Текст книги "Почти полный список наихудших кошмаров"

19
Прекрасный день для пышной свадьбы

Поздним утром 4 октября 1982 года Джек Горовиц – Мужчина, Ставший Смертью – позвонил в дверь Реджинальда Солара и попросил быть шафером на его свадьбе. Редж, к тому времени отец двух сыновей и одной дочери, только взглянул на знакомое рябое лицо человека, стоявшего на пороге его дома – человека, которого, как помнится, он считал мертвым, – как тут же грохнулся в обморок. Когда через полминуты он пришел в себя, Горовиц стоял над ним и обмахивал платком.

– Господи, я уж решил, что напугал вас до смерти. Было бы неловко, если бы мой хозяин пришел по вашу душу, – я сегодня сказался больным. Здравствуйте, лейтенант.

– Ты же мертв, – произнес Редж, глядя на призрак Горовица, казавшийся удивительно живым. Красные шрамы покрывали его изрытое оспинами лицо, кожа выглядела более воспаленной, чем могла быть у призрака. У призраков вообще есть кожа?

– Совсем напротив, – Горовиц протянул ему руку. Реджинальд не принял ее и остался неподвижно лежать на полу.

– Не понимаю. Ты же был убит. Тебя утопили в реке во Вьетнаме.

– О нет. Я действительно провел в воде некоторое время. Те парни крепко меня связали. Долго плавал среди валунов в поисках острого камня, чтобы разрезать им путы.

– Ты… Почему ты здесь?

Горовиц безмятежно улыбнулся.

– Дело в том, что мне требуется свидетель на свадьбе. Шафер, если позволите. А вы первый и – надеюсь, простите мне это признание – единственный человек, кто приходит на ум. У меня не так много друзей, – Горовиц покосился на свою протянутую руку. – Желаете, чтобы наш дальнейший разговор проходил в горизонтальном положении?

Редж с помощью Горовица поднялся на ноги и сказал:

– Шафер? Горовиц, да ты же едва меня знаешь. Мы встречались всего раз, в ночь перед твоей смертью.

– Да, но при этом вы оплакивали меня. Стремились восстановить мою честь. И я, можно сказать, привязался к вам, Реджинальд Солар. А поскольку закон предписывает присутствие на свадьбе свидетеля – того, кто знает меня, – мне бы хотелось, чтобы этим человеком были вы.

– Я считал, что тебя убили по моей вине.

– Увы, меня, как я уже объяснял вам в 1972 году, очень сложно убить.

Редж, разумеется, до сих пор не верил в то, что Горовиц – ученик Смерти, даже несмотря на его удивительное спасение. И все же пригласил его в дом, где они вместе выпили молока, пока Горовиц объяснял, что Смерть тоже может любить. Он в самом деле мгновенно влюбился во вьетнамскую женщину, которая обнаружила его в реке плавающим лицом вниз – он сильно ослабел за те несколько дней попыток освободиться.

– Ты хотел сказать, несколько минут, – поправил его Реджинальд.

– Уверяю вас, лейтенант, несколько дней.

Реджинальд покачал головой и плеснул им еще по стакану молока. Горовиц продолжил рассказ. Мрачному Жнецу не полагалось влюбляться – такое поведение сильно порицалось, объяснял он. На весь срок пребывания в должности Смерти ему даровалась долгая жизнь и освобождение от такого неприятного дела, как смерть, в отличие от его спутника. И это, разумеется, стало причиной некоторых неприятностей в прошлом. Горовиц не мог утверждать наверняка, но ходили слухи, будто «черный мор» 1346–1353 годов стал прямым следствием депрессии Жнеца, вызванной внезапной и неожиданной гибелью его любимого человека: тот был убит в результате несчастного случая, который даже Смерть не мог предупредить. Доведенный до отчаяния, он ходил по улицам Европы на протяжении семи лет; десятки крыс, зараженных бактериями чумной палочки Yersinia pestis, бежали за ним. В состоянии глубокой скорби он прикасался к щекам юных влюбленных, пока те спали, дабы они тоже познали его горе.

