Текст книги "Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году"

Основной целью внешней политики в эпоху Бисмарка было предотвращение возникновения враждебной Германии коалиции великих держав. В то время напряженность между мировыми империями делала проведение подобной политики относительно легкой задачей. Соперничество Франции с Великобританией периодически отвлекало Париж от его ненависти по отношению к Германии; споры России с Британией отвлекали внимание России от Балкан и тем самым помогали предотвратить российско-австрийское столкновение. Как преимущественно континентальная держава, Германия, пока в ее цели не входило основать глобальную империю, могла держаться подальше от больших битв за Африку, Центральную Азию и Китай. И до тех пор, пока Великобритания, Франция и Россия оставались империями-соперниками, Берлин всегда мог играть на противоречиях между ними. Такое положение дел повышало безопасность империи и создавало определенную свободу действий для политиков в Берлине.

Но стратегия Бисмарка имела свою цену. Она требовала, чтобы Германия не пыталась играть в высшей лиге, воздерживалась от участия в яростной имперской дележке кормовой базы в Африке, Азии и других местах и стояла в стороне, когда другие державы ссорились из-за перераспределения мировых сфер влияния. Она также требовала принятия на себя Берлином взаимопротиворечивых обязательств перед соседними державами. Следствием этого было чувство национального паралича, которое негативно сказывалось на избирателях, чьи голоса определяли состав национального парламента Германии. Идея обладания колониями – которые в общественном представлении были волшебным эльдорадо с дешевой рабочей силой и сырьем и с растущим и богатеющим при этом коренным населением или поселенцами, готовыми покупать продукты национального экспорта, – была столь же завораживающей для немецкого среднего класса, как и для тех, кто жил в уже сложившихся европейских колониальных империях.

Следует отметить, что даже скромные усилия Германии по преодолению военных и политических ограничений имперской экспансии натолкнулись на стойкое сопротивление со стороны сложившихся мировых держав. В этой связи стоит вспомнить очевидное, но важное отличие запоздалой Германской империи от ее мировых имперских конкурентов. Как обладатели значительных долей населенной поверхности Земли с военным присутствием на обширных имперских периферийных территориях, Великобритания, Франция и Россия контролировали активы, которыми можно было обмениваться и торговать с относительно небольшими затратами для метрополии. Великобритания могла предложить Франции уступки в дельте Меконга; Россия могла предложить Британии демаркацию зон влияния в Персии; Франция могла бы предложить Италии доступ к желанным территориям в Северной Африке. Германия не имела возможности убедительно делать подобные предложения, потому что всегда находилась в положении парвеню, ничего не имевшего за душой на обмен или продажу, но стремящегося занять себе место за и без того тесным обеденным столом. Попытки немцев урвать долю от оставшихся скудных порций обычно встречали твердое сопротивление со стороны авторитетного клуба колониальных стран.

В качестве примера. Когда немецкое правительство в 1884–1885 годах попыталось утолить империалистические аппетиты, одобрив приобретение скромного набора колониальных владений, оно встретило презрительное пренебрежение со стороны Великобритании. В 1883 году бременский купец Генрих Фогельсанг купил землю на побережье Ангра-Пекена на юге сегодняшней Намибии[421]421
  Провинция и город Людериц. В 1883 году в бухте Ангра-Пекена высадился бременский табачный торговец Адольф Людериц. Вместе со своим компаньоном Генрихом Фогельзангом они приобрели у местных орламов (живших там голландско-африканских метисов) участок побережья, простирающегося на 40 миль вдоль берега и на 20 миль вглубь. На нём они основали торговую факторию. За участок земли площадью приблизительно 2600 км² предводитель орламов Йозеф Фредерикс получил от немцев 100 фунтов золотом и 250 винтовок. Однако после составления соглашения продавцу объяснили, что имелись в виду не английские (1,8 км), а, разумеется, прусские мили, которые равняются 7,5 км, и, таким образом, приобретенный участок имел размер 300 на 150 км и площадь 45 000 км². Эта хитрая комбинация вошла в историю под названием «мошенничество с милями». – Прим. пер.


[Закрыть]. В следующем году Бисмарк официально запросил британское правительство, намеревается ли оно претендовать на этот район. Из Лондона пришел резкий ответ, что Великобритания не желает позволять какой-либо другой стране обосноваться где-либо в регионе между португальской Анголой и британской Капской колонией. Берлин попытался прощупать почву, попросив ответить на два вопроса: на чем основано британское заявление и возьмутся ли британские власти защищать немецких поселенцев в этом районе?[422]422
  О заявке Германии на Ангра-Пекена см.: Hildebrand, Das vergangene Reich, p. 87–88; см. также: Canis, Bismarcks Aussenpolitik, p. 209–217.


