Текст книги "Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году"

Возможно, реальные столкновения и инциденты в конечном итоге имели второстепенное значение. В основе аргументов Кроу лежала кошмарная психограмма немецкого национального государства, представленного как составная личность, нацеленная на достижение уступок с помощью «оскорбительного бахвальства и постоянных придирок», «профессиональный шантажист», «запугивающий и оскорбляющий» на каждом шагу, проявляющий себя в «беззаботном пренебрежении склонностями других людей». Был ли за всем этим бахвальством какой-то план или это было «не более чем выражение расплывчатого, запутанного и непрактичного государственного мышления, не осознающего полностью своей собственной бессистемности», не имело особого значения. Результат был тот же: только строжайшая дисциплина научит немцев хорошему поведению. Французы, напоминал Кроу, тоже когда-то очень раздражали, беспричинно бросая вызов Британии на каждом шагу. Но категорический отказ Британии уступить хоть дюйм земли Египта и Судана, за которым последовала угроза войны из-за Фашоды, положил всему этому конец. Теперь Великобритания и Франция стали лучшими друзьями. Из этого следовало, что только самая «непоколебимая решимость» в отстаивании «британских прав и интересов во всех частях земного шара» завоевала бы «уважение правительства Германии и немецкой нации». Это был не тот сценарий, который оставлял бы место для растущей мощи самой молодой империи Европы.

За всеми этими мрачными предчувствиями и метафорами, скрывалось лишь косвенно упоминаемое в тексте Кроу зрелище колоссального экономического роста Германии. В 1862 году, когда Бисмарк стал министром-президентом Пруссии, промышленные регионы германских земель с их долей в 4,9 % занимали пятое место в мировом промышленном производстве – Великобритания значительно опережала, занимая первое место с 19,9 %. В 1880–1900 годах Германия поднялась на третье место после США и Великобритании. К 1913 году она отставала от США, но опережала Великобританию. Другими словами, в течение 1860–1913 годов доля Германии в мировом промышленном производстве увеличилась в четыре раза, а доля Великобритании снизилась на треть. Еще более впечатляющим было увеличение доли Германии в мировой торговле. В 1880 году Великобритания контролировала 22,4 % мировой торговли; немцы, хотя и находились на втором месте, сильно отставали с 10,3 %. К 1913 году, однако, Германия с 12,3 % наступала на пятки Великобритании, доля которой сократилась до 14,2 %. Куда ни глянь, можно было увидеть контуры экономического чуда: с 1895 по 1913 год промышленное производство Германии выросло на 150 %, производство металлов – на 300 %, добыча угля – на 200 %. К 1913 году немецкая экономика производила и потребляла на 20 % больше электроэнергии, чем Великобритания, Франция и Италия вместе взятые[488]488
  Данные взяты из: Hans-Ulrich Wehler, Deutsche Gesellschaftsgeschichte (5 vols., Munich, 2008), vol. 3, Von der «deutschen Doppelrevolution» bis zum Beginn des Ersten Weltkrieges, 1849–1914, p. 610–612.


[Закрыть]. В Великобритании слова «Сделано в Германии» стали нести сильную коннотацию угрозы, и не потому, что коммерческая или промышленная практика Германии была более агрессивной или экспансионистской, чем у какой бы то ни было другой страны, но потому, что они становились провозвестником окончания глобального господства Великобритании[489]489
  Clive Trebilcock, The Industrialisation of the Continental Powers 1780–1914 (London, 1981), p. 22.


[Закрыть].

Экономическая мощь Германии вызывала политические опасения руководителей великих держав точно так же, как экономическая мощь Китая делает это сегодня. Тем не менее преобладание германофобских взглядов во внешней политике Великобритании не было абсолютной неизбежностью[490]490
  Keith Neilson, «Quot homines, tot sententiae: Bertie Hardinge, Nicolson and British Foreign Policy, 1906–1916», in T. G. Otte, ed., Diplomacy and Power: Studies in Modern Diplomatic Practice. Essays in Honour of Keith Hamilton (Dordrecht, 2012), 19–48; я чрезвычайно благодарен профессору Нейлсону за то, что он позволил мне познакомиться с этим текстом перед публикацией.


[Закрыть]. Они не были общими даже в высших кругах самого министерства иностранных дел, и еще менее распространены среди остальной политической элиты. Требовалась напряженная закулисная работа, чтобы выдвинуть Берти, Николсона и Хардинга на руководящие должности, находясь на которых, они могли задавать тон и формировать курс британской внешней политики. Берти своим быстрым восхождением наверх после многолетнего прозябания на нижних уровнях был обязан тесным отношениям с личным секретарем короля Эдуарда VII. Хардинг также был закаленным придворным и интриганом, и именно он выдвинул кандидатуру Берти на пост посла в Париже в 1905 году. Хардинг использовал свои связи при дворе, чтобы «преодолеть» определенные препятствия в высших кругах МИДа[491]491
  Гардинг – Берти, частное письмо, 14 февраля 1904 г., Bertie Papers, TNA, FO 800/176; Гардинг – Берти, частное письмо, 11 мая 1904 г., Bertie Papers, ibid., FO 800/183, оба цит. по: Neilson, «Quot homines, tot sententiae».


