Текст книги "Шизали"

Взорвался

СТИХ ДВАДЦАТЫЙ.

 
Лежу здесь давно я. Холодный,
Ребристый и, кажется, скучный.
И мир тут вокруг мне подобный,
Он тоже спокойный, беззвучный.
Мы знаем границы, подходы.
Живём без претензий друг к другу.
Он принял мой каменный холод.
И я – его скачки по кругу.
Едва ли Мир знает секрет мой —
Любовью могу расширяться.
Ну вот наша песня и спета.
Прости, Мир. Нам надо взорваться.
 

Ильм притих и погрузился в себя. Люди шли мимо, люди жили своими заботами, летними ожиданиями и мечтами о прохладных напитках. Сухие и горячие порывы ветра сушили и трепали листву. Безоблачное небо в дневном круговороте заполнялось то утренней свежестью, то раскалённой голубизной, то закатной прохладой и стрижами. Ильм-он и Ильм-она больше времени посвящали друг другу, отстранившись от людей и их расплавленных жарой мыслей.

В какой-то момент Ильм-она, оставив на время заботы о розово-алом чуде молодой женщины, с любопытством прислушалась к тому, как он восхищенно вздыхал над образом своего друга. Ильм-он был увлечён и не замечал внимания подруги, а ей доставляла удовольствие её роль тайной наблюдательницы.

– Как же ты так сумел-то? – уже в который раз прошептал он, обволакивая образ друга своим вниманием. – Вот сюрприз так сюрприз. А я-то тебя и жалеть надумал.

– Покажешь? – не удержалась и проявила себя его подруга.

– Да чего же не показать. Или ты ещё не почувствовала? Подожди, подожди, – засуетился он. – Прикрой девочку, а то чего бы не вышло. Он знаешь, какой стал.

Ильм-он дождался, когда она укутает розовое чудо, и выпустил на показ загадочный и восхитительный образ. Он вот уже несколько часов ломал голову над превращениями, которые произошли в его друге, и сейчас в его действиях была и хвальба, и смущение.

– А это кто у нас такой? – Ильм-она с любопытством прощупывала светящийся и переливающийся клуб всполохов и теней, – Мой ты Бог, какой он огромный и яркий.

– Вот и я о том же.

– Где же ты их берешь таких? У нас что там за забором происходит? Фестиваль волшебников? – Она с удивлением и восторгом знакомилась с их новым сокровищем. – Кто-то новенький?

– Да уж какой новенький? – восторженно возмутился Ильм-он, но, по-видимому, не на её слова, а просто – возмутился. – Я же тебе его на днях показывал.

– Ты мне его не показывал. Такое я бы запомнила.

– Как не показывал? Ты же спрашивала про моего друга за забором, я тебе его и показал.

– Ты мне его не показывал, – упиралась она. Потом, словно спохватившись. – Это тот-то пучок сереньких порванных ниточек?

– Вот-вот, – задумчиво и растерянно произнёс он.

– Этого не может быть, – сказала она и замолчала. Пауза, возникнув, затянулась. – Этого не может быть, – повторила она снова. И снова замолчала. – Как тебе это удалось? Я даже не представляла, что ты можешь такое сотворить.

– И правильно, что не представляла, – словно бы расстроенно ответил он, – я и не делал ничего. Он сам всё сделал.

На этот раз тишина повисла действительно надолго. Он и она рассматривали со всех сторон чудо, с которым столкнулись.

– Ты что-нибудь понимаешь? – спросил Ильм-он.

– Нет.

– Я тоже не понимаю, – и опять они оба замолчали.

– А может, он, как и она, своё первородное понял? – поинтересовалась Ильм-она. – Ты там смотрел раньше?

– Нет. Он казался таким простым, – задумчиво сказал он. – Я после того, как тебе его показал в тот раз, так сильно распереживался, что убрал подальше и не решался подступиться. А через три дня взглянул, а там уже вот это, – Ильм-он что-то забубнил и стих. – Я сначала даже решил, что ошибся. Ведь чувствовал, что внутри косточка твёрдая, но ведь вот так-то вот, разве так бывает?

– Так бывает, когда человек в себе узелок развязывает.

– Слушай, а ведь ты, наверное, права. Только что же это за узелок такой был?

– Мне думается, что твой мальчик раньше весь в себе был.

– А тут вдруг в мир открылся? Брось, такие узелки у обычных людей так быстро не развязываются.