Горовиц называл это тяжелое испытание «тыловым кошмаром» – и все же продолжал любить женщину по имени Лан. Любой, кто осмеливался любить, так или иначе рисковал потерять любимого человека, так почему он должен отличаться от них? Едва ли из-за ее смерти он впадет в неистовство, к тому же она красива, молода и здорова, так с чего ей умирать в течение последующих пятидесяти лет? Пока она будет стареть, он останется молодым. А после, когда она мирно уйдет во сне в окружении своих детей, внуков и правнуков, он подготовит себе преемника, сложит полномочия и встретится с ней в загробной жизни. Даже будучи Смертью, однажды ему придется умереть, но он может выбрать как, где и когда (одно из немногих преимуществ его работы).

Мужчины говорили до полудня – в основном о войне и минувших годах после ее окончания. Реджинальд показал Горовицу фотографии своей жены и детей, а тот в свою очередь показал снимки маленького белого домика, который купил на острове Санторини. С голубыми ставнями, голубой дверью и маленькой козой, пасущейся во дворе, идеальном для приготовления сыра. Лан, его суженая, обожала оливки, солнце и просыпаться под шум волн, разбивающихся о скалы – именно это и обеспечил ей Горовиц.

– Уверен, вы будете там счастливы, – заверил его Редж, возвращая снимки.

– Реджинальд, я вынужден просить тебя сохранить мою страшную тайну.

– Э-э-э…

– Моя возлюбленная, она… В общем, она не знает, кто я. Или, точнее, что я. Знаю, с моей стороны несправедливо ничего ей не говорить, но кто тогда, узнав правду, полюбит такого, как я?

– Если ты ей не рассказал, то я и подавно не стану, – ответил Редж, хотя и считал иначе: человек имеет право знать, что выходит замуж за возможного психа, возомнившего себя Мрачным Жнецом. Но раз женщина до сих пор не поняла, что Горовиц болен психозом и несет бред, он не станет ей об этом сообщать.

Свадьба Горовица состоялась на следующий день в местной городской часовне. На Лан был бледно-розовый сарафан, шею украшала нить жемчуга. Мужчина, ставший Смертью, нарядился в лавандовый смокинг, рубашку с рюшами и белые сверкающие туфли. Реджинальд считал, что предполагаемый Жнец должен обладать хорошим вкусом, но поскольку Горовиц родился на юге и вырос, как сам утверждал, на ферме, от него не стоило ожидать особого стиля.

Бабушка Эстер, Флоренс Солар, тоже присутствовала на этой свадьбе, однако у Эстер не было возможности узнать ее мнение о Жнеце и его невесте: она умерла в ту самую ночь, когда дедушка впервые рассказал ей эту историю. Интересно, знала ли она, что Горовиц был Смертью? Поразилась ли, обнаружив в миг своего последнего вздоха, что молодой человек с рябым лицом, на чьей свадьбе она была почти три десятка лет назад, пришел забрать ее бессмертную душу?

После свадьбы пути двух мужчин снова разошлись; Редж по-прежнему не считал Горовица Смертью, но был рад узнать, что тот все-таки жив, здоров и счастлив.

Пока Эстер рассказывала эту историю, Джона, слушая ее, рассеянно сплел венок из кукурузных листьев и надел ей на голову.

– Королева Смерти, – заявил он в конце рассказа. К тому времени солнце почти скрылось за горизонтом, у дрона сели батарейки, а кукуруза все так же шепотом призывала их уйти.

– Хочешь теперь отправиться на свидание? – предложила Эстер.

Джона согласился, и они двинулись в путь.

* * *

– Чтобы закадрить девчонку, нужно сделать четыре простых шага, – объяснял Джона спустя час. Они с Эстер стояли напротив фургончика с мексиканским фастфудом. – Сначала я покупаю им мексиканскую еду, потом – пиво, потом везу в свое любимое место, а после достаю свое секретное оружие.

– Я искренне надеюсь, что под секретным оружием ты имеешь в виду не гениталии.

– Фу, Эстер! Что за пошлости у тебя в голове в самом деле.

– Постой, хочешь сказать, ты сейчас пытаешься меня закадрить?

– Я пытался это сделать еще с начальной школы. А ты была вечно занята и не замечала. Думаешь, я помогаю обивать диваны абы кому?

– Бросить человека и не общаться с ним на протяжении шести лет – никудышный способ его закадрить.

– Согласен.

– Кстати, где ты был? Ты мне так и не ответил.

– Ты не спрашивала.