[Закрыть]. Берти и Хардинг, в свою очередь, содействовали продвижению на высокие посольские посты Артура Николсона, несмотря на то что его жена, как говорили, избегала общества и «одевалась как горничная»[492]492
  Keith Neilson, «„My Beloved Russians“: Sir Arthur Nicolson and Russia, 1906–1916», International History Review, 9/4 (1987), p. 524–525.


[Закрыть]. Британская политика могла бы пойти по другому пути: если бы Грей и его соратники не смогли занять настолько много влиятельных постов, а голоса не таких непримиримых, как Гошен и Ласселлс или заместитель секретаря парламента Эдмонд Фицморис, который сожалел об «антигерманском вирусе», поразившем его коллег, могли бы получить более широкое признание. В реальности, однако, группа Грея постепенно усилила контроль над британской политикой, задав условия, на которых рассматривались и воспринимались отношения с Германией.

Как выразился Кейт Уилсон[493]493
  «Изобретение Германии» – название шестой главы в: Wilson, Policy of the Entente, p. 100–120.


[Закрыть], «изобретение» Германии как ключевой угрозы для Британии, отразило и закрепило более широкий структурный сдвиг. Полицентричный мир «великих игр» в Африке, Китае, Персии, Тибете и Афганистане, мир, в котором политики часто чувствовали, что они идут от кризиса к кризису и реагируют на отдаленные вызовы, а не определяют повестку дня, уступал место более простому положению вещей, в котором на сцене доминировал один враг. Это не было причиной движения Великобритании к союзам с Россией и Францией, а скорее следствием их заключения, поскольку реструктуризация системы альянсов способствовала – и требовала – переориентации фокуса британской нервозности и тревог, достигших пика в годы, предшествовавшие англо-бурской войне[494]494
  Об опасениях британцев по поводу обороноспособности после англо-бурской войны см.: Aaron L. Friedberg, The Weary Titan. Britain and the Experience of Relative Decline, 1895–1905 (Princeton, 1988), p. 232–234; David Reynolds, Britannia Overruled. British Policy and World Power in the Twentieth Century (2nd edn, Harlow, 2000), p. 63–67.


[Закрыть]. Британская внешняя политика – как и американская внешняя политика в двадцатом веке[495]495
  Об этой особенности внешней политики США см.: John A. Thompson, «The Exaggeration of American Vulnerability: The Anatomy of a Tradition», Diplomatic History, 16/1 (1992), p. 23–43.


[Закрыть] – всегда основывалась на сценарии угрозы и вторжения. В середине девятнадцатого века страх французского вторжения периодически активизировал политическую элиту. К 1890-м годам Франция была вытеснена в британском политическом и общественном сознании Россией, чьи казачьи орды вскоре должны были вторгнуться в Индию и Эссекс[496]496
  Примеры такого рода фантазий см. в: A. Dekhnewallah (pseud.), The Great Russian Invasion of India. A Sequel to the Afghanistan Campaign of 1879–9 (London, 1879); William Le Queux, The Great War in England in 1897 (London, 1894) (предвидит франко-российское вторжение в Британию, которому помешает смелая интервенция имперской Германии); отличный обзор см. в: I. F. Clarke, Voices Prophesying War, 1763–1984 (London, 1970).


[Закрыть]. Теперь настала очередь Германии. Мишень была новой, но механизмы были все те же.

Оглядываясь назад, хочется разглядеть в потрясениях 1904–1907 годов рождение Тройственной Антанты, которая вела войну в 1914 году. Это выглядело именно так для французского дипломата Мориса Палеолога, опубликовавшего свои дневники этого периода три десятилетия спустя под названием «Великий поворотный момент». «Дневники» Палеолога, созданные с учетом послезнания и крепкие задним умом, наделили французских политиков (и особенно самого Палеолога) почти сверхъестественным даром провидения грядущей войны[497]497
  Запись в дневнике 29 ноября 1906 г., в: Paléologue, The Turning Point, p. 328.


[Закрыть]. В этом отношении они демонстрируют искажение восприятия, характерное для послевоенных «воспоминаний» многих довоенных государственных деятелей. Грандиозная развязка 1914 года, как нам представляется, грозно маячила на горизонте предыдущего десятилетия. Однако реальность такова, что это происходит только в наших глазах, то есть в ретроспективе.

В 1907 году было еще далеко не очевидно, что новые союзы приведут Европу к войне. Слабость России после катастрофы 1905 года вынудила российских политиков искать хорошие отношения в первую очередь с Германией, и в Санкт-Петербурге признавали, что внутренняя нестабильность России, по крайней мере, на некоторое время, исключала любые формы международных авантюр[498]498
  David M. McDonald, United Government and Foreign Policy in Russia 1900–1914 (Cambridge, MA, 1992), p. 103–111.


