Текст книги "Последняя битва. Штурм Берлина глазами очевидцев"

Одним из свидетелей разграбления универмага в Карштадте совершенно случайно стал пастор Лекшейдт. Одна из прихожанок родила мертвого ребенка, и дитя кремировали. Охваченная горем мать хотела по всем правилам похоронить урну с пеплом, и Лекшейдт согласился присутствовать на похоронах, но до кладбища в Нойкельне, где женщина хотела похоронить ребенка, надо было пройти несколько миль под непрерывным артобстрелом. Женщина несла маленькую урну в хозяйственной сумке. Проходя мимо универмага, они увидели мародерствующие толпы. Прихожанка остановилась и вдруг сказала: «Подождите!» И Лекшейдт в изумлении смотрел, как она «исчезает в универмаге вместе с ношей». Через несколько минут она вернулась, победно размахивая парой крепких башмаков, и спросила: «Ну, так мы идем?»

На обратном пути Лекшейдт постарался провести прихожанку подальше от универмага, и не зря. Ближе к вечеру огромный магазин сотрясся от мощного взрыва. Как говорили, эсэсовцы, хранившие в подвалах амуницию на двадцать девять миллионов марок, взорвали магазин, чтобы их сокровища не попали русским. Во время взрыва погибло множество женщин и детей.

Перед угрозой разграбления многие лавочники просто отказывались от сопротивления. Не желая, чтобы неуправляемые толпы врывались в их магазины, они сами опустошали полки, не принимая ни талонов, ни денег. Была и еще одна причина: лавочники слышали, что если русские находили спрятанные продукты, то сжигали магазины. В Нойкельне неделю назад киномеханик Гюнтер Розец хотел купить в бакалейной лавке джема, но ему отказали. Сейчас же Розец видел, что Тенгельман раздает джем, овсянку, сахар и муку всего по десять марок за фунт. В панике торговец старался побыстрее освободить магазин. В винной лавке на углу Гинденбургштрассе Александр Кельм едва верил своим глазам: бутылки вина просто раздавали всем посетителям. Клаус Кюстер совершал набеги на лавки своего района: в одном месте он бесплатно раздобыл две сотни сигарет, в другом – две бутылки коньяка. Владелец винной лавки сказал: «Наступают тяжелые времена. Так лучше встретить их пьяным».

Но даже самые рьяные мародеры практически не могли достать мяса. Поначалу некоторые мясники приберегали товар для особых покупателей, но вскоре мясо в городе закончилось. Теперь по всему Берлину люди воровали мясо лошадей, погибших на улицах от обстрела. Шарлотта Рихтер и ее сестра видели, как люди, вооруженные ножами, разделывали серую лошадь, убитую на Брайтенбахплац. «Та лошадь, – как вспоминала Шарлотта, – не упала на бок, а осела на задние ноги, высоко задрав голову, широко раскрыв глаза. Женщины кухонными ножами срезали с туши конину».

Руби Боргман очень нравилось чистить зубы с шампанским вместо воды; зубная паста прекрасно пенилась. В роскошном подвале под модным рестораном Генриха Шелле Руби и ее муж Эберхард вели почти экзотическое существование. Шелле сдержал обещание: когда начался артобстрел, он пригласил Боргманов в свои роскошные подземные апартаменты. Там было сложено ресторанное серебро, хрусталь и фарфор, и Шелле обеспечил гостям и себе полный комфорт.

Пол устлан восточными коврами. Спальные места по обе стороны от входа задрапированы тяжелыми серо-зелеными шторами. Роскошные мягкие кресла, диван и маленькие столики, покрытые бежевыми и оранжевыми покрывалами и скатертями. Несколько дней действительно не было воды, зато шампанского – в избытке. «Мы пили шампанское утром, днем и вечером, – вспоминала Руби. – Шампанское текло, как вода, ведь воды у нас не было».

Еда оставалось проблемой. Подруга Боргманов Пия ван Хэвен, тоже иногда пользовавшаяся этим роскошным убежищем, приносила хлеб и даже немного мяса. По большей части обитатели подвала питались консервированным тунцом и картошкой. Руби задавалась вопросом, сколько существует способов, чтобы готовить эти продукты. Шеф-повар ресторана Мопти еще ни разу не повторился, но не могло же так длиться до бесконечности. Но даже теперь, когда не осталось надежды на то, что придут американцы, маленькая группка решила жить с шиком. В любой момент они могли умереть.

