Текст книги "Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году"

Такое полярное изменение взглядов случалось и в обратном направлении. Венгерский ученый Оскар Яси – один из глубоких знатоков империи Габсбургов – резко критиковал дуалистическую систему. В 1929 году, он завершил масштабное исследование по истории распада монархии заключением, что «мировая война была не причиной, а лишь финальным актом ликвидации взаимной ненависти и недоверия между ее народами»[245]245
  Oszkár Jászi, The Dissolution of the Habsburg Monarchy (Chicago, 1929), pp. 23, 451.


[Закрыть]. Однако в 1949 году, после Второй мировой войны и катастрофического периода диктатуры и геноцида в его родной стране, Оскар Яши, с 1919 года живший в эмиграции в США, переменил мнение. В старой монархии Габсбургов – писал он – «в достаточной мере соблюдалось верховенство закона; неуклонно укреплялись личные свободы, расширялись политические права; все более уважался принцип национальной автономии. Свобода перемещения людей и товаров распространяла свои преимущества на самые дальние уголки империи»[246]246
  Oszkár Jászi, «Danubia: Old and New», Proceedings of the American Philosophical Society, 93/1 (1949), p. 2.


[Закрыть]. Эйфория на волне национального освобождения заставила одних, некогда лояльных подданных, осуждать дуалистическую монархию Габсбургов, тогда как другие, бывшие до 1914 года ее стойкими противниками, с годами пали жертвами ностальгии. В 1939 году, размышляя о распаде империи, венгерский писатель Михай Бабич констатировал: «Теперь мы сожалеем о потере и оплакиваем то, что некогда проклинали. Сегодня мы независимы, но вместо ощущения радости испытываем лишь страх»[247]247
  Mihály Babits, Keresztükasul életemen (Budapest, 1939), cited in Mihály Szegedy-Maszák, «The Re-evaluated Past. The Memory of the Dual Monarchy in Hungarian Literature», in Gerö (ed.), Austro-Hungarian Monarchy, p. 196.


[Закрыть].

После поражения в Италии (1859) и Германии (1866) Балканский регион по умолчанию стал приоритетным направлением внешней политики Австро-Венгрии. К несчастью, это сужение геополитического диапазона совпало с ростом нестабильности в регионе. Источником нестабильности стало ослабление позиций Османской империи в Юго-Восточной Европе, что создало зону напряженности между двумя великими державами, имевшими в регионе свои стратегические интересы[248]248
  Полезную подборку страновых исследований см. в: Marian Kent (ed.), The Great Powers and the End of the Ottoman Empire (London, 1984).


[Закрыть]. Историческое право на гегемонию в областях, покидаемых османами, чувствовали и Россия, и Австро-Венгрия. Габсбурги всегда защищали юго-восточные рубежи Европы от турецких нашествий. В России идеология панславизма утверждала о существовании естественной общности интересов молодых славянских (особенно православных) государств Балканского полуострова с интересами их покровителя в Санкт-Петербурге. Геополитическое отступление турок подняло также вопрос о контроле над черноморскими проливами – вопрос большой стратегической важности для российских политиков. В это же время на Балканах возникли новые государства с амбициозными и взаимно конкурирующими целями и интересами. Словно игроки на шахматной доске, Австрия и Россия маневрировали фигурами на этой неспокойной территории, хитрыми ходами надеясь полностью или частично лишить противника стратегического преимущества.

До 1908 года сотрудничество, самоограничение и разграничение неформальных сфер влияния позволяли им контролировать угрозы, свойственные такому положению дел[249]249
  Williamson, Austria-Hungary, pp. 59–61; Bridge, From Sadowa to Sarajevo, pp. 211–309.


[Закрыть]. Согласно пересмотренному Договору трех императоров от 1881 года, между Россией, Австро-Венгрией и Германией, Россия обязалась «уважать» австро-венгерскую оккупацию Боснии и Герцеговины, утвержденную в Берлинском трактате 1878 года. Кроме того, три императора согласились «принимать во внимание» взаимные «интересы на Балканском полуострове»[250]250
  Текст договора «Союза трех императоров» (в версии 1881 года) и отдельный протокол содержится в Bridge, From Sadowa to Sarajevo, pp. 399–402.


[Закрыть]. Последовавшие в 1897 и 1903 годах русско-австрийские соглашения подтвердили их совместную приверженность к сохранению статус-кво на Балканах.