[Закрыть]. Трудно было представить себе обстоятельства, при которых Франция могла бы рискнуть своими войсками для поддержки русских на Балканах, и еще труднее было представить себе русских, наступающих на Берлин из-за Эльзаса и Лотарингии. В 1909 году Париж подчеркнул свою независимость, подписав соглашение по Марокко с Германией, что стало «ярким примером пересечения границ» между блоками альянса[499]499
  E. W. Edwards, «The Franco-German Agreement on Morocco, 1909», English Historical Review, 78 (1963), p. 413; о враждебном ответе Великобритании и России см. Поль Камбон – Жюлю Камбону, 9 декабря 1911, в: Paul Cambon, Correspondance 1870–1924 (3 vols, Paris, 1940–46), vol. 2, p. 354–355; Jean-Claude Allain, Agadir, 1911. Une Crise impérialiste en Europe pour la conquête du Maroc (Paris, 1976), p. 232–246.


[Закрыть]. Затем, в ноябре 1910 года, лидеры России и Германии встретились в Потсдаме и Берлине, чтобы примирить интересы Германии и России в Турции и Персии. Разумеется, не было и речи об ослаблении франко-российских связей, но это был серьезный жест в направлении разрядки[500]500
  Hildebrand, Das vergangene Reich, p. 256–257; Uwe Liszkowski, Zwischen Liberalismus und Imperialismus. Die zaristische Aussenpolitik vor dem Ersten Weltkrieg im Urteil Miljukovs und der Kadettenpartei, 1905–1914 (Stuttgart, 1974), p. 70, 156; о тенденциях к разрядке в этот период в целом см.: Kiessling, Gegen den grossen Krieg?


[Закрыть]. Что касается англо-русской конвенции 1907 года, она, возможно, снизила напряженность между Россией и Великобританией, но не устранила ее причину, и вплоть до 1914 года в Лондонском министерстве иностранных дел звучали голоса, предупреждавшие о российской угрозе интересам обширной Британской империи.

Вкратце: будущее не было предопределено. Тройственная Антанта, вступившая в войну в 1914 году, все еще оставалась за пределами горизонта воображения большинства государственных деятелей. Великий поворотный момент 1904–1907 годов помогает объяснить возникновение структур, в рамках которых стала возможной континентальная война. Но он не может объяснить конкретных причин возникновения этого конфликта. Для этого нам необходимо изучить, как процессы принятия решений повлияли на политические результаты и как в рыхлую сеть континентальных альянсов оказались вплетены нити конфликтов, разворачивающихся на Балканском полуострове.

4. Множество голосов европейской внешней политики

НА КАРИКАТУРЕ, опубликованной в конце 1890-х годов, французский художник изобразил кризис, назревающий вокруг Китая накануне Боксерского восстания. Под настороженными взглядами Британии и России Германия пытается отрезать кусок под названием «Цзяо-Чжоу» от пирога под названием «Китай», в то время как Франция предлагает своему российскому союзнику моральную поддержку, а Япония наблюдает. За их спиной чиновник двора Цин в отчаянии вскидывает руки, но бессилен им помешать. На подобных карикатурах часто державы олицетворялись отдельными персонами: Великобритания, Германия и Россия карикатурами на их соответствующих суверенов, Франция – «Марианной», символом Республики, а Япония и Китай – стереотипными экзотическими фигурами. Персонализация государств как индивидов была частью условных обозначений европейской политической карикатуры, но она также отражает глубокую умственную привычку: тенденцию представлять государства как составные личности, управляемые компактными исполнительными органами, вдохновленными единой и неделимой волей.

Тем не менее даже очень поверхностный взгляд на правительства Европы начала двадцатого века показывает, что исполнительные структуры, из которых исходила политика, были далеки от единства. Выработка политического курса не была прерогативой отдельных суверенных правителей. Инициативы, влияющие на политический курс страны, могли исходить – и действительно исходили – из весьма периферийных точек политической структуры. Фракционные договоренности, функциональные трения внутри правительства, экономические или финансовые ограничения и нестабильное общественное мнение – все это оказывало постоянно изменяющееся влияние на процессы принятия решений. По мере того как право принимать решение переходило от одного узла исполнительной системы к другому, в тональности и ориентации политики происходили соответствующие колебания. Этот хаос конкурирующих голосов имеет решающее значение для понимания периодических волн возбуждения, проходивших по европейской политической системе в последние предвоенные годы. Это также помогает объяснить, почему июльский кризис 1914 года стал самым сложным и запутанным политическим кризисом современности.