«Папа» Зенгер умер.

В течение четырех лет бомбежек и последних нескольких дней артобстрелов 78-летний ветеран Первой мировой войны не поддавался устрашению. В реальности Эрне Зенгер пришлось пустить в ход все средства убеждения, чтобы удержать Конрада от встречи с его друзьями-ветеранами. Она заставила мужа копать яму-тайник в саду. Конрад решил, что неплохо бы спрятать вместе с джемами старую армейскую саблю, чтобы русские не нашли в доме оружия.

Как только работа была закончена, Конрад, несмотря на мольбы всей семьи, вышел на улицу.

Его изрезанное шрапнелью тело они нашли в кустах перед выжженными развалинами дома пастора Мартина Нимеллера, в нескольких шагах от собственного дома. Под свистящими вокруг снарядами семья привезла Конрада домой в ручной тележке. Эрна шла рядом с тележкой и вспоминала о последнем небольшом разногласии с Конрадом относительно цитаты из Библии, наиболее соответствующей их времени. Конрад настаивал на том, что следует жить по 90-му псалму, особенно по четвертому стиху: «Ибо тысяча лет на твой взгляд это всего лишь вчерашний день и бодрствование в ночи». Эрна не согласилась. «Лично я считаю, – сказала она, – что это слишком пессимистично. Я предпочитаю 46-й: «Бог – наш приют и сила, самая насущная помощь в беде».

Гроб найти было невозможно, а идти на кладбище – слишком опасно. Они не могли оставить тело в теплом доме, и положили его на крыльце. Из двух дощечек Эрна сколотила крест, осторожно вложила его в руки мужа и пожалела, что не сказала ему, что он был прав, ибо продолжение 90-го псалма: «Нас поглощает твой гнев и мучит твоя ярость».

Отец Бернард Хаппих взглянул на заметки к своей проповеди. Часовню Далемского дома заливал мягкий желтый свет свечей, но снаружи небо к востоку от Вильмерсдорфа было кроваво-красным. Артиллерийский обстрел, разбудивший сестер в три часа ночи, все еще продолжался, хотя прошло больше двенадцати часов. Где-то неподалеку зазвенели выбитые стекла, и сокрушительный удар сотряс здание. С улицы донеслись громкие крики, затем грохот зенитки, расположенной через дорогу от родильного дома и сиротского приюта.

Монахини, сидевшие перед отцом Хаппихом, не шелохнулись. Пристально разглядывая их, он увидел, что, подчиняясь приказу матери-настоятельницы Кунегундес, женщины сняли тяжелые серебряные кресты, которые обычно носили. Вместо них к их одежде были прикреплены маленькие, не бросающиеся в глаза металлические распятия – так называемые смертные кресты. Серебряные кресты были спрятаны вместе со всеми кольцами и часами.

Отец Хаппих и сам подготовился. В его далемском домике запаковали большой ящик. Отец Хаппих положил в него некоторые медицинские инструменты, лекарства, бинты и белые простыни, пожертвованные соседями. До принятия священного сана отец Хаппих получил медицинскую степень и теперь работал не только священником, но и врачом; каждый день он посещал жертв обстрелов, лечил истерики и шоки. Его белый медицинский халат теперь видели не реже его сутаны.

Отец Хаппих снова обвел взглядом стайку монахинь, медсестер и послушниц и мысленно попросил Господа внушить ему верные слова.

«В ближайшем будущем нас ждет советская оккупация, – начал он. – Страшные слухи ходят о русских. Отчасти они оправдываются, хотя не следует обобщать.

Если кому-то из вас, здесь присутствующих, суждено перенести нечто плохое, помните историю маленькой святой Агнесы. Ей было двенадцать лет, когда ей приказали молиться фальшивым богам. Она воздела руки к Христу, перекрестилась, и за это с нее сорвали одежды и пытали перед толпой язычников. Но это не устрашило ее, хотя язычники были тронуты до слез. Некоторые из них стали хвалить ее и даже предлагали жениться, но она ответила: «Христос – мой жених». Ее приговорили к смерти. С минуту она молилась, а потом ее обезглавили, и ангелы унесли ее в Рай».

