Текст книги "Почти полный список наихудших кошмаров"

24
15/50: Трупы

На День благодарения Джона написал Эстер, что с ним все в порядке, просто до воскресенья он не мог никуда выходить. Сегодня было как раз воскресенье, поэтому Джона появился у нее еще до рассвета: лежал на полу ее спальни и листал книги с ее полок как у себя дома.

Эстер не спрашивала, почему он явился в такую рань. Почему влез к ней в окно, думая, что она спит, и некоторое время плакал на полу, пока она не выбралась из постели и не легла рядом с ним, нежно прижав ладонь к темному налившемуся на его скуле синяку. Джона, конечно, был талантливым гримером, но не настолько. Она чувствовала под рукой распухшую кожу. Его глаз практически полностью заплыл и выглядел слишком ужасно, чтобы быть подделкой.

– Я нашел другой способ встретиться со Смертью, – прошептал он, пока она водила кончиками пальцев по его свежему синяку. – Нужно просто убрать посредника. И привести Смерть прямо к нам.

– Как?

– Я мог бы убить отца, – вполне серьезно заявил Джона.

Эстер покачала головой.

– Не губи свою жизнь. Тем более из-за него. Совсем скоро ты окончишь школу и уедешь в колледж.

Джона отстранился от ее руки, взглянул на Эстер как на идиотку и горько рассмеялся.

– Думаешь, я оставлю Реми с ним одну? Думаешь, Холланд позволит мне уехать? Неужели ты не понимаешь? У меня нет выхода. Пока Реми не вырастет, этот город… для меня потолок.

– Но… ты же такой талантливый! Ты сам говорил моей маме, что хотел бы поехать в Голливуд.

– Ну да, нельзя же чужим родителям говорить, что все твои карьерные перспективы ограничиваются лишь полным рабочим днем в закусочной, пока твоя младшая сестренка не пойдет в колледж. Вот и все, что у меня есть, Эстер. Это, – Джона махнул рукой на кинооборудование, которое принес с собой, – наверное, моя самая большая возможность поработать в кино, во всяком случае пока Реми не повзрослеет.

– Это долгий срок.

– Но он короче тюремного срока за убийство. На данный момент других вариантов у меня нет, – Эстер видела, что Джона пытается ее рассмешить. Но ей было не смешно. – Ты бы оставила Юджина? – наконец спросил он.

Они оба знали ответ.

Нет. Ни за что.

Велев Джоне приложить лед к опухшему лицу, Эстер вновь легла спать с мыслями о том, что последние несколько месяцев считала этого парня своим спасителем, – хотя отнюдь не была беспомощной барышней. Так она думала до сих пор, пока не поняла: они оба, каждый из них, по крупинкам спасают друг друга.

В 10 утра, после того как Джона полчаса пытался растолкать Эстер и даже сажал ей на лицо Флийонсе, она наконец встала с постели. Вместе они спустились на кухню, где девушка приготовила им завтрак (что оказалось непросто, потому что у Соларов до сих пор было мало еды). В разговоре они не упоминали ни утреннюю беседу, ни синяк на скуле Джоны – ничего, что могло бы их расстроить. Вместо этого Джона уже в сороковой раз спросил, каким образом они собираются смотреть на трупы.

Встречу с пятнадцатым страхом Эстер решила спланировать сама: во-первых, для этого она придумала кое-что интересное, а во-вторых, боялась, что, позволь она Джоне действовать самостоятельно, он вырыл бы могилу и притащил бы свежий труп к ней домой.

– Неважно, – отмахнулась она, складывая на тарелке улыбающуюся рожицу из оставшейся овсянки.

– Я не хочу смотреть на мертвых щенков, – пожаловался Джона, сидя на полу, – к этому времени на кухне не осталось ни одного стула. По мнению Эстер, кролики ужасно справлялись со своей задачей по привлечению удачи. – Я очень расстроюсь, если ты заставишь меня на них смотреть.