Европа начала двадцатого века была континентом монархий. Из шести наиболее влиятельных держав пять были монархиями того или иного рода; только одна (Франция) была республикой. Все относительно новые национальные государства Балканского полуострова – Греция, Сербия, Черногория, Болгария, Румыния и Албания – также были монархиями. Европа быстрых крейсеров, радиотелеграфа и электрического освещения по-прежнему несла в своем сердце этот древний, украшенный мишурой институт, держа крупные и сложные государства в узде капризов человеческой природы. Европейские правительства по-прежнему находились вокруг тронов и сидевших на них мужчин или женщин. Министры Германии, Австро-Венгрии и России назначались монархами. У трех императоров был неограниченный доступ к государственным документам. Они также формально возглавляли вооруженные силы своих держав. Династические институты и связи влияли на выстраивание отношений между государствами. Послы лично вручали государям свои верительные грамоты, прямые контакты и встречи между монархами продолжались все предвоенные годы. Более того, они приобрели более высокое значение, создавая параллельную структуру взаимодействия, отношения которой с официальной дипломатией иногда было трудно установить.

Монархи были как символическими, так и политическими деятелями, и в этой роли они могли притягивать и фокусировать коллективные эмоции и ассоциации. Когда парижские зеваки таращились на Эдуарда VII, развалившегося в кресле на летней веранде отеля и курящего сигару, они чувствовали, что смотрят на Англию в образе очень толстого, модного и уверенного в себе человека. Его триумфальный прием парижским общественным мнением в 1903 году помог сгладить путь к Антанте, заключенной между Англией и Францией в следующем году. Даже вежливый деспот Николай II, когда он посетил Париж в 1896 году, был встречен французами как герой-завоеватель несмотря на его автократическую политическую философию и ничтожную харизму только потому, что он воспринимался олицетворением франко-русского союза[501]501
  Johannes Paulmann, Pomp und Politik: Monarchenbegegnungen in Europa zwischen Ancien Régime und Erstem Weltkrieg (Paderborn, 2000), pp. 338–340.


[Закрыть]. И кто мог воплощать в себе самые тревожные аспекты внешней политики Германии – ее колебания, невозможность сфокусироваться и неудовлетворенные амбиции – лучше, чем лихорадочный, бестактный, склонный к панике, властный и напыщенный кайзер Вильгельм II, человек, который осмелился дать совет Эдварду Григу, как дирижировать «Пер Гюнтом»?[502]502
  О способности кайзера формировать язык, с помощью которого простые немцы понимали международные отношения, см.: Michael A. Obst, «Einer nur ist Herr im Reiche». Wilhelm II als politischer Redner (Paderborn, 2010), pp. 406–407.


[Закрыть] Независимо от того, формировал ли кайзер на самом деле политику Германии, он определенно символизировал ее для противников Германии.

Ядром монархического клуба, правившего в довоенной Европе, было трио кузенов-императоров: царь Николай II, кайзер Вильгельм II и король Георг V. К началу двадцатого века генеалогическая паутина связей между европейскими правящими фамилиями туго стянулась. Кайзер Вильгельм II и король Георг V были внуками королевы Виктории, а супруга царя Николая II, Александра Гессен-Дармштадтская, ее внучкой. Матери Георга V и Николая II были сестрами из датского королевского дома. Кайзер Вильгельм II и царь Николай II были праправнуками царя Павла I. Двоюродная бабушка кайзера Шарлотта Прусская была бабушкой Николая. С этой точки зрения начало войны 1914 года выглядит как кульминация семейной ссоры.

Оценить, какое реальное влияние эти монархи имели на правительства своих стран или внутри них непросто. Великобритания, Германия и Россия представляли три очень разных типа монархий. Россия была, по крайней мере теоретически, самодержавием, в котором парламентские и конституционные ограничения власти монарха были слабыми. Эдуард VII и Георг V были конституционными и парламентскими монархами, не имевшими прямого доступа к рычагам власти. Монархия кайзера Вильгельма II была чем-то средним – в Германии конституционная и парламентская системы были привиты к элементам старой прусской военной монархии, пережившей процесс национального объединения. Но доступ к формальным структурам государственного управления не обязательно был наиболее значимым фактором монархического влияния. Другие важные переменные включали решимость, компетентность и интеллектуальную хватку самого монарха, способность министров блокировать нежелательные инициативы и степень согласия между монархами и их правительствами.

Одним из самых ярких свойств персонального влияния суверенов на формулирование внешней политики их держав была его переменчивость во времени. Эдуард VII, который руководил переориентировкой британских союзов в 1904–1907 годах, имел твердые взгляды на внешнюю политику и гордился своей хорошей информированностью. Его настрой лучше всего можно описать как имперский «ура-патриотизм». К примеру, он был взбешен либеральной оппозицией афганской войне 1878–1879 годов и заявил колониальному администратору сэру Генри Бартлу Фреру: «Если бы было по-моему, я бы не удовлетворился, пока мы не захватили бы весь Афганистан, и удержал бы его»[503]503
  Christopher Hibbert, Edward VII. A Portrait (London, 1976), p. 282.