– А разве он похож на обычного? Ты посмотри, посмотри, – она показала ему на сочащиеся, тонкие, почти невидимые щупальца, напоминающие язычки пламени, тянущиеся с одной стороны от образа. – Так ведь это он к ней так тянется.

– Ну, это-то как раз и не секрет. Только вот она в другую сторону полыхает.

– А ты вообще можешь себе представить, что бы было, если бы она к нему так же тянулась?

– Я с такими яркими и поодиночке-то не встречался, как же я могу это себе представить?

– У нас тут два маленьких полюбились, помнишь? А что было потом, помнишь? Вокруг них на три метра всё выровнялось и очистилось. Помнишь?

– Да, было такое.

– Ты представляешь себе, что эти двое могут сделать, если она его почувствует и примет?

– Бог ты мой, – ахнул он. Ильм-она ощутила, как её друг обдал их жаркой волной восторга и недоверия. – Ты думаешь?

– Может быть, попробуем помочь? – Он слышал в её голосе плохо скрываемый восторг и волнение. – Мне кажется, им бы только коснуться друг друга.

– Да-а, – скорее выдохнул, чем сказал он.

– В соседних домах даже чихать перестанут.

– Да-а, – опять выдохнул он. – А вдруг полыхнёт, да не туда?

– Я даже мечтать боюсь, что может быть при такой силе, которая в каждом из них, – словно и не слыша его, продолжала мечтать она. – Только бы не ошибиться.

– Но она всё-таки выглядит куда ярче.

– Она же девочка. К тому же, мне кажется, что ей помогают, – поправила Ильм-она. – И она это осознаёт, но боится принять. – Ильм-она замолчала, и он почувствовал колебания, проявившиеся в лёгком шелесте.

– Ну? Чего хочешь? – подтолкнул он мысли подруги.

– Убери его немножко, – попросила она, указывая на голубой образ. – Я спросить хочу.

Ильм-он не спеша укутал своего нового друга и приготовился к вопросу.

– Ты уж мне прости моё неуместное любопытство, но ты обещал показать того, третьего, – её любопытство ощущалось не только в словах, оно проявилось в легком покалывании по всему телу, и он недовольно завозился.

– Тебе этого мало?

– Уж очень не терпится посмотреть на её избранника. Если ей такой красавец не угодил, то что за новое чудо ты скрываешь в своих закромах.

– А не разочаруешься?

– Вот не думаю. Я эту красавицу очень даже хорошо увидела.

«Это же мальчик»

СТИХ ПЕРВЫЙ. ЭПИЗОД ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ.

 
Режет глаз софитов свет,
Всюду краска, а не кровь.
Ни один не вскрыт секрет:
Ни про длань, ни про любовь.
         «Выйди, голос темноты,
         Почему здесь всё не так?
         Выйди! Ну явись мне! Ты!», —
         Я завыл, забыв про страх.
Шёпот в сердце: «Что за шум?
Ну зачем марать эфир?
Соткан я из твоих дум,
Это твой кровавый пир.
         Здесь, на сцене, лишь показ
         Мыслей и наклонностей.
         Чтоб, когда пробил твой час,
         Знал весь круг возможностей.
Хочешь видеть свою тень?
Или мне велишь уйти?
Только знай, придёт твой день,
И оступишься в пути.
         Впрочем, что я? Подожду.
         Я могу не отражать.
         Что плодить в себе вражду?
         Жизнь твоя, тебе решать.»
 

– 1 —

Ильм-она разочарованно перебирала простенькие базовые чувства и потребности молодой и незамысловатой души.

– И это всё?

Всё, что было, было просто и понятно – человечек на биологической стадии развития, с характерными для молодой души нарывами и припухлостями.

– Ты меня разыгрываешь? – снова спросила она.

Он только тихо засмеялся и ничего не ответил.

– Это же мальчик, – в ней было столько разочарования, что Ильм-он не мог не наслаждаться произведённым эффектом. – Ты знаешь, для сегодняшнего дня это уж совсем перебор. Ты просто колодец с сюрпризами.

– Забавно, да?

– Это не забавно, это ужасно. Я думала, что я её увидела, а тут даже на первородной глубине чисто.

– Я там и не смотрел. По нему всё сразу видно.

– Да, тут действительно не запутаешься, – она замолчала и разочарованно разглядывала молодой образ. Было видно, что ей становится неинтересно. Ильм-она сняла покрывало, которым она укутала свою любимицу, и растерянно переводила взгляд то на неё, то на него. Спустя некоторое время она неожиданно воскликнула. – А ты посмотри, посмотри, что с ней происходит.

