Текст книги "Шизали"

Игровая комната

СТИХ ПЕРВЫЙ. ЭПИЗОД ШЕСТНАДЦАТЫЙ.

 
Если Сказка просто фальшь,
Поцелуй – лишь часть игры,
Слёзы, ласка – антураж,
То Она – не Шизали.
         Вот он – шут, кивает мне,
         Дружелюбен, головаст.
         Чтоб укрыться в тишине,
         Уберу я свет из глаз.
Уберу я звук петард,
Отключу и звон стекла,
И усилю во сто крат
Песню, что к себе звала.
         Пусть ты – ведьма, жизнь – игра,
         И судьбе отпор не дать,
         Пусть завистников слова
         Не дают тебя узнать.
«Шизали, подпой вдали,
Я устал быть маскою.
Не суди, я не в крови,
И косой не клацкаю.
         Забери меня в мечты,
         Проведи меня сквозь сон,
         Будь добра хотя бы ты,
         Ты ж не Демон? Ты не он?»
Я зову среди людей
И в сидящих вижу страх.
Кто они? Набор теней.
Ты ж реальна даже в снах.
 

Я не могу назвать себя каким-то особенным, но ощущение фатализма зародилось во мне ещё тогда, когда я не догадывался о существовании подобного понятия. Первые подозрения возникли в тот момент, когда я уронил в пыль первую в своей жизни, ни кем не начатую жвачную резинку. С детским максимализмом я тогда решил, что радости, отмеренные мне в этой жизни, уже закончились, и уж точно мне больше не достанется ни одной новой и ещё сладкой резинки. Своевременная смена государственного строя избавила меня от подобного ограничения.

С годами мои фаталистические убеждения стали нести в себе признаки мании. Мне регулярно думалось, что со мной всё происходит не по тому сценарию, что сопровождает жизнь других людей. Я не мог понять, в чём секрет и кто за всем этим стоит. В отдельных случаях я даже решался на короткую молитву – один из моих друзей утверждал, что эта таинственная методика работает безотказно. Оказалось, что молитвы в краткосрочной перспективе не столь эффективны, как думалось мне и моему товарищу.

Через некоторое время, чуть повзрослев, я стал обращать внимание на то, что чаще всего происходят события, которые я себе сам и надумал. А поскольку ребёнком я был боязливым, а фантазия у меня всегда была бурная, то реализоваться было суждено чаще всего страхам и неприятностям. Впрочем, они исполнялись совершенно не так, как я их боялся, а по самым нелепым схемам.

Вот для примера: была у меня мечта, чтобы родители купили мне джинсы. Ничего смешного. Я понимаю, что мечта «та ещё», но ведь джинсы на каждом углу продавались далеко не всегда. В какой-то момент звёзды сложились правильным образом, деньги отложились в нужном направлении, и на очередной день рождения мне-таки подарили джинсы. Небывалой красоты – равномерно синие, с оранжевыми строчечками в два ряда и штанинами чуть длиннее, чем требовалось. Чего на них только не было: и клёпочки, и пуговички, и кожаные наляпочки, и дюжина всяческих красочных этикеток и бирочек. Мечта! Ну и естественно, как только восторг притух, я сразу начал бояться их испачкать или порвать. Страх исполнился в первый же день под аккомпанемент дождя и проезжающей через лужу машины. Сердце моё рвалось на части, когда в тазике с синей водой плавало то самое совершенство, которое я так долго звал в свою жизнь. В то время на моих страхах можно было ставить клеймо качества, ибо, открыв утром глаза изо сна – сразу в сторону сохнущих штанов, последних на верёвке я не обнаружил. Короткое расследование показало, что джинсы были уведены новым поклонником прямо с нашей лоджии на втором этаже.

Несколько последующих лет всё продолжалось примерно в том же духе. Если что-то ценное и падало из моих рук, то обязательно в грязь или шахту лифта, на котором я катался хорошо если раз в месяц по случаю. Если спускало колесо у велосипеда, то в самой дальней точке от дома. Да и сам велосипед радовал меня недолго и был украден в той же безумной и необъяснимой логике: ранней весной с площадки последнего этажа девятиэтажного бабушкиного дома, из подъезда, оборудованного кодовым замком. Надо ли говорить, что у бабушки я его оставил на ночь первый и единственный раз, и что украден он был случайным прохожим?