[Закрыть]. Он был переполнен радостью, получив известие о рейде Джеймсона в республику Трансвааль в 1895 году, поддержал участие в нем Сесила Родса и пришел в ярость от телеграммы кайзера Крюгеру. На протяжении всей своей взрослой жизни он сохранял непримиримую враждебность к Германии. Корни этой антипатии частично, по-видимому, лежат в его противодействии своей матери, королеве Виктории, которую он считал чрезмерно дружелюбной по отношению к Пруссии, а частично в его юношеском страхе и отвращении к своему неулыбчивому германскому наставнику, барону Стокмару[504]504
  Кристиан Фридрих фон Стокмар (нем. Christian Friedrich von Stockmar; 22 августа 1787, Кобург – 9 июля 1863, там же) – немец по рождению, врач по профессии, дипломат и неофициальный государственный советник бельгийского и британского престола. В годы правления королевы Виктории был фактически наперсником Альберта и управляющим королевского двора. – Прим. пер.


[Закрыть], назначенному Викторией и Альбертом следить за учебой и прочими занятиями молодого Эдуарда. Прусско-датская война 1864 года стала поворотным моментом в его ранней политической жизни – симпатии Эдуарда в этом конфликте были однозначно на стороне датских родственников его невесты[505]505
  Virginia Cowles, Edward VII and His Circle (London, [1956]), p. 110.


[Закрыть]. После восшествия на престол Эдуард стал важным покровителем антигерманской политической группы, собравшейся вокруг сэра Фрэнсиса Берти[506]506
  Zara S. Steiner, The Foreign Office and Foreign Policy, 1898–1914 (Cambridge, 1969), pp. 69–71.


[Закрыть].

Влияние короля достигло пика в 1903 году, когда его официальный визит в Париж – «самый важный королевский визит в современной истории», как его называли, – проложил путь к Антанте между двумя соперничавшими империями. Отношения между ними в то время все еще были испорчены возмущением французов по поводу англо-бурской войны. Визит, который был организован по инициативе Эдуарда, стал триумфом по степени воздействия на общественное мнение и во многом очистил атмосферу[507]507
  Robert and Isabelle Tombs, That Sweet Enemy. The French and British from the Sun King to the Present (London, 2006), p. 438; Hibbert, Edward VII, pp. 259, 258; Roderick McLean, Royalty and Diplomacy in Europe, 1890–1914 (Cambridge, 2001), pp. 147–148.


[Закрыть]. После заключения Антанты Эдуард продолжил работу по поиску возможности соглашения с Россией, хотя, как и многие его соотечественники, он не питал симпатий к ее самодержавной политической системе и с подозрением относился к планам России в отношении Персии, Афганистана и Северной Индии. В 1906 году, когда он узнал, что российский министр иностранных дел Извольский находится в Париже, он немедленно покинул Шотландию и отправился на юг в надежде, что можно будет организовать личную встречу. Извольский прибыл в Лондон, где состоялся разговор, который, по словам Чарльза Хардинга, «существенно помог сгладить трения на пути переговоров, которые велись в то время о соглашении с Россией»[508]508
  Цит. по: Hibbert, Edward VII, pp. 261–262.


[Закрыть]. Король не использовал исполнительную власть как таковую, а действовал как своего рода внештатный дипломат. И он мог сделать это, потому что его приоритеты совпадали с приоритетами либеральной империалистической фракции в Уайтхолле, чье доминирование во внешней политике он сам и помог укрепить.

Георг V был совершенно другим. До своего вступления на престол в 1910 году он мало интересовался иностранными делами и имел лишь самое поверхностное представление об отношениях Великобритании с другими державами. Австрийский посол граф Менсдорф был в восторге от нового короля, который, в отличие от своего отца, казался свободным от личных предубеждений или симпатий в пользу какого-либо иностранного государства[509]509
  Harold Nicolson, King George the Fifth (London, 1952), p. 175.


[Закрыть]. Если Менсдорф надеялся, что смена караула приведет к ослаблению антипатии к Германии в британской внешней политике, он должен был вскоре разочароваться. Кажущийся нейтралитет нового монарха просто означал, что формирование политики оставалось в руках либеральных империалистов, окружавших Грея. Георг V так и не обзавелся политическим влиянием, сравнимым с влиянием его отца, воздерживался от закулисных интриг и избегал политических заявлений без явного одобрения своих министров[510]510
  Kenneth Rose, George V (London, 1983), p. 166.


[Закрыть]. Он находился в более или менее постоянном контакте с Эдвардом Греем и всегда удостаивал министра иностранных дел аудиенции, когда бы он ни был в Лондоне. Он был крайне щепетилен в получении от Грея одобрения относительно содержания любых разговоров с иностранными представителями, касающихся политических тем, особенно когда это относилось к его немецким родственникам[511]511
  Nicolson, King George the Fifth, p. 175.