– Не будет никаких мертвых щенков, – помолчав, она добавила: – Я почти в этом уверена. А вот мертвые младенцы могут быть.

– Ты водишь меня на очень странные свидания.

Эстер еле сдержала улыбку – его упорство было трудно не оценить.

– Мы не встречаемся.

Джона усмехнулся:

– Ну почему все мои девушки так говорят?

Нарядившись в костюм Клепальщицы Роузи[42]42
  «Клепальщица Роузи» – картина американского художника и иллюстратора Нормана Роквелла, написанная в 1943 году.


[Закрыть], Эстер дала Джоне указания, как добраться до Колледжа медицинских наук – небольшого исследовательского института, чудом оказавшегося в их городе. В воскресное утро после Дня благодарения на территории кампуса царила тишина. Лишь изредка попадались один-два студента, но в основном было безлюдно.

– О, я знаю, на что мы идем смотреть, – сказал Джона. В это время они направлялись к библиотеке колледжа. – Вообще-то, Эстер, студенты-медики не являются трупами. Да, они, может, и выглядят как зомби, но у них есть пульс. Шокирует, понимаю.

Позади библиотеки пряталось небольшое приземистое здание, куда они, по всей видимости, и шли. Вывеска над входом гласила: «Музей человеческих заболеваний».

– Что это? – спросил Джона.

– Это музей, – пояснила Эстер, – представь себе, человеческих заболеваний.

– Ну, спасибо, Капитан Очевидность.

Как позже выяснилось, Музей человеческих заболеваний также не пользовался большой популярностью по воскресеньям. А может, вообще никогда. Смотрительница музея безмятежно спала в своем кресле, и, чтобы привести ее в чувства, Эстер пришлось звонить в колокольчик.

Джона оплатил входные билеты. Перед началом экскурсии женщина попросила их с уважением относиться к представленным в музее экспонатам. Каждый из трех тысяч образцов принадлежал настоящим людям – людям с такой же богатой и сложной судьбой, как у них, поэтому плохое обращение стало бы неуважением к их памяти и щедрым пожертвованиям, которые они сделали после своей смерти.

Внутри залы музея больше напоминали холодные пустые больничные коридоры. Обстановка была далека от роскошной. Эстер ожидала увидеть деревянные полы, темные стены и кроваво-красные сердца, подвешенные в стеклянных сосудах. На деле же все оказалось по-больничному прозаично: зеленый линолеум на полу, белые стены, пластиковые стеллажи и монохромные образцы тканей – все они благодаря процессу консервации приобрели непривлекательный гнойно-желтый цвет. Каждый образец содержался в формалине, был заключен в прозрачный стеклянный сосуд и украшал полку, словно отвратительная статуэтка.

Эстер и Джона бесшумно расхаживали по музею, время от времени останавливаясь напротив наиболее жутких экспонатов: скрюченная артритная рука, походящая на мертвого паука; черное как смоль легкое, принадлежащее шахтеру начала двадцатого века; нога с прогнившей из-за гангрены плотью, искривленная от лодыжки до коленной чашечки; матка с выросшей в ней опухолью из волос и зубов.

И повсюду наблюдались свидетельства Смерти. Результат его действий отпечатался в каждом мышечном волокне, в каждом осколке кости, в каждой клеточке, родившейся и выросшей, чтобы в конце концов погибнуть от его руки. На всем в этом помещении лежала его тень. Эстер, качая головой, глядела на непостижимые масштабы разложения и разрушения.

Все они некогда были человеческими существами. Совокупность их счастья и грусти казалась огромной. Общая память, хранившаяся в их головах, могла заполнить все серверы мира. Та отрубленная ступня когда-то была настоящим человеком, который жил, дышал, ходил со своими мыслями, воспоминаниями и эмоциями. А тот кусочек мозга раньше содержал накопленные десятилетиями мысли, делавшие его донора той личностью, какой он был.

