Текст книги "«Во вкусе умной старины…»"

Очерк XI
Чтение

«Охота – дело, а книгу читаешь от безделья»[228]228
  МАКАРОВ М.И. Указ. соч. С. 143.


[Закрыть]. Это высказывание одного подмосковного помещика очень точно передает ситуацию, сложившуюся на рубеже XVIII – Х!Х веков. Охота – традиционное и веками освященное занятие землевладельцев, воспринималось старшим поколением почти как обязанность сельского жителя, и уж, во всяком случае, как «правильное», и полезное времяпровождение, отвечающее дворянскому чину и достоинству. Чтение же было забавой, как прогулка или бал.

Завадовский, любитель пожить в деревне «посреди охоты», писал в письме: «в дурную погоду читаю»[229]229
  Архив кн. Воронцова… С. 250.


[Закрыть]. Подразумевается, что в хорошую погоду есть много других развлечений – более интересных и полезных.

Конечно, были в ту эпоху и настоящие книжники, вроде А.Т. Болотова, привезшего в середине ХVIII века со службы в деревню несколько сундуков книг, или княгини Дашковой, библиотека которой насчитывала «Бог знает сколько тысяч книг на разных языках»[230]230
  Письма сестер М. и К. Вильмот… С. 300.


[Закрыть]. Жил в Москве известный всей стране собиратель книг граф Бутурлин, который брал личного библиотекаря во все свои поездки. Его невероятную по количеству и подбору книг библиотеку разворовали французы в 1812 году, и бутурлинские книги, брошенные ими при отступлении, находили потом по всей Старой смоленской дороге. В большинстве своем обычные помещики, у которых в доме была хоть небольшая библиотека, время от времени брали в руки, чтобы «подремать» или «полистать листочки в книге»[231]231
  МАКАРОВ М.И. Указ. соч. С. 143.


[Закрыть]. Типичное свидетельство 20-х годов Х!Х века: «Большинство помещиков того времени обходились без книг»[232]232
  СТО ОДИН. Указ. соч. С. 66.


[Закрыть]. Вот другое, конца XVIII века: «Книг они конечно не читали… потому что, не зная иностранных языков читать в то время было еще нечего, особенно живя в деревне»[233]233
  СЕЛИВАНОВ В.В. Указ. соч. Т.1. С. 40.


[Закрыть].

И все же, и все же…

«С половины XVIII века, – писал литератор М. Марков, – мы, из сотней один, много двое, трое, любили уже и то, между прочим, как делом ненужным и прихотливым, хвастать книжками»[234]234
  МАКАРОВ М.И. Указ. соч. С. 133.


[Закрыть].

Появившиеся как забава, книги, журналы и газеты в поместье приживаются, занимают сначала «поставец» для посуды, затем гардеробный шкаф. Вскоре они становятся необходимой частью сначала обстановки, а затем и жизни помещика, утверждаясь в специально устроенных книжных шкафах. У отца декабристов братьев Бестужевых в кабинете стоял «огромный шкаф», где было собрано «все, что только появлялось на русском языке примечательного», и второй – с избранной литературой на иностранных языках[235]235
  Воспоминания Бестужевых. М. – Л. 1951. С. 204–205.


[Закрыть]. Помещик же Свербев разместил свою библиотеку в 3 тысячи томов в специально «построенных» в виде печей шкафах[236]236
  «Книги были исключительно русские, – Пишет анонимный автор. – Так как дед не знал ни одного иностранного языка». – СТО ОДИН. Указ. соч. С. 64.


[Закрыть].

Тот же Макаров как-то отметил, что одним из двух самых распространенных в провинции периодических изданий был «Политический журнал», издаваемый безвестным ныне Матвеем Гавриловым.

Мемуары Ф. Вигеля:

«Если где-нибудь уцелели экземпляры его („Политического журнала“ – авт.), пусть заглянут в них и удивятся: там, между прочим, найдут целиком речи Мирабо, жирондистов и Робеспьера»[237]237
  ВИГЕЛЬ Ф.Ф. Указ. соч. Т. 1. С. 339.


[Закрыть].

Оказывается, читающих помещиков в первую очередь интересовали современные им политические события, в частности – Великой французской революции. Этот интерес был подготовлен теми книгами, которые читались в России XVIII века – начала XIX века. Дело в том, что еще с середины XVIII века, по отношению к чтению существовали две противоположные традиции. Об одной из них – чтение как забава – мы уже сказали. Но была и другая, заложенная Петром Великим: чтение, как образование и шире – как необходимая часть государственной деятельности. Как это не банально звучит, но тогда книга и только книга была источником знаний и средством воспитания гражданина.