[Закрыть] Прошло несколько месяцев, прежде чем Уайтхолл соизволил прислать ответ. Бисмарка раздражал этот снисходительный стиль, но ему не стоило принимать его как личное оскорбление – точно так же резко и высокомерно Лондон вел себя в отношениях с американцами по поводу венесуэльского пограничного спора в 1895–1896 годах[423]423
  О «четырех месяцах надменного молчания», с которым правительство Солсбери встретило ноту президента Кливленда от 20 июля 1895 года, в которой он протестовал против британской агрессии в Венесуэле, и «снисходительном» ответе британского правительства на последующие сообщения США см.: Bradford Perkins, The Great Rapprochement: England and the United States 1895–1914 (London, 1969), p. 13–16; см. также: H. C. Allen, Great Britain and the United States: A History of Anglo-American Relations (1783–1952) (London, 1954), p. 532–541.


[Закрыть]. Затем, когда немцы все же решили действовать и объявили об официальном приобретении этой территории, британское правительство незамедлительно ответило собственной претензией на эти территории. Берлин возмутился. Это невыносимо, кипел в бешенстве Бисмарк, что Британия требует привилегии «африканской доктрины Монро»[424]424
  Комментарий Бисмарка на письмо от графа Гацфельдта Бисмарку от 24 мая 1884 г., см. в: GP, vol. 4, p. 58.


[Закрыть]. Канцлер усилил политическое давление. Его сын Герберт был отправлен в Лондон, чтобы возглавить переговоры. Британцы, отвлеченные более серьезными проблемами (планы России по Афганистану, напряженность в отношениях с Францией в Африке), в конце концов сдались, и кризис прошел, но это было полезным напоминанием о том, как мало места осталось за столом для последних великих держав Европы.

Отчасти для того, чтобы избежать наложенных на себя политикой Бисмарка ограничений, Германия в 1890 году вышла из Договора о перестраховке с Россией. Смена караула, произошедшая в этот год, – отставка Бисмарка, назначение Лео фон Каприви на пост канцлера и вхождение кайзера Вильгельма II в качестве ключевого игрока в формировании имперской политики – открыла новый этап в международных отношениях Германии. «Новый курс» начала 1890-х годов изначально был вопросом не столько осознанных и согласованных намерений, сколько результатом нерешительности и пассивности. Вакуум, созданный внезапным уходом Бисмарка, остался незаполненным. Инициатива перешла к Фридриху фон Гольштейну, начальнику политического отдела МИДа. Политика Гольштейна заключалась в укреплении связей с Австро-Венгрией и уравновешиванием возможных балканских рисков посредством соглашения с Лондоном, хотя он и не поддерживал идею полноценного союза с Великобританией. Идея, лежащая в основе его мышления, заключалась в независимости. Союзная с Великобританией Германия рисковала стать для Лондона козлом отпущения на континенте – здесь играла важную роль память о Семилетней войне, когда Фридрих Прусский, как союзник Великобритании, оказался в окружении могущественной континентальной коалиции. Как сказал в марте 1890 года близкий соратник Гольштейна Бернгард фон Бюлов, Германия «не должна становиться зависимой от какой-либо иностранной державы»[425]425
  Письмо Бюлова Эйленбургу, 2 марта 1890 г., цит. по: Peter Winzen, Bülow’s Weltmachtkonzept. Untersuchungen zur Frühphase seiner Aussenpolitik 1897–1901 (Boppard am Rhein, 1977), p. 50.


[Закрыть]. Ценой соглашения с Великобританией стал бы отказ Германии от колониальных захватов, но это была цена, которую Каприви был счастлив заплатить.

Политика «свободы рук» выглядела достаточно безобидной, но несла в себе очень значительный риск. Летом 1891 года немцы узнали, что их итальянский союзник ведет секретные переговоры с Францией в надежде заручиться ее поддержкой для будущих колониальных захватов в Северной Африке. В то же время до Берлина дошли новости об официальном визите французской флотилии в российский порт Кронштадт, где французские офицеры были встречены ликованием российской прессы и общественности. Франко-российское военное соглашение, которое последовало за этим в 1892 году, показало, что даже видимость укрепления сотрудничества с Великобританией чревата риском усиления проекции Германии на континенте как враждебного фактора, без компенсации этого какими-либо льготами в плане безопасности. И, что самое тревожное, углубляющаяся близость между Францией и Россией, похоже, не побуждала Британию стремиться к более тесным отношениям с Германией; напротив, это вызвало у британских политиков желание задуматься о достоинствах умиротворения сначала Франции, а затем России. Тот факт, что французская флотилия нанесла символический визит в Портсмут на пути домой из России в 1891 году, также отрезвляюще повлиял на настроения в Берлине[426]426
  Konrad Canis, Von Bismarck zur Weltpolitik. Deutsche Aussenpolitik, 1890 bis 1902 (Berlin, 1997), p. 93–94.


[Закрыть].

Была ли Германия достаточно сильной, чтобы действовать без поддержки могущественных союзников? Ответ Каприви на этот вопрос заключался в укреплении обороноспособности империи. Указ об армии 1893 года увеличил ее численность до 552 000 человек – что на 150 000 человек больше, чем было за десять лет до этого, – а военные расходы выросли вдвое по сравнению с 1886 годом. Однако все эти затраты не были совмещены с более широкой политической стратегией; их целью было сдерживание.