В розовом образе происходили стремительные перемены. Ещё секунду назад он еле тлел, а сейчас – полыхал. Всё пространство вокруг было малиновым, образ рвался в языках пламени и с каждой секундой разгорался всё сильнее и сильнее, грозясь перерасти в пожар.

– Да закрой же ты её скорее, – не выдержал Ильм-он, и Ильм-она, опомнившись, укрыла алое пламя.

– Мне кажется, чего-то мы с тобой не понимаем, – задумчиво произнёс Ильм-он, вглядываясь в простоватое плетение мальчишеского образа. – Даже самое беспечное чувство должно иметь причину для такого возгорания. Ну, не может он это творить.

– Кажется, я уже понимаю, – тихо прошелестела Ильм-она и притихла. – Он – может, – она почти с ужасом смотрела мимо образа мальчика и молчала.

– Что ты хочешь сказать?

– Ты не туда смотрел, когда она сияла.

Он окатил её немым вопросом.

– Ты не на образ смотри, – она подождала, а затем продолжила. – Ты на человека внимательно посмотри.

– На оригинал?

– Не видишь? – спросила она, не дождавшись.

– Нет.

– Посмотри чуть глубже. Не там, где всегда.

– На первородность?

– Да нет же, – она почему-то стала шептать тихо, чуть-слышно. – Посмотри туда, где нет даже невидимой материи и простых чувств, – и она снова затаилась в ожидании. – Разучился?

– Бог ты мой, – выдохнул он то ли в ужасе, то ли в восторге. – А я то…

– А ты думал, что такое чудо, как она, может так полыхнуть ради меньшего? Как ты мог не заметить? Ты же сам этот образ собирал. – В её голосе слышалась смесь горделивой хвастливости и боязливого трепета. Воцарилась тишина. Ильм-она чувствовала его растерянность и обескураженность.

– Так ведь он же… Да-а. Он же только в гостях у этого мальчика? – Ильм-он находился в состоянии смятения и восторга, – Мальчик же и не знает, кто рядом с ним? Что он несёт в себе.

– Да. Это уж точно. Не знает. И не должен знать.

– Бог ты мой.

– И кажется, мальчик скоро останется один, – она тяжело вздохнула. – И всё будет так же, как и в прошлый раз.

– Ты думаешь, он уйдет?

– Он обязательно уйдет.

– Бог ты мой. Что же тогда с ней-то будет? Что будет с этим мальчиком? – его охватил ужас от того, что могло бы произойти и что неизбежно произойдёт.

– Не знаю, но надеюсь, что с мальчиком-то всё будет в порядке. Он об этом должен позаботиться. Я на это надеюсь. Хотя, его следы в любом случае останутся.

– А она? И что же нам делать?

– Не знаю. Её уже не загасить. Ты видел, сколько в ней огня? Она, действительно, сможет разжечь в нём всё, что полюбила.

– Да.

– Она уже сильная.

– А если нет?

– Для начала надо дать ей прикоснуться к твоему другу. Вдруг пламя переметнётся? Это была бы любовь равных.

– Давай попробуем. Только я думаю, что всё и без нас выстроится. Всё будет так, как уже решено. Он бы тоже ради меньшего не пришёл. Почему ты смеёшься?

– Ты не улавливаешь парадокс?

– Я не успеваю за твоими мыслями.

– У тех двоих – безумно красивых – всё кажется таким цельным и настоящим.

– Ну, а в чём парадокс?

– Так ты дослушай. А у мальчика, у того, кто их лечит, в этом мире всё кажется просто и однозначно, ни малейшего раздвоения, но на самом деле две сущности в одном теле. Ты не находишь это забавным?

– Нет, не нахожу. Совсем не нахожу. Я беспокоюсь за мальчика. И за неё.

– Ты прав. Мы попросим. А Он пусть решит.

И старый Вяз, сливая и смешивая голоса тех, чьи тела были с рождения неразделимы, запел свою молитву непостоянному почтальону – Ветру. Ильм пел, обращаясь за милостью к судьбе каждого человека. Пел в расчёте на дар силы и мудрости, так необходимой ему для того, чтобы творить свою роль в этом мире. Старый Вяз воспевал данное ему предначертание – стоять на путях сбившихся с дороги, он шелестел про судьбы заблудших, про его старания в поддержке отчаявшихся. И ветер трепал его жесткие и шершавые листья, выбирая из них шёпот молитвы, срывая её с листьев и вплетая в пряди летящих мимо облаков. И слова молитвы уносились туда, где они могли быть услышаны.