В «петровской» традиции чтение должно быть полезным, во-первых и назидательным, во-вторых. И то и другое есть в книгах по истории. И вот любимые книги помещиков, составляющие очень значительную часть усадебных библиотек: «Жизнь Александра Македонского», «История о разорении Еллинского города Трои», «Разорение Иерусалима», «Опыт повествования о России» И.П. Елагина и «Материалы для истории» князя М.М. Щербатова[238]238
  ШУБИНСКИЙ С.Н. Очерки из жизни и быта прошлого времени. ХVIII–XIX вв. СПб. 1888. С. 136. МАКАРОВ М.И. Указ. соч. С. 137.


[Закрыть]. И конечно – Плутарх, автор «Сравнительных жизнеописаний". Его героев – выдающихся полководцев, ораторов, государственных людей Древней Греции и Рима – брало себе в образец для подражания не одно поколение российских дворян, таскавших в детстве книги из отцовского шкафа.

Собственно историческая литература пересекалась с переводной исторической беллетристикой и сочинениями на исторические темы, вроде «Халдейской повести Арфокад» П. Захарьина или «Кадма и Гармонии» М.М. Хераскова. А эта литература, в свою очередь, плавно перетекала в нравоучительные романы, вроде «Злосчастного замужества девицы Гарви», «Несчастного Никанора или приключения российского дворянина» или (прошу прощения у утомленного читателя) «Жизни Констанции, благородной девицы, самою ею описанной в письме к девице, желающей вступить в монашеское состояние».

Во времена Петра основным языком культуры была латынь. Даже по-русски книги писали с использованием латинских конструкций, языком тяжелым, громоздким и неповоротливым. Когда же на смену латыни пришел французский язык, книги всех жанров стали «легче» и доступней. «Прежде я любил заниматься древностью латинскою; напоследок авторы французские умом и приятностью своего языка нечувствительно к себе привязали. Без напряжения головы можно в них сосать просвещение»[239]239
  Архив кн. Воронцова… С. 144.


[Закрыть]. В этих строках из письма Завадовского – вся эволюция русского чтения второй половины ХVIII века.

Французский язык был языком образования и Просвещения, языком Вольтера и Гельвеция, Монтескье и Руссо. И российские помещики читали энциклопедистов. Кто – запоем, кто – основательно и вдумчиво, большинство же – следуя особой моде на «новых философов», как их тогда называли. В России конца XVIII века имя Вольтера было не просто нарицательным – оно стало паролем, знаком приобщенности к современной культуре. Его можно было и не читать, но надо было знать, а еще лучше – держать в библиотеке. Это становилось признаком хорошего тона. (Как писал Батюшков в 1804 году: «Тут Вольтер лежит на Библии, календарь на философии».)

Наставительная литература ориентировалась на юношество и отражала новый, просветительский взгляд на человека и общество, что отражалась и в названиях книг: «Нравственная философия», «Должность человека и гражданина», «Приятное и полезное препровождение времени». Появилось и разделение на книги престижные, но практически нечитаемые («Статьи о философии и ее частях», переведенные из Энциклопедии русским просветителем Я.П. Козловским или «Критическая история» Якова Брукера) и не престижные, зато всеми читаемые – сентиментальные романы.

Безусловным чемпионом и автором «бестселлеров» того времени был в России Дюкре дю Мениль. Чуть ли не каждый второй мемуарист вспоминает его романы «Лолота и Фанфан» и «Алексис или домик в лесу». Много было поклонников и у Анны Рэдклиф, соединившей в своих творениях традиции английского «готического романа» и сентиментальной прозы.

А что же русские авторы? До конца XVIII века по-русски читали или переводную, или научную литературу. «Знали» Сумарокова («Кто только умел читать по складам – и тот уже знал, что был на Руси Александр Петрович Сумароков, об нем рассказывали сотни анекдотов…»[240]240
  Помещичья Россия… С. 141.


[Закрыть]). Державина, Дмитриева, Княжнина провинция не знала. Читать же художественную литературу по-русски помещиков научил Н.М. Карамзин. До него лишь одно произведение российского автора входило в обязательный набор чтения наряду с Плутархом, Иллиадой и «Телемахом» Фенелона.

Это «Душечка» И.Ф. Богдановича. Ее читали и любили все: от снобов, читавших по-русски только «Московские ведомости», до тех помещиков, которые и русскую, и французскую книжку лишний раз предпочитали в руки не брать. Только на ней выросло минимум три поколения российских дворян.

Н.М. Карамзин первым сделал русский язык языком современной европейской культуры, он всей своей жизнью закрыл брешь между провинциальной (по отношению к Европе) русской словесностью и вполне европейским сознанием большинства русских дворян. В итоге – на всю первую треть XIX века Карамзин стал самым читаемым автором, причем с одинаковым интересом читались самые разные его произведения: и «Дневник русского путешественника», и сентиментальные повести, и «История государства Российского». А в 90-е годы XVIII века, издаваемый Карамзиным «Московский журнал» был самым популярным в провинции периодическим изданием.