Дипломатические последствия этого стремления к военной самодостаточности вызвали разногласия среди ключевых политиков в Берлине. Учитывая фактическую невозможность улучшения отношений с Францией, должна ли была Германия упорствовать в поиске сделки с Великобританией, или спасение заключалось в улучшении отношений с Россией? Попытки реализации каждого из этих вариантов привели к разочаровывающим результатам. Немецкие политики возлагали большие надежды на российско-германский торговый договор, заключенный весной 1894 года. Этот договор, ратифицированный рейхстагом после яростных протестов немецкого фермерского лобби, стал важной вехой в торговых отношениях, принесшей огромные экономические выгоды обеим странам. Но это никак не ослабило приверженности России французскому альянсу; напротив, русские рассматривали заключение договора как подтверждение эффективности своей политики и указание на то, чего можно достичь, когда немцы находятся дипломатически в более невыгодном положении[427]427
  Ibid., p. 124.


[Закрыть].

Британский вариант оказался не менее проблемным. Основная причина этого состояла в том, что политика «свободы рук», проводимая Каприви, развязывала руки Лондону в гораздо большей степени, чем Берлину. Заключение франко-русского альянса позволило Великобритании колебаться между континентальными лагерями и уменьшило стимул к поиску прочного взаимопонимания с Берлином. Только во время кризисов на имперской периферии Лондон начинал активно искать более тесных связей с Германией, но они никогда не доходили, да и не смогли бы дойти до предложений о полноценном союзе на условиях, которые Берлин мог бы счесть разумным принять. Например, в 1901 году, когда британские войска были скованы в Южной Африке, а русские наращивали давление в Китае, министр иностранных дел Лансдаун настолько желал заручиться поддержкой против России, что распространил в кабинете министров проект предложения о заключении секретного союзного договора с Германией, который при определенных условиях вовлекал бы Великобританию и Германию в войну с Россией на стороне Японии. Однако попытка прощупать почву для подобного предложения в Берлине показала, что немцы не хотели втягиваться в какую-либо антироссийскую комбинацию, опасаясь, что это сделает их положение очень уязвимым в континентальном конфликте, в котором потенциальная поддержка со стороны британского флота не будет иметь большого значения[428]428
  Rolo, Entente Cordiale, p. 116.


[Закрыть]. Вопрос, который беспокоил Бюлова, заключался в следующем: что британцы могут предложить немцам, чтобы уравновесить возрастающую враждебность Франции и России, которую неизбежно вызовет союз Германии с Великобританией? Это была структурная проблема, которая все время преследовала попытки формализовать англо-германское сближение.

Еще одна и еще более очевидная проблема заключалась в том, что любые попытки Берлина преследовать интересы Германии за пределами Европы неизбежно встречали протест со стороны Великобритании. Когда турецкий султан Абдул Хамид доверил Немецкой имперской железнодорожной компании (Deutsche Bahn-Gesellschaft) строительство продолжения ветки Анатолийской железной дороги до Коньи в направлении Багдада, это вызвало громкие жалобы британского правительства, которое увидело в финансируемом Германией проекте «несанкционированное проникновение в английскую сферу влияния», потому что это снизило бы прибыльность принадлежащей британской компании железнодорожной концессии Смирна Кассаба (The Smyrna Cassaba Railway). В этом, как и во многих других спорах, британские политики исходили из предположения, что в то время, как британские имперские интересы были «жизненно важными» и «существенными», немецкие были просто «излишествами», а энергичное стремление к их реализации должно быть истолковано – со стороны других держав – как провокация[429]429
  Gordon Martel, Imperial Diplomacy: Rosebery and the Failure of Foreign Policy (London, 1986), p. 187.


[Закрыть]. Спор по англо-конголезскому договору от 12 мая 1894 года, по которому Великобритания приобрела 25-километровой ширины коридор, связывающий Уганду с Родезией, был еще одним подобным примером[430]430
  Согласно положениям англо-конголезских договоров 1894 года (12 мая и 14 августа), значительная часть регионов Экватория и Бахр-эль-Газаль была передана королю Бельгии Леопольду II во временное владение на время его жизни. В обмен на это Леопольд согласился уступить полосу земли в восточной части Свободного государства Конго для строительства железной дороги Кейптаун – Каир. – Прим. пер.


[Закрыть]. Этот договор, в основном предназначенный для того, чтобы воспрепятствовать французским действиям в регионе Верхнего Нила, также имел побочный эффект – рассекал территории немецкой Юго-Восточной Африки кордоном британской территории. Только под давлением Германии Лондон в конце концов отступил. Этот результат вызвал ликование в немецкой прессе, отчаянно нуждавшейся в примерах национального самоутверждения. Это также укрепило веру немецких политиков в то, что противостояние Британии – единственный способ защитить интересы Германии[431]431
  О возражениях Германии против договора см.: Jacques Willequet, Le Congo Belge et la Weltpolitik (1894–1914) (Brussels, 1962), p. 14–21; Canis, Von Bismarck zur Weltpolitik, p. 134–5; ср.: A. J. P. Taylor, «Prelude to Fashoda: The Question of the Upper Nile, 1894–5», English Historical Review, 65 (1950), p. 52–80.