Столько потраченного впустую труда. То, что живое существо сначала есть, а потом умирает, кажется таким невероятным. Таким непрактичным. Таким… расточительным, что ли.

Но куда в конечном счете все девается? Эстер помнила первый закон термодинамики: энергия не может быть создана или уничтожена; все малейшие частицы, из которых состоит человек, после его смерти перераспределяются, но куда уходит память? Радость? Талант? Страдания? Любовь?

Если ответ – «никуда», то какого черта мы вообще что-то делаем? Какой смысл в этих телесных сгустках, обладающих сознанием, которые едят, пьют, любят и вырастают из собранных воедино кусочков вселенной?

– Меня сейчас, по-моему, стошнит, – проговорил Джона при виде вышеупомянутой матки. К этому времени ребята уже осмотрели почти половину экспозиции.

– Может, пойдем отсюда и что-нибудь съедим? Как насчет тако? – предложила Эстер, указывая на отрубленную ступню, на подошве которой красовалась огромная, похожая на цветную капусту, бородавка, странным образом напоминавшая качество еды, продаваемой в фургончике с тако.

Джона только взглянул на нее, как его мгновенно вырвало посреди зала; кусочки скромного овсяного завтрака забрызгали пропитанные формалином останки больных мертвых людей. Эстер быстро усадила его и побежала за водой – точно так же Джона поступил в прошлый раз, когда ей было плохо. Таким образом в воскресный день в начале декабря их навсегда выгнали из Музея человеческих заболеваний.

25
17/50: Куклы

За неделю до Рождества окружающий мир сделался таким же суровым и мрачным, как беспокойные кошмары Юджина. Последние листья облетели с деревьев, город накрыло одеялом холода, а Эстер с Джоной продолжали свои поиски Смерти, невзирая на усилившееся давление со стороны школьных учителей: «ВЫ ДОЛЖНЫ УСЕРДНО УЧИТЬСЯ И ХОРОШО СЕБЯ ВЕСТИ, ИНАЧЕ ВАША ЖИЗНЬ ПОЙДЕТ ПОД ОТКОС. РЕБЯТА, МЫ СЕЙЧАС НЕ ШУТИМ».

В воскресенье, накануне Рождества, четверо ребят встретились дома у Хефцибы, поскольку только у нее имелись жуткие куклы, необходимые им для съемки семнадцатого страха. А еще главным образом потому, что ее дом был самым красивым, ее родители общались друг с другом тихими голосами, а одна из бабушек всегда приносила в канун Рождества свежеприготовленные пропитанные ромом пирожные «картошка», от чьей крепости (во всяком случае, во времена их учебы в начальной школе) они могли захмелеть. Вторая же бабушка приносила латкес[43]43
  Латкес – классическое ханукальное блюдо из картофеля, очень похоже на драники. Часто подают с яблочным соусом или сметаной.


[Закрыть] с яблочным соусом в надежде перещеголять первую, но по-настоящему в результате этой борьбы выигрывали их желудки.

Дома у Хефцибы всегда складывалось впечатление, что именно таким и должно быть Рождество: теплым, ароматным, праздничным и отчетливо ближневосточным (в конце концов младенец Иисус был родом оттуда). Хадиды, будучи наполовину христианами, наполовину иудеями, были большими поклонниками Крисмуки[44]44
  Крисмука – вдохновленный подростковым сериалом новый праздник в США, который объединяет в себе христианское Рождество и иудейскую Хануку.


[Закрыть] и украшали дом соответствующим образом.

За десять лет до рождения Хеф ее родители работали иностранными корреспондентами и жили в нескольких разных городах. Их дом представлял собой своего рода перечень тех мест, где им довелось побывать: полы устилали афганские ковры ручной работы; в столовой стояли тяжелые балийские кресла с замысловатыми резными спинками; гостиная и комната отдыха были выполнены в скандинавском стиле, чей минималистичный дизайн спорил с японской декоративной перегородкой и расставленной по всему дому перуанской керамической посудой.