По мере того, как чтение книг и журналов становилось привычным делом, вырабатывалась особая практика, утверждавшая за книгой обязательное время в усадебном распорядке. Книги читали или перед обедом, или вечером. Преобладающей манерой чтения среди помещиков стало чтение вслух[241]241
  КИРЕЕВ М.Н. Записки. // Русская старина. 1890. № 7. С. 56.


[Закрыть]. Это, конечно, не значит, что книг не читали в одиночестве. Но чтение вслух вводило книгу в ряд общих усадебных занятий, таких, как прогулка или обед, и было близко старому обычаю что-либо делать под пение сенных девушек. В таком виде чтение было привычнее старшему поколению помещиков, становилось семейным делом.

Книги, за которыми в XVIII века надо было ездить в Москву, в начале XIX века приобретали у разносчиков. В Москве их только переплетали, например, у известного переплетчика Никиты Водопьянова за 30–40 копеек том: «опрятно, чистенько, хотя и непрочно». Книгами начинали гордиться[242]242
  МАКАРОВ М.И. Указ. соч. С. 134.


[Закрыть]. Век Просвещения наступил и в России.

Очерк XII
Семья

Слова: «усадьба» и «деревня» значили на рубеже XVIII– Х!Х веков гораздо больше, чем местность или дом. Упоминание деревни в письме или разговоре могло означать отставку (или опалу), хозяйственные заботы или летний отдых. А могло – и женитьбу, устройство семейных дел.

 
«Пресытясь буйным наслажденьем
Пресытясь ласками Цирцей
Шепчу я часто с умиленьем
В тоске задумчивой моей
Нельзя ль найти любви надежной?
Нельзя ль найти подруги нежной,
С кем мог бы в счастливой глуши
Предаться неге безмятежной
И чистым радостям души?»
 

В этом послании Е.А.Баратынского к Н.М.Коншину (1821 г.) сквозь сентиментальный мотив «неги безмятежной» в «счастливой глуши» просвечивает вполне прозаичная триада: отставка-женитьба-деревня.

Переселяясь в усадьбу, дворянин как бы выпадал из одного культурного пространства – полка, канцелярии, английского клуба, и возвращался в ту полузабытую обстановку, в которой он когда-то рос. В его жизни все более и более значимыми становились отношения супружества, «вертикальные» связи поколений и «горизонтальные» – с братьями, сестрами, дядюшками-тетушками и более отдаленной, но такой теперь близкой (территориально) провинциальной родней.

Отношения между мужем и женой в семьях российских дворян претерпели, может быть, самые быстрые и удивительные изменения из тех, импульс которым был дан эпохой Петра I. Еще в конце XVII века все русские семьи жили (или, точнее, обязаны были жить) по «Домострою» – своду правил семейного городского быта, составленному в середине XVI века священником Благовещенского собора в Москве и членом Избранной Рады царя Ивана Грозного Сильвестром. В этом сборнике, среди прочего, написано следующее:

«Подобает поучити мужам жен своих с любовью и благорассудным наказанием, жены мужей вопрошают о всяком благочинии, како душа спасти, Богу и мужу угодити и дом свой добре строити, и во всем ему покорятися и что муж накажет, то с любовью приимати и творити по его наказанию»[243]243
  Домострой. М. 1991. С. 52–53.


[Закрыть].

За какие-то сто лет, со времени первых культурных преобразований Петра I, этот идеал семейной жизни изменился полностью (или почти полностью). В шуточном послании Ф.И.Тютчева к А.В.Шереметеву (1823 г.) обыгрывается еще один расхожий стереотип того времени:

 
«Между московскими красами
Найти легко, сомнений нет,
Красавицу в пятнадцать лет,
С умом, душою и душами
Женись и в полном смысле слова
Будь адъютант своей жены».
 

(Заметим в скобках: полный смысл слова адъютант – при переводе с латыни – помощник, коим предлагается стать двадцатитрехлетнему офицеру при пятнадцатилетней девочке).

Это не значит, конечно, что в дворянских семьях всегда командовала жена. Можно найти примеры и совершенно чудовищной власти мужа: борисоглебский уездный казначей, секунд-майор Матвей Никитич Толстой у себя в деревне «сек жену нагую кнутьями, сделал насилие приданной ее девке»[244]244
  ЛАВРОВ П. Указ. соч. С. 460.


[Закрыть]. Отставной полковник Фрейтаг зачастую бил одновременно и прислугу и жену, а однажды, когда жена его попыталась заступиться за сенную девушку, он выпорол жену «на той самой девушке, которую собой заслонила»[245]245
  ЖЕМЧУЖНИКОВ Л.М. Мои воспоминания. Т. 2. Л. 1927. С. 91.