Отец Хаппих умолк, затем продолжил: «Вы должны помнить, что, как и в случае со святой Агнесой, если касаются вашего тела, когда вы этого не хотите, ваше вечное вознаграждение на небесах будет удвоено, ибо все вы будете нести мученический венец. Следовательно, вы не должны чувствовать себя виновными… вы невиновны».

Он шел по проходу под последнее песнопение: «Я нуждаюсь в Твоем присутствии каждый час… что, кроме Твоей милости, может разрушить власть сатаны?» Это были слова древнего гимна «Будь верен Мне».

На главном коммутаторе телефонной станции междугородной связи на Винтерфельдштрассе в Шенеберге по мере того, как русские захватывали окраинные районы, один за другим гасли огоньки. И все же операторы были так же деловиты, как всегда. Вместо того чтобы спускаться в подвал– убежище, старший оператор Элизабет Мильбранд и оператор Шарлотта Бурместер принесли шезлонги с матрасами и подушками в свой офис; обе женщины намеревались до последней возможности оставаться на пятом этаже, где располагался главный коммутатор.

Вдруг взревели все репродукторы в здании. Оператора Елену Шрэдер охватила радость. На пятом этаже операторы Мильбранд и Бурместер жадно впитывали новости, чтобы передать их в те районы, куда еще можно было дозвониться. «Внимание! Внимание! – сказал диктор. – Не волнуйтесь. Армия генерала Венка соединилась с американцами. Они наступают на Берлин. Мужайтесь! Берлин не потерян!»

* * *

Русские взломали внешний обвод городских укреплений и пробивались ко второму. Они продвигались пригнувшись за танками «Т-34» и самоходками, сражались на улицах, дорогах, в проулках и скверах. Дорогу им прокладывали закаленные десантные гвардейские соединения Конева и Жукова и танкисты в кожаных шлемах, представители четырех великих танковых армий. За ними шеренга за шеренгой шла пехота. Это было странное воинство. Его формировали из выходцев из всех республик Советского Союза, и – кроме отборных гвардейских полков – солдаты сильно различались, как по облику, так и по походному обмундированию. Солдаты говорили на стольких языках и диалектах, что зачастую офицеры не понимали речь собственных подчиненных[59]59
  В 1944 году в Нормандии на глазах автора следователи разведки 1-й американской армии столкнулись с необычной проблемой. Привели двух солдат в немецком обмундировании, и никто не мог понять, на каком языке они говорят. Обоих военнопленных переправили в Англию, где обнаружилось, что это тибетские пастухи, насильно завербованные в Красную армию. На Восточном фронте они попали в плен, и их насильно взяли уже в немецкую армию.


[Закрыть].

В Красной армии служили русские и белорусы, украинцы и карелы, грузины и казахи, армяне и азербайджанцы, башкиры, мордва, татары, сибиряки, узбеки, монголы и казаки. Некоторые носили темно-коричневую форму, другие – форму цвета хаки или серо-зеленую. У кого-то были темные штаны и гимнастерки всех цветов, от черного до бежевого. И головные уборы были самыми разными: кожаные шлемы с болтающимися наушниками, меховые ушанки, потрепанные пилотки. И казалось, у всех было автоматическое оружие. Они шли пешком, ехали верхом, на мотоциклах и подводах, на трофейном транспорте самых разных марок, и все они стремились к Берлину.

* * *

Из репродуктора на телефонной станции в Шенеберге раздался командный голос: «Всем внимание. Снимите партийные значки, возьмите партийные билеты и снимите мундиры. Все это сбросьте в большую песчаную кучу во дворе или отнесите в машинное отделение, где все это будет сожжено».

Молочник Рихард Погановска остановил свою тележку и изумленно уставился на грохочущие по мостовой русские танки, окруженные пехотой. Очнувшись, Погановска развернул тележку и покатил обратно на ферму. Там он спустился в подвал к своей семье, где они и затаились.