– Спрашиваю сейчас.

– Это долгая история, связанная с путешествием во времени и попыткой убить Гитлера. Поверь мне, тебе это будет неинтересно.

Ребята съели по буррито, сидя на водосточной трубе рядом с фургончиком, а после, запрыгнув на мопед, ехали до тех пор, пока не добрались до таблички «Добро пожаловать» на окраине города. Они устроились по другую сторону от нее, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться, – теперь они официально выехали за пределы того места, которое засасывало их словно черная дыра. Это было потрясающе, здесь Эстер могла дышать свободно. Всего два шага от границы – и путы вокруг груди ослабли, а металлический колпак, сдавливавший мозг, исчез.

– Твое здоровье, – сказал Джона и вручил ей теплую банку пива, которую достал из внутреннего кармана куртки.

– Неужели этот метод и правда работает? – удивилась Эстер.

Джона промолчал. Они открыли банки и принялись наблюдать за шоссе, ведущим из города: за машинами, уходящими за горизонт событий, будто им это ничего не стоит – и нет ничего проще, чем убежать туда. Эстер не требовалось спрашивать у Джоны, почему это его любимое место. Они смотрели, как автомобили окунаются в неизвестность, которую им суждено узнать лишь через несколько лет. А может, вообще никогда.

Внезапно Эстер задумалась о том, чем бы она хотела заниматься после школы, но как ни старалась представить себя в качестве студентки колледжа или путешествующей по Азии экономно и налегке с одним рюкзаком, все ее мысли неизменно возвращались к одному – к Юджину. Он был якорем. В глубине души она понимала, что брат недостаточно здоров для учебы в колледже, а потому не сможет уехать из дома. До тех пор пока Юджин остается болен – пока проклятие действует на него, – она вынуждена сидеть здесь.

Эстер очень хотела спасти ему жизнь, но не меньше хотела дать возможность себе.

– Расскажи мне о своих родителях, – попросил Джона. – Какими они были до проклятия?

Эстер улыбнулась, вспомнив прежних Розмари и Питера.

– Больше всего на свете папа любил поэзию и Рождество. Звучит невероятно скучно и нелепо, знаю. Но я никогда не видела, чтобы взрослый мужчина с таким восторгом ждал рождественское утро. А что касается поэзии, то он каждый день по дороге в школу читал нам лимерики[35]35
  Лимерик – стихотворный жанр английского происхождения, пятистишие абсурдистского содержания.


[Закрыть]. Все время новые. Даже не знаю, писал ли он их сам или находил в интернете и заучивал, но они всегда были ужасны и заставляли нас смеяться.

Джона улыбнулся.

– А твоя мама?

– Мама раньше выращивала растения в ящиках под окнами. Говорила, это сады для фей, которые охраняют наш покой, пока мы спим. Она до сих пор работает садоводом, но сейчас все иначе. Тогда она могла вырастить что угодно и где угодно без солнца и воды. Она обладала магией. Я была без ума от этой женщины. Мы повсюду ходили вместе, она обсуждала со мной все на свете. Была моей лучшей подругой. А потом… ничего не стало. Она постепенно замкнулась в себе, отдалилась и бросила нас одних.

Джона потянулся к Эстер и взял ее за руку. У девушки не нашлось сил, чтобы остановить его и отмахнуться от мыслей: неужели вначале все люди испытывают нечто подобное, неужели то же самое она чувствовала еще тогда, когда они были детьми? Раньше Эстер любила Джону – так, как способны любить дети, в этом она была абсолютно уверена. Тот короткий отрезок времени он служил для нее ярким лучом света в темном царстве.

И, о боже, как от него пахло! Будь ее воля, она бы заключила его аромат в пузырек и по капле наносила на шею каждый день. Пока они пили теплое пиво, Эстер думала о том, как просто вновь влюбиться в Джону Смоллвуда. Как просто позволить ему вновь стать частью нее – но в этом-то и заключалась проблема. Эстер не питала иллюзий насчет того, кем был Джона: карманником, опытным мелким преступником, малолетним алкоголиком (впрочем, как и она), нарушителем общественного порядка, а также – без всякого сомнения – лучшим человеком из всех, кого она встречала. Джона был настолько хорош, что сбивал этим с толку. Эстер пугало то, что, если она подпустит парня слишком близко, станет полагаться на его защиту, как бывало в детстве, – он снова исчезнет, и ей придется в одиночестве собирать разбитые осколки.