Так стоит ли после всего сказанного сомневаться в том, что мои новенькие часы в ненужный момент упали на единственный камушек, лежащий в траве? Едва ли. Впрочем, к этому времени утрата вещей, как часть моей жизни, уже не была чем-то нежданным. Что я смог в себе выработать за годы взросления, так это очень поверхностную любовь к персональным предметам и тряпочкам. Всё новое приобреталось с мыслью «а… всё равно не надолго», и несло в себе красоту и радость с неизбежной временной характеристикой. Наверное, примерно так же, как я к вещам, девушки относятся к красивым цветам, а большинство моих друзей к встречным девушкам.

Взрослея, я стал замечать и обратную сторону моей уникальной «предчувственности». Я стал обращать внимание на то, что, сфантазировав хорошее, я точно так же обретаю все шансы его заполучить. Во мне что-то тронулось и тронулось в нужную сторону.

В этом прогрессивном и приятном движении как-то очень незаметно фатализм приобрёл новые цвета, мой взгляд на жизнь стал чуть светлее, а моё окружение поменялось с людей, формирующих страхи и сомнения, на людей, плещущих вокруг себя энергией и восторгом. Процесс стал набирать обороты. Количество приятных ожиданий возросло, а затем и вообще стало значительно больше количества предполагаемых страхов. Я стал замечать, что даже чужие и незнакомые люди стали куда милее, чем были раньше, а собаки на улице куда чаще виляют хвостом, нежели лают. К тому моменту, когда поток утрат превратился в ручеёк гостинцев и подарочков, мне начало казаться, что жизнь – это шоколадный фонтанчик с вылетающими оттуда приятными сюрпризами.

Появление Лены в своей жизни я рассматривал как одно из подобных явлений. Ещё не разобравшись в собственных чувствах, я вполне себе спокойно предполагал, что этот удивительный и очень «тёплый» человек достался мне в виде награды за какие – то непонятные заслуги. Я даже ни разу не усомнился в том, что теперь она будет радовать меня неопределённое количество времени. Артём воспринимался как необязательный и лишний бантик, прилагающийся к этому презенту, а сама больница – как скучная и не нужная никому упаковка. Или даже не упаковка, а игровая комната, в которой полагалось играть со своим подарком. В целом, до сих пор всё укладывалось в привычные рамки, и мне было очень даже удобно – пришёл, поиграл, положил на полочку и ушёл развлекаться на улицу с другими игрушками и друзьями.

В свете сказанного, не сложно догадаться, что её изъятие из круга моего общения было достаточно болезненным. Если убрать утомительную витиеватость, то можно сказать, что без неё мне в больнице стало скучно. А если уж быть совсем честным – раньше я просто не понимал, как в ней нуждаюсь на самом деле.

Первые две смены были короткими, и я их как-то пережил, а вот потом предстояло сдвоенное дежурство на сутки. Смена началась с утра.

Легкость отношений с коллегами, так поразившая меня после выхода из случайного отпуска, снова улетучилась. Порядки вернулись, и больница снова начала наполняться клиентами. Утро не заладилось сразу, как только я понял, что сутки мне предстоит провести с Вовой в качестве напарника. К тому времени парень уже успел понять, как приятно алкоголь смягчает рабочие процессы, и регулярно вливал его в себя, находя в том гармонию. Действительно сложно заставить себя смотреть на происходящее трезвыми глазами, если попробовал другое. У Вовы вернуться не получилось. С утра предстояло потерпеть несколько часов трезвого молчания, пока он не найдёт способ залить себя веселием.

Я сидел и ждал наступления этого часа. Вова что-то говорил, но в словах была шелуха и жажда. Лица за перегородкой чередовались, мы по очереди отбивались от пациентов односложными фразами.

– Ребята, можно я к родителям выйду? – прервала очередной Вовин монолог подошедшая к барьеру девушка по имени Ирина. Пациентка она была случайная, спокойная и всегда готовая помочь, когда её попросишь.

– Там же нет никого, – ответил я, выглядывая через окно в сторону двери.