Вдруг дверь убежища распахнулась от удара сапогом, и вошли солдаты Красной армии. Они молча огляделись и ушли, но вскоре вернулись, и Рихарду, как и другим работникам фермы, приказали пройти в административное здание. Пока они ждали, Рихард заметил, что всех лошадей увели, но коров не тронули. Советский офицер, прекрасно говоривший по-немецки, приказал мужчинам вернуться к работе: ухаживать за животными и доить коров. Погановска с трудом верил собственным ушам. Он ожидал, что будет гораздо хуже.

То же самое происходило на всех окраинах при первой встрече гражданского населения с русскими солдатами. Передовые части советской армии, не сентиментальные, но безупречно корректные, были абсолютно не похожи на тех варваров, каких ждали перепуганные горожане.

В семь часов вечера Пия ван Хэвен сидела в подвале своего многоквартирного дома в Шенеберге и чистила картошку. Рядом, сидя спинами к открытой двери убежища, тихо переговаривались еще несколько женщин из их дома. Вдруг Пия подняла глаза и, раскрыв рот, уставилась на дула автоматов двух русских солдат. «Я тихо подняла руки: в одной – нож, картофелина – в другой», – вспоминает Пия. Другие женщины, взглянув на нее, обернулись и тоже подняли руки. К изумлению Пии, один из солдат спросил по– немецки: «Солдаты есть? Фольксштурм? Оружие?» Женщины отрицательно покачали головами. «Хорошие немцы», – одобрил солдат, затем оба забрали у женщин наручные часы и вышли.

В течение вечера Пия видела много русских: «Это были боевые части, и многие говорили по-немецки. Казалось, что их интересует только продвижение и сражение». Пия и ее соседки решили, что вся болтовня Геббельса о мародерствующей Красной армии – еще одна гора лжи. «Если все русские ведут себя так же, – сказала Пия подругам, – тогда нам нечего бояться».

Так же думала и Марианна Бомбах из Вильсмерсдорфа. Как-то утром она вышла из своего подвала и увидела почти рядом с черным ходом русскую полевую кухню. Солдаты боевых частей, расположившиеся биваком в парке Шварц– Грунд, делились едой и сладостями с соседскими детишками. Их манеры потрясли Марианну. Русские перевернули несколько квадратных урн и пользовались ими, как столами. Все урны были покрыты салфетками, явно взятыми из соседних домов. Солдаты сидели в центре поля на чьих-то стульях с прямыми спинками, ели разложенную на перевернутых урнах еду и, если не считать заигрывания с детишками, не обращали на немцев никакого внимания, а через несколько часов отправились дальше.

Дора Янсен и вдова ординарца ее мужа были шокированы и испуганы. После гибели ординарца и ранения майора Янсена Дора пригласила вдову в свой дом. Две беззащитные женщины, дрожащие от горя и страха, находились в подвале дома Янсенов, когда Дора увидела «огромную тень на стене». В руках тень держала пистолет, показавшийся Доре «пушкой в руках гориллы», а голова солдата показалась «огромной и деформированной». Она задохнулась от ужаса. Солдат вошел, за ним последовал второй, и они приказали женщинам выйти из подвала. «Сейчас это произойдет», – подумала Дора. Русские вывели женщин на улицу и, вручив им метлы, указали на щебень и битое стекло, замусорившие дорожку. Женщины окаменели. Их изумление и облегчение были столь очевидны, что русские расхохотались.

Не всем так везло при встречах с авангардом русских войск. Элизабет Эберхард чуть не застрелили. Элизабет, социальный работник в штате католического епископа Конрада фон Прейзинга, годами прятала евреев. Она навещала свою подругу, когда встретилась со своими первыми двумя русскими – молодым белокурым офицером в сопровождении женщины-переводчицы с автоматом. Как раз в тот момент, когда вошли русские, зазвонил телефон. Только подруга Элизабет подняла трубку, как элегантный офицер выхватил ее. «Вы обе предательницы, – сказала переводчица, – вы контактируете с врагом». Женщин выволокли из дома в сад и поставили к стене. Офицер объявил, что расстреляет их. Элизабет, вся дрожа, крикнула ему: «Мы ждали вас! Мы всегда были против Гитлера! Мой муж двенадцать лет отсидел в тюрьме, как политический преступник!»