[Закрыть].

Англо-германская напряженность достигла пика во время трансваальского кризиса 1894–1895 годов. Между контролируемой британцами Капской колонией и соседней бурской Южно-Африканской Республикой, также известной как Трансвааль, давно существовала напряженность. Хотя независимость Трансвааля была признана во всем мире (в том числе Британией), Сесил Родс, главная фигура в Капской колонии[432]432
  Премьер-министр Капской колонии 1890–1896 гг. – Прим. пер.


[Закрыть], настаивал на аннексии северного соседа, соблазняемый обширными месторождениями золота, обнаруженными там в 1880-х годах. Поскольку немецкие поселенцы играли видную роль в экономике Трансвааля, а немецкие капиталы составляли одну пятую от всего иностранного капитала, вложенного туда, правительство Германии было заинтересовано в сохранении независимости республики. Планирующееся в 1894 году участие Берлина в финансировании строительства железной дороги, соединяющей не имеющий выхода к морю Трансвааль с заливом Делагоа (сейчас Мапуту) в португальском Мозамбике, вызвало протесты в Лондоне. В то время как британское правительство рассматривало возможность получения контроля над столь вызывающим проектом путем аннексии залива Делагоа и отвергало любые договоренности, которые ослабили бы их политическое и экономическое господство в регионе, немцы настаивали на сохранении политической и экономической независимости Трансвааля[433]433
  Canis, Von Bismarck zur Weltpolitik, p. 142–143.


[Закрыть]. Осенью 1895 года возникли новые трения, когда британский посол в Берлине сэр Эдвард Малет назвал Трансвааль проблемным местом в англо-германских отношениях и мрачно намекнул на возможность войны между двумя странами, если Германия откажется отступить.

Таким образом, немецкое правительство было в дурном настроении, когда неудавшаяся британская атака на Трансвааль в декабре 1895 года вызвала международный кризис. Британское правительство официально не санкционировало рейд доктора Леандера Старра Джеймсона на республику, хотя по крайней мере один министр британского правительства (Джозеф Чемберлен) знал об этом заранее. И сам набег потерпел фиаско: люди Джеймсона были быстро разбиты и захвачены войсками Республики Трансвааль. В Берлине, как и в Париже и Санкт-Петербурге, все считали, несмотря на официальные опровержения Уайтхолла, что за попыткой вторжения стоит Лондон. Решив выразить свое возмущение, Германия в лице кайзера направила личную телеграмму Паулю Крюгеру, президенту республики Трансвааль. В «телеграмме Крюгера», как ее стали называть, президенту желали счастливого Нового года и поздравляли с тем, что он защитил «независимость своей страны от внешних нападений», не «обращаясь за помощью к дружественным державам»[434]434
  Полный текст телеграммы Крюгера см. в: GP, vol. 11, doc. 2610, p. 31–32.


[Закрыть].

Это мягко сформулированное послание вызвало бурю возмущения в британской прессе и соответствующую волну ликования в Германии, где оно было встречено как знак того, что наконец-то что-то делается для защиты интересов Германии за рубежом. Но телеграмма Крюгера была не более чем политическим жестом. Германия быстро отказалась от конфронтации с Великобританией из-за юга Африки. У нее не было средств ни для демонстрации своей воли, ни даже для того, чтобы добиться уважения и признания за ней статуса равноправного партнера в этом конфликте интересов. Берлин в конечном итоге принял компромиссное соглашение, которое в обмен на ничем не примечательные уступки со стороны Великобритании исключало дальнейшее участие Германии в политическом будущем южной части Африки[435]435
  О ходе и последствиях трансваальского кризиса см.: Harald Rosenbach, Das deutsche Reich, Grossbritannien und der Transvaal (1896–1902). Anfänge deutsch-britischer Entfremdung (Göttingen, 1993).


[Закрыть]. К возмущению немецкой националистической прессы, правительство Германии отказалось вмешаться для оказания помощи Трансваалю до или во время англо-бурской войны 1899–1902 годов, которая привела к поражению Трансвааля и превращению его в британскую колонию.

Таким образом, 1890-е годы были периодом углубления немецкой изоляции. Благосклонность со стороны Великобритании оставалась недостижимой, а франко-российский союз, казалось, значительно сузил пространство для маневра на континенте. Тем не менее осознание масштаба проблемы заняло у государственных деятелей Германии чрезвычайно много времени, главным образом потому, что они считали продолжающиеся трения между мировыми империями гарантией того, что им никогда не удастся объединиться против Германии. Вместо того чтобы бороться с изоляцией, проводя политику сближения, немецкие политики возвели стремление к самодостаточности в статус руководящего принципа[436]436
  Friedrich Kiessling, Gegen den grossen Krieg? Entspannung in den internationalen Beziehungen 1911–1914 (Munich, 2002), p. 137.


[Закрыть]. Наиболее последовательным проявлением этого стремления стало решение о создании мощного военного флота.