– Они подойдут сейчас. В окно крикнули, – она просительно смотрела то на меня, то на моего коллегу. Тот прятал взгляд, оставляя решение за мной. Сегодня был выходной и, если одну выпустить, то остальные тоже начнут проситься.

– Десять минут, не больше, – решился я, устав всегда и всем отказывать. Владимир посмотрел на меня удивлённо, но ничего не сказал.

– Коль, спасибо тебе большое, – девушка не ожидала и казалась бесконечно счастливой.

Я пошёл к выходу и открыл дверь. К этому моменту с той стороны подошли родители Ирины и начали униженно и неприятно благодарить. Впрочем, они не виноваты в таком поведении, мы сами нелепых правил насоздавали, работа такая. Я вернулся на пост и упал на свой стул.

– Ты тоже на сутки? – спросил я своего напарника.

– Да.

– А почему трезвый до сих пор? Завтрак уже скоро, – не без сарказма поинтересовался я. Вова не отозвался, – Ладно, так просто сказал. Не моё дело.

– Что ты всё цепляешься? – сказал он с обидой и замолчал на какое-то время. – И вообще, я не делал с ней ничего такого, из-за чего так психовать надо было, – глядя в сторону от меня, произнёс Володя. В его слова я не особо верил, но мотив песни меня утешал. Я молчал и глядел на него. Он молчал и смотрел в окно.

– Козёл ты, Вова, – спокойно и почти равнодушно ответил я и тоже отвернулся в окно.

– А ты лучше? – он в упор посмотрел на меня, но я не ответил на его взгляд. – Сначала её из-за тебя обкололи «в овощ», чуть не залечили, а потом ты её ещё и попользовал?

– Я её не пользовал, – после долгой паузы ответил я.

Про «залечили» Вова говорил правду, и это было обидно. Конечно, я и не предполагал, что так выйдет. Так что же? Надо было предполагать. Люди, а не игрушки.

– Ну да? Три часа ночью с такой девочкой, и ничего не было?

– Не было, – огрызнулся я.

Опять повисла напряжённая тишина, но уже что-то изменилось. Несмотря на тон разговора, пространство между нами стало разряжаться, и дышать стало легче.

– Как думаешь, у неё правда крыша поехала? Или случайно положили? – уже мирно поинтересовался я.

Мой напарник замер от такой резкой смены настроения. Наши взгляды пересеклись и снова разбежались. Я начал разглядывать пятачок замшелой земли за окном, он уставился мне в ухо.

– Не переживай. Не случайно, – уверенно произнес Владимир, усаживая себя на стуле и, наконец-то найдя занятие своим рукам и глазам. Он весь сгорбился и занялся тем, что стал заталкивать зажигалку в прореху дерматиновой седушки больничного стула. – Ты бы видел её, когда её привезли, не задавал бы таких вопросов.

– Она в ту ночь просто рядом уснула, – мои мысли жили своей жизнью. – И мне сны с ней снились.

Он оставил в покое зажигалку и снова уставился на меня, пытаясь определиться с течениями и ответвлениями нашей беседы.

– Сны? Что за сны?

– Красивые очень. Как будто настоящие.

– Здесь это бывает, – успокоил меня Вова. – Мне один раз снилось, как Хлыст меня будит. Я встаю, одеваю халат и иду его менять. Потом снова будит, и оказывается, что раньше это был просто сон. Я встаю, одеваю халат и иду его менять. И так раз пять. И каждый раз, как по-настоящему, – напарник почти совсем засунул стеклянную зажигалку в дыру стула и теперь начал её оттуда выковыривать. – Здесь же испарения, наркотики. Не зря же у нас выслуга по пенсии.

– Может быть, – с сомнением проронил я, внутренне отвергая эту теорию. – Будешь до пенсии работать?

– Да что я, сосем без головы?

– Это правильно.

Опять повисла тишина. Я наблюдал за судьбой зажигалки и надруганного стула, Владимир весь ушёл в процесс.

– Что снилось-то?

– Да всё.

Я внезапно вспомнил тот сон так отчётливо, что почему-то стало неуютно и захотелось выругаться. Вспомнился полёт и Ленины вопрошающие глаза, вспомнилось ощущение горячего песка и разогретое солнцем колено девушки.