Тем вечером Эстер могла влюбиться в Джону, но это было небезопасно, так что она сделала единственно возможное: положила голову ему на плечо, выпила пиво, которое он ей дал, и принялась мечтать о том дне, когда сможет со скоростью света рвануть за горизонт событий, чтобы больше никогда сюда не возвращаться.

– Я по-прежнему жду твое секретное оружие, – напомнила она через некоторое время.

– Погоди, сейчас увидишь, – с этими словами Джона Смоллвуд встал и начал танцевать посреди дороги.

– Милая Кэролайн, пам-пам-пам, – напевал он, приплясывая, – столь хорошо еще не было никогда. О-о-о, милая Кэролайн, пам-пам-пам! В последний раз я приводил сюда Кэролайн, иуменянебыловременивыучитьновуюпеснюдлятебя. – Последнюю часть предложения он попытался соединить в одно слово, чтобы оно подходило под мелодию.

Эстер покачала головой.

– Не могу поверить, что тебе удалось произвести впечатление хотя бы на одну девушку.

– Давай, потанцуй со мной, пам-пам-пам!

– Ну уж нет.

– Почему нет, Эстер Солар? – настаивал он по-прежнему в ритме «Милой Кэролайн»[36]36
  Песня «Sweet Caroline» была написана, исполнена и выпущена американским певцом Нилом Даймондом в мае 1969 года.


[Закрыть].

– Потому что то же самое уже делали герои «Дневника памяти», и это будет повторением.

– Но они танцевали не так, пам-пам-пам!

– Знаю. Я в курсе. Потому это и выглядело красиво.

– Ты ранишь меня в самое сердце, – пел он, не переставая танцевать. Тогда Эстер достала телефон и принялась снимать его на камеру, отчего Джона заголосил еще громче. – МИЛАЯ КЭРОЛАЙН, ПАМ-ПАМ-ПАМ! – закричал он в ночное небо. – КАК ЖАЛЬ, ЧТО Я НЕ ВЫУЧИЛ ПЕСНЮ ДЛЯ ЭСТЕР!

– Хватит позориться. Я не стану участвовать в этом балагане. Прошу тебя, перестань уже петь эту дурацкую песню.

– Перестану, если ты составишь мне компанию.

– Мимо нас проезжают люди – они увидят меня.

– Нет. Они увидят «женщину с зонтиком, обращенную влево»[37]37
  Имеется в виду картина Клода Моне.


[Закрыть]. Только их это не волнует.

– Меня волнует.

– Ты слишком часто волнуешься. По поводу многих вещей.

– Странный ты человек, – заключила Эстер, а про себя решила, что он прав. Глядя на проезжавшие мимо машины, она представила, какую картину, высунувшись из окон, увидят люди: одетый в белое призрак со вспышкой рыжих волос. Хотелось надеяться, что знакомые не смогут узнать ее по этим признакам. В конце концов она встала, допила остатки пива и пристроилась рядом с Джоной. – Только не смотри на меня.

– Не буду. Обещаю.

После этого она принялась исполнять ковбойский танец, которому еще в детстве ее научила бабушка.

Эстер точно поняла, когда Джона нарушил свое обещание – в это мгновение он повалился лицом на асфальт, как любил делать, если она, по его мнению, выглядела особенно нелепо. – Ты танцуешь как Элейн из «Сайнфелда»[38]38
  «Сайнфелд» – американский телесериал в жанре комедии положений, транслировавшийся с 1989 по 1998 годы.


[Закрыть], – выдавил он минуту спустя, после того как сумел заговорить сквозь смех.

– Ненавижу тебя, – буркнула Эстер, но танцевать не перестала.

Джона тоже некоторое время не останавливался, а потом взял ее за руку, прокрутил на месте и притянул к себе, так что они оказались лицом к лицу, как в вальсе. Он тихонько напевал себе под нос, пока они медленно переступали с ноги на ногу, соприкоснувшись головами. Эстер нравилось чувствовать его рядом. Нравился пробуждавшийся в животе трепет, похожий на стаю встрепенувшихся оранжевых бабочек.

И в этом, разумеется, заключалась проблема.