В середине 1890-х годов, после длительного периода застоя и относительного упадка, военно-морское строительство и стратегия стали занимать центральное место в концепции безопасности и внешней политике Германии[437]437
  P. Winzen, «Zur Genesis von Weltmachtkonzept und Weltpolitik», in J. C. G. Röhl (ed.), Der Ort Kaiser Wilhelms in der deutschen Geschichte (Munich, 1991), p. 192–3.


[Закрыть]. Общественное мнение сыграло здесь не последнюю роль – в Германии, как и в Великобритании, большие корабли были фетишем интеллектуальной прессы и ее образованных читателей из среднего класса[438]438
  Jan Rüger, The Great Naval Game. Britain and Germany in the Age of Empire (Cambridge, 2007).


[Закрыть]. Чрезвычайно модная теория «морской мощи» американского писателя Альфреда Тайера Мэхэна также сыграла свою роль. Мэхэн предсказал – в книге «Влияние морской мощи на историю» (1890) – борьбу за мировую власть, исход которой будет решен огромным флотом тяжелых линкоров и крейсеров. Кайзер Вильгельм II, поддерживавший военно-морскую программу, был страстным любителем мореплавания и страстным читателем Мэхэна; в альбомах юного Вильгельма множество рисунков линкоров – любовно начертанных карандашом плавучих крепостей, ощетинившихся огромными орудиями. Но международный аспект также имел решающее значение: серия периферийных столкновений с Великобританией стала решающим фактором в создании более грозного военно-морского флота. После эпизода с Трансваалем кайзер стал одержим кораблями до такой степени, что начал рассматривать практически каждый международный кризис как урок главенства военно-морской мощи[439]439
  Gregor Schöllgen, Imperialismus und Gleichgewicht. Deutschland, England und die orientalische Frage, 1871–1914 (Munich, 1984), p. 76; Christopher Clark, Kaiser Wilhelm II. A Life in Power (London, 2008), p. 184.


[Закрыть].

Усиление личной озабоченности кайзера военно-морскими вопросами совпало с ожесточенной фракционной борьбой в высших эшелонах германской военно-морской администрации. Глава военно-морского кабинета адмирал барон Густав фон Зенден Бибран и его амбициозный протеже Альфред фон Тирпиц настаивали на строительстве крупных линкоров. По другую сторону был осторожный адмирал Фридрих фон Холлманн, статс-секретарь военно-морского управления и человек, ответственный за разработку для рейхстага проектов указов, касающихся флота. Холлманн оставался приверженцем создания группы быстрых крейсеров того типа, который предпочитала все еще модная французская jeune école[440]440
  Молодая школа (фр. Jeune École) – направление в военно-морской теории, имевшее большое влияние в военно-морских кругах Франции в конце XIX – начале XX века. – Прим. пер.


[Закрыть]. В то время как Тирпиц видел военно-морскую стратегию Германии с точки зрения будущей борьбы за паритет с Великобританией в домашних водах, Холлманн думал о более гибком оружии дальнего действия, которое будет использоваться для поддержания немецких притязаний и защиты интересов Германии на дальней периферии. Между 1893 и 1896 годами Тирпиц и его союзники вели партизанскую войну против Холлманна, открыто подвергая сомнению его компетентность и засыпая кайзера меморандумами, в которых излагались их собственные стратегические предложения. После некоторого колебания между двумя лагерями, в 1897 году Вильгельм II окончательно лишил Холлманна поддержки и назначил на его место Тирпица[441]441
  Jonathan Steinberg, Yesterday’s Deterrent; Tirpitz and the Birth of the German Battle Fleet (London, [1965]), p. 71, 101–2, 109; Ivo Nikolai Lambi, The Navy and German Power Politics, 1862–1914 (Boston, 1984), p. 68–86.


[Закрыть]. 26 марта 1898 года, после интенсивной пропагандистской кампании, рейхстаг принял новый закон о флоте. Вместо эклектичных и несфокусированных предложений начала и середины 1890-х годов, императорское военно-морское управление адмирала фон Тирпица разработало долгосрочную масштабную программу строительства флота, которая до 1912 года должна была доминировать в расходах Германии на оборону. Ее конечная цель заключалась в том, чтобы позволить на равных противостоять Британии на море[442]442
  Steinberg, Yesterday’s Deterrent, p. 201; p. 125–148.


[Закрыть].

Решение Германии приступить к реализации амбициозной военно-морской программы занимает важное место в литературе, посвященной истокам Первой мировой войны. Оглядываясь назад, может показаться, что это предвещает или даже объясняет конфликт, разразившийся в 1914 году. Не было ли решение бросить вызов британской военно-морской гегемонии ненужной провокацией, навсегда испортившей отношения между двумя государствами и усугубившей поляризацию европейской системы?

