Текст книги "Последняя битва. Штурм Берлина глазами очевидцев"

Сразу после церемонии инспектирования войск началось военное совещание у Гитлера, к которому подоспел и Геринг. Генерал Кребс кратко обрисовал ситуацию, хотя все с ней были знакомы: Берлин будет окружен через несколько дней, если не часов. Еще раньше будет окружена 9-я армия Буссе, если она не получит приказ отступить. Военным советникам Гитлера было ясно одно: фюрер и основные министерства и департаменты, еще находящиеся в Берлине, должны немедленно выехать из столицы на юг. Особенно пылко настаивали на отъезде Кейтель и Йодль, однако Гитлер отказывался признавать серьезность положения. Как вспоминал полковник Николаус фон Белов, адъютант фюрера от люфтваффе, «Гитлер заявил, что битва за Берлин – единственный шанс предотвратить полное поражение». Он пошел на единственную уступку: если американцы и русские соединятся на Эльбе, управлять рейхом на севере будет адмирал Дениц, а на юге, скорее всего, фельдмаршал Альберт Кессельринг. Пока же различным правительственным департаментам было дано разрешение немедленно эвакуироваться.

Своих планов Гитлер не раскрыл, но по меньшй мере три человека в бункере были уверены, что он никогда не покинет Берлин. Фрейлейн Иоганна Вольф, одна из секретарей Гитлера, слышала, как всего несколько дней тому назад он заметил, что «покончит жизнь самоубийством, когда почувствует, что ситуация безнадежна». Фон Белов тоже верил, что «Гитлер решил остаться в Берлине и умереть». Йодль, вернувшись домой, сказал жене, что Гитлер в беседе с ним заметил: «Йодль, я буду бороться до тех пор, пока рядом сражаются верные войска, а потом застрелюсь»[51]51
  Эти слова, сказанные Гитлером Йодлю, Луиза Йодль записала в своем дневнике. После этой записи следовало: «Мой муж заметил, что, за исключением соболезнований по поводу смерти его первой жены, это было единственное личное замечание, с которым обратился к нему фюрер».


[Закрыть].

Большая часть правительственных чиновников уже покинула Берлин, и создавалось впечатление, что оставшиеся только и ждали этого разрешения, словно бегуны – выстрела стартового пистолета. Начался настоящий исход, которому предстояло продолжаться до того момента, когда сомкнутся клещи вокруг города. Начальник штаба люфтваффе генерал Карл Коллер отметил в своем дневнике: «Геринг покинул Берлин. Разумеется, он оставил здесь меня, чтобы Гитлеру было на ком выместить свой гнев». Чиновники, крупные и мелкие, уезжали из города. Насильно вывезенный из Франции чертежник Филипп Амбер, работавший у доктора Карла Дустмана, одного из архитекторов «Тодт Лейбор Организейшн», был ошеломлен, когда его босс вдруг подарил ему тысячу марок (около 250 долларов) и поспешно покинул город. Маргарет Шварц выглянула из сада своего многоквартирного дома на улицу и увидела большой синий автомобиль с шофером, подъехавший к соседнему дому. К Маргарет подошел ее сосед, Отто Золиман, и вместе они смотрели, как «морской офицер в сверкающем золотыми погонами и нашивками мундире вместе с ординарцем в безупречном белом кителе выходят из дома. Быстро погрузили багаж, мужчины уселись, и автомобиль рванул с места. Золиман сказал Маргарет: «Крысы бегут с тонущего корабля. Это был адмирал Редер».

В целом офис командующего обороной Берлина выдал две тысячи разрешений на выезд из столицы. «Обосновывая свои ходатайства на выезд, государственные и партийные функционеры подчас выдвигали довольно комичные причины, – вспоминал впоследствии начальник штаба полковник Ганс Рефьёр. – Хотя Геббельс приказал, чтобы ни один мужчина, способный носить оружие, не покинул Берлин, мы не чинили препятствий тем из «защитников», кто просил пропуска. Зачем было задерживать те жалкие личности? Все они верили, что бегством спасут свои бесценные жизни. Большая часть населения оставалась. В любом случае, они не могли выехать, так как транспорт был в дефиците».