Хефциба родилась в Иерусалиме, но первые годы своей жизни провела в переездах между Парижем, Римом и Москвой и даже пошла в первый класс в Нью-Дели, прежде чем ее родители приехали в Соединенные Штаты и решили тут остаться. Им до сих пор приходилось иногда путешествовать по работе, чаще всего в Мексику или Канаду, а отец Хеф, Дэниел, даже освещал первые дни гражданской войны в Сирии, пока журналисты не перестали из страха туда приезжать, – но в основном они работали из дома.

Четверо ребят приступили к съемкам встречи с семнадцатым страхом после ужина, когда за окном было темно и холодно, а в подвале, где Хефциба хранила свои детские игрушки, царила подходящая атмосфера фильмов ужасов. Игрушки перенесли сюда по просьбе Эстер где-то под конец начальной школы, когда та стала оставаться с ночевкой у Хеф и не могла сомкнуть глаз, находясь в одной комнате с куклами, которые явно были созданы с главной целью – стать объектом одержимости дьяволом.

Джона заставил Эстер стоять в окружении кукол и с выключенным светом на протяжении пяти минут. Поначалу у нее чуть не случился приступ удушья из-за воспоминаний о том, как куклы из фильмов оживают и вгрызаются в яремные вены людей, но чем дольше она находилась здесь, тем спокойнее становилось ее дыхание. Куклы не шевелились. Не моргали. Не тянули свои жуткие фарфоровые пальчики, чтобы выколоть ей глаза, пока она не видит.

В конце концов, по истечении пяти минут, ей даже стало их жаль. Этих маленьких девочек, застывших во времени, одиноких и брошенных в темноте, с нарисованными улыбками на неподвижных лицах. Именно Эстер приговорила их к заточению несколько лет назад, в точности как Смерть приговорил ее семью к жизни в страхе.

Как только Джона включил свет, она по очереди отнесла все куклы обратно наверх.

* * *

Рождественское утро Эстер и Юджин проводили в Лилак-Хилл. День выдался отнюдь не радостным. Накануне вечером Реджинальд упал – из-за приступа обморока, – а сегодня мучился от боли и не мог вспомнить, почему. На это зрелище было невыносимо смотреть. Как во время болезни ребенка или животного: ты не можешь объяснить ему, что происходит, а он все продолжает плакать; вместе с ним хочется плакать и тебе, потому что в этой ситуации ты абсолютно ничего не можешь сделать. По словам медсестер, у дедушки был синяк: он растекался по боку, от бедра до подмышки, будто акварельное грозовое облако; ему было трудно дышать, сидеть или передвигаться. Четыре сломанных ребра.

У Реджа настолько сильно тряслись руки, что он не мог есть сам, и Юджину приходилось ему помогать. Дедушка постоянно давился едой, потому что болезнь лишила его способности нормально глотать пищу, и почти все время плакал, когда его внуки находились рядом, хотя даже не замечал их присутствия и никого из них не узнавал. Большую часть времени Юджин сидел и сердито смотрел в окно – в душе Эстер испытывала такие же чувства. Если она повстречает Смерть в темном переулке, то будет действовать решительно и беспощадно.

Вот что Эстер вспомнила в тот день о Редже:

• Историю, которую рассказала ей Розмари: когда они с Юджином были маленькими, Редж почти каждый день приходил к ним без предупреждения. Вытаскивал их из детских кроваток и будил, даже если они спали, только чтобы почитать им книгу, поиграть или сводить на прогулку по саду, где они смотрели на птиц, цветы и деревья.

• Он очень любил Джонни Кэша, а потому постоянно пел Флоренс Солар его песню «Я не переступаю черту», хотя не обладал ни голосом, ни слухом.

• Всякий раз, когда Эстер хотелось убежать из дома, она звонила дедушке. Он приходил и забирал ее, делая вид, будто спасает от жестокой тирании. Затем они вместе по-шпионски тайком ускользали, хотя Питер и Розмари прекрасно знали о его приходе, и отправлялись домой к Реджу и Флоренс есть рыбные палочки – любимую еду Эстер в детстве.