Эстер положила руку ему на грудь и нежно оттолкнула.

– Я не могу, – тихо произнесла она, не в силах на него взглянуть. В ее сердце происходило нечто странное – причиняющее боль.

– Почему?

– Потому что… – Почему? Причин была масса. Потому что она недостаточно хороша. Потому что часть ее внутри прогнила, сломалась и была недостойна любви. Потому что в конце концов Джона об этом узнает, а зачем что-то начинать, если конец все равно неизбежен? Потому что однажды он уже ушел, и в этом было мало приятного; восьмилетки могут быть теми еще засранцами – травля, которую она перенесла за время его отсутствия, оставила глубокий след в ее душе. Какова бы ни была причина, она больше не могла вручить другому человеку такую власть над собой.

Эстер хотела все это сказать Джоне, но в попытке облечь мысли в слова возникла ошибка, и ей удалось выдавить из себя лишь:

– Потому что просто не могу, ясно? – Иногда лучше не получать желаемое. Иногда лучше не трогать красивую вещь из страха ее разбить.

– Ясно, – прошептал Джона, погладил ее щеку большим пальцем, но больше ничего не сказал: нельзя заставить кого-то любить против его воли.

Сквозившая в голосе Джоны боль разрывала ей сердце, ведь она научилась прекрасно говорить на этом языке, но все равно не могла дать ему то, чего он хотел. Не могла дать себе то, чего хотела сама.

– Милая Кэролайн, пам-пам-пам, – пропели они вместе, на этот раз гораздо тише, потому что это были практически единственные известные им слова. – Столь хорошо еще не было никогда.

20
8/50: Вождение автомобиля

– Значит, ты никогда не водила автомобиль? – спросил Джона.

Эстер сидела на месте водителя в машине Холланда Смоллвуда, в уродливом «универсале» 1980-х годов тыквенного цвета, и отказывалась заводить мотор, поскольку ей не хотелось а) погибнуть самой и б) быть убитой отцом Джоны.

– Пробовала как-то раз, но у меня случился приступ паники, поэтому я занесла этот пункт в свой список и больше никогда к нему не возвращалась.

– Позволь уточнить: как только у тебя появляется шанс потерпеть неудачу, ты решаешь больше никогда этого не делать?

– Именно. И от мысли, что я ни разу не потерпела неудачу, мне становится очень-очень хорошо. Идеальное психологическое здоровье. Я – гений.

– Сегодня научишься, – заверил ее Джона и кивнул на рычаг переключения скоростей. – Холланд ездит на механике.

– У меня не получится.

– Блин, даже мой слабоумный отец – и тот может ездить на механике, так что ты точно справишься.

– Нельзя говорить «слабоумный». Это не политкорректно. Тем более, если я разобью машину Холланда, он меня убьет.

– Нет, он убьет меня. Потом тебя. А потом твою семью. Поэтому у тебя будет время сбежать в Мексику, прежде чем он начнет тебя преследовать. Заводи мотор.

– Нет.

– Эстер, посмотри на свой костюм. Погляди, кто ты сегодня. Стал бы фильм «Убить Билла» таким интересным, если бы Невеста отказывалась водить машину?

Эстер окинула взглядом свой желто-черный кожаный комбинезон, который выбрала сегодня, и глубоко вздохнула.

– Пробуди в себе Уму, – кивнула она. – Пробуди свою внутреннюю оторву.

Поначалу, если честно, получалось весьма неплохо. Эстер оказалась не таким плохим водителем, каким считала себя; и хотя у нее не было даже пятой части требуемой для вождения координации, она никуда не врезалась. Джона старался уводить ее подальше от общего движения и перекрестков, чтобы ей не приходилось останавливаться и трогаться заново. В основном они держались небольших дорог на окраине города – длинных, прямых, без светофоров и знаков «Стоп».

День мог бы завершиться совсем иначе, если бы в одном захолустье вдруг не решили построить торговый центр: для облечегения возведения белой махины проводились дорожные работы.

Женщина в светоотражающем жилете остановила их автомобиль и не давала проехать, пока грузовик переезжал с одной строительной площадки на другую. Эстер оказалась первой в веренице машин. В ожидании она поправила зеркало заднего вида, чтобы сосчитать количество выстроившихся сзади машин. Их получилось шесть, и каждые несколько секунд останавливались новые.