В стоматологическую клинику на Курфюрстендам, 213 белокурой Кете Хойзерман позвонил ее шеф. Главный нацистский стоматолог, профессор Хуго Блашке, покидал город. Несколькими днями ранее Блашке приказал Кете запаковать в ящики всю картотеку, рентгеновские снимки, формы и другое оборудование, поскольку «канцелярия эвакуируется со дня на день, и мы вместе с ними». Кете сказала, что остается в Берлине, и Блашке пришел в ярость.

– Вы понимаете, что здесь будет, когда придут русские? Сначала вас изнасилуют, а потом повесят. Вы знаете, что представляют из себя русские?

Однако Кете просто «не могла поверить, что все будет настолько плохо. Позже она вспомнит: «Я не понимала серьезность ситуации. Может, глупо, но я была так занята, что не представляла, насколько все безнадежно». Блашке настаивал, но и Кете не уступала. Она твердо решила остаться в Берлине. «Ну, – наконец сказал Блашке, – помните, что я вам говорил». И он повесил трубку.

Вдруг Кете вспомнила, что Блашке просил ее сделать несколько дней назад. Если он покинет город, а она останется, то она должна предупредить одного его друга о бегстве нацистов, используя кодовое предложение, так как «телефоны могут прослушиваться». Если сбежит все окружение фюрера, то она должна будет сказать: «Прошлой ночью удален весь протез»; если лишь некоторые, то «Прошлой ночью был удален только один зуб». Кете понятия не имела о том, кто этот друг Блашке, знала только, что «зовут его профессор Галвиц или Гравиц и вроде бы он главный стоматолог СС». Блашке дал ей номер телефона, и, поскольку к моменту телефонного разговора у нее создалось впечатление, что «сотрудники имперской канцелярии эвакуировались», она набрала номер и, услышав мужской голос, произнесла: «Прошлой ночью удален весь протез».

Тем же вечером, через несколько часов после ее звонка, профессор Эрнст Гравиц, глава немецкого Красного Креста и друг Генриха Гиммлера, собрал за обеденным столом свою семью. Когда все расселись, Гравиц выдернул чеки из двух ручных гранат и взорвал себя и всю свою семью[52]52
  На Нюрнбергском процессе вскрылось, что Гравиц, будучи еще и главным хирургом Гиммлера, санкционировал проведение медицинских экспериментов над заключенными концентрационных лагерей.


[Закрыть].

Великий исход берлинцы навсегда запомнят как «бегство золотых фазанов». Однако большинство людей в тот день больше думало о наступающих русских, чем об удирающих нацистах. Хелена Бэзе, жена кинорежиссера Карла Бэзе, вспоминала, что единственной заботой теперь было «остаться в живых». Советские войска были уже в Мюнхеберге и Штраусберге, милях в 15 восточнее Берлина; и в городе ходили слухи, что русские наступают также и с юга к Цоссену. Георг Шретер, сценарист, проживавший в Темпельхофе, узнал об этом втором наступлении русских из первых рук. Беспокоясь о своей подружке, артистке кабаре Труде Берлинер, жившей на одной из дальних южных окраин Берлина, он позвонил ей домой. Она подняла трубку, сказала: «Подожди минутку», а после паузы добавила: «Тут кое-кто хочет поговорить с тобой». И через мгновение изумленный Шретер общался с советским полковником. «Не сомневайтесь, что мы будем у вас через два-три дня», – на чистейшем немецком предупредил полковник.