Перед уходом медсестра отвела ребят в сторону и сообщила им, что ситуация с галлюцинациями Реджа ухудшилась. Он пугает других пациентов своими разговорами о том, что Смерть находится среди них и однажды они играли в шахматы, а еще о том, что время его гибели уже близко.

– Смерть приходил сюда? – переспросила Эстер. – Вы его видели?

Медсестра посмотрела на нее как на сумасшедшую, а потом еще раз объяснила: деменция с тельцами Леви вызывает повторяющиеся зрительные галлюцинации, поэтому нельзя верить всему, о чем говорит Редж. Юджин, выгнув брови, покосился на сестру.

– Она хочет сказать, что дедушка сейчас болен, – сказала Эстер после ухода медсестры.

– Нет, не сейчас, а был всегда.

– В демонов ты веришь, а в Смерть – нет, – напомнила ему сестра.

Юджин вновь отвернулся к окну.

– Повторяю еще раз: я верю лишь тому, что вижу своими глазами.

* * *

По возвращении домой брат с сестрой не обнаружили ни одного подарка; не было ни елки, ни украшений, если не считать тех, что постоянно находились внизу. Эстер сидела на верхней ступеньке лестницы в подвал, слушала рождественские гимны, доносившиеся из проигрывателя, и размышляла о том, следует ли ей сообщить Питеру, что у его отца совсем поехала крыша. Изменит ли это что-нибудь? Склонит ли его к тому, чтобы выбраться из подвала и выйти наружу, или же неизбежность смерти Реджа лишь еще глубже его закопает?

Где-то после полуночи в окне ее комнаты показался Джона с разбитой губой.

– Давай я позвоню в полицию, – предложила она, прижимая рукав своей толстовки к его губам, но Джона покачал головой.

– Если мы окажемся под опекой государства, они нас разлучат. И я, возможно, никогда больше не увижу сестру, – ответил он. – Лучше расскажи мне историю. Это то, что мне сейчас нужно.

Пока голова Джоны покоилась на ее коленях, Эстер, зарывшись пальцами в его волосы и зажав рукавом порез на губе, поведала историю о третьей встрече ее дедушки со Смертью.

26
Сестры Боуэн

Утром 30 сентября 1988 года Кристина и Мишель Боуэн, семи и девяти лет соответственно, ждали школьный автобус на остановке, расположенной всего в двухстах ярдах от дома. К ним подъехал «Кадиллак-Кале» мятного цвета, и сидевший за рулем мужчина сказал, что автобус проколол шину и не приедет, но он, если они желают, может их подвезти. Девочки согласились: мужчина не был похож на незнакомца вроде тех, о которых им рассказывала мама, – которые предлагали конфетку или заманивали в немаркированный фургон симпатичным щенком. К тому же машина была красивой и чистой, стекла во всех окнах опущены, а сам мужчина был не в длинном темном плаще, как одевались, по мнению девочек, все незнакомцы.

То, как сестры Боуэн садились в «Кадиллак-Кале» видел сосед, не заподозривший ничего дурного, потому что девочки делали это добровольно. После их еще раз видели живыми – через полчаса у бензоколонки, где водитель заправлял машину. К тому времени они уже находились за много миль от школы; сидевшие на заднем сиденье девочки плакали, но работник станции решил, что этот мужчина – их отец, поэтому ничего плохого не заподозрил.

Их объявили в розыск уже днем, после того как сестры не вернулись из школы, в то же самое время, когда в полицию поступило анонимное сообщение о замеченном на окраине города странном мужчине, выбрасывавшем мусор в пересохшее русло реки. Разбираться с последней ситуацией назначили детектива убойного отдела Реджинальда Солара, который обычно не занимался подобными делами, но его смена как раз закончилась и он жил неподалеку от свалки. К тому же все были слишком заняты поисками пропавших сестер Боуэн, чтобы обращать внимание на какого-то негодяя, сбрасывавшего мусор. Поэтому после окончания своего рабочего дня Редж в полной уверенности, что девочки найдутся в гостях у подружки, отправился на Литл-Крик решать вопрос с незаконной свалкой.

