, нормальными человеческими желаниями и точкой зрения врача. Частые визиты женщины на пост санитара оценивались медиками как симптом. Симпатия была несущественной частностью, которая возможно и попадала в историю болезни, но только после слов «она оправдывает своё поведение тем, что».

Лена была чудесной девушкой. Умной, спокойной, очень доброй по отношению ко всему миру и к каждому человеку в отдельности. А как она слушала. Когда я раскрывался перед ней в своих фантазиях, она проваливалась в мои мечты вместе со мной, она начинала говорить о них так, словно бы они уже состоялись. Когда она стояла рядом, мои грёзы сразу теряли статус несбыточности, они переставали быть просто мечтами и превращались в будущую реальность. Порою мне начинало казаться, что в её глазах я всемогущий маг, способный на любой поступок, любой подвиг. Это пьянило и вселяло уверенность. А если бы вы слышали, как она пела.

Мне довелось стать свидетелем этого случайно и только один раз. В тот день я проходил мимо больницы по дороге в институт. День был хороший, и пациентов вывели на прогулку в крохотный дворик. Я и не собирался тратить своё свободное время на этот визит, но на дорожке у больничной стены стопились прохожие, а из-за забора доносились звуки песни. Песня была без слов, вся состояла из переливов мягкого и звонкого голоса. В отличие от собравшихся под забором людей у меня была возможность зайти внутрь, чтобы увидеть ту, кто создавал эту песню. Леночка стояла в тени одинокого дерева и никого вокруг не замечала. Она пела с закрытыми глазами и, когда закончила, ещё долго не открывала глаз. Она ни на кого не обращала внимания, не отзывалась на похвалы и просьбы, и я ушёл, не дождавшись продолжения. Что там говорить, в эту девушку действительно стоило влюбиться, и я был очень близок к тому, чтобы «потерять голову». Сдерживало то, что она была пациенткой психиатрической больницы, со всеми вытекающими сложностями.

В больнице ходили рассказы о санитаре, который когда-то работал, влюбился, женился. Это не были пустые рассказы, и я часто встречал его, когда он приходил в больницу навещать свою жену и уже взрослую дочь. Он приходил всегда в установленное время, без претензий на исключительность и особое отношение. Счастливым он не выглядел. Жить рассудком – благо для избранных. Если бы всегда получалось, то всё бы было иначе.

Через некоторое время я стал ловить себя на мысли, что за пределами больницы мне не хватает общения с Леной. В ней был слишком большой заряд тепла, и она очень легко им делилась. Стоило ей задержаться у себя в палате на полчаса от начала смены, и я готов был признать: «Да, я вампир. И я голодаю». Я начал копить во внешнем мире радости и мечты, для того чтобы принести их ей. Она до мельчайших деталей вызнавала именно то, что я хотел бы в себе найти. Она помогала мне в осознании правильных ответов, которые я сам находил во время её правильно заданных вопросов. Я по ней скучал. Я ждал наших встреч.

Я не буду лицемерить, я видел, что она тянется ко мне, что я тоже стал её потребностью. Но то, что она рассказывала о себе, не находило в моём сознании понимания. Как-то она рассказала мне о том, как её душа ушла из тела, оставив его незащищенным и беспечным, позволяя мозгу править так, как ему заблагорассудится. Когда я спросил её: «Зачем ты это сделала?», она ответила: «Ты знаешь, Коля, я стала задыхаться, стало ужасно тесно и душно. И я подумала: «Да будь что будет. Какой смысл постоянно опекать это тело?»». Помню, как меня расстроили её допущения о том, что пока её душа гуляла где-то, её телом могли легко воспользоваться. Кто угодно. Тот, кто прошёл бы технический отбор в её мозгу по непонятным даже ей критериям и проявил хоть каплю настойчивости. Этого могло и не быть, она не помнила того, что было в её отсутствие, но она допускала подобные ситуации. Всё это так не соответствовало её образу. Я хотел верить, что эти рассказы были всего лишь вымыслом, фантазией, но сомнения жили во мне, и им находились подтверждения.

Я был слишком юн, чтобы спокойно отнестись к небольшому происшествию, которое случилось в один хмурый и дождливый вечер. Не произошло ничего особенного. Просто на мой шуточный и игривый вопрос о красоте её тела она без тени смущения отошла за распахнутую в коридор дверь, чтобы скрыться от лишних глаз, развязала свой халат, распахнула его и продемонстрировала мне всё то, что не было прикрыто ни одной полоской ткани. В её действиях не было интимности, не было зова. Она проделала это так, как я мог бы показать свою машину друзьям – почти равнодушно, выразив лишь легкий интерес к оценке зрителя. Мы тут же, не бегая с темы на тему, спокойно обсудили характеристики её тела. Мы не порадовали друг друга ни смущением, ни стеснительностью в деталях. И всё это исходило от человека, который в обычное время мог вспыхнуть краской на лице, случись мне бросить в её сторону нескромный взгляд или слово. Я не мог её понять. В моём юношеском сознании весь этот спектакль был романтическим перевёртышем. В наших с ней непонятных отношениях изначально было доступно всё то, что у большинства остальных людей было целью взаимоотношений и их кульминацией. В то же время ни один из нас не стремился воспользоваться данной ему возможностью даже на уровне невинных прикосновений.

Всё, что сам я смог понять и увидеть, так это её потребность во мне, её тягу к общению со мной. Я отвечал взаимностью. Во мне, действительно, всё перепуталось. Я даже не предполагал тогда, какой угрозе её подвергаю. Но очень скоро всё изменилось. В один из дней я пришёл на смену и не дождался её.