– Много чего снилось, – я встал со стула, сделал пару шагов и выглянул в предбанник. Голоса Ирины и её родителей тихо звучали за открытой дверью. Время уже давно вышло, но тревожить их не хотелось. Я вернулся на свой стул. – Мы в этом сне пару жизней с ней отжили. Бесконечный какой-то сон, – Вова молчал, и я продолжил. – Будь у меня память похуже, я бы поверил, что всю жизнь её знал.

– Ты её и до больницы знал?

– Вроде нет, – уверенности у меня уже действительно не было. – Слушай, может это всё-таки не болезнь?

– А что это тогда? – по голосу Володи я понял, что уж его-то сомнения точно не беспокоят.

– Не знаю. Что-то в ней есть. Или у меня тоже крыша едет.

– С тобой всё в порядке. А она ненормальная, поверь мне.

– Ты медик? Ты чего так уверенно судишь? – Вовина уверенность начала действовать на нервы.

– А потому, что я видел твоё лицо, когда ты на меня кинулся, – сказал парень, впервые за весь разговор глядя мне в глаза. – Ты сможешь хоть себе объяснить, почему ты это сделал? – мой напарник вцепился в меня своим взглядом, ставшим внезапно колючим и злым. – Не сможешь? А я смогу. Таких, как она, раньше на кострах сжигали. А ты кретин и не понял ничего.

– Ты чего несёшь, Вова?

– Я всё нормально несу, а вот тебя, друг мой, загипнотизировали. А ты повёлся, как придурок.

– Загипнотизировали?

– Загипнотизировали, загипнотизировали, – язвительно передразнил меня санитар. – И меня тоже. Ты думаешь, я помню, как я её к тебе пустил?

– Ты чего несёшь? Ты вообще мозги пропил? Кто тебя гипнотизировал? Кому ты нужен? – в моей голове царила полная неразбериха. – И кому я нужен? Чего ты несёшь?

– Чего ты заладил: «несёшь, несёшь»? А как по-другому объяснить? Ты там спал, а я здесь спал. Я совсем не помню, как она к тебе заходила. А потом ты меня чуть не убиваешь. У тебя есть другое объяснение?

– Да тихо ты, – перешёл я на шёпот. – Не ори.

Мы сидели и молчали уже минут пятнадцать. Я рассматривал Володю, пытаясь найти в нём хоть какой-то ответ на всё сказанное, а он опять занялся зажигалкой.

– Слушай, а может ты просто пьяный тогда был? Ну, как обычно. Вот и уснул.

Его мой выпад не зацепил. Мой напарник уже начинал проявлять признаки алкогольной активности, и в его движениях появилась характерная для пьяниц сосредоточенная суетливость. Начав двигаться, Володя то заглядывал через плечо в сторону лестницы, ведущей на второй этаж, то привставал, чтобы посмотреть за обстановкой за перегородкой. Было видно, что наш разговор его уже не сильно-то тревожит. Желания прикрывать его и приглядывать за коридором, пока он будет себе наливать, согнувшись у тумбочки, у меня не было. Я встал и вышел на улицу.

При моём появлении Ирина и её родители вскинулись, засуетились, начали перекладывать сумки, пакетики. Они виновато и благодарно поглядывали на меня и, как сговорившись, кивали головами, стоило мне только посмотреть в их сторону. Ирина мать подошла и попыталась всунуть мне шоколадку. Я вежливо отказался, пятясь назад. В конце концов, я отошёл от них на несколько метров и отвернулся. Внутри стало ещё противнее, чем было.

Через пять минут пятачок около двери опустел, и у меня появилась возможность побыть наедине со своими мыслями. Я попытался подумать, но ничего не вышло, слишком много эмоций. За моей спиной скрипнула дверь. От неожиданности я слишком резко повернулся, но с облегчением увидел рыжую голову Лёлика. Как всегда аккуратно причёсанный, одетый в однотонную мятую рубашку, застёгнутую до последней пуговицы, Лёлик выглядел очень самобытно.

– Тебя кто пустил сюда? – удивлённо уставился я на больного.

– Вова сказал, что сегодня здесь можно всё, – порадовал меня Лёлик демократичным настроением. Я видел, что он не врёт.