Впрочем, сложность балканской шахматной партии была такова, что для сохранения спокойствия на полуострове одного лишь взаимопонимания с державой-соперницей было недостаточно. Своей доли внимания требовали и меньшие игроки, которых следовало умиротворить и цивилизовать. И самым важным из них, с точки зрения Вены, была Сербия. В течение долгого правления Милана Обреновича, питавшего симпатии к Австрии, Сербия выступала послушным партнером Вены, соглашаясь с претензиями империи на региональную гегемонию. Со своей стороны, Вена в 1882 году поддержала Белград в его притязаниях на статус независимого королевства. Кроме того, Австрия обещала Сербии дипломатическую поддержку, если та пожелает расширяться в южном направлении, за счет османской провинции Македонии. Летом 1883 года министр иностранных дел Австро-Венгрии, граф Густав Кальноки, в беседе с российским коллегой назвал позитивные отношения с Сербией «краеугольным камнем политики Габсбургов на Балканах»[251]251
  Цит. там же, с. 141. Также см.: Ernst R. Rutkowski, «Gustav Graf Kálnoky. Eine biographische Skizze», Mitteilungen des Österreichischen Staatsarchivs, 14 (1961), pp. 330–343.


[Закрыть].

Несмотря на симпатии к Австрии, король Милан иногда бывал для нее неожиданно раздражающим и неудобным партнером. В 1885 году он устроил в Вене переполох своей идеей отречься от престола, отправить сына учиться в Австрию и предоставить империи право аннексировать Сербию. У австрийцев ничего подобного и в мыслях не было. Вызванному в Вену удрученному монарху напомнили о его королевских обязанностях и отправили обратно в Белград. «Процветающая и независимая Сербия, – объяснял граф Кальноки премьер-министру Австрии, – лучше отвечает нашим целям […], чем та же Сербия в роли непокорной провинции»[252]252
  Меморандум Кальноки – Таффе, сентябрь 1885, цит. по: Bridge, From Sadowa to Sarajevo, p. 149.


[Закрыть]. При этом 14 ноября, всего через четыре месяца после разговоров об отречении, Милан внезапно и без предупреждения вторгся в соседнюю Болгарию, которой покровительствовала Россия. Возникший конфликт был недолгим, поскольку болгары с легкостью отбили сербское вторжение, но, чтобы этот внезапный демарш не омрачил разрядку, достигнутую между Австрией и Россией, потребовались активные дипломатические усилия европейских великих держав.

Сын Милана, вступив на сербский престол, оказался взбалмошнее отца: король Александр похвалялся австро-венгерской поддержкой, а в 1899 году публично заявил: «враги Австро-Венгрии – враги Сербии». Этот необъяснимый faux pas вызвал немалое удивление в Санкт-Петербурге и значительное беспокойство в Вене. Впрочем, короля Александра соблазняла и перспектива пророссийской ориентации. В 1902 году, после смерти короля-отца, Александр начал активно искать российской поддержки; в Санкт-Петербурге он даже объявил журналистам, что монархия Габсбургов – «заклятый враг Сербии».[253]253
  Edmund Glaise von Horstenau, Franz Josephs Weggefährte: das Leben des Generalstabschefs, Grafen Beck nach seinen Aufzeichnungen und hinterlassenen Dokumenten (Zurich, Vienna, 1930), p. 391.


[Закрыть] Поэтому известие о безвременной гибели Александра не вызвала особого сочувствия у официальной Вены, хотя и там (как повсюду в Европе) людей потрясла жестокость, с которой убийцы расправились с династией Обреновичей.

Лишь постепенно австрийцы осознали, что убийства, совершенные в июне 1903 года, означали полную смену политического курса Сербии. Венский МИД поспешил наладить отношения с узурпатором сербского престола: там оптимистично сочли Петра Карагеоргиевича сторонником австрийской ориентации. И хотя Австро-Венгрия была первым государством, официально признавшим новоявленный сербский режим, Вена вскоре поняла, что основ для добрососедских отношений больше нет. Руководство внешними делами перешло в руки людей, открыто враждебных дуалистической монархии, а политики в Вене с нараставшим беспокойством следили за ура-патриотическими всплесками белградской прессы, сбросившей цензурные ограничения. В сентябре 1903 года Константин Думба, австрийский посланник в Белграде, докладывал о том, что двусторонние отношения «плохи настолько, насколько возможно». В результате Вена вернулась на позиции морального осуждения цареубийства и присоединилась к британским санкциям в отношении режима Карагеоргиевича. Надеясь получить выгоду от ослабления австро-сербских связей, в игру вступила Россия, убеждавшая Белград, что будущее Сербии находится на западе, на побережье Адриатики, и призывавшая не возобновлять действовавший многие годы торговый договор с Австро-Венгрией[254]254
  Bridge, From Sadowa to Sarajevo, p. 263.


[Закрыть].