[Закрыть]. Вступление Георга V на престол, таким образом, привело к резкому снижению влияния короны на внешнюю политику, хотя и отец, и сын формально обладали равными конституционными полномочиями.

Даже в условиях крайне авторитарного российского самодержавия влияние царя на внешнюю политику ограничивалось узкими рамками и время от времени то усиливалось, то ослабевало. Как и Георг V, новый царь был нетронутым листом бумаги, когда получил корону в 1894 году. Он не создал собственной политической фракции до вступления на престол, а его почтение к отцу привело к тому, что он воздерживался от выражения своего мнения о правительственной политике. В подростковом возрасте он не проявлял особых способностей к изучению государственных дел. Когда Константин Победоносцев, консервативный юрист, вызванный во дворец, чтобы дать юному Ники уроки по внутреннему устройству державы, пытался, по его словам, объяснить наследнику, как функционирует государство, «тот с великим тщанием начинал ковырять в носу»[512]512
  Цит. по: Miranda Carter, The Three Emperors. Three Cousins, Three Empires and the Road to World War One (London, 2009), p. 82; Ферро М. Николай II (Москва, 1991), с. 32.


[Закрыть]. Даже после восшествия на престол, крайняя застенчивость и страх перед перспективой использования реальной власти не позволяли ему в первые годы навязать правительству свои политические предпочтения – в той мере, в какой они у него были. Более того, ему не хватало поддержки со стороны административного аппарата, которая была бы необходима для последовательного формирования политического курса. У него не было, например, личного секретариата и личного секретаря. Он мог настаивать – и настаивал – на том, чтобы его информировали даже о весьма незначительных решениях министров, но в таком огромном государстве, как Россия, это просто означало, что монарх утопал в мелочах, в то время как реально важные дела отходили на второй план[513]513
  D. C. B. Lieven, Nicholas II. Emperor of All the Russias (London, 1993), p. 117.


[Закрыть].

Царь, тем не менее, был в состоянии, особенно начиная примерно с 1900 года, задавать определенное направление российской внешней политике. К концу 1890-х годов Россия была глубоко вовлечена в экономическое проникновение в Китай. Далеко не всех в администрации устраивала дальневосточная политика. Некоторых возмущала огромная стоимость связанных с этим инфраструктурных и военных обязательств. Другие, например военный министр генерал Алексей Куропаткин, считали, что Дальний Восток отвлекает от более насущных проблем на западной периферии, особенно от Балкан и черноморских проливов. Но Николай II в это время твердо верил, что будущее России лежит в Сибири и на Дальнем Востоке, и добивался того, чтобы сторонники восточной политики брали верх над противниками. Несмотря на некоторые первоначальные сомнения, он поддержал захват китайского плацдарма в Порт-Артуре (в настоящее время район Люйшунькоу города Далянь) на полуострове Ляодун в 1898 году. Николай поддержал также и политику проникновения в Корею, которая ориентировала Санкт-Петербург на курс, грозивший столкновением с Токио.

Вмешательство Николая в политику имело форму неформальных рекомендаций, а не директивных указаний. Он был в дружеских отношениях, например, с аристократическими предпринимателями, владевшими обширной лесной концессией на реке Ялу в Корее. Лесной магнат А. М. Безобразов, бывший офицер элитного кавалергардского полка, использовал свое личное знакомство с царем для превращения концессии в форпост Ялу для расширения российской неформальной империи на Корейском полуострове. В 1901 году министр финансов Сергей Витте сообщал, что Безобразов посещает царя «не менее двух раз в неделю – по часам», консультируя его по дальневосточной политике[514]514
  Цит. по: David M. McDonald, United Government and Foreign Policy in Russia 1900–1914 (Cambridge, MA, 1992), p. 31.


[Закрыть]. Министры были возмущены присутствием при дворе этих влиятельных посторонних лиц, но они мало что могли сделать, чтобы воспрепятствовать их влиянию. Эти неформальные связи, в свою очередь, склоняли царя к мнению о необходимости еще более агрессивной российской политики в регионе. «Я не хочу захватывать Корею, – сказал Николай принцу Прусскому Генриху в 1901 году, – но ни при каких обстоятельствах не могу позволить Японии прочно обосноваться там. Это было бы casus belli»[515]515
  Цит. по: Lieven, Nicholas II, p. 97.


[Закрыть].

Царь еще больше усилил свой контроль над внешней политикой, назначив на Дальнем Востоке наместника, полностью отвечающего не только за гражданские и военные вопросы, но и за отношения с Токио. Занявший этот пост адмирал Е. И. Алексеев находился в непосредственном подчинении у Николая и, следовательно, не подлежал министерскому надзору. Назначение было организовано группой, сложившейся вокруг Безобразова, которая видела в такой схеме возможность обойти относительно осторожную дальневосточную политику министерства иностранных дел. Как следствие, Россия проводила фактически две параллельные – официальную и неофициальную – имперские политики, позволяя царю выбирать между двумя вариантами и натравливать фракции друг на друга[516]516
  McDonald, United Government, pp. 38–57.