Женщина перевела, и офицер, явно смутившийся, медленно опустил пистолет. Затем он подошел к Элизабет, взял ее правую руку и поцеловал. Элизабет не уступила русскому в любезности и как можно спокойнее произнесла: «Вы позволите угостить вас вином?»

Дисциплина и хорошее поведение передовых русских частей изумляло почти всех. Аптекарь Ганс Миде заметил, что советские солдаты, «похоже, старались избегать стрельбы по домам, если сомневались, что там прячутся немецкие солдаты». Хелена Бэзе, в страхе ожидавшая прихода русских, столкнулась лицом к лицу с красноармейцем, когда поднималась из своего подвала. Солдатик, «юный, красивый и в безупречно чистой форме», доброжелательно взглянул на Хелену и протянул палку с привязанным к ней белым платком – знак капитуляции. В том же самом районе Вильмерсдорфа Ильзе Анц, которая полагала, что берлинцев хотят «скормить русским», спала в подвале своего многоквартирного дома, когда туда вошел первый русский. Ильзе проснулась и в ужасе уставилась на врага, но молодой темноволосый солдат только улыбнулся и произнес на ломаном немецком: «Почему боитесь? Все теперь хорошо. Спите».

А одну группу берлинцев приход советских войск совершенно не пугал. Евреи давно смирились со страхом. Лео Штернфельд из Темпельхофа, бывший бизнесмен, которого гестаповцы заставили работать мусорщиком, до глубины души прочувствовал каждую милю русского наступления. Полуеврей, он всю войну жил в муках неопределенности, каждую минуту ожидая, что его и его семью сошлют в концентрационный лагерь. Большую часть войны Штернфельды были нежелательными гостями в бомбоубежище, однако с началом артобстрелов Лео заметил удивительную перемену в своих соседях. «Они чуть ли не силой затаскивали нас в убежище», – вспоминал Лео.

При появлении первых советских солдат в Темпельхофе Лео Штернфельд испытал бурную радость. Дисциплинированные и благожелательные, для Лео они еще были и освободителями. Русский командир батальона спросил, нельзя ли им занять комнату в доме Лео, чтобы отпраздновать. «Можете пользоваться всем, что у меня есть, – сказал Лео. – Занимайте ту, что с потолком». Лео уже потерял полдома, когда несколько дней назад взлетело на воздух ближайшее почтовое отделение, но осталось еще три комнаты. В благодарность русские пригласили на праздник Лео, его семью и нескольких друзей. Русские принесли корзины еды и выпивки. «Мне показалось, что к нашему празднику присоединилась вся русская армия», – вспоминал Лео. Русские выпили огромное количество водки, а затем под аккомпанемент аккордеона командир батальона, в гражданской жизни солист оперы, начал петь. Лео зачарованно слушал. Впервые за много лет он снова чувствовал себя свободным.

Йоахим Лифшиц вылез из своего убежища в подвале Крюгеров в Карлсхорсте, чтобы встретить Красную армию. На ломаном русском языке, который он учил во время своего заточения, он попытался объяснить, кто он такой, и выразить свою благодарность за освобождение. К его изумлению, русские покатились со смеху. Хлопая его по спине, они сказали, что и они счастливы, но, снова задыхаясь от смеха, пояснили, что никогда еще не слышали такого жуткого русского языка. Йоахиму было все равно. Для него и Элеоноры Крюгер закончилось долгое ожидание. Они первыми поженятся, когда закончится сражение. И как только они получат свидетельство о браке, это будет, по словам Элеоноры, «их личная победа над нацистами. Мы победили, и ничто больше не сможет причинить нам вред»[60]60
  Йоахим Лифшиц в конце концов станет одним из самых известных чиновников Западного Берлина. Как глава комитета внутренних дел он отвечал за городскую полицию и до самой своей смерти в 1961 году оставался непримиримым врагом коммунистического режима Восточной Германии.


[Закрыть].

На всех освобожденных территориях из убежищ выходили евреи. Некоторые, однако, еще так боялись, что оставались в своих тайниках долго после того, как исчезла нацистская угроза. В Лихтенберге двадцатилетний Ганс Розенталь выйдет из своего крохотного тайничка шесть на пять футов только в начале мая – целых двадцать восемь месяцев проведет он, скрываясь. Иногда, когда русских временно отбрасывали яростными контратаками, освобожденные евреи сталкивались с необходимостью прятаться снова.