Повсюду – на севере, юге, востоке – линии фронта съеживались, и огромный механизм разрушенной столицы со скрежетом останавливался. Заводы закрывались, прекращалось движение общественного транспорта, подземка перевозила только работников, без которых нельзя было обойтись. Ильзе Кениг, лаборантка городского отдела здравоохранения, вспоминает, что Roter Ausweis (красный пропуск) она получила для того, чтобы добираться до места работы. Мусор больше не вывозился, почта не доставлялась. Гертруда Эверс, работавшая на главпочтамте на Ораниенбургерштрассе, вспоминала «ужасную, пронизавшую все здание вонь недоставленных посылок с протухшей едой». Поскольку большая часть полицейских теперь сражалась в армии или фольксштурме, улицы больше не патрулировались.

Именно 20 апреля одно событие ясно продемонстрировало многим берлинцам серьезность ситуации: зоопарк закрыл свои ворота. Электричество там отключили в 10.50 утра, и отключились водяные насосы. Воду снова подадут через четыре дня, но всего на девятнадцать минут. И воды не будет до окончания штурма города. С того дня работники зоопарка знали, что многие их животные обречены на смерть, особенно гиппопотамы в бассейнах, и обитатели аквариума, которых пока удавалось спасать. Смотритель Генрих Шварц, ухаживавший за птицами, и так тревожился о состоянии редкого аиста Абу Маркуба, медленно, но уверенно умиравшего с голоду в его ванной, а теперь бедная птица останется и без воды. Шестидесятитрехлетний Шварц решил, что будет носить воду ведрами, пока не свалится с ног, и не только для Абу, но и для Розы, большого гиппопотама, и для ее двухлетнего сынка Кнаучке.

Директор зоопарка Луц Хек не знал, как поступить. Безусловно, в конце концов придется уничтожить опасных животных, особенно павиана, но он все оттягивал этот момент. Нуждаясь хоть в недолгом покое, Хек сделал то, чего не делал никогда в жизни: он отправился удить рыбу на Ландвер– канале вместе с одним из смотрителей. И там, «размышляя над ситуацией», они поймали двух щук.

В тот день Фриц Крафт, директор городского метро, встретился с мэром Берлина Юлиусом Липпертом. Мэр отдал Крафту и собравшимся управленцам подземки несколько реалистичных распоряжений: «Если первыми в город войдут западные союзники, передадите им сооружения метро в целости и сохранности. Если первыми придут русские… – мэр умолк, пожал плечами, – разрушьте все, что сможете». На маленьких автоматических телефонных станциях были получены подобные же инструкции. Техникам телефонной станции в Букове приказали уничтожить все оборудование, но ни в коем случае не допустить, чтобы оно попало в руки русских. Однако один из техников по обслуживанию оборудования, Герберт Магдер, вдруг понял, что никто не объяснил, как это сделать, и, насколько Магдер знал, ни одна телефонная станция не была разрушена. Почти все они продолжали работать, пока шло сражение.

В соответствии с гитлеровской политикой «выжженной земли», поступил также приказ уничтожить заводы. Профессор Георг Хеннеберг, глава химического департамента Шеринга в Шарлоттенбурге, вспоминает, как директор завода созвал всех химиков и зачитал только что полученный приказ. Когда враг приблизится, говорилось в приказе, водяное, газовое, электрическое и бойлерное оборудование должно быть уничтожено. Босс Хеннеберга зачитал приказ, сделал паузу, затем сказал: «А теперь, господа, вы знаете, что вам не следует делать». Он попрощался с ними и закрыл завод, не разрушив его. Как вспоминает Хеннеберг, «мы все попрощались друг с другом до «жизни после смерти».