– Ну, раз Вова сказал, – усмехнулся я, – тогда выходи. Только бегать не вздумай. Лёлик был из тех, о ком не знаешь, что и думать. – Раз уж ты здесь, давай рассказывай, что там дальше было, – равнодушно подтолкнул я пациента к долгому рассказу.

Рассказывать он действительно умел бесподобно. Его сумасшествие было очевидным, но настолько литературным, что устоять перед его выступлениями мог не каждый. Да не каждый и пытался.

– Что рассказывать?

– Ну как что? Что ты обычно рассказываешь?

– А что я обычно рассказываю?

На лице Лёлика было столько искреннего любопытства, что я на какое-то время даже опешил.

– Ну про этих, как ты их там называл? Ильмы кажется? – я вглядывался в его лицо в надежде поймать хоть намёк на понимание или следы розыгрыша.

– Ильмы? Интересно. А кто это? Это как-то переводится?

Лёлик смотрел на меня добрыми и внимательными глазами, очевидно ожидая подробного ответа на свой вопрос.

– Лёлик, ты меня пугаешь. Ты же меня полгода убеждал, что дерево, которое растёт за нашим забором – это некогда влюблённая пара людей. Помнишь? Ты рассказывал, как они сильно любили друг друга в той, человеческой, жизни, как были добры и старались помочь каждому, кто оказывался рядом. Ты же меня сам водил с ними знакомиться. Ты говорил, что им была назначена судьба жить неразлучно, молодея и влюбляясь друг в друга каждую весну. И что в них есть огромная сила, которой они могут и со мной поделиться, если я буду иногда подходить к ним с добрым словом.

– Слушай, как это красиво, – на лице юноши был написан неподдельный восторг. – Ты так это сейчас рассказал, а расскажи ещё.

Без топора и тени

СТИХ ПЕРВЫЙ. ЭПИЗОД СЕМНАДЦАТЫЙ.

 
Уже слышу чудный смех.
Слышу даже звон волос,
И отбросив гнев и грех,
Я несу, что не донёс.
         Среди замерших людей
         Я не вижу, но найду,
         Снова слеп в любви своей,
         Но черту не перейду.
Не увижу липких рук —
Обойдусь без топора.
Убери с пути подруг,
Ведь для них любовь – игра.
         Пусть на сцене я палач,
         И шалила ты со мной,
         Пусть я в стае белый грач
         И помешанный герой,
Но я помню вкус слезы,
Тут сценарий не при чём,
«Пой про звёзды, Шизали,
Не рождён я палачом».
         В паутине конфетти,
         Средь напуганной толпы,
         Я иду тебя найти
         Не по знакам красоты.
Уже вижу я лицо,
И ты машешь мне рукой.
Два шага – недалеко,
А потом – любви покой.
         Только тот, кого я гнал,
         Меня бросил – мир померк.
         Я к твоим ногам упал,
         Но ты здесь, со мной, навек.
Пой мне песню, Шизали,
И не лей по мне слезу,
Тень моя мертва в любви,
Для тебя я свет несу.
 

– 1 —

Её привезли в тот же день. После обеда в тихий час. Вова остался на посту, а я открыл дверь на настойчивый звонок скорой помощи. Спецбригада, на которую обычно возлагался подобный трансфер, вела себя, как всегда, подчёркнуто строго. Лена, проходя мимо, поздоровалась спокойно и вежливо, как, наверное, и с любым другим посторонним человеком. Болезнь в её движениях не проглядывалась, может, только в том, что она была бледнее, чем обычно, похудевшая и глаза огромные и синие.

Потом, сидя на посту, я через лестничный пролёт прислушивался к перемещениям у двери врача. Моего напарника после выпитого потянуло на общение. Я видел его фигуру, шляющуюся по коридору, заходящую в палаты. Старшая медсестра иногда выходила из своего кабинета и провожала его взглядом. Кажется, работать ему тут оставалось недолго.

Процедуру повторной госпитализации Лены я пережил беспокойно. Они прошли мимо меня и двинулись по обычному маршруту: сестринская – кладовка – палаты. Всё было, как всегда. Необычным было лишь прибытие в больницу главврача и чуть позже его заместителя. Вову удалось спрятать.