Напряженность переросла в открытый конфликт, когда в конце 1905 года Вена узнала о том, что Сербия и Болгария заключили «секретный» таможенный союз. Когда в начале 1906 года австрийцы потребовали, чтобы в Белграде отказались от союза, результат оказался противоположным ожидаемому – союз с Болгарией, который прежде не был предметом особого интереса, сделался (пусть и временно) в национальном восприятии сербской публики главным приоритетом[255]255
  Коштовиц – Тетсу ван Гудриану, Белград, 22 января 1906 г., NA, 2.05.36, doc. 10, Rapporten aan en briefwisseling met het Ministerie van Buitenlandse Zaken.


[Закрыть]. Таможенный кризис 1906 года в общих чертах описан в первой главе этой книги, но нам следует помнить, что австрийцев волновало не столько ничтожное коммерческое значение союза Сербии и Болгарии, сколько лежащая в его основе политика. Что если сербско-болгарский таможенный союз является лишь первым шагом на пути к «объединению» балканских государств, враждебных Австро-Венгрии и восприимчивых к влиянию Санкт-Петербурга?

Легко списать это на австрийскую нервозность, но на самом деле политики в Вене были не так уж далеки от истины: сербско-болгарский таможенный союз был третьим в серии тайных соглашений между Сербией и Болгарией, первые два из которых имели четкую антиавстрийскую направленность. Еще 12 мая 1904 года в Белграде, в обстановке строгой секретности, были подписаны Договор о дружбе и Договор о союзе. Как ни старался австрийский посланник выяснить, о чем шла речь между болгарской делегацией, посетившей город, и их сербскими собеседниками, он не смог приподнять завесу конфиденциальности, окружавшую переговоры, и лишь укрепился в худших подозрениях. Выходило, что австрийские опасения по поводу российского вмешательства вполне обоснованны. Действительно, Санкт-Петербург, несмотря на потепление русско-австрийских отношений и глубокую вовлеченность в злосчастную войну с Японией, работал над созданием Балканского альянса. Одним из главных участников этих переговоров был болгарский дипломат Димитар Ризов, бывший одновременно агентом азиатского департамента российского МИД. За час до полудня 15 сентября 1904 года министры иностранных дел Сербии и Болгарии одновременно (и в строгой секретности) вручили российским послам в Белграде и Софии, соответственно, копии сербско-болгарского договора о союзе[256]256
  Содержательный анализ этих соглашений, основанный на воспоминаниях и дневниках болгарского дипломата Христофора Хесапчиева, см.: Kiril Valtchev Merjanski, «The Secret Serbian-Bulgarian Treaty of Alliance of 1904 and the Russian Policy in the Balkans before the Bosnian Crisis», MA thesis, Wright State University, 2007, pp. 30–31, 38–39, 41–42, 44, 50–51, 53–78. См. также: Constantin Dumba, Memoirs of a Diplomat, trans. Ian F. D. Morrow (London, 1933), pp. 137–139; Miloš Bogičević, Die auswärtige Politik Serbiens 1903–1914 (3 vols., Berlin, 1931), vol. 3, p. 29.


[Закрыть].

Одной из проблем австро-венгерской дипломатии на Балканах было растущее взаимопроникновение проблем внешней и внутренней политики[257]257
  Глубокое обсуждение проблемы, см.: Solomon Wank, «Foreign Policy and the Nationality Problem in Austria-Hungary, 1867–1914», Austrian History Yearbook, 3 (1967), pp. 37–56.


[Закрыть]. По понятным причинам, неразрывное переплетение внешней и внутренней политики чаще всего имело место там, где рядом с империей Габсбургов существовало независимое государство, бывшее для того или иного ее национального меньшинства альтернативным «отечеством». Из жителей имперских провинций суверенного отечества не было у чехов, словенцев, поляков, словаков и хорват – в отличие от трех миллионов румын в Трансильвании. Из-за особенностей двуединой монархии Вена практически не могла помешать Будапешту вести политику мадьяризации, которая выглядела враждебной с точки зрения соседней Румынии, важного стратегического партнера в регионе. Тем не менее до 1910 года монархии Габсбургов удавалось защитить австрийско-румынские отношения от последствий своих внутренних неурядиц, главным образом благодаря тому, что Румыния, союзница Австрии и Германии, не пыталась разжигать или эксплуатировать в собственных интересах межэтническую рознь в Трансильвании.