Долгие годы берлинцы будут помнить то 20 апреля еще по одной причине. То ли отмечая день рождения фюрера, то ли предвосхищая грядущую кульминацию (никто этого не знал), но в тот день правительство выдало голодному населению дополнительную норму продуктов, называемую «кризисный паек». Как вспоминал Юрген Эрих Клоц, 25-летний однорукий ветеран, этот дополнительный паек состоял из одного фунта бекона или колбасы, полфунта риса или овсянки, 250 г сухой чечевицы, гороха или бобов, одной консервной банки овощей, двух фунтов сахара, около унции кофе, маленького пакетика эрзац-кофе и жиров. Хотя воздушные налеты в тот день длились почти пять часов, берлинские домохозяйки отважно отправились под бомбами за этими продуктами. Их должно было хватить на восемь дней и, как сказала мужу Анне-Лизе Байер, «с этими пайками мы вознесемся на небеса». Эта же мысль, видимо, приходила в голову многим берлинцам, прозвавшим дополнительные пайки ffimmelfahrtsrationen – «пайки праздника вознесения».

* * *

В Грессе, севернее Эльбы, 12 000 военнопленных, которых опекал уоррент-офицер Дикси Динз, ждали посылки Красного Креста. Динз обо всем договорился. Он даже убедил коменданта, полковника Остмана, отпустить летчиков в центр международного Красного Креста в Любеке и пригнать грузовики, чтобы получить посылки побыстрее. Все дороги вокруг городка, где распределялись посылки, заполонили колонны военнопленных.

– Две посылки на человека, – объявил Динз.

«Эти простые слова необыкновенно подняли моральный дух людей, – вспоминал сержант авиации Калтон Янгер. – Получение посылок было чудом, и мы быстро произвели Динза в святые».

Динз мотался между колоннами на своем дряхлом велосипеде с залатанной шиной, следил, чтобы каждый получил свою долю, и предупреждал изголодавшихся людей, давно перебивавшихся сырыми овощами, не есть слишком много и «побольше сэкономить, поскольку неизвестно, что придумали для нас фрицы». Тем не менее, большинство, как заметил Динз, «ели, словно в последний раз». Сержант авиации Джефри Уилсон слопал все, что было в посылке: солонину, печенье, шоколад. Он ел, «как сумасшедший, и курил, как сумасшедший (в посылке было 120 сигарет), потому что намеревался умереть сытым, а не голодным».

Британские летчики обнаружили их, как раз когда они ели, сидя на земле. Их было девять. Девять истребителей ВВС Великобритании типа «Тайфун». Самолеты очертили круг над их головами, а потом, словно все это происходило в кошмарном сне, как вспоминал Уилсон, сделали полубочку и вошли в пике. Кто-то сказал: «Боже мой! Они заходят на нас!» Люди бросились врассыпную. Кто-то попытался вытащить цветные опознавательные полоски ткани, приготовленные как раз на такой крайний случай. Некоторые прыгали в канавы, укрывались за стенами, бежали к сараям или к городку. Однако многие не успели ничего. Один за другим «Тайфуны» проносились над землей, выпуская ракеты и осколочные бомбы. Люди кричали: «Мы ваши друзья! Мы ваши друзья!» Восемь летчиков отбомбились; девятый, видимо осознав ошибку, взмыл в небо. Через несколько минут все было кончено. Шестьдесят военнопленных погибли, десятки были ранены, и кто-то из них умрет от ран в немецких госпиталях.

Динз обошел дороги, увидел эту бойню, и его охватило отчаяние. Он немедленно приказал опознать погибших. Некоторые тела были изуродованы до неузнаваемости – «обрывки плоти, которые пришлось лопатами сгребать в могилы», вспоминал Динз.

Когда мертвые были погребены, а раненых отправили в немецкие госпитали, сдержанный и решительный Динз отправился на велосипеде во временный штаб полковника Остмана. На этот раз ему было не до вежливости.

– Остман, – сказал он, – я хочу, чтобы вы выписали мне пропуск, с которым я смог бы пересечь британские позиции. Подобное не должно повториться.

Остман в изумлении взглянул на Динза:

– Мистер Динз, я не могу это сделать.