Когда девушка в очередной раз проходила через пост, я позвал её: «Лена». Она даже не посмотрела на меня. Я пытался успокоить себя тем, что девушка, по-видимому, пережила серьёзную болезнь и ей сейчас не до меня, но примирить себя с этой ситуацией не получалось. Всё оставалось, как и раньше. И я был всё там же, в месте знакомом до рисунка облупленных стен, но меня не покидало состояние человека, оказавшегося в вакууме. Словно бы дверь, ведущая в прекрасный мир, неожиданно закрылась. Нет, даже не закрылась. Как будто на том месте, где была эта дверь, возникла глухая, давно покрашенная стена. От этой преграды становилось очень тревожно. Вроде бы я и не хотел туда, но всегда чувствовал, что, уж когда захочу, легко смогу там оказаться. А теперь я видел, что этой возможности у меня не стало. Без предупреждения, просто случилось так, что вместо двери возникла стена.

Ближе к вечеру я уже еле сдерживался от визита в её палату. Отвлекал Владимир, который заходил на пост для того, чтобы сказать что-то неприятное или очередной раз нагнуться к тумбочке. Говорить с ним было уже бессмысленно, он становился злым и очень громким. В конце концов, я не выдержал и вышел с поста в предбанник, к висящему на стене телефону. Кто-то заботливой рукой накарябал на корпусе аппарата номер. По этому номеру всегда можно было позвонить и поменять свою неудачную смену на более перспективную. Чтобы обеспечить конспирацию, последняя цифра номера была указана неверно, но все об этом знали.

– Да, – раздался на том конце басовитый и спокойный голос.

– Здорово, Михал Тапыч.

– А-а, Николай, – распевно и величественно поприветствовал меня коллега. – Как жизнь твоя? Вову не обижаешь?

– Нет, мы дружимся. А ты что, все смены помнишь?

– А как же? За вами глаз да глаз нужен.

– Слушай, дядя Миш, поменяй меня сегодня в ночь, – без предисловия всунул я вопрос в его незавершённую фразу. В трубке воцарилась тишина. – Дядя Миша?

– Да слышу я тебя, – через некоторое время раздался такой же спокойный, но уже задумчивый голос, – на часы смотрел.

– Да я подожду тебя, если надо.

– Эх и добрый же ты человек, Коля, – хохотнул в трубку санитар.

– Ну, – хотел я извиниться, да не успел.

– Ладно. Не вопрос, – успокоил меня Тапыч, – сейчас поем и приду. Завтра утром меня сменишь?

– Сменю, конечно. Во сколько сегодня? – мой вопрос не нашёл слушателя, в трубке уже звучали короткие гудки.

До конца смены оставался час. Вова опять помаячил в тусклом свете коридорных светильников, а затем пропал. Без него было спокойнее, но собственные мысли точили. Не удержавшись в обществе с собой, я отправился в сестринскую. Женщины замолчали, как только я появился в проёме. Я открыл рот, чтобы что-то сказать, но заметил, что они прячут глаза, и промолчал. За моей спиной в коридоре раздался придавленный женский крик. Крик был тихий, кажется, из-за закрытой двери. Возможно, я бы даже пропустил его мимо ушей, если бы проходящий мимо пожилой пациент не замер на месте рядом со мной и не стал вслушиваться.

– Кажется, кто-то кричал, – сказал он, осторожно прикасаясь ко мне.

– Да вроде, тихо, – отозвался я.

– Вы бы проверили, – попросил он. – Вон в ту палату Ваш коллега зашёл. Его бы лучше забрать.

Мужчина выглядел разумным и обеспокоенным. Не согласиться с его последней фразой было сложно. Если бы до меня сразу дошло, что он указывал на дверь Лениной палаты, может быть, всё и иначе бы вышло.

В палате были только он, Лена и её задавленный и жалобный звук. Он держал её за лицо распахнутой пятернёй, и казалось, что я чувствовал запах этой руки, пропахшей солёным салом. Какое-то время я видел только эту руку с засученным рукавом и её распахнутые от ужаса глаза. Лоб и щёки, не закрытые рукой, полыхали, а глаза были обезумевшие, слишком большие.