[Закрыть]. Жена К.Ф. Рылеева, рассказывала о том, как ее свекор, человек «крутой и властолюбивый» запирал свою жену в погреб[246]246
  КРОПОТОВ Д.А. Несколько сведений о Рылееве. // Декабристы в воспоминаниях современников. М., 1988. С. 74.


[Закрыть].

Но если говорить о тенденции, об образе семьи, который составляется из мемуарных свидетельств той эпохи, то муж сохранял чисто номинальное главенство, а реальную власть в деревне имела жена. Приведенные же выше примеры «семейных отношений» уже в то время воспринимались, как варварство, жестокость и самодурство. С сочувствием приводились примеры обратные. Князь П.А.Вяземский, описывает семью князя Оболенского: «В семействе и в хозяйстве княгиня была князь и домоправитель, но без малейшего притязания на это владычество. Оно сложилось само собою к общей выгоде, к общему удовольствию с естественного и невыраженного соглашения»[247]247
  ВЯЗЕМСКИЙ П.А. Указ. соч. С. 538.


[Закрыть].

Еще большую симпатию вызывает образ Михаила Ивановича Донаурова, который будучи «под башмаком жены» называл ее ласково «мафамушкой»[248]248
  ШЕРЕМЕТЬЕВ С.Д. Т. В. Шлыкова. СПб., 1889. С. 7.


[Закрыть]. Сентиментальный век (на самом деле – II половина века XVIII-го), переросший в век романтический, требовал от мужчины и мужа не подчинения жене, а несравненно большего: любви, обожания, и в идеале – обожествления «своего ангела». Так, генерал-от-кавалерии и московский предводитель дворянства С.А. Апраксин у себя в Ольгино выстроил в честь жены беседку «наподобие греческого храма», поместил внутри мраморную статую жены, а над входом приказал сделать надпись золотом по-французски: «Дом добродетели»[249]249
  БЛАГОВО Д. Указ. соч. С. 88.


[Закрыть].

Правда, у особо нежных отношений мужа к жене была не только литературная, но и экономическая основа. По российским законам при заключении брака имущество не объединялось, и жена сама владела и, при желании, управляла всеми своими имениями. Отметив этот странный для британки «русский» обычай, К. Вильмот оставила нам ценное наблюдение:

«Каждая женщина имеет права на свое состояние совершенно независимо от мужа, а он точно также независим от жены.

(…) Это придает любопытный оттенок разговорам русских матрон, которые, на взгляд кроткой английской женщины, пользуются огромной независимостью в этом деспотическом государстве»[250]250
  Письма сестер М. и К. Вильмот… С. 316.


[Закрыть].

Идеал жены в представлении помещика очень хорошо передает анонимное стихотворение, помещенное в 1825 г. в «Московском телеграфе» под названием «Ответ приятелю, советовавшему мне жениться»:

 
«Жена моя должна рассудком быть водима;
Как язвы убегать злословию суда,
Быть доброй, ласковой – угрюмой иногда.
Быть не красавицей, но и не быть уродом.
С изрядным годовым доходом Не для меня, а собственно для ней.
Чтоб лет шестнадцать было ей
Хотя по маменькину счету…[251]251
  Московский телеграф. 1825. № 10. С. 132–133.


[Закрыть]
 

Соединение финансовой независимости жены с обычаем выдавать замуж в 15–18 лет, часто отзывалось злой шуткой для мужей. Мы говорим сейчас не об изменах, а о тещах. Вот как описывает эту ситуацию Завадовский в письме к приятелю: «В течение трех месяцев успел я жену обрухатить. Мать, любя горячо ее, не могла с нею разлучиться»[252]252
  Архив кн. Воронцова. Т. 12. С. 51.


[Закрыть].

Молоденькая супруга, выходя замуж, оставалась в моральной, а отчасти и в материальной зависимости от своих родителей. Иногда переезд тещи в дом молодых проходил безболезненно. А.Т. Болотов, например, женившийся на тринадцатилетней девочке, просто оды в прозе писал теще на страницах своих воспоминаний. Именно теща стала интересоваться книгами в его кабинете, сопровождать молодого хозяина в поездках по полям и поддержала его занятия агротехникой, принесшие ему, впоследствии, славу лучшего земледельца страны. Жена же, оторванная ранним браком от кукол, скучала и требовала балов.

Но порой теща становилась диктатором в доме дочери. Вот один такой пример: теща Д.В. Мертваго, 47-летнего генерал-провиантмейстера в отставке, попросила его поехать из деревни в Тверь, куда в это время (1810 год) на время приехал Александр I. Генерал, будучи в натянутых отношениях с императором, ехать не хотел. Разговор с государем ему ничего хорошего не сулил. Но теща считала, что ему выпал удачный случай вернуть расположение двора. Дальше предоставим слово самому Д.Н. Мертваго: теща, «отзываясь слишком смело, требовала моего послушания, которое я вынужден был сделать»[253]253
  МЕРТВАГО Д.Б. Указ. соч. С. 299.