[Закрыть]. Адмирал Алексеев не имел ни дипломатического опыта, ни понимания необходимости соблюдения дипломатического этикета, демонстрировал агрессивный и непримиримый стиль переговоров, который не мог не вызвать гнева и раздражения японской стороны. Сомнительно, чтобы Николай II когда-либо сознательно проводил политику на разжигание конфликта с Японией, но он определенно нес львиную долю ответственности за войну, разразившуюся в 1904 году, и, следовательно, за последовавшие за ней бедствия[517]517
  Lieven, Nicholas II, p. 100.


[Закрыть].

Таким образом, можно сказать, что накануне Русско-японской войны влияние царя возросло, а его министров снизилось. Но такое положение дел продлилось недолго, потому что катастрофические результаты царской политики привели к резкому ограничению его возможности определять повестку дня. Когда до столицы дошли новости о череде поражений и Россию охватили волнения, группа министров во главе с Сергеем Витте протолкнула план реформ, призванных консолидировать политическое руководство страной. Власть была сосредоточена в Совете министров, который впервые возглавлял «председатель» или премьер-министр. При Витте и его преемнике П. А. Столыпине (1906–1911) исполнительная власть была в некоторой степени защищена от вмешательства монарха. В частности, Столыпин, решительный человек с огромным интеллектом, харизмой и неутомимым трудолюбием, сумел утвердить свою личную власть над большинством министров, достигнув такого уровня согласованности в управлении, который был неизвестен до 1905 года. В годы председательства Столыпина Николай, казалось, «удивительным образом не присутствовал в политической активности»[518]518
  McDonald, United Government, p. 106.


[Закрыть].

Впрочем, царь недолго покорно сносил такое положение. Даже пока Столыпин был жив, Николай находил способы обойти его контроль, имея дело с отдельными министрами за спиной председателя. Среди них был министр иностранных дел Извольский, чьи неудачные переговоры с австро-венгерским коллегой спровоцировали Боснийский кризис 1908–1909 годов. В обмен на дипломатическую поддержку Вены в вопросе доступа России к черноморским проливам, Извольский одобрил аннексию Австрией Боснии и Герцеговины. Ни председатель Совета министров Столыпин, ни его коллеги по кабинету не были заранее проинформированы об этом смелом решении, которое было одобрено непосредственно самим царем Николаем. До момента убийства террористами Столыпина, осенью 1911 года, Николай занимался систематическим подрывом его авторитета, поддерживая его политических оппонентов. Столкнувшись с сопротивлением со стороны консолидированного кабинета министров, который угрожал ограничить его свободу действий, Николай перестал оказывать ему поддержу и начал интриговать против тех самых людей, которых он же и назначал во власть. Витте первый пал жертвой этого автократического поведения в 1906 году; Столыпина ожидала бы та же участь, если бы он не был убит, а его преемника, деликатного Владимира Коковцова, царь уволил с должности в феврале 1914 года, потому что он тоже зарекомендовал себя приверженцем идеи «единого правительства». Ниже я вернусь к влиянию этих интриг на курс российской внешней политики – на данный момент ключевым является то, что 1911–1914 годы были временем, когда консолидированная политика правительства приходила в упадок и началось восстановление авторитарной царской власти[519]519
  Ibid., pp. 168–198.


[Закрыть].

И при этом авторитарная власть не использовалась для проведения последовательного политического курса. Она использовалась в негативных целях, чтобы защитить неподотчетность монарха и его право на вмешательство во все дела, разрушая любые политические институты, которые выглядели так, как будто они могли перехватить инициативу. Таким образом, следствием подобных вмешательств становилось не навязывание правительству царской воли как таковой, а, скорее, растущая неуверенность среди правящей элиты в том, кто и на что имел право, – такое положение дел лишь подпитывало фракционные раздоры и критически подрывало возможность принятия последовательных решений.

Из трех кузенов император Вильгельм II был и остается самым противоречивым. Степень его влияния на деятельность исполнительной власти Германии по-прежнему вызывает серьезные споры[520]520
  J. C. G. Röhl, Germany Without Bismarck. The Crisis of Government in the Second Reich, 1890–1900 (London, 1967); id., «The „kingship mechanism“ in the Kaiserreich», in Röhl, The Kaiser and His Court. Wilhelm II and the Government of Germany (Cambridge, 1994), pp. 107–30; Hans-Ulrich Wehler, Das deutsche Kaiserreich, 1871–1918 (Göttingen, 1973), pp. 60–69; id., Deutsche Gesellschaftsgeschichte (5 vols. Munich, 1995), vol. 3, pp. 1016–1020.


[Закрыть]. Кайзер, несомненно, взошел на трон, намереваясь быть автором внешней политики своей страны. «Министерство иностранных дел? Я министерство иностранных дел!» – воскликнул он однажды[521]521
  L. Cecil, «Der diplomatische Dienst im kaiserlichen Deutschland», in K. Schwabe (ed.), Das diplomatische Korps, 1871–1945 (Boppard am Rhein, 1985), p. 39.