Динз в упор посмотрел на немца и предупредил:

– Мы не знаем, кто захватит нас, британцы или русские. Нам плевать, кто нас освободит. Но кому хотели бы сдаться вы? Мне почему-то кажется, что с русскими у вас нет шансов на спокойное будущее… – Динз сделал паузу, чтобы до Остмана дошел смысл сказанного, и тихо повторил: – Полковник, выпишите пропуск.

Остман сел за стол и на бланке вермахта написал записку, с которой Динз мог пройти по вражеской территории.

– Не знаю, как вы перейдете линию фронта, но с этим вы, по крайней мере, до нее доберетесь.

– Я хотел бы взять с собой охранника Чарли Гумбаха. – Остман подумал, согласился и выписал пропуск для Гумбаха. – И мне не помешал бы велосипед, который не разваливается на ходу.

Подняв на Дикси глаза, Остман уверил, что и это он уладит. Покидая кабинет, Динз сказал на прощание:

– Я вернусь с Чарли, чтобы вывести своих людей, это я вам обещаю. – И, четко отсалютовав, Динз добавил: – Благодарю вас, полковник.

Остман тоже отдал честь:

– Благодарю вас, мистер Динз.

В ту ночь в сопровождении немецкого капрала Чарли Гумбаха неукротимый Дикси Динз отправился в долгий путь к британским позициям.

* * *

С наступлением ночи Конев, беспокойно следивший по карте за продвижением к Берлину танков Жукова, подгонял своих командиров.

– Не волнуйтесь о ваших флангах, Павел Семенович, – сказал он генералу Рыбалко, командующему 3-й гвардейской танковой армией. – Не бойтесь оторваться от пехоты. Идите вперед.

Много лет спустя Конев заметил, что в тот момент прекрасно понимал, о чем думали командиры его танковых частей: «Вот вы бросаете нас в эту мясорубку без подкрепления на флангах. А не отсекут ли немцы наши коммуникации, не ударят ли с тыла?» Конев похлопал себя по маршальским погонам и заявил командирам: «Я буду с вами. Вам не о чем беспокоиться. Мой наблюдательный пункт будет перемещаться в центре ваших колонн». Рыбалко и генерал Лелюшенко, командир 4-й гвардейской танковой армии, прекрасно выполнили приказ. В броске, напоминающем наступление 2-й и 5-й американских бронетанковых дивизий к Эльбе, советские танкисты стремительно внедрились в ряды врага, хотя, как отметил Рыбалко: «Немецкие дивизии, которые мы не уничтожили, оставались позади нас». Через двадцать четыре часа, постоянно ведя сражения, танки Рыбалко продвинулись на 38 миль, танки Лелюшенко – на 28. Торжествующий Рыбалко позвонил Коневу: «Товарищ маршал, мы ведем бой на окраинах Цоссена». Части 1-го Украинского фронта теперь были всего лишь в 25 милях от Берлина.

* * *

В Цоссене заливались сирены. Почти не оставалось сомнений в том, что Советы доберутся до штаба Верховного главнокомандования не позже чем через сутки, и был отдан приказ эвакуироваться. Высшие офицеры уже отправились на новый командный пост около Потсдама. Остатки персонала штаба вместе с машинистками, шифровальными машинками, сейфами и ящиками с документами грузили в автобусы и грузовики. Пока шла упаковка и погрузка, люди в тревоге и нетерпении слонялись вокруг. В тот момент, как сказал генерал Эрих Детлефзен, сменивший Кребса на его прежнем посту заместителя начальника штаба, «мы представляли отличную цель для вражеской авиации». Незадолго до наступления темноты колонны направились в Баварию, а Детлефзен, помчавшийся в Берлин на ночное совещание у фюрера, с радостью увидел самолеты люфтваффе, летевшие на юг. Позже на совещании он услышал, как офицер люфтваффе докладывает Гитлеру об «успешной воздушной атаке на советские танки, продвигавшиеся к Цоссену, и защите Цоссенского района». Немецкие бомбардировщики действительно провели более чем успешный налет: «советскими танками» были автобусы и грузовики командования ОКХ, направлявшиеся на юг. Немцы расстреляли свою собственную колонну.