Стояла ранняя осень; за долгие годы отсутствия дождя река высохла и оставила после себя широкое русло из песка, с деревьями и низким кустарником. С высоты моста Реджинальд не заметил ни намека на мусор, поэтому припарковал машину, подержанную «Тойоту-Крессиду», на обочине дороги и прямо в костюме спустился вниз по крутому склону реки. Наступал вечер; трещали сверчки, по образовавшемуся ущелью гулял легкий и недостаточно прохладный ветерок – по спине Реджа стекали капельки пота. Тогда он снял пиджак и перекинул его через руку. В воздухе пахло одновременно костром, древесной смолой и стоячей водой, которая била из подземного источника: поскольку после выхода на поверхность ей было некуда деваться, она оседала на земле и начинала гнить.

Как однажды Реджинальд сказал Эстер, существует разница между хорошим и прирожденным детективом. Хороший детектив опирается на звуки, образы и запахи. Прирожденный детектив тоже, но при этом обладает другим, особым чутьем, где-то в области груди или в душе, которое ведет его даже тогда, когда другие органы чувств не способны. Реджинальд остановился и прислушался к тишине; его глаза увлажнились. Он знал, сам не осознавая откуда и еще не видя, что сестры Боуэн находятся в этом русле. Он не мог объяснить этот феномен – лишь говорил, будто мертвые тела по мере приближения к ним издают звук, похожий на зловещую гудящую тишину, которая ощущается в зубах и слизистой желудка.

Тогда-то он и увидел следы на песке от двух, местами трех пар ног. Между троицей явно произошла потасовка, обладатель самых маленьких отпечатков отказывался идти, и некоторое время его тащили. Редж шагал рядом со следами, стараясь их не затоптать, и натягивал перчатки, чтобы подбирать попадавшиеся ему на пути вещицы: медальон со сломанной застежкой, как будто его сорвали с шеи; детская шапочка; книга Шела Силверстайна «Свет на чердаке»; рюкзак с выложенным блестящими золотыми буквами именем «Кристина» на кармашке.

А после обнаружил то, что понял еще в тот миг, когда с моста глядел на русло реки из машины, не потому что увидел, а потому что почувствовал их самих, отголоски их жизней: обнаженные тела сестер Боуэн, лежавшие лицом вниз на песке. Их разделяли десять футов, старшая девочка протягивала руку к младшей сестре.

Эстер не стала вдаваться в подробности того, что с ними сделали, – к сожалению, это дедушка любезно решил опустить. Только сказала, что они были тщательно причесаны, их школьная форма аккуратно сложена рядом, носки убраны в блестящие черные туфельки. При виде этой картины складывалось впечатление, будто никаких признаков насилия нет. Но и принять за спящих их ни в коем случае было нельзя. Грудные клетки не поднимались с дыханием, а лица утыкались в песок.

Некоторое время Реджинальд стоял неподвижно и просто смотрел, пока тело не выдержало. Он упал на колени, и его дважды вырвало на песок; горячие слезы стекали по щекам. От ужаса и отвращения в его теле закипала кровь. В это мгновение он краем глаза заметил двинувшуюся тень. Быстро выхватил оружие и наставил пистолет на мужчину в темном пальто и черной шляпе – тот сидел на коряге костяного цвета и глядел на мертвые тела детей. Дедушка Эстер к своему потрясению его узнал: это был не кто иной, как Джек Горовиц.

– Какого черта ты здесь делаешь? – спросил у него Редж.

– А ты как думаешь, почему я здесь? – ответил тот.

– Горовиц, мне нужно, чтобы ты поднял руки вверх.

– А я должен просить тебя не быть сейчас глупцом.