[Закрыть]. И поехал генерал в Тверь наживать «многие неприятности».

Г.С. Батеньков описал ситуацию в собственной семье: мать первой жены его отца, рассердившись на его вторую женитьбу, запретила своим внукам называть мачеху матерью, а детей отца от второго брака – братом и сестрою. «Повиновение было безусловное, – пишет мемуарист. – И хотя брат был уже поручиком, не смел ослушаться, пока она была жива»[254]254
  БАТЕНЬКОВ Е.С. Данные. Повесть собственной жизни… Русский архив. 1881. Кн. 2. С. 255.


[Закрыть].

Вообще «вертикальные» родственные связи претерпели гораздо меньше изменений, чем супружеские. Отношения старшинства соблюдались свято, и подчиненное положение младших не вызывало не малейшего сомнения, вплоть до того, что, как это было в семье князей Волконских, младшие братья и сестры, обращаясь к старшим, говорили им «Вы». Уважение же к родителям зачастую принимало показные формы. Тот же Батеньков вспоминал, как «шестидесятилетний отец не смел без благословения дедушки ни выставить, ни вставить у себя зимних рам из окон»[255]255
  Там же. С. 256.


[Закрыть]. Так что ни век Просвещения, ни либеральные толки о свободе личности до самой середины XIX века не внесли ничего нового во взаимоотношения между поколениями, разве только добавили им дипломатической тонкости. У помещика Д.А. Янькова родилась дочь. Он по обычаю пошел к отцу – спросить, как ее назвать. «Какое дать имя новорожденной – в вашей воле, – ответил отец. – Но ежели ты меня спрашиваешь, то мне всего приятнее, если назовете мою внучку именем покойного моего друга – Аграфеною»[256]256
  БЛАГОВО Д. Указ. соч. С. 64.


[Закрыть].

Одно из объяснений чрезвычайного сыновнего почтения в дворянских семьях – материальное. Владелец поместья, по российским законам, сам выбирал себе наследника. Угроза лишиться наследства, а значит – главной части средств к существованию, дамокловым мечом висела над головами детей, будь им 10 лет или 60. Но при этом не исключались и самые обычные – этические и религиозные мотивы сыновнего поведения, проявлявшиеся порой в самой экзотической форме. Буйный князь Живаго, поругавшись с матерью, ударил ее, но «когда опомнился, раскаялся, послал за священником, исповедовался, причастился, пошел в конюшню, позвал 12 человек прислуги и велел дать себе розгами 200 ударов, без снисхождения, пригрозив за неисполнение всех запороть»[257]257
  ЖЕМЧУЖНИКОВ Л.М. Указ. соч. С. 90.


[Закрыть].

Своеобразная форма «семьи» складывалась у дворян-холостяков. Один из них – помещик П.И. Юшков – был в молодости помолвлен со своей двоюродной племянницей А.И. Нарышкиной, но «по странности своего характера» откладывал женитьбу из года в год, да так до старости и не женился. При этом он держал в доме 15–20 крестьянских девушек, которые наряжал в «европейское платье» и устраивал с ними балы[258]258
  ШЕНИГ Г.И. Указ. соч. С. 306.


[Закрыть]. Такого рода «гаремы» были явлением очень и очень нередким. Были «султаны» были в высшем московском свете (один из них – А.А. Яковлев – дядя А.И. Герцена и отец известного по «Горю от ума» помещика-«химика» – Алексея Яковлева), были и в провинции. Мемуаристы, в этой связи, вспоминали помещика Касагова, который в качестве любимой «султанши» своего гарема держал поповну[259]259
  ДОБРЫНИН Г.И. Указ. соч. С. 98.


[Закрыть].

И все же «гарем» – экзотика. А чаще всего холостяки имели при себе «крепостную девушку в качестве хозяйки дома»[260]260
  ПОЛОНСКИЙ Я.П. Мой дядя… С. 72.


[Закрыть], как изящно выразился поэт Полонский, рассказывая о жизни своего дяди – помещика Кафтырева. Самым же колоритным «холостяком» той эпохи был Петр Алексеевич Кошкарев. До семидесяти лет он держал при себе «горничных» – молоденьких девушек из своей деревни, постепенно выдавая их замуж и заменяя новыми. При этом «хозяйкой дома» у него была солдатка Наталья Ивановна, родившая ему одну дочь и семь сыновей. Всех этих детей усыновил небогатый соседний помещик, дав им фамилию и дворянство. Насколько частым было в российской провинции такое явление, можно судить по тому, как рассказавший о Кошкареве мемуарист Неверов меланхолически добавил: «Точно так же и его брат Гавриил Алексеевич»[261]261
  Помещичья Россия… С. 136–137.