Велтлингеры из Панкова пережили самые невероятные приключения. Освободили их раньше многих. Русский офицер, который вошел в их убежище в квартире Мерингов, навсегда запомнит Зигмунда, как «олицетворение Михаила– архангела». Увидев Велтлингеров, офицер выкрикнул на ломаном немецком: «Русские не варвары. Мы ничего вам не сделаем». Когда-то он учился в Берлине.

Затем настал напряженный момент. Офицер и его солдаты обыскали весь дом и нашли шесть револьверов. Жильцов собрали, и русский объявил, что нашел револьверы вместе со сброшенной военной формой. Всем приказали выйти из дома и выстроили у стены. Зигмунд шагнул вперед и сказал: «Я еврей». Молодой офицер улыбнулся и чиркнул ладонью по своему горлу: «Ни одного еврея в живых не осталось». Но Зигмунд все твердил, что он еврей. Он взглянул на жильцов, выстроенных у стены. Всего несколько недель назад многие из них выдали бы его, если бы знали, что он здесь прячется, и все же Зигмунд сказал громко и четко: «Это хорошие люди. Все они скрывали нас в этом доме. Прошу вас не причинять им вреда. Это оружие выбросили фольксштурмовцы».

Его заявление спасло жизни всем жильцам. Немцы и русские бросились обниматься. «Мы опьянели от радости и счастья», – вспоминал Зигмунд. Советский офицер тут же принес продукты и напитки для Велтлингеров и заставил их поесть. Велтлингеры чуть не заболели от этой еды, потому что не привыкли к такому изобилию. Как вспоминал Велтлингер, «окружающие сразу стали относиться к нам очень хорошо. Нам предоставили пустую квартиру, еду и одежду, и впервые за долгие годы мы смогли выйти на свежий воздух и пройтись по улице».

Но вскоре эсэсовцы отбросили русских из этого района, и те самые жильцы, которых Велтлингер накануне спас от гибели, вдруг повели себя враждебно. Велтлингер не верил своим глазам. Но на следующий день русские снова заняли их район и снова освободили их, только это была другая советская часть, и на этот раз русские не поверили, что Велтлингер – еврей. Всех мужчин, находившихся в доме, погрузили в грузовик и увезли на допрос. Прощаясь с женой, Зигмунд задавался вопросом, неужели все лишения и испытания закончатся столько бесславно. Их отвезли на северовосточную окраину и допрашивали по очереди в каком-то подвале. Когда подошла очередь Велтлингера, на него направили свет яркой лампы. В темноте за длинным столом сидели офицеры. И снова Велтлингер настаивал на том, что он еврей, что он прятался больше двух лет. Вдруг из темноты раздался женский голос: «Докажите мне, что вы еврей». – «Как?» И женщина попросила его продекламировать на иврите обет веры.

В наступившей тишине Зигмунд взглянул на смутно маячившие лица и, прикрыв голову правой рукой, прочувствованно произнес одну из самых древних молитв – Sh'mah Yisroel:

Послушай, о Израиль!

Бог наш Господь,

Господь наш единственный.

Снова заговорила женщина: «Идите. Вы еврей и хороший человек… Я тоже еврейка». На следующий день Зигмунд воссоединился со своей женой. «Никакие слова не смогут описать, что мы чувствовали при встрече, мы были свободны и счастливы, как дети. Держась за руки, мы бродили по солнечным улицам», – вспоминал Зигмунд.

Если мать-настоятельница Кунегундес и испытывала страх, он не отражался на ее круглом умиротворенном лице. Вокруг Далемского дома бушевало сражение. При каждом выстреле из танков здание сотрясалось, и даже в защищенном мешками с песком подвале ощущались эти сотрясения. Однако мать-настоятельница Кунегундес больше не обращала никакого внимания ни на грохот пулеметов, ни на вой снарядов. Когда усилилась стрельба, она молилась в маленькой столовой, превращенной в часовню. На мгновение шум сражения как будто затих, но мать-настоятельница не поднялась с колен. В часовню вошла одна из сестер и прошептала: «Русские. Они здесь».