– 2 —

– Это ты? – Артём еле сдержал свой вскрик и, приподнявшись на локтях, с опаской пробежал глазами по соседним кроватям, – Ты что здесь делаешь? А если тебя увидят?

Он развернулся на бок, и сетка под ним предательски скрипнула. Иваныч заворчал во сне, и в палате снова стало тихо. Девушка взяла с пустой кровати подушку и подложила под себя. Она сидела на полу, а лицо её было так близко, что он мог чувствовать её дыхание. На долю секунды ему показалось, что её глаза вспыхнули розовыми искрами, растворяя тёмную синь, но это только показалось. Он узнавал Её.

– Ты с ума сошла, – прошептал Артём. – Ты понимаешь, что будет, если тебя здесь застанут?

– У меня для тебя есть маленький подарок, – прошептала она одними губами и чуть заметно прикусила нижнюю. Её лицо казалось необычно озорным и весёлым.

– А до утра твой подарок не мог подождать? – спросил Артём и про себя сам же и ответил.

– Никак, – улыбнулась она.

Девушка слегка привстала и её губы влажно тронули его. Всего секунду он чувствовал её поцелуй, а потом весь обмяк и провалился в пёстрый и непонятный сон. В этом сне били цветные фонтаны, красная птица наряжала его в какие-то ленты, целовала и перебирала перья спутанных крыльев. Они вместе падали в розовую воду, смеялись, вокруг что-то искрилось, переворачивалось.

Он проснулся от собственного смеха поздно утром в опустевшей палате и долго сидел на кровати, убеждая себя в том, что её приход и поцелуй не были частью этого сна.

То, что осталось

СТИХ ПЕРВЫЙ. ЭПИЗОД ПЯТНАДЦАТЫЙ.

 
Он затих, а я упал.
Оглядеться не посмел.
Слышу, где-то дышит зал,
Буду верить – зритель цел.
         Уж не их я, и не свой,
         И коса картонная.
         Рад, что каждый здесь живой,
         И голов не тронул я.
Пряча взгляд, я сел на край,
Мне кричат: «Спускайся вниз»,
Я кошусь на этот рай,
И давлю в себе каприз.
         Не рассеялся туман,
         И не спала пелена,
         Что из этих сцен обман?
         И в какой из них Она?
 
 
Или счастье в слепоте!?
И без зла не будет ласки?
Может, дивной красоте
Не дано уйти из сказки?
         Может, то, что натворил,
         И не стоит оправданья?
         Я б жестокость повторил,
         Чтоб вернуть её признанье.
Есть каприз спуститься в зал,
Посрывать на лицах маски,
Раз весь мир меня узнал,
Пусть и сам проявит краски.
         И пусть каждый за столом
         Явит в цвете свою душу.
         Чтобы мне не слыть скотом,
         Я и в вас покой разрушу.
 

Прошло некоторое время – неделя, а то и побольше, не уверен, не засекал. У Лены из палаты люди стали выписываться и уходить. Сначала ушла Тамара. Ушла в мою смену, не глядя в мою сторону и сухо отрезав что-то прощальное. Её поведение было странным – у меня с ней всегда были добрые отношения, почти приятельские.

Потом одна за одной резко пошли на поправку и выписались две женщины, которые казались мне совершенно безнадёжными. Одну из них я даже не узнал, так сильно изменил её вернувшийся рассудок. Уход Маши я пропустил, думаю, что она ушла в то же время. Мне казалось, что и Лену выписали пока меня не было, но потом я случайно застал её в коридоре. Она сделала вид, что меня не заметила, а я её не окликнул.

Впрочем, люди выписывались не только из палаты, в которой лежала Лена. Началось какое-то массовое разбегание больных. Каждый раз, приходя на смену, я наблюдал, как пустеет больница.

Того, что произошло в следующие дни, я не застал. Институт требовал времени, и я на две недели подменился. Нормальная жизнь, нормальный сон и плотный учебный график вперемешку с развлечениями юности быстро оторвали меня от тяжёлых мыслей. Единственное, что сопровождало каждый мой вечер, было воспоминание о подаренном сне. Точнее – купленном для меня. Все эти две недели я жил надеждой на его повторение, хоть кусочком, фрагментом, но ничего не повторялось. Сны вообще не снились.