Я не помню, что я делал. Едва ли я что-то говорил. Я помню, как он отлетел от неё, перекувыркнувшись через соседнюю кровать. Помню распахнутый халат и красные пятна на её груди. В памяти остались неловкие движения, попытки укрыть её. Я очень хорошо запомнил, как едва касался пальцами её щёк, боясь причинить ей боль, как прижал её к себе, как она в голос разрыдалась у меня на груди. И всего за несколько секунд до удара мне показалось, что я вдруг стал пустым и лёгким. Совершенно невесомым и беззащитным. Я не видел, чем он меня ударил. И вообще, я очень долго потом ничего не видел и ничего не помнил.

– 2 —

Наверное, Дядя Миша всё-таки пришёл меня подменить в тот день. А вот мне его менять уже не пришлось.

Я заехал в больницу только через несколько месяцев, уже свободным человеком. На посту был какой-то новенький санитар. Он меня не знал, но мне повезло встретить у дверей спешащую на работу санитарку из другой смены – Светлану.

– Свет, подожди минутку, – попробовал я остановить её.

– Ой, Коля, – не сразу, но узнала она меня. – Жень, пусти его, пожалуйста. Это наш санитар, бывший, – попросила она новенького, и тот пропустил нас вовнутрь. – Коль, я сейчас не могу, давай минут через пятнадцать? Подождёшь? – извиняясь и действительно спеша, протараторила пышногрудая молодящаяся женщина.

– Куда мне спешить, – усмехнулся я.

Надеяться на то, что больничные новости дождутся её прихода, было бы неразумно. Сначала подошли медсёстры, коротко поговорили и ушли. Проходивший мимо пациент, из вновь прибывших завсегдатаев, решил не пренебрегать моими ушами и свободным стулом. Он спросил разрешения у новых властей и с загадочной улыбкой плюхнулся рядом со мной. Больной так и сиял от переполняющих его слов, но пока ещё вглядывался в меня, стараясь понять, насколько я в курсе событий, накопившихся за такое долгое время.

– Ну, и? – осведомился я, устав от его хитрой физиономии.

– Что, не доработал Тапыч до своей пенсии? – довольно бросил он пробный шар. Шар попал в цель, но я удержал удар.

– Андрюша, ты можешь по-простому сказать? Без заходов?

– А ты что, не знал? – его даже со стула приподняло.

– Андрюш, ты или говори, или иди в свою палату, – осадил я незваного вестника.

– Уволили Михаила, – с явным удовольствием выдал Андрей.

– Да? А ещё в больнице какие-то новые лекарства колоть начали?

– Какие лекарства? – мой собеседник сбился.

– Не знаю. Что у тебя такие галлюцинации вызвало?

– Я тебе правду говорю, – оскорбился Андрей. – Жалко, конечно, – тут же фальшиво загрустил он, растягивая удовольствие от горячих новостей.

– Давно?

– Утром, после того, как тебя увезли. Их с Вовой вместе уволили.

Новость была серьёзная. Едва ли мне удалось бы её пропустить при более мягких обстоятельствах.

– Ну, и? А чего ты так радуешься? Чего так Потапыча не любишь?

– Почему не люблю? – он привычно остерёгся, а потом до него дошло, что бояться меня уже не надо. – А чего его любить-то? Как барин здесь командовал всеми. Я вообще ни разу нигде не накосячил, а в туалет спокойно не пройдёшь – цепляется.

– Так ты же первый к нему бегал поприветствовать.

– У нас в царстве так принято. Надо покланяться, чтобы тебя не трогали – все кланяются, – мой собеседник даже начал срываться на высоких тонах.

– Ладно, успокойся, – понизил я голос. – За что его уволили?

– Больную за забор отпустил, – подстроился под мой голос Андрей. – Ту, из-за которой вы с Вовой тогда подрались.

– Лену? – я поднялся и завис над ним.

– Ну да, – он растерялся и смотрел на меня снизу вверх, не понимая моей реакции.

– И она ушла?

– Ушла.

– Что, просто так вот взял и выпустил, а она просто так ушла? – в моём мозгу что-то нарушилось, я не мог свести одно с другим.

– Да, – Андрей, как видно, не ожидал такой моей реакции и сделался малословным.

– Что, «да»?

Я поймал взглядом спускающуюся по лестнице Светлану.