Можно предъявить много претензий военно-морской стратегии Германии, самая серьезная из которых состоит в том, что она не была встроена в более широкую концепцию последовательной внешней политики, помимо стремления к свободе рук в международных делах. Но новая военно-морская программа не была ни возмутительным, ни неоправданным шагом. У немцев было достаточно оснований полагать, что их не будут воспринимать всерьез, если они не будут иметь надежных военно-морских сил. Не следует забывать, что англичане привыкли использовать довольно властный тон в общении с немцами. Например, в марте 1897 года произошла встреча помощника заместителя министра иностранных дел Великобритании сэра Фрэнсиса Берти (известного как «Бык» за его агрессивные манеры) с временным поверенным в делах и исполняющим обязанности посла Германии в Лондоне бароном Германом фон Эккардштайном. В ходе беседы Эккардштайн, известный англофил и завсегдатай лондонских клубов, одевавшийся в манере Эдуарда VII, затронул вопрос об интересах Германии в Южной Африке. Грубая отповедь Берти была для него шоком. Берти заявил, что если немцы вздумают хоть пальцем коснуться Трансвааля, британское правительство не побоится сделать любой решительный шаг, «даже последний» (недвусмысленная ссылка на войну), чтобы «предотвратить любое германское вмешательство». «Если дойдет до войны с Германией, – продолжал он, – за нее проголосует весь английский народ, а блокада Гамбурга и Бремена и уничтожение немецкой торговли в открытом море станет детской забавой для английского флота»[443]443
  Цит. по: Rosenbach, Transvaal, p. 70.


[Закрыть].

Немецкую военно-морскую политику следует рассматривать на фоне этих трений и угроз. Конечно, не может быть никаких сомнений в ее антибританской ориентации – сам Тирпиц предельно ясно дал это понять: предназначенный для кайзера меморандум, излагающий его план строительства флота, написанный в июне 1897 года, начинался с лапидарного замечания: «Самым опасным военно-морским противником Германии в настоящее время является Англия», и то же утверждение в различных формах возникало в проектах предложений и меморандумов более поздних лет[444]444
  Текст этого меморандума приводится в Steinberg, Yesterday’s Deterrent, p. 209–221. См. также: Volker R. Berghahn и Wilhelm Deist (eds.), Rüstung im Zeichen der wilhelminischen Weltpolitik (Düsseldorf, 1988), esp. docs. II/11, II/12 and VII/1.


[Закрыть]. Но в этом не было ничего удивительного: в программах разработки вооружений обычно сравнивают свои силы с вооружением самого грозного потенциального противника. До заключения Антанты в 1904 году, программные документы французской военно-морской стратегии «молодой школы» предусматривали систематическое использование – в случае войны – быстрых, хорошо вооруженных крейсеров для нападения на торговые суда и морскую блокаду Британских островов для организации голода и обеспечения покорности. Еще в 1898 году перспектива такой блокады в британских военно-морских кругах казалась достаточно реальной, чтобы вызвать паническую необходимость строительства дополнительных крейсеров и консолидацию запасов продовольствия на острове[445]445
  См.: James Ainsworth, «Naval Strategic Thought in Britain and Germany 1890–1914», PhD thesis, University of Cambridge, 2011; о постоянном страхе британцев перед французской военно-морской мощью около 1900 года и относительно низком уровне приоритета «германской угрозы» см.: Andreas Rose, Zwischen Empire und Kontinent. Britische Aussenpolitik vor dem Ersten Weltkrieg (Munich, 2011), p. 209–211.


[Закрыть].

В любом случае не решение Германии о строительстве военных кораблей подтолкнуло Великобританию после 1898 года к более тесным отношениям с Францией и Россией. Решение о вступлении в Антанту с Францией и стремление к соглашению с Россией были, прежде всего, следствием давления на имперскую периферию. Британские политики были меньше озабочены и не так обеспокоены германским военно-морским строительством, чем это часто предполагается[446]446
  Даже лорд Селборн, которого часто называют коронным свидетелем тезиса о том, что страх перед немецкой военно-морской мощью изменил британскую стратегию, был так же обеспокоен российским и французским флотами, как и немецким, см.: Dominik Geppert and Andreas Rose, «Machtpolitik und Flottenbau vor 1914. Zur Neuinterpretation britischer Aussenpolitik im Zeitalter des Hochimperialismus», Historische Zeitschrift, 293 (2011), p. 409; Rose, Zwischen Empire und Kontinent, p. 223–226.


[Закрыть]. Британская военно-морская стратегия никогда не была сосредоточена исключительно на Германии, а в большей степени на необходимости сохранять доминирующую позицию в мире великих военно-морских держав, включая Францию, Россию и США. Немецкое военно-морское строительство не имело гипнотизирующего эффекта на британских стратегов, как об этом иногда заявляли[447]447
  Литература об англо-германском военно-морском соперничестве в течение некоторого времени находилась в состоянии постоянного изменения концепции. Более старая точка зрения выражена в: Arthur J. Marder, From the Dread-nought to Scapa Flow. The Royal Navy in the Fischer Era, 1904–1919 (5 vols., Oxford, 1961–1970); то, что германская угроза доминировала и трансформировала британское военно-морское мышление, ставится под сомнение в многочисленных более поздних исследованиях; см., например: Jon T. Sumida, «Sir John Fischer and the Dreadnought. The Sources of Naval Mythology», The Journal of Military History, 59 (1995), p. 619–638; Charles H. Fairbanks Jr, «The Origins of the Dreadnought Revolution. A Historiographical Essay», International History Review, 13 (1991), p. 246–272; Nicholas A. Lambert, «Admiral Sir John Fischer and the Concept of Flotilla Defence, 1904–1909», The Journal of Military History, 59 (1995), p. 639–660. См. самое важное ревизионистское исследование в этой традиции: Rose, Zwischen Empire und Kontinent.