– Ты находишься на месте преступления. Я вынужден тебя арестовать.

– Сегодня я побывал уже на многих местах преступления, Редж. Очень многих. Так что сейчас совсем не настроен на людей.

Реджинальд Солар не опустил пистолет. От его внимания не укрылось, что Горовиц спустя тринадцать лет после их первой встречи не постарел ни на день.

– Ты правда думаешь, будто это я их убил? – спросил Горовиц, поднимая на него большие глаза в обрамлении черных ресниц. В свете дня его шрамы выглядели куда хуже – они бугрились под кожей, искажая черты лица. Могло показаться, будто рябая кожа делала его похожим на чудовище, но она оказывала совершенно противоположный эффект. Большинство людей сочли бы его приятным человеком, вызывавшим сочувствие, необходимость защищать и следовать за ним, когда бы ни попросил. Это качество в ближайшие десятилетия сделало бы бывшего рядового очень успешным Жнецом.

Реджинальд Солар не верил, что Джек Горовиц убил этих детей. Хоть и считал чертовски странным появление Джека Горовица в высохшем русле реки, где тот смотрел на их тела, но все равно не верил. А потому вот как он поступил: убрал пистолет в кобуру, вызвал подкрепление и сел на корягу рядом со своим так называемым другом – Мужчиной, Действительно Ставшим Смертью. Теперь они оба взирали на двух светловолосых девочек, лежавших лицом на песке.

– Проклятье, – произнес Реджинальд после минуты молчания. Его потрясение было вызвано развернувшейся перед ним ужасной картиной, а еще он впервые искренне поверил в то, что Горовиц был именно тем, кем себя называл. Горовиц – воплощение Смерти, иначе зачем еще ему быть здесь? Редж стянул с головы шляпу и вытер несколько скупых слезинок. – Твою мать. И давно ты здесь?

– С тех пор как это произошло. Я почему-то не могу сдвинуться с места.

– Что?

– Мне кажется, это приступ паники.

Редж окинул Горовица внимательным взглядом. Тот сидел на коряге неподвижно, сложив на коленях сжатые в кулаки ладони, а в остальном не выказывал других признаков тревоги.

– Ты уверен?

– Еще как. Сердце бьется учащенно, мне не хватает воздуха, руки и ноги немеют, и кажется, будто я сейчас умру от сердечного приступа, хотя понимаю, что это невозможно. Потому что меня нет в моем списке.

– Понимаю, – Редж откашлялся и несколько раз похлопал Горовица по спине. – Дыши глубже, старина.

– Зачем вы поступаете так друг с другом? – произнес Горовиц. Редж впервые заметил, что тот действительно с трудом выталкивает слова сквозь сдавленные вздохи. Мужчина не сводил взгляда с девочек, и как бы Реджу ни хотелось самому встать, вернуться домой и обнять собственных детей, он тоже не мог этого сделать. Девочки умерли не так давно. Слабые кровоподтеки – трупное посинение – только начали проявляться на ребрах, руках и плечах, но с такого расстояния, если прищуриться, могло показаться, будто на коже всего лишь румянец от жары.

Реджинальд встал – в конце концов он был здесь для того, чтобы вести расследование, а не слабо утешать человека, который меньше всего в этом нуждался, – и принялся оцеплять место преступления.

– Наверное, ты выбрал не ту работу, – сказал он Горовицу, который весь побледнел и теперь дышал, зажав голову между коленей.

– Ты хоть раз задумывался, что Смерть может не хотеть быть Смертью? – спросил Горовиц.

– Так не будь им.

– Как я уже говорил во Вьетнаме, меня призвали. Я был лишен права выбора. Видимо, у нас нехватка персонала.

– Тебя силком отправили на работу в качестве Мрачного Жнеца, потому что в загробной жизни не хватает опытных специалистов?

– Нынче стало больше людей. И больше смертей. Мы не справляемся с нагрузкой.

– И при этом, я так полагаю, получаете мизерную зарплату.