– Свет, у тебя сейчас очень срочные дела? – резко и в полный голос окрикнул я женщину. Санитарка посмотрела на меня и непонимающе развела руками. Затем она повернулась в сторону невидимого для меня человека, что-то сказала и подошла ко мне.

– Ну что, почтальон, – глядя в упор на Андрея процедил я. – Ступай в палату.

Больной понял, что второго предложения не стоит ждать. Он ушёл, несколько раз растерянно обернувшись. Новенький санитар отправился по коридору, оставив пост на Светлану. Та, как всегда спокойная, но, кажется, слегка растерянная, смотрела на меня и выжидала.

– Что, тяжело было сразу сказать про Тапыча? – придавленный собственной несдержанностью, тихо и расстроенно произнёс я. – Ты в курсе, что я его просил в эту ночь за меня выйти?

– Хотела потом, спокойно рассказать, – взгляд женщины блуждал между мной и коридором. – Я думала, тебе сейчас и своих забот хватает. Всё рассказывать? Тебе же в двух словах мало будет?

– Что, правда? Вот так вот взял и отпустил?

– Да нет, не так просто. Горенюк ей после того случая лечение назначил какое-то особенное, а Леночка от первого же укола сознание потеряла. Опять.

Горенюк был заместителем главврача и имел репутацию человека умного, закрытого и строгого. Действия врачей вообще никогда не обсуждались, сказанное было простым фактом.

– Здесь тогда и без неё все всполошились, – продолжала Светлана. – А когда всё немного успокоилось, Миша её и отпустил.

– А как же он её отпустил, если Лена сознание потеряла? Или её в себя привели?

– Нет, не привели. Михаил Лениным родителям позвонил, чтобы приехали и забрали. Сам её вынес. И они уехали.

– А ты откуда знаешь?

– Да видели же девчонки. А потом он и сам им всё рассказал. Говорит: «Не хочу смотреть, как вы здоровую девчонку насмерть залечите». Врёт, наверное.

– Почему врёт?

– Да, а с чего бы ему её жалеть? Других не жалел, – она говорила это спокойно, без осуждения. – Может, пообещала чего?

Картинка не складывалось. Лена не была состоятельным человеком, способным обеспечить Дяде Мише пенсию до конца лет, Тапыч никогда не был благодетелем.

– И что, её не вернули назад? Она же умереть могла.

– Не знаю. Уехала она. Михаил с её родителей слово взял, – женщина подвинула к себе стул и, оправив халат, присела. – Ты знаешь, я думаю, он сам не думал, что так всё повернётся. Ну, что его уволят за это. Посчитал, что в крайнем случае деньгами накажут, а он со своей сменой расплатится как-нибудь, и всё.

Это было похоже на правду. С деньгами у него, кажется, проблем не было. Мне всегда казалось, что работать здесь ему просто нравилось.

– А кто его уволил?

– Горенюк, – санитарка подалась вперёд и перешла на шёпот, – Они никогда с Мишей не ладили. Нашёл причину – чего не уволить?

– Вот это у вас тут… – пробормотал я про себя и не закончил.

– Правильно он всё сделал, – Света даже внимания не обратила на моё бормотание, – Я бы и сама её отпустила, только мне такая мысль в голову не приходила. Лечится и лечится, как все остальные, а девчонка ведь какая хорошая. И обмен-то грошовый: судьбу человека на вонючее санитарское место. Молодец Тапыч – и взаправду, залечили бы. Достанется же кому-то золото теперь.

– Ну насчёт золота – это ещё вопрос, – попробовал поспорить я, хотя на словах «Молодец Тапыч» меня пробрало. – А если опять припадки начнутся? Куда она попадёт, опять сюда?

– У неё припадки-то были только несколько дней. Её привезли-то нормальную, а вечером не теми лекарствами обкололи, и понесло девчонку. Всё у меня на глазах происходило. У нас тогда в процедурке Зоя Ильинична работала, да, ты её не застал. Её на старости лет на новшества потянуло – она перед процедурами заранее все шприцы набирала и в рядок на столе раскладывала. Потом всех в очередь заставляла вставать и колола по номерам палат. Леночка какую-то женщину тяжёлую перед собой пропустила, а сама за неё и огребла.