[Закрыть]. В 1905 году директор британской военно-морской разведки мог с уверенностью охарактеризовать превосходство британских военно-морских сил над Германией как «подавляющее»[448]448
  Цит. по: Niall Ferguson, Pity of War (London, 1998), p. 71.


[Закрыть]. В октябре 1906 года Чарльз Хардинг, постоянный заместитель министра иностранных дел, признал, что Германия не представляет непосредственной военно-морской угрозы Великобритании. В следующем году адмирал сэр Артур Уилсон в отчете о текущих военных планах Адмиралтейства отметил, что англо-германский конфликт маловероятен, что ни одна из держав не может нанести другой «смертельной травмы» и что «трудно представить, как может возникнуть такой конфликт». Министр иностранных дел Эдвард Грей также был оптимистичен: «У нас будет семь дредноутов на плаву, прежде чем у них будет хотя бы один, – заметил он в ноябре 1907 года. – К 1910 году у них может быть четыре против наших семи, но до того момента у нас будет достаточно времени чтобы заложить новые, если они это сделают»[449]449
  Hardinge, Wilson and Grey cited in Wilson, Policy of the Entente, p. 106.


[Закрыть]. Даже Первый морской лорд сэр Джон («Джеки») Фишер писал королю Эдуарду VII в 1907 году, хвастаясь превосходством Британии над немцами: «У Англии есть семь бесстрашных и три непобедимых[450]450
  Типы линейных кораблей: дредноут (англ. dreadnought – «бесстрашный», по имени первого корабля этого класса) и линейные крейсера типа «Invincible» – тип линейных крейсеров Королевского военно-морского флота Великобритании времён Первой мировой войны, построено три единицы. – Прим. пер.


[Закрыть], в то время как Германия [еще] не заложила ни одного!» Для такой уверенности были веские основания, потому что немцы проигрывали военно-морскую гонку: в то время как количество немецких линкоров выросло с 13 до 16 в 1898–1905 годах, британский боевой флот увеличился с 29 до 44 кораблей. Тирпиц стремился достичь соотношения в один немецкий линкор на каждые 1,5 британских, но так и не приблизился к нему. В 1913 году германское военно-морское командование формально и в одностороннем порядке отказалось от англо-германской гонки вооружений, и Тирпиц заявил, что он удовлетворен соотношением, требуемым Британией. К 1914 году отрыв Великобритании снова увеличился. Паника относительно предполагаемой слабости военно-морских сил, которая периодически охватывала британскую прессу и политические круги, была реальной, но в значительной степени она бывала инспирирована кампаниями, начинаемыми военно-морскими силами, чтобы заблокировать требования о финансировании со стороны всегда голодной до денег британской армии[451]451
  Rose, Zwischen Empire und Kontinent, p. 202–217 и 404–424; об «отказе» Тирпица от гонки вооружений см.: Hew Strachan, The First World War (Oxford, 2001), p. 33.


[Закрыть].

Таким образом, возникло серьезное несоответствие между бурей риторики, устроенной Тирпицем и его коллегами для оправдания военно-морских расходов, и относительно скудными достигнутыми результатами. Немецкое военно-морское строительство было предназначено для поддержки того, что к 1900 году стало известно как Weltpolitik, что буквально означает «глобальная политика». Этот термин обозначал внешнюю политику, направленную на расширение влияния Германии как мировой державы и, таким образом, на уравнивание ее с другими крупными игроками на мировой арене. «Феноменальные объемы земли будут поделены во всех уголках мира в течение следующих десятилетий, – предупреждал историк и публицист Ханс Дельбрюк в важном эссе 1897 года. – И нация, которая останется с пустыми руками, будет исключена на несколько будущих поколений из числа тех великих народов, которые определяют контуры человеческого духа»[452]452
  Hans Delbrück, Preussische Jahrbücher, 87 (1897), p. 402, цит. по: Canis, Von Bismarck zur Weltpolitik, p. 225.


[Закрыть]. В известной и важной речи от 6 декабря 1897 года статс-секретарь по иностранным делам Бернгард фон Бюлов сформулировал новую концепцию, проникнутую энтузиазмом. «Времена, когда немец отдавал землю одному из своих соседей, море – другому и оставлял себе небеса, где царит чистая философия, – эти времена прошли, – объявил он. – Мы не хотим никого загонять в тень, но мы тоже требуем своего места под солнцем»[453]453
  Бернхард фон Бюлов, речь перед рейхстагом 6 декабря 1897 года см. в: Johannes Penzler (ed.), Fürst Bülows nebst urkundlichen Beiträgen zu seiner Politik. Mit Erlaubnis des Reichskanzlers gesammelt und herausgegeben (2 vols., Berlin, 1907), vol. 1, 1897–1903, p. 6.