[Закрыть].

Очерк XIII
Учеба

Начнем с того, о чем мы не раз уже писали: звание дворянина обязывало к государственной службе. И даже отставка не означала полного ухода в частную жизнь. В деревне, в усадьбе, дворянин все равно находился как бы «при должности»: «отцом и благодетелем своих крестьян», отвечал за них перед государством, «рачительным хозяином и главой семейства» воспитывал молодое поколение. Одна из важнейших сословных обязанностей помещика – подготовить новое поколение дворян к будущей жизни: девочек – к семейной, мальчиков – к государевой службе.

Миновали времена, когда Петру I приходилось силой заставлять дворян учиться, запрещая неграмотным жениться и отдавая их в солдаты. К средине XVIII века пришло понимание необходимости знаний, хотя бы в минимальном объеме, для успешного продвижения по службе. Вслед за этим пришла мода на обучение языкам и, следовательно, на иностранных учителей. Мода вещь непостоянная – пришла и ушла. Но осталось понимание: хорошее образование находится где-то рядом с высоким социальным положением. При определенных условиях оно если и не заменит богатство, титул и чин, то откроет дорогу и к первому, и ко второму, и к третьему.

Конечно, в провинции, поближе к степям, сохранились и семейства, подобные дворянам Алтуховым: ни мать, ни отец у них грамоте не знали, а из двух дочерей читать и писать могла только старшая[262]262
  ОБОЛЕНСКИЙ А.П. Указ. соч. С. 379.


[Закрыть]. Но даже там, за Курском, училось абсолютное большинство дворянских детей, причем обучать их грамоте начинали в возрасте 4–5 лет, и никак не позже[263]263
  «Мать сама начала учить нас очень рано: брата Александра, когда ему было 3 года от роду, а меня. вместе с сестрою, когда мне было 4 года». – ДЕЛЬВИГ А.И. Полвека русской жизни. Т. 1. М. 1930. 10. Об этом же см.: ОСТРОЖСКИЙ-ЛОХВИЦКИЙ Х.Щ. Указ. соч. С. 83; ТОЛСТОЙ Д.Н. Указ. соч. С. 8.


[Закрыть]. С.Н. Глинка, живший в детстве у бабушки, вспоминал, как сердился его дядя Н.П. Лебедев: «Стыдно вам будет перед отцом и матерью Сережи: ему шестой год, а он в азбуку не заглядывал»[264]264
  ГЛИНКА С.Н. Указ. соч. С. 241.


[Закрыть].

При первом чтении чьих либо мемуаров той поры, кажется, что никакого порядка в том, как начинали учиться дворянские дети, не было: Д.Н. Толстого и Ф.Ф. Вигеля начинали учить крепостные дядьки, А.А. Одинцова и С.П. Шипова учили родители, у Е.Ф. Комарова первым учителем был деревенский священник, Г.С. Батеньков вообще заявил, что читать и писать научился сам, и первым текстом, который он прочитал от начала до конца, была статья в газете о Трафальгарском сражении[265]265
  ТОЛСТОЙ Д.Н. Указ. соч. С. 25; ВИГЕЛЬ Ф.Ф. Указ. соч. Т. 1. С. 50; ОДИНЦОВ А.А. Указ. соч. С. 285; ШИПОВ С.П. Воспоминания. // Русский Архив. 1878. Кн. 2. С. 145. КОМАРОВСКИЙ Е.Ф. Указ. соч. С. 8; БАТЕНЬКОВ Г.С. Указ. соч. С. 264.


[Закрыть].

Однако все указывают на то, что самую большую роль в первом обучении детей играли близкие и дальние родственники, приехавшие в деревню погостить или постоянно там жившие. Именно они, не связанные хозяйственными заботами, первыми обращали внимание на крутящихся под ногами и под столом малышей и начинали их учить. Тому же Батенькову «буквенные карточки» и географический атлас, по которым он и учился читать, подарил дядя. Дядя С.Н.Глинки, пристыдивший его бабушку, на этом не остановился и взялся учить племянника.

Часто родственники заменяли отсутствующих в это время учителей или учили тем предметам, которых не знали родители. В семействе помещика В.В. Селиванова обучением детей заведовала тетка, но арифметику преподавал дядюшка[266]266
  СЕЛИВАНОВ В.В. Указ. соч. Т. 1. С. 12 и 120.


[Закрыть]. Точно также и С.П. Шипова, несмотря на приглашенного преподавать коллежского асессора, арифметике учил дядя, брат матери. А в семействе Бутурлиных, не взятых на лето в поместье учителей русского и французского, младшим детям заменяла старшая сестра. Ф.Ф. Вигеля обучали старшие братья, но, правда, не грамоте, а верховой езде.