В полночь 20 апреля Хейнрици мрачно разглядывал карты, пытаясь проанализировать ситуацию. Несколькими часами ранее оправдалось одно из его опасений: теперь он командовал не только группой армий «Висла», но и обороной Берлина. Почти сразу после получения этого приказа Хейнрици вызвал Реймана и приказал не разрушать ни единого моста в городе. Рейман пожаловался, что теперь, когда лучшие отряды фольксштурма отправили на передовую, город в любом случае беззащитен. Хейнрици это прекрасно знал; более того, он приказал Рейману послать на фронт остатки фольксштурма.

– Рейман, – устало сказал генерал, – разве вы не понимаете, что я пытаюсь сделать? Я пытаюсь перенести бой за границы города и спасти от сражений сам город.

Хейнрици сознавал, что в сложившейся ситуации защищать Берлин невозможно, и не собирался позволить своим армиям откатиться в город. Из-за зданий не смогут маневрировать танки и нельзя будет использовать артиллерию. Более того, если завяжутся уличные бои, погибнет множество мирных жителей, и Хейнрици надеялся избежать их любой ценой.

В данный момент его главной заботой была армия Буссе: он был уверен, что, если срочно не отвести войска, они попадут в окружение. Прежде чем рано утром поехать на передовую, Хейнрици поручил своему начальнику штаба передать Кребсу следующее донесение: «Если армия Буссе не будет отведена немедленно, я не могу взять на себя ни ответственность за ситуацию, ни управление ею. Сообщите об этом фюреру».

Затем Хейнрици объехал весь фронт и повсюду находил признаки распада. Дороги были забиты транспортом с беженцами, попадались и военные машины. Впервые Хейнрици столкнулся с явно отступающими войсками. По дороге к Эберсвальде, заметил он, «я не встретил ни одного солдата, который не заявил бы, что получил приказ доставить из тыла боеприпасы, горючее или что-либо еще». Возмущенный генерал принялся за дело. Севернее Эберсвальде он «обнаружил солдат, марширующих на северо-запад. Солдаты заявили, что их дивизия перегруппировывается около Йоахимшталя». Хейнрици остановил их и перегруппировал тут же около Эберсвальде. В том же районе в местах переправы через канал он увидел, как разгружаются «только что организованные части 4-й полицейской дивизии СС. Этим молодым, почти не вооруженным солдатам сказали, что они получат оружие в Эберсвальде». Южнее генерал обнаружил, что дорога забита гражданским населением и солдатами. Он вышел из машины и приказал унтер-офицерам повернуть людей кругом. «Возвращайтесь на фронт», – приказал он.

В городке Шенхольц он увидел «молодых, растерянных офицеров. Им приказали отлавливать и собирать рассеянные воинские части». Леса между Шенхольцем и Трампе кишели группами солдат, отдыхающих либо отступающих. Все заявляли, что не имеют никаких приказов и инструкций. В другом районе Хейнрици наткнулся на «взвод танковой разведки, отдыхающий рядом со своей техникой», и приказал разведчикам немедленно выдвинуться к Бизенталю и захватить этот важнейший перекресток. Вокруг Эберсвальде царила такая неразбериха, что, как позже вспоминал Хейнрици, «никто не мог сказать мне, существует ли вообще фронт». Однако к полуночи он восстановил порядок в регионе и отдал новые приказы.

Стало ясно, что его войска слишком малочисленны и плохо вооружены, а зачастую не имеют компетентных командиров, то есть фронт долго не сможет держаться. 3-я танковая армия фон Мантейфеля достигла на севере кое-каких успехов в обороне против Рокоссовского, однако и фон Мантейфель вскоре вынужден будет отступить.