– Вознаграждение меньше, чем ты думаешь. – Молчание. – Она умерла, Редж. Лан умерла.

Редж мгновенно вспомнил день их свадьбы. Широко улыбавшуюся Лан в бледно-розовом сарафане, с нитью жемчуга вокруг шеи, в белых кружевных перчатках. Им довелось общаться всего раз и то коротко, но он знал, как Горовиц ее обожал. Это читалось во взгляде, которым он смотрел на ту женщину – точно так же Редж смотрел на свою жену Флоренс.

– Когда? – грустно произнес он. – Как?

– Смерть пришел за ней, пока я спал. Тогда я все еще был его учеником. И ничего не мог сделать. К тому времени мы были женаты всего месяц, а в нашем маленьком домике в Греции прожили и того меньше. Волна унесла ее в море, и море не отпустило.

– Господи.

– Теперь я – Смерть, разрушитель миров, – процитировал он Бхагавадгиту; Редж помнил, что те же самые слова пришли на ум Джулиусу Роберту Оппенгеймеру во время первого испытания атомной бомбы.

– Полагаю, ты не скажешь мне, кто это сделал?

Горовиц покачал головой.

– Ты его не поймаешь.

– Поймаю. Если назовешь его имя.

– Если я скажу тебе, кто это, ты его убьешь, а я не могу этого допустить, потому что его время еще не пришло.

– Чушь собачья, Горовиц. Бред. Ты знаешь, что этот урод заслуживает смерти, поэтому назови мне имя.

– Тебе нужно имя? Как насчет Эден Грей? Арджуна и Ратна Малхотра? Юкико Андо? Карлотта Бианчи? Все это – имена убитых детей, чьи души я сегодня забрал. Эти девочки не первые и не последние. Они не какие-то особенные.

– Так почему бы тебе не прибыть на следующее место преступления на несколько минут раньше и не предотвратить убийство?

– Я не скажу тебе имя.

В это мгновение Реджинальд Солар, весьма спокойный человек, сжал ладонь в кулак и двинул Смерти в челюсть, тем самым доказав, что у Жнеца тоже есть кровь.

По пути домой к своей жене и двум маленьким детям Реджинальд заехал в придорожную оранжерею, где местная жительница выращивала орхидеи. Купленными у нее растениями он заставил все заднее сиденье и багажник своей «Тойоты-Крессида». По возвращении домой сразу же поднялся наверх к детям, игравшим перед ужином. Долгое время он сидел и наблюдал за ними, отмечая про себя их разный цвет глаз, особенность прически, пронзительный смех.

После ужина он вышел в сад и принялся сооружать оранжерею, где собирался посадить новые орхидеи. В девять часов вечера начался дождь, перешедший из-за грозового фронта в сильный ливень. Он продлился несколько недель, отчего вызвал на месте преступления внезапный паводок, снесший потоком коронера и судебного фотографа – их тела нашли ниже по реке неделю спустя. Сестры Боуэн так и не были найдены.

Однако Реджинальд работал под дождем, невзирая на свой страх воды, и на рассвете оранжерея была готова. Высадив туда все орхидеи, он вернулся в полицейский участок и приступил к долгому, трудному расследованию убийства, еще не зная, что именно это дело будет преследовать его всю оставшуюся жизнь.

Тогда он никому не сказал – ни коллегам, ни капитану, ни даже своей жене, – что две маленькие девочки, бледные и прозрачные, точно паутинка, стали повсюду следовать за ним. В ту ночь они стояли у изножья его кровати, глядя на него немигающими мертвыми глазами. Утром шли за ним по полицейскому участку и прятались под рабочим столом, свернувшись, словно бутон призрачного цветка. Днем вместе с ним бродили по оранжерее, шепотом уговаривая орхидеи расти. А когда через два дня после их смерти он прибыл к теперь уже бурному потоку реки – ни к одному большому водоему он ближе не подходил, – они кричали не смолкая, но их голоса были слышны только ему.