Летам к семи-восьми требовалось пригласить в дом «настоящего» учителя. Выбор был невелик: это был или иностранец (в середине XVIII века в моде были швейцарцы и немцы, а в конце – французы) или русский – мелкий чиновник или семинарист. Иностранных учителей, особенно с 90-х годов XVIII века (с начала Великой французской революции и эмиграции французских дворян), в России было много, «хоть пруд пруди»[267]267
  Там же. С. 13.


[Закрыть]. Средний помещик, имея триста душ и большие амбиции, мог себе позволить нанять в учителя и маркиза[268]268
  Так у помещика Жиздринского (Пензенской губ.) жил «в учителях» маркиз де Мельвиль – ВИГЕЛЬ Ф.Ф. Указ. соч. Т. 1. С. 83.


[Закрыть]. Польза от этих учителей виделась в том, что они могут обучить «естественному» произношению французского и немецкого языков и, вдобавок, будут учить музыке, пению и рисованию.

Однако, при всей конкуренции, еще более увеличившейся в начале XIX века за счет французов, осевших в России после «Великого похода» Наполеона, иностранные учителя стоили не дешево.

«Достать вам иностранца, посадить его в кибитку и отправить мне нетрудно, но какая польза от этого? – Писал сестре в деревню К.Н.Батюшков, – За тысячу будет пирожник, за две – отставной капрал, за три – школьный учитель из провинции, за пять, за шесть – аббат»[269]269
  БАТЮШКОВ К.Н. Избранные сочинения. М. 1986. С. 408 и 411.


[Закрыть].

А вот как писал поэт и философ В.С. Печерин о своем учителе, немце Кессмане:

«За каких-нибудь 50 руб. в месяц достать учителя и гувернера, все что угодно, – отлично говорящего по-французски и по-немецки, с отличными манерами – ведь это для небогатого русского дворянина просто была находка!»[270]270
  ПЕЧЕРИН В.С. Замогильные записки. // Русское общество 30-х годов XIX в. Мемуары современников. М. 1989. С. 152–153.


[Закрыть]

Русские учителя стоили значительно дешевле. Семинариста в конце XVIII века можно было нанять «за 50 рублей и пару платья»[271]271
  ОСТРОЖСКИЙ-ЛОХВИЦКИЙ Х.О. Указ. соч. С. 83.


[Закрыть]. Но семинарист мог учить только латыни и русскому языку. Русский преподаватель, обучавший и языкам, и арифметике, брал от 600 до 1000 рублей в год[272]272
  БАРАТЫНСКИЙ Е.А. Стихотворения. Письма. Воспоминания современников. М., 1987. С. 240.


[Закрыть]. Помещики, которые не могли осилить такую сумму, выжав все, что можно, из семинариста, священника и родственников, пристраивали, своих детей на учебу к соседям побогаче или пограмотнее. Так, например, прослышавши об учености А.Т. Болотова, его «сосед и кум» Ладыженский оставил ему своего старшего сына «кой-чему учиться, а особливо арифметике и рисованию»[273]273
  БОЛОТОВ А.Т. Указ. соч. Т. 2. С. 526.


[Закрыть]. Один из наиболее распространенных вариантов обучения приведен в «Записках» Л.Н. Энгельгарта под 1775 и 1776 годами:

«… начал учить меня грамоте униатской церкви дьячок, и как я был избалованный внучек, едва в два года выучился читать порядочно. Тогда приставили ко мне учителя, отставного поручика Петра Михайловича Брауншвейга, учить меня писать по-русски, первым четырем правилам арифметики и по-немецки, за шестьдесят рублей в год, а по-французски ходил учиться в иезуитский монастырь…»[274]274
  ЭНГЕЛЬГАРТ Л.Н. Записки. М., 1997. С. 17.


[Закрыть].

Повезло А.П. Бутеневу: его отец познакомился на охоте с богачом А.Н. Гончаровым и получил приглашение обучать сыновей вместе у трех гувернеров: русского, немца и француза, которых наняли к Н.А. Гончарову – будущему тестю А.С. Пушкина[275]275
  БУТЕНЕВ А.П. Указ. соч. С. 6.


[Закрыть]. Помещики даже не столь богатые, сколько «достаточные», все же старались сами приглашать учителей сразу для всех своих детей, причем, как правило, не одного, а нескольких. Типичный набор учителей приведем по письму Е.А. Баратынского к матери: французская гувернантка, дающая уроки музыки и рисования и три преподавателя – латыни, русского языка и математики[276]276
  БАРАТЫНСКИЙ Е.А. Указ. соч. С. 285.


[Закрыть].