– Я не смогу этого сделать, – тихо проговорила она, встретившись глазами в зеркале со стоящим прямо позади нее мужчиной. – Давай поменяемся местами.

– Что?

– На меня смотрит слишком много людей. Они все видят меня.

– Никому нет до тебя дела, Эстер.

– Они разозлятся, если я заглохну.

– Смотри, она показывает нам ехать. Трогайся.

И правда: женщина в строительной форме перевернула табличку «Стоп» и теперь призывала их ехать, размахивая знаком «Осторожно».

Эстер включила первую передачу, но отпустила сцепление слишком быстро, и машина, дернувшись, заглохла. Мужчина сзади посигналил. Женщина-строитель со смехом отступила назад.

– Я же сказала тебе, что у меня ни черта не получится! – воскликнула Эстер. От обжигающих, точно фары, взглядов водителей у нее закипала кровь.

– У тебя все получится, Эстер, – настаивал Джона. Должно быть, на ее лице читалась паника, потому что он сжал ее плечо и заговорил четким тихим голосом. Ее бросало то в жар, то в холод. В пальцах ощущалось знакомое покалывание. – Послушай меня. Ты сможешь.

Водитель в машине позади снова принялся сигналить. Джона опустил стекло.

– Хочешь, чтобы я к тебе подошел? Так я сейчас выйду, придурок! Она только учится!

Эстер снова завела машину, включила первую скорость. Ремни, опутывающие грудь, начали сжиматься, сдавливая ребра все туже и туже. Она пыталась плавно отпустить сцепление, но у нее дрожали ноги, тело под желтой кожаной курткой сильно вспотело, солнце палило в ветровое стекло и обжигало кожу. Ей не хватало воздуха.

Автомобиль дернулся, двигатель снова заглох. Они резко встали. Несколько водителей одновременно засигналили. Эстер осознала, что у нее приступ удушья, только когда не смогла сделать вдох. Руки тряслись, она не могла дышать.

Не могла дышать.

Не могла дышать.

Джона уже выскочил из машины и, наклонившись к ней, отстегивал ремень безопасности. В салоне было жарко, как в печке, ее кожа словно покрылась иголками – все вокруг это видели, они смотрели на нее. Покалывание с пальцев перешло к рукам: оно ползло вверх и растекалось по шее, где невидимые руки сжимали пищевод.

Ты умираешь, ты умираешь, боже, ты умираешь.

Вот оно, свершилось. Столько недель они искали Смерть, и он наконец соизволил посетить их мероприятие. Но Эстер сейчас думала только об одном: какая дурацкая это была затея и как сильно она не хотела умирать.

В следующий миг она почувствовала движение машины; ее щека прижималась к горячей потрескавшейся коже заднего сиденья. Она не помнила, как попала сюда. Время будто искривилось. Каждые несколько секунд слышался звук льющейся воды, по которому она вскоре распознала, что ее рвет. Никаких спазмов не было. Рвотная масса без усилий вытекала изо рта и скапливалась на коврике.

Ты умираешь, ты умираешь, ты умираешь.

Затем машина остановилась; Джона вытащил ее с заднего сиденья и отнес к дереву.

– Мне жаль, мне очень жаль, – между всхлипами выговорила она, но Джона уже ушел. Неужели он бросил ее умирать, как Билл оставил Невесту? Впрочем, это было вполне справедливо, расценила Эстер. Ведь она облевала машину его отца.

По правде говоря, она даже удивлена, что он так долго ее терпел. Обычно хватало всего нескольких прилюдных приступов паники, прежде чем люди списывали тебя со счетов как безнадежного человека. Слишком слабого. Требующего слишком много хлопот. С кем слишком мучительно находиться рядом. Разве не точно так же она поступила со своим отцом? Так почему она заслуживала другого отношения?

Эстер огляделась по сторонам в полной уверенности, что Джек Горовиц где-то рядом, только и ждет, как бы сцапать ее бессмертную душу. Паника накрыла ее с новой силой.

Однако тут вернулся Джона с бутылкой холодной воды в одной руке и коробкой салфеток – в другой. Он опустился на землю рядом с Эстер, которая стянула с себя желтую куртку, легла спиной на траву и попыталась перевести дыхание.