К концу второй недели времени стало чуть больше, и я уже не мог не думать о Лене постоянно. Эти мысли доставляли смутное беспокойство. Холодным рассудком я не мог её рассматривать в серьёзных ролях свой будущей жизни – больная же всё-таки, да ещё и с ребёнком. Но и не думать о ней я не мог. Когда воспоминания ещё были свежими, я мог поклясться, что в том сне, находясь рядом с ней, я был счастлив так, как не был ни разу за всю свою жизнь. Но ведь это был только сон, в снах такое случается. Мои фантазии иногда совмещали тот сон с реальностью, но всё сразу блекло и серело. Пожалуй, единственная реальная и взрослая мысль, которая сверлила мой мозг, была горечь от того, что я её не выпустил из больницы. Мои сожаления на две трети состояли из её глаз, тех самых, которые я видел во сне. До очередной смены ещё оставалось время, но я уже точно знал, что сделаю в первый же удобный момент. Я почти с нетерпением ждал время для осуществления своего «подвига», однако, когда я вышел на работу, меня ждала дурная весть.

Дурные вести приходят по-разному. Эта пришла не сразу. Первые полчаса я развлекал себя беседами и приветствиями. Ведь это так приятно – возвращаться к людям, которые почти абсолютно открыты с тобой. В конце концов, кому им ещё открываться и что им от меня скрывать? Общение на этот раз было каким-то необычным. Может быть, на него накладывала отпечаток обстановка пустеющего с каждым днём стационара. Может быть, люди тяготились своим пребыванием здесь в такую хорошую летнюю погоду. Как бы там ни было, но разговоры были беглыми, редкими, приветствия поверхностными. Коридор был практически пуст, и это навевало тоску.

Всё утро я ждал Лену или хотя бы Артёма. Подмываемый нетерпением и сомнениями, я оставил пост и отправился вдоль по коридору без точных дальнейших планов. У дверей медсестринской я услышал, как оттуда доносится лёгкий и расслабленный смех. Это было очень необычно. Мало того, что покоя и воздуха стало слишком много, так ещё и этот смех. Я не мог не задержаться у открытой двери, и с этого момента вообще всё покатилось в режиме нереальности.

Началось с того, что меня усадили и напоили чаем с конфетами. Я растерялся и поддался на угощения, хотя и конфет не хотел и чувствовал себя обманутым с самого утра. Потом со мной разговаривали не про работу, и это тоже удивляло, так как отношения с медсёстрами до этого дня строились в рекомендательно-приказном порядке. Но сегодня всё было иначе. Меня начали расспрашивать про учёбу, про семью. Признаюсь, я совершенно выпал из производственной атмосферы и повёл себя так, как вёл с обычными людьми, за пределами этой больницы. Да что там, когда я спохватился и собрался уходить, сказав, что оставил свой пост без присмотра – меня не только не упрекнули в небрежности, меня успокоили, дескать: «больница всё равно пустая, кого тут караулить?». Совершенно растерявшись, я всё-таки ушёл. С хорошим настроением и с послевкусием конфеты с ликёром.

Вернувшись на пост, я понял, что забыл вернуть на место флакончик, который механически взял с тумбочки и крутил в руках за чаем. Я сидел на своём стуле, закручивая и откручивая крышку случайно украденного флакончика. Мне было хорошо. Солнце так весело светило за окном, люди вокруг были такими, к которым хотелось вернуться и ещё поговорить. Несколько придя в себя, я рассмотрел флакон и понял, что зацепил из ординаторской раствор валерианы. Не знаю, что у меня включилось в тот момент, но только, недолго думая, я вышел во двор и отправился веселить кошек. Я намазал раствором ствол дерева, как это когда-то проделывал мой веселый коллега и вернулся к окну, в зрительный зал.

Разобравшись с делами, которые обычно сваливаются на санитарок в начале смены, подошла Оксана и присела напротив меня, переложив халатом свои ещё влажные руки. К этому моменту театр за окном уже бесновался: кошачья братия в наркотическом угаре отыгрывала свои роли, не обращая внимания на зрителей.

– И тебе это нравится? – с сомнением в голосе поинтересовалась Оксана.

– Да, забавно, – ответил я, не спуская глаз с катающихся по земле зверей, – Не так уж далеко мы от них и ушли.

– Не знаю. Противно как-то, – Оксана посмотрела на меня с упрёком. – Не похоже это на тебя.