Уже сам подбор учителей говорит о том, чему учили: «что сами знали», как выразился Ф.Ф. Вигель[277]277
  ВИГЕЛЬ Ф.Ф… Указ. соч. Т. 1. С. 50.


[Закрыть]. В письме Батюшкова мы найдем минимальные требования для домашнего образования: «писать по-русски, по-немецки, по-французски, немного географии, истории, арифметики первые правила: вот что нужно…»[278]278
  БАТЮШКОВ К.Н. Указ. соч. С. 411.


[Закрыть]. Добавляем сюда уже названные выше латынь, музыку, рисование, верховую езду – вот и весь комплекс предметов, отнюдь не уступающий современной начальной школе.

В XIX веке добавилась «гимнастика»: обливание холодной водой, физические упражнения и игра в свайку с дворовыми детьми[279]279
  ВИГЕЛЬ Ф.Ф. Указ. соч. Т. 1. С. 50.


[Закрыть].

Мемуаристы сохранили для нас три метода обучения и воспитания молодых дворян. Первый – зубрежка. Нужно было заучивать наизусть стихи из уже знакомой нам «Душеньки» Богдановича, отрывков Сумарокова, Ломоносова, Карамзина, ежедневно читать и переводить с французского «Историю России» Левека или обязательного и непременного «Телемаха» Фенелона[280]280
  БУТЕНЕВ А.П. Указ. соч. С. 19.


[Закрыть].

Второй метод – наказание за лень и нерадивость. Немец Мут учил Вигеля так: «Ставил в угол, на колени, а иногда бил линейкой»[281]281
  ВИГЕЛЬ Ф.Ф. Указ. соч. Т. 1. С.


[Закрыть]. При этом наибольшую тягу к наказаниям выказывали женщины.

В.В. Селиванов рассказывает со слов отца о его детстве, когда тому было три года, а сестре его – пять. Бабка рассказчика всегда находила, за что наказать своих детей, и почти каждый день приказывала няньке увести их в баню и высечь:

«Та повиновалась приказанию барыни, брала розгу, раздевала малюток, махала розгою, но била не по ним, а по полку или по чем попало, приговаривая шепотом: „кричи громче, кричи громче!“ Дети кричали, мать в предбаннике стояла, слушала и уходила в дом, совершенно удовлетворенная»[282]282
  СЕЛИВАНОВ В.В. Указ. соч. Т. 1. С. 13.


[Закрыть].

Т.П. Пассек вспоминает:

«Мать я несколько боялась – она была вспыльчива и иногда меня секла…»[283]283
  ПАССЕК Т.П. Из ранних лет и жизни дальней. // Русская старина. 1872. № 12. С. 619. Впрочем, есть и свидетельства о применении отцами розги в качестве главного метода обучения. Так, в детве К.Ф. Рылеева, «за неуспех в науках или за малейшую детскую шалость отец сек его лозою нещадно». – КРОПОТОВ Д.А. Указ. соч. С. 74.


[Закрыть]

Третий метод был навеян идеями Просвещения. Он был игровой: для практики в языках детям предлагалось поставить французскую пьесу и сыграть ее перед домашними. В репертуар таких детских постановок входили пьесы мадам Жанлис или выбранные из специально изданного сборника «Воспитательный театр»[284]284
  СМИРНОВА-РОССЕТ А.О. Указ. соч. С. 63; БУТЕНЕВ А.П. Указ. соч. С. 15.


[Закрыть]. Из собственно учебных книг вспоминают только Азбуку. Все остальные книги подбирались учителями и отражали их вкусы и пристрастия, хотя авторы, названные выше, чаще всего входили в стандартный набор обязательного чтения.

В XVIII веке домашнее учение продолжалось лет до 15–17, после чего молодой человек мог свободно поступить на службу. В XIX веке «домашних» знаний, как правило, не хватало, и к 10–11 годам родители задумывались, куда определить сына для дальнейшей учебы. Сомнения рассеивали родственники и соседи: юноша поступал туда, куда его можно было пристроить «по знакомству» за минимальную плату, но к порядочным учителям. Лучшими заведениями подобного рода считались пансион Московского университета, Пажеский корпус в Петербурге, пансионы, созданные в России иезуитами, изгнанными во второй половине XVIII века из большинства стран Европы и нашедшие приют в России. К пятнадцати годам (крайний срок) юноша, стремящийся к знаниям или хотя бы к карьере, должен быть куда-нибудь определен[285]285
  Один из возможных вариантов: «Я поступил в студенты 15 лет прямо из родительского дома» – АКСАКОВ К.С. Воспоминание студенчества 1832–1835 годов. // Русское общество 30-х годов… с. 312.


[Закрыть], а значит, вынужден проститься с вольной деревенской жизнью лет на десять – пятнадцать.