– Все хорошо, все хорошо, – сказал Джона, прикладывая влажную салфетку к ее лбу.

Может быть, не в этот раз и не в следующий, но Джона в конце концов все-таки устанет от нее. Настолько расстроится из-за ее неспособности быть нормальной, что уйдет. Возможно, будь она сексуальной и уверенной в себе, не имей кожу, словно минное поле, усыпанную веснушками, она могла бы как-то оправдать свою сумасбродность, надломленность и чудаковатость. Но в нынешней ситуации в ней не было ничего привлекательного, отчего бы он захотел еще долгое время выносить ее бред.

Люди быстро устают от психических расстройств, когда понимают, что с ними никак нельзя справиться.

– Твоя спальня, – вдруг сказал Джона.

– Что?

– Под номером четыре. В списке твоих самых интересных отличительных черт. Твоя спальня.

– А вот это наглое вранье. Ты просто придумываешь на ходу, да?

– Ага. Чтобы не слишком распускать нюни из-за всей этой фигни.

– А под номером один, наверное, будет форма ногтя на моем пальце ноги или что-то в этом духе.

– Нет, это точно идет под номером три. У тебя прелестные ногти. – Когда Эстер стало лучше и она смогла сесть, Джона сказал: – Давай я отвезу тебя домой.

Эстер покачала головой.

– Не домой.

– Ладно. Тогда… Я показал тебе свое любимое место. Почему бы тебе не показать мне свое?

Когда они сели обратно в пропахшую рвотой машину (Джона, разумеется, за руль), она попросила отвезти ее на парковку местного торгового центра.

– Итак… мы на парковке, – заявил он, припарковавшись.

Эстер до сих пор дрожала, обливалась потом и вообще была не в себе. Будь прокляты эти панические атаки.

– Когда нам было по одиннадцать лет, мама привезла нас сюда утром в канун Рождества.

– Сделать последние покупки?

– Не совсем. В машине она объяснила нам, что не сможет в этом году купить подарки. Два месяца назад папа заперся в подвале, Редж содержался в Лилак-Хилл, а ее уволили с работы, так что у нас не было денег. Ни копейки. Даже на еду.

– И это твое счастливое воспоминание?

– Тогда мы провели здесь целый день, только мы втроем. Мы ходили по территории магазина, спускались с этажа на этаж и подбирали любую мелочь, которую удавалось найти. Собрали мы немного, всего несколько долларов, зато днем на это можно было купить каждому по пряничному человечку. Маме, к сожалению, не хватило, поэтому два четвертака она решила сохранить – сказала, будто они счастливые. Она не откусила ни кусочка от наших пряников, а позже, когда мы вернулись домой, проплакала всю ночь.

– Постой, может, я чего-то не понимаю, но эту историю с трудом можно назвать веселой.

– Это мое последнее воспоминание о ней настоящей. Последний раз, когда мы действительно были семьей, понимаешь? И пусть папа по какой-то причине заперся в подвале, мы с Юджином верили, что на Рождество он все-таки выйдет и удивит нас. Папа обожал Рождество, любил его больше, чем мы, и никогда не пропускал. Нас не волновало, что мы не получим подарки, что провели канун Рождества, подбирая монеты, – потому что тогда мы думали: мама с нами, папа вернется на следующий день, а на ужин мы будем есть пряники. Жизнь была прекрасна.

– Но твой отец так и не вышел из подвала.

– Думаю, это ее и подкосило. Рождество. Бесконечное ожидание того, чего не случится. Следующую неделю мы каждый день ужинали у нашей тети Кейт, а потом мама выиграла три штуки баксов в игровых автоматах. Счастливые четвертаки на самом деле оказались счастливыми. В тот день она пришла домой с целой горой запоздалых рождественских подарков: сотовые телефоны, книги, всевозможные лакомства – все, что она так хотела нам купить, но не могла позволить. Себе она приобрела единственную вещь – бусы из тигрового глаза на удачу. Я не испытываю к маме ненависти из-за того, кем она стала. Хотела бы, но не могу. Я слишком сильно ее люблю. В этом-то и загвоздка. В этом кроется проблема любви. Однажды полюбив человека, ты всегда, кем бы он ни был, будешь позволять ему уничтожать тебя. Из раза в раз. Даже самые лучшие люди находят способ ранить тех, кого любят.