[Закрыть].

На какое-то время, кажется, слово Weltpolitik попало в резонанс с настроениями немецкого среднего класса и националистически ориентированной влиятельной прессы. Это слово нашло отклик, потому что оно объединило в себе множество устремлений того времени. Weltpolitik означал стремление к расширению внешних экспортных рынков (в период замедления роста экспорта); оно означало избавление от ограничений континентальной системы альянсов для деятельности на широкой мировой арене. Оно выражало аппетит к подлинно национальным проектам, которые помогли бы объединить разрозненные регионы Германской империи, и отражало почти всеобщую убежденность в том, что Германии, опоздавшей на имперский праздник, придется наверстывать упущенное, если она хочет заработать уважение других великих держав. Тем не менее, хотя это и означало всё это, Weltpolitik как термин так и не приобрел устойчивого или точного значения[454]454
  Canis, Von Bismarck zur Weltpolitik, p. 255–256.


[Закрыть]. Даже Бернгард фон Бюлов, которому многие приписывают установление Weltpolitik в качестве руководящего принципа немецкой внешней политики, так и не дал окончательного объяснения того, что это должно было означать. Его противоречивые высказывания на эту тему позволяют предположить, что это было не более чем старой политикой «свободы рук» с большим флотом и более агрессивными мотивами военных маршей. «Мы должны следовать Weltpolitik, – сердито замечал в своем дневнике в январе 1900 года бывший начальник Генерального штаба генерал Альфред фон Вальдерзее. – Если бы я только знал, что это должно означать»[455]455
  Вальдерзее, запись в дневнике 13 июля 1900 г., цит. по: Heinrich Otto Meisner, Denkwürdigkeiten des General-Feldmarschalls Alfred Grafen von Waldersee (3 vols., Stuttgart, 1922–3), vol. 2, p. 449.


[Закрыть].

Конкретные достижения Weltpolitik после 1897 года были относительно скромными, особенно если сравнивать их с имперскими грабежами Соединенных Штатов в те же годы: в то время как Германия обеспечила себе Марианские и Каролинские острова, часть Самоа и небольшой плацдарм в Цзяо-Чжоу на побережье Китая, Соединенные Штаты вели войну против Испании из-за Кубы и в процессе приобрели Филиппины, Пуэрто-Рико и Гуам в 1898 году, официально оформили владение Гавайями в том же году, вели чудовищную колониальную войну на Филиппинах (1899–1902) стоившую жизни от полумиллиона до 750 000 филиппинцев; приобрели некоторые из островов Самоа в 1899 году и впоследствии под защитой Зоны канала, находящейся под их собственным контролем, построили канал через Центральноамериканский перешеек в соответствии с утверждением Государственного секретаря США о том, что канал обладал «практическим суверенитетом» в Южной Америке[456]456
  George C. Herring, From Colony to Superpower: US Foreign Relations since 1776 (New York, 2009), p. 307; Ferguson, Pity of War, p. 54–55.


[Закрыть]. Когда Бюлов в торжествующем тоне писал кайзеру Вильгельму II, что «это достижение побудит людей и флот следовать за Вашим Величеством дальше по пути, ведущему к мировой мощи, величию и вечной славе», он имел в виду приобретение Германией экономически и стратегически бесполезных Каролинских островов![457]457
  Цит. по: Paul Kennedy, The Rise of the Anglo-German Antagonism, 1860–1914 (London, 1980), p. 365, 236.


[Закрыть] Неудивительно, что некоторые историки пришли к выводу, что немецкая Weltpolitik была разработана, прежде всего, с учетом внутренних потребностей: как средство укрепить национальную солидарность, нагрузить национальный парламент долгосрочными бюджетными обязательствами, заглушить апелляции к оппозиционным политическим взглядам, таким как социал-демократические. И, таким образом, укрепить господство существующих промышленных и политических элит[458]458
  О Weltpolitik как «социальном империалистическом» инструменте, разработанном для внутренних целей, см. прежде всего классику Ганса-Ульриха Велера: Hans-Ulrich Wehler, Das deutsche Kaiserreich 1871–1918 (Göttingen, 1973), p. 178; Hans-Ulrich Wehler, Deutsche Gesellschaftsgeschichte (5 vols., Munich, 1987–2008), vol. 3, p. 1139; аналогичная точка зрения представлена в: Wolfgang M. Mommsen, Grossmachtstellung und Weltpolitik. Die Aussenpolitik des Deutschen Reiches, 1870 bis 1914 (Frankfurt am Main, 1993), p. 139–140; о военно-морском флоте как инструменте управления внутренними кризисами см.: Volker Berghahn, Der Tirpitz-Plan. Genesis und Verfall einer innenpolitischen Krisenstrategie unter Wilhelm II. (Düsseldorf, 1971), p. 11–20, 592–604 и в других местах.


[Закрыть].