Она переставила стул и села так, чтобы не видеть происходящего за окном.

– Не нравится? – поинтересовался я просто для приличия.

– Ты изменился, – с грустью сказала женщина. – Уходил бы ты отсюда, пока нормальный.

– А в чём такие уж перемены? – удивился я.

– Другой стал. Я раньше думала, что ты не сможешь человека обидеть, а сейчас уже так не думаю. Не обижайся. Может быть, ты просто повзрослел за эти месяцы.

– У меня такое ощущение, что я тут полжизни прожил, – улыбнулся я.

– А ты помнишь, что чувствовал, когда только устроился?

– Конечно, помню. Напрягало всё ужасно.

– Что именно?

– Сразу и не скажешь, – я задумался, пытаясь поднять в себе те ощущения. – Ну, представь вот такой мультик: бежит себе по полю маленький таракашка и что-то там себе насвистывает. И настроение-то у него чудесное, и погода-то славная, и от мамкиных дел убежал на безопасное расстояние. И хлебает он, наконец-то, воздух свободы, и наплевать ему на червяков, на собак по его маршруту, лишь бы его не трогали. И тут голос с небес: «Ты в ответе за судьбу каждого на этом поле. Бди, козявка». И всё. Ничего в его тараканьей жизни в общем-то не поменялось, но ответственность уже давит. И хочется подойти к червяку и спросить: «Ну что, рождённый ползать, как внешняя обстановка продвигается?» Или пробегающей мимо собаке замечание сделать: «Что, тяжело четырьмя лапами обходиться? Хватит дёргаться, прыгаешь, как ужаленная, пожалей блох». А потом испытать унижение и ненависть к этому зверю, потому что тебя назначили главным, а зверь тебя проигнорировал – как бежал, так и бежит. И солнышко уже как-то тускло светит, и в норку свою хочется, чтобы хоть младшими братьями попробовать покомандовать, а вдруг послушаются? Только и в норке не отпускает.

– Забавно, – улыбнулась санитарка и сразу же снова стала серьёзной. – Ты в курсе, что у нас двоих ребят в реанимацию увезли на прошлой неделе? – Соня перевела разговор и с грустью посмотрела на меня. – Артёма из третьей и Леночку.

На какое-то время меня словно парализовало.

– Что с ними? – спросил я, переборов окаменевшее горло.

– Впали в кому. А может, и не в кому – я не специалист. Заметили только утром, когда они на уколы не пришли. В палатах-то кроме них никого. Здесь столько беготни было. И как специально – в выходной день, когда только дежурный врач, – Оксана снова замолчала и изучающе смотрела на меня. – Теперь тебе ещё чаще одному дежурить придётся.

– Почему?

– Ну ты же в курсе, что Артём до больницы человека покалечил? Заставил того собственный язык откусить.

– Да, Володя рассказывал в первую смену. Ну не заставил, а ударил, когда тот язык высунул.

– Небольшая разница. Всё равно человеку язык пришивали. А теперь он ещё и Фарида избил. За это ему новых уколов и прописали. Вечером укололи, а утром нашли без сознания.

– А Лена? Она-то здесь при чём?

– Ей тоже что-то назначили. Это из-за неё всё получилось, – ответила Оксана.

– Что значит «из-за неё»?

– Фарид к ней в коридоре стал цепляться. Раньше-то Леночка с Тамарой всегда парой ходили или рядом с тобой была, а здесь она с обеих сторон без защиты осталась.

– И что с Фаридом? – старательно безразлично спросил я.

– А что с ним будет, руку загипсовали и обратно привезли. А в реанимации теперь пост санитарский. Так что готовься, может, и тебе придётся дежурить. Там же обычная реанимация, без решёток на окнах.

Коты за окном орали. Мы сидели и молчали.

– А вон и он, герой, – указала Оксана на Фарида, который с блаженной улыбкой шёл в нашу сторону поздороваться.

– Побудь, пожалуйста, здесь пять минут, – попросил я, отдавая Оксане ключи, – В туалет схожу.

По дороге я тепло поприветствовал Фарида, развернул его и, дружески беседуя, завёл за собой в туалет. Он уже давно перестал со мной притворяться идиотом и теперь что-то мне радостно рассказывал, а я думал про себя: «Действительно, что-то во мне изменилось. Раньше было так тяжело сделать то, что сейчас я сделаю совершенно спокойно и без мыслей о последствиях».