[Закрыть]. «Я единственный хозяин немецкой политики, – утверждал он в письме принцу Уэльскому (будущему Эдуарду VII), – и моя страна должна следовать за мной, куда бы я ни шел»[522]522
  Цит. по: J. C. G. Röhl, «Kaiser Wilhelm II: A Suitable Case for Treatment?», in id., The Kaiser and His Court. Wilhelm II and the Government of Germany (Cambridge, 1994), p. 12.


[Закрыть]. Вильгельм лично интересовался назначением послов и иногда поддерживал своих фаворитов вопреки советам канцлера и министерства иностранных дел. В большей степени, чем любой из его двоюродных братьев-императоров, он считал встречи и переписку с другими царственными особами, которые были частью регулярного ритуала взаимоотношений между монархиями, уникальным дипломатическим ресурсом, который можно использовать в интересах своей страны[523]523
  J. C. G. Röhl, «The Splendour and Impotence of the German Diplomatic Service», in id., The Kaiser and His Court, p. 159; F.-C. Stahl, «Preussische Armee und Reichsheer, 1871–1914», in O. Hauser, Zur Problematik Preussen und das Reich (Cologne and Vienna, 1984), p. 202; Johannes Paulmann, «„Dearest Nicky…“ Monarchical Relations between Prussia, the German Empire and Russia during the Nineteenth Century», in R. Bartlet and K. Schönwalder (eds.), The German Lands and Eastern Europe. Essays on the History of Their Social, Cultural and Political Relations (London, 1999), pp. 157–181.


[Закрыть]. Как и Николай II, Вильгельм часто – особенно в первые годы своего правления – консультировался с «фаворитами» за спиной своих министров, поощрял фракционные раздоры, чтобы подорвать единство правительства, и излагал взгляды, которые не были согласованы с соответствующими министрами или расходились с текущим политическим курсом.

Именно этим последним – несогласованными выступлениями с несанкционированными политическими заявлениями – кайзер завоевал самое враждебное отношение как со стороны современников, так и со стороны историков[524]524
  Самый авторитетный критический разбор см.: J. C. G. Röhl, Wilhelm II. Der Weg in den Abgrund 1900–1941 (Munich, 2008), p. 26.


[Закрыть]. Не может быть никаких сомнений в эксцентричности как тона, так и содержания множества высказываний кайзера в телеграммах, письмах, комментариях на полях, беседах, интервью и выступлениях на внешнеполитические и внутриполитические темы. Сам по себе их исключительный объем примечателен: кайзер говорил, писал, телеграфировал, комментировал и разглагольствовал более или менее непрерывно в течение тридцати лет своего правления, и огромная часть всего этого потока высказываний была записана и сохранена для потомков. Некоторые высказывания были безвкусными или неуместными. В качестве иллюстрации – два примера, оба связаны с Соединенными Штатами. 4 апреля 1906 года кайзер Вильгельм II был гостем на ужине в посольстве США в Берлине. Во время оживленной беседы кайзер заговорил о необходимости обеспечить больше места для быстро растущего населения Германии, которое на момент его вступления на престол насчитывало, как он сказал послу, около 40 миллионов человек, а сейчас составляет уже около 60 миллионов. Это хорошо само по себе, но в ближайшие двадцать лет должен остро встать продовольственный вопрос. С другой стороны, значительная часть Франции кажется недонаселенной и нуждается в развитии; возможно, следует спросить французское правительство, не будут ли они против отодвинуть свою границу на запад, чтобы разместить излишек немцев? Эта глупая болтовня (которая, как мы можем предположить, велась в шутку) была всерьез запротоколирована одним из его собеседников и отправлена в Вашингтон с ближайшей дипломатической почтой[525]525
  О’Брайен – Элиху Руту, Берлин, 7 апреля 1906 г., цит. по: Alfred Vagts, Deutschland und die vereinigten Staaten in der Weltpolitik (2 vols., New York, 1935), p. 1878, цит. по: Röhl, Der Weg in den Abgrund, p. 488.


[Закрыть]. Другой пример – ноябрь 1908 года, когда в прессе интенсивно обсуждалась возможность войны между США и Японией. Взволнованный этой перспективой и стремясь снискать расположение атлантической державы, кайзер направил письмо президенту Рузвельту, предлагая ему – на этот раз со всей серьезностью – разместить прусский армейский корпус на побережье Калифорнии[526]526
  Рагнхильд Фибиг – фон Хазе, «Die Rolle Kaiser Wilhelms II. in den deutschamerikanischen Beziehungen, 1890–1914», в John C. G. Röhl (ed.), Wilhelm II. (Munich, 1991), p. 251; id., Der Weg in den Abgrund, p. 653.


[Закрыть].