Мать-настоятельница осенила себя крестом, поднялась и быстро последовала за сестрой из часовни. Советские солдаты сначала подошли к зданию сзади через сады. Они появились у кухонных окон, с ухмылкой указывая автоматами на монахинь и послушниц. Человек десять во главе с молоденьким лейтенантом ждали мать-настоятельницу. Спешно послали за поварихой Леной, украинкой, чтобы она переводила. Молодцеватый офицер, как заметила мать-настоятельница, вел себя безупречно.

Он спросил о Далемском доме, и мать-настоятельница объяснила, что это родильный дом, больница и сиротский приют. Лена добавила, что здесь только «монахини и младенцы». Похоже, лейтенант понял. «Есть ли здесь солдаты или оружие?» – «Нет, разумеется, нет, – ответила мать– настоятельница. – Ничего подобного в здании нет». Некоторые из солдат стали требовать часы и ювелирные изделия. Лейтенант резко что-то сказал, и солдаты пристыженно отпрянули.

Мать-настоятельница сказала офицеру, что Далемскому дому необходимы какие-то гарантии защиты, поскольку здесь дети, беременные женщины и монахини. Лейтенант пожал плечами: он, мол, боевой офицер и отвечает только за то, чтобы очистить район от врага и двигаться дальше.

Когда русские покидали здание, несколько солдат остановились у огромной статуи святого Михаила. Они обошли статую, касаясь скульптурных складок мантии и разглядывая лицо святого. Лейтенант попрощался с матерью-настоятельницей, и как будто что-то его беспокоило. Затем он сказал: «Это хорошие, дисциплинированные, приличные солдаты, но я должен предупредить вас: те, что идут за нами, свиньи».

Ничто не могло остановить лавину русских войск. Захватчики успешно противодействовали выполнению отчаянных приказов, отдаваемых психически неуравновешенными обитателями бункера фюрера, последнего оплота рейха и его столицы. За одними распоряжениями следовали другие, прямо противоположные, а последние отменялись в пользу новых приказов. Начальник штаба Вейдлинга, подполковник фон Дуффинг, так оценил ситуацию: «Замешательство вело к хаосу; за приказом следовал контрприказ, и в конце концов все разладилось».

Немецкая система командования практически разрушилась. По мере того как сближались западные союзники и русские, ОКВ, командовавшее Западным фронтом, и ОКХ, контролирующее Восточный фронт, безнадежно запутались. Генералу Эриху Детлефзену, заместителю начальника штаба ОКХ, позвонил комендант Дрездена и полным отчаяния голосом сообщил, что к городу приближаются танки Конева, направляющиеся на запад на соединение с американцами. Ему было приказано перебросить все силы на восточный берег Эльбы, пересекавшей город. Десять минут спустя ОКВ приказало коменданту Дрездена закрепиться на западном берегу.

И так было повсюду. Линий связи практически больше не существовало. Штаб ОКВ, теперь расположившийся в Рейнсберге, милях в 50 к северо-востоку от Берлина, мог полагаться на единственную передающую антенну, прикрепленную к аэростату заграждения. В Берлине те приказы Гитлера, которые не могли передать по телефону, передавали по радио через комплекс связи, находившийся в меньшей из двух зенитных башен зоопарка. Лейтенант люфтваффе Герда Нидик, сидевшая у телетайпа и шифровальных машин в большом зале дальней связи в Л» – башне, заметила, что большинство гитлеровских посланий в то время касались единственной темы: отчаянных требований информации – обычно об армиях, которых уже не существовало. Снова и снова телетайп отстукивал: «ГДЕ ВЕНК? ГДЕ ШТЕЙНЕР? ГДЕ ВЕНК?» У двадцатичетырехлетней Герды иссякали силы. Иногда она просто тихо плакала, рассылая угрозы Гитлера и его приказ: «Умирающая нация должна сражаться до последнего немца».