В 12.30 Хейнрици позвонил Кребсу и доложил, что ситуацию почти невозможно контролировать. Подробнее всего он говорил о 56-м танковом корпусе, который, «несмотря на все контратаки, Советы теснят все дальше и дальше. Ситуация там вот-вот взорвется». Дважды в тот день Хейнрици разговаривал лично с Кребсом о быстро ухудшающемся положении 9-й армии, и каждый раз Кребс повторял решение фюрера: «Буссе должен держаться на Одере». Сейчас Хейнрици снова боролся за Буссе:

– Мне постоянно не давали распоряжаться 9-й армией. Сейчас, пока не поздно, я требую свободы действий. Я должен подчеркнуть, что оспариваю приказы фюрера не из упрямства или необоснованного пессимизма. Из моего послужного списка в России вы знаете, что я легко не сдаюсь. Однако, чтобы спасти от гибели 9-ю армию, жизненно важно действовать немедленно.

Согласно полученному приказу, группа армий должна удерживать нынешнюю линию фронта, и все имеющиеся в наличии войска должны быть стянуты, чтобы закрыть брешь между 9-й армией и Шернером. С глубоким сожалением я должен сказать, что выполнить этот приказ невозможно. Эта переброска просто не имеет шанса на успех. Я требую одобрить мое предложение об отводе 9-й армии. Это в интересах самого фюрера.

Собственно говоря, я должен лично пойти к фюреру и сказать: «Мой фюрер, поскольку этот приказ угрожает вашему благополучию, не имеет никаких шансов на успех и не может быть выполнен, я прошу вас освободить меня от командования и назначить кого-нибудь другого. Тогда я смогу сражаться с врагом в рядах фольксштурма и исполню свой долг».

Хейнрици честно раскрыл свои карты: он заявил вышестоящему офицеру, что скорее будет драться не солдатом, чем выполнит приказ, который может привести лишь к бесцельной гибели людей.

– Вы действительно хотите, чтобы я передал это фюреру? – спросил Кребс.

– Я этого требую. Свидетели тому мой начальник штаба и штабные офицеры.

Кребс перезвонил через некоторое время и сообщил, что 9-я должна удерживать свои позиции, и в то же время все доступные войска должны попытаться закрыть брешь между 9-й и Шернером на южном фланге, «дабы вновь образовать непрерывную линию фронта». Хейнрици понял, что 9-ю армию можно считать потерянной.

В три часа ночи в бункере фюрера началось военное совещание, во время которого Гитлер обвинил 4-ю армию – армию, сокрушенную Коневым в первый день его наступления, – во всех возникших с того дня проблемах. Более того, он обвинил 4-ю армию в предательстве. «Мой фюрер, – воскликнул шокированный генерал Детлефзен, – вы действительно верите, что командование совершило предательство?» Гитлер взглянул на Детлефзена «с сожалением, словно только дурак мог задать столь глупый вопрос», и заявил: «Причина всех наших неудач на востоке – предательство, и ничего, кроме предательства».

Когда Детлефзен собирался покинуть комнату, вошел глубоко озабоченный посол Вальтер Хевель, представитель фон Риббентропа из министерства иностранных дел.

– Мой фюрер, – сказал он, – есть ли для меня какие– либо приказы? – Воцарилось молчание, и Хевель снова заговорил: – Если мы хотим достичь каких-либо результатов на дипломатическом уровне, сейчас самое время.

Согласно утверждению Детлефзена, Гитлер «тихим и совершенно неизменившимся голосом» произнес:

– Политика. Я больше не имею никакого отношения к политике. Она вызывает у меня отвращение.

Затем Гитлер медленно, устало направился к двери, обернулся к Хевелю:

– Когда я умру, можете заниматься политикой сколько вам угодно.

– Я думаю, мы должны что-то предпринять сейчас. – Гитлер отвернулся, и Хевель повторил еще настойчивее: – Мой фюрер, время истекает.

Гитлер как будто и не слышал.