– Моя мама погибла в автомобильной аварии вскоре после рождения Реми, – тихо произнес Джона. – В тот день, когда я исчез. В день святого Валентина. По этой причине я ушел из школы. Меня сняли с занятий до начала перемены. После ее смерти все пошло наперекосяк.

– Господи, Джона, я понятия не имела! Черт. Мне так жаль… – все эти годы тихие злобные голоса нашептывали ей, якобы Джона ушел из-за нее. Потому что другие дети обзывали и всячески обижали ее, и ему надоело постоянно заступаться, противостоять их жестокости. Но это, разумеется, оказалось неправдой. А Эстер, разумеется, провозгласила себя пупом земли. Тревожные люди всегда полагают, будто мир вращается вокруг них, но знание правды не избавляет их от склонности верить в ложь. – Расскажи мне о ней.

Джона улыбнулся.

– Она преподавала литературу, хотя всегда хотела быть актрисой. Поэтому так любила Шекспира. Клянусь тебе, она начала читать мне произведения Шекспира раньше, чем книжки с картинками! А еще она купила мой первый набор красок, увидев, как хорошо у меня получается рисовать. Она была единственной, кто не посмеялся надо мной, когда я сказал, что в будущем хочу стать гримером в кино. Кстати, я рассказывал ей о тебе.

– Не может быть.

– Это правда. Я поделился с ней тем, что тебя дразнят в школе, потому что меня это сильно расстраивало. Тогда она усадила меня за стол, привела цитату: «Каждой тирании нужно добиться той точки опоры, чтобы люди с чистой совестью хранили молчание[39]39
  Слова принадлежат Томасу Джефферсону – деятелю Войны за независимость США, одному из авторов Декларации независимости (1776 г.), третьему президенту США в 1801–1809 годах, одному из отцов-основателей этого государства, выдающемуся политическому деятелю, дипломату и философу эпохи Просвещения.


[Закрыть]», потом объяснила ее значение и сказала, что мне нужно делать. На следующий день я впервые сел рядом с тобой.

– Ее смерть буквально погубила моего отца. Раньше он был хорошим парнем, но его горе вскоре переросло в глубокую депрессию, депрессия привела к выпивке, а выпивка сделала озлобленным.

Эстер не знала, что сказать, поэтому сделала единственно возможное в подобной ситуации: положила руку Джоне на плечо и прижалась к нему головой.

– Однажды, – сказал он, – каждый человек в мире проснется и поймет, что его родители – такие же люди, как и он сам. Иногда они бывают хорошими, иногда – не очень.

Прежде чем отправиться домой, Эстер с Джоной купили себе по прянику в том самом магазине, куда шесть лет назад Розмари Солар привозила своих детей. Эстер сделала себе мысленную пометку добавить пряничного человечка в список запрещенных сладостей, продаваемых в школе.

Возле машины они заметили блеснувший в темноте четвертак, но никто из них не остановился, чтобы его подобрать.

* * *

Тем вечером Джона решил отправиться на встречу с отцом Эстер, на которую, по его словам, она тоже была приглашена. Эстер пыталась его отговорить – Джона не обязан нести эту ношу, – но он был непреклонен. Сказал, что уже пообещал Питеру прийти, к тому же он совсем не прочь провести вечер в заплесневелом подвале, потому что ему не нужно возвращаться домой. Как заверил ее Джона, Холланд не обращался жестоко с Реми. По факту он вообще почти ее не замечал.

Незадолго до заката Джона уехал и через полчаса вернулся с бутылкой дорогого виски. Эстер не стала спрашивать, где парень его достал. Молодой человек привычным жестом повесил кошку на шею, будто шарф, и они вместе спустились в подвал.

Только оказавшись внизу, Эстер обрадовалась, что Джона все-таки решил остаться. Тот хлам, который в обычное время высился опасными стопками, сейчас был аккуратно разложен и убран к стенам. Полы сверкали чистотой. В центре комнаты стоял стол, окруженный тремя стульями, а полоска ткани, прежде украшавшая стены, превратилась в скатерть. Сам Питер сиял: парализованная половина его тела блестела в тусклом свете точно отполированное дерево. Эстер видела образовавшиеся под его кожей годичные кольца – опаловые вены белыми прожилками пронизывали темное дерево.