В конце концов после шести лет войны штабы ОКХ и ОКВ, чьи армии когда-то разделяли три тысячи миль, свели под единое командование. К офицерам объединенного ОКХ – ОКВ сразу же обратился фельдмаршал Вильгельм Кейтель. «Наши войска, – уверенно заявил он, – не просто хотят сражаться, они способны сражаться». Он мерил шагами помещение нового штаба под внимательными взглядами генерала Альфреда Йодля, начальника оперативного штаба ОКВ, и генерала Эриха Детлефзена, заместителя начальника штаба ОКХ. Кейтель нарисовал столь же яркую картину Гитлеру 24 апреля, как раз перед тем, как фюрер приказал своим высшим офицерам покинуть столицу и возглавить операцию по освобождению Берлина извне. Это был последний визит Детлефзена в подземный мир бункера фюрера, где царила полнейшая неразбериха. Он с изумлением увидел, что у входа нет охраны, а за дверью бункера укрываются десятка два рабочих: им приказали «выкопать траншеи от парковки до входа», но они не могли работать из-за артобстрела. Спустившись в бункер, Детлефзен и в приемной не обнаружил охраны, и никто не обыскал его портфель, не проверил наличие оружия. У него создалось впечатление «полного распада и разложения».

В маленьком вестибюле перед комнатой совещания Гитлера «валялись пустые бокалы и полупустые бутылки». Как будто главный принцип полководца «оставаться невозмутимым и таким образом не позволять развиваться панике был полностью нарушен». Нервничали и были раздражены все, кроме женщин. «Секретарши, женский персонал… Ева Браун, фрау Геббельс и ее дети… были любезны и дружелюбны и являлись живым укором многим мужчинам».

Доклад Кейтеля Гитлеру был коротким. В радужных красках он доложил о боевом духе 12-й армии Венка и ее перспективах в освобождении Берлина. Детлефзену сложно было судить, «насколько сам Кейтель верил собственным словам: возможно, его оптимизм был основан лишь на желании не обременять фюрера».

Однако в отсутствие Гитлера перед штабистами ОКХ– ОКВ Кейтель говорил в том же тоне. Меряя шагами кабинет, он заявил: «В наших поражениях виноват недостаток мужества, недостаток воли у высших и средних командиров». Так мог бы выразиться Гитлер, и Детлефзен подумал, что Кейтель – «достойный ученик своего учителя». Из гладкого доклада о том, как следует освобождать Берлин, стало ясно, «что Кейтель абсолютно не понимает плачевного состояния своих войск». Кейтель уверял, что все будет хорошо, быстро смыкающееся вокруг Берлина русское кольцо будет разорвано, фюрер будет спасен…

В Баварии рейхсмаршал Герман Геринг оказался в абсурдной ситуации: под арестом эсэсовской охраны.

Его начальник штаба, генерал Коллер, вылетел в Баварию повидаться с Герингом после решающего совещания у Гитлера 22 апреля. Получив донесение Коллера, в котором говорилось, что «у Гитлера нервный срыв» и что фюрер сказал: «Когда дело дойдет до переговоров, рейхсмаршал будет полезнее меня», Геринг взялся за дело. Он отправил фюреру очень аккуратно сформулированное послание: «Мой фюрер, учитывая ваше решение остаться в крепости Берлин, не согласитесь ли вы немедленно передать мне полное руководство рейхом с неограниченной свободой действий в стране и за границей, в качестве вашего представителя, в соответствии с вашим декретом от 29 июня 1941 года? Если до десяти часов сегодняшнего вечера не будет получен ответ, я сочту само собой разумеющимся, что вы несвободны в своих действиях, и начну действовать в интересах нашей страны и народа…»

Ответ Геринг получил быстро, и, несомненно, этот ответ был спровоцирован его главным соперником, амбициозным Мартином Борманом. Гитлер отправил телеграмму с обвинением Геринга в предательстве и объявил, что казнит его, если он немедленно не подаст в отставку. Вечером 25 апреля берлинское радио торжественно сообщило, что «у рейхсмаршала Геринга острая сердечная недостаточность, и он подал прошение освободить его от командования военно-воздушными силами и всех обязанностей, с этим связанных… Фюрер удовлетворил эту просьбу…». Геринг сказал своей жене Эмми, что считает всю эту историю смехотворной и в конце концов все равно займется переговорами. Позже Эмми рассказала баронессе фон Ширах, что Геринг размышлял, «в какой форме предстать перед Эйзенхауэром при первой встрече».