Ничего подобного нельзя было сказать после 1903 года про сербов и Королевство Сербия. Сербы составляли чуть более 40 % населения Боснии и Герцеговины, крупные районы, населенные сербами, существовали в Воеводине на юге Венгрии и не столь большие в Хорватии-Славонии. После цареубийства 1903 года с санкции Белграда сербские националисты усилили ирредентистскую активность в империи Габсбургов, уделяя особое внимание Боснии и Герцеговине. Возникшую в этой связи проблему капитан Юзеф Помянковски, австрийский военный атташе в Белграде, изложил в феврале 1906 года в письме начальнику Генерального штаба. По оценкам Помянковского, в случае потенциального военного конфликта Сербия, безусловно, оказывалась среди противников Австро-Венгерской империи. Проблемой была не столько официальная позиция Белграда, сколько ультранационалистическая ориентация сербских политиков в целом. Даже если вожжи будут в руках «разумного» правительства, предупреждал Помянковский, оно не сможет воспрепятствовать «влиятельным сербским шовинистам» в организации «той или иной авантюры». Однако гораздо опаснее, чем «открыто враждебная позиция Сербии с ее ничтожной армией», – продолжал австрийский военный атташе, – оказывается «подрывная работа пятой колонны [сербских] радикалов, которая в условиях мира разрушает лояльность наших подданных, южных славян, а при неблагоприятном развитии событий может создать для имперской армии серьезные затруднения[258]258
  Помянковский – Беку, Белград, 17 февраля 1906 г., цит. по: Günther Kronenbitter, «Krieg im Frieden». Die Führung der k. u. k. Armee und die Grossmachtpolitik Österreich-Ungarns 1906–1914 (Munich, 2003), p. 327.


[Закрыть].

«Шовинистический» ирредентизм сербского государства, точнее, его наиболее влиятельных политических сил, стал важнейшим фактором в австрийском восприятии отношений с Белградом. Некоторое представление о том, как ухудшились австрийско-сербские отношения после цареубийства в Белграде, дают официальные инструкции, составленные летом 1907 года министром иностранных дел графом Алоизом фон Эренталем для нового австрийского посланника в Сербии. При короле Милане – писал Эренталь – сербская власть была достаточно сильной, чтобы противостоять любой «публичной агитации в Боснии», однако события июля 1903 года все изменили. Проблема состояла не столько в том, что король Петр был политически слишком слаб, чтобы противостоять шовинистическим силам, сколько в том, что он сам принялся, ради укрепления собственных позиций, эксплуатировать националистические настроения. В этой связи одной из «первоочередных задач» нового австрийского посланника в Белграде становилась работа по отслеживанию и анализу сербской националистической активности. При первой же возможности он должен донести до короля Петра и премьер-министра Пашича, что Вене досконально известны масштаб и характер деятельности сторонников Великой Сербии и что Белграду следует оставить всякие сомнения по поводу того, что Австро-Венгрия может воспринимать свою оккупацию Боснии и Герцеговины иначе как «безусловной». И самое главное, нельзя полагаться на «традиционные» официальные опровержения сербской стороны:

Следует ожидать, что сербы отреагируют на Ваши здравые предостережения стереотипными формулировками, которые они всегда применяют в ответ на обвинения в тайных интригах в оккупированных провинциях: «Правительство Сербии стремится поддерживать с соседями корректные дипломатические отношения, однако не в силах сдерживать эмоции и чувства нации, требующей активных действий, и т. д. и т. п.»[259]259
  «Konzept der Instruktion für Forgách anlässlich seines Amtsantrittes in Belgrad», Vienna, 6 July 1907, in Solomon Wank (ed.), Aus dem Nachlass Aehrenthal. Briefe und Dokumente zur österreichisch-ungarischen Innen– und Aussenpolitik 1885–1912 (2 vols., Graz, 1994), vol. 2, doc. 377, p. 518.


[Закрыть].

В наставлении Эренталя отразились характерные черты отношения Вены к Белграду: вера в первобытную силу сербского национализма, инстинктивное недоверие к находящимся у власти сербским политикам и растущая озабоченность судьбами Боснии, скрытая за высокомерной позой неоспоримого превосходства.

Таким образом, почва для аннексии Боснии и Герцеговины в 1908 году была подготовлена. Ни в Австрии, ни в дипломатических ведомствах других великих держав никогда не было сомнений в том, что Вена считает оккупацию 1878 года бессрочной. В одной из секретных статей обновленного «Союза трех императоров» 1881 года Австро-Венгрия прямо заявила о своем «праве аннексировать эти провинции в любой момент, который она сочтет целесообразным», и эта формула регулярно воспроизводилась в русско-австрийских дипломатических соглашениях. Россия этого права не оспаривала в принципе, но оставляла за собой право выдвинуть собственные условия, когда такой момент настанет. Преимущества формальной аннексии были для Австро-Венгрии достаточно очевидны. Это устраняло любые сомнения в отношении будущего провинций – вопрос безотлагательный, ибо утвержденный на Берлинском конгрессе режим оккупации формально истекал в 1908 году. Это позволило бы эффективнее интегрировать Боснию и Герцеговину в политическую систему империи, например, путем создания провинциального парламента. Это обеспечило бы более стабильную среду для внутренних инвестиций. Что еще важнее, это показало бы Белграду (и сербам в Боснии и Герцеговине), что Австро-Венгрия овладела этой провинцией навсегда, и устранило бы – по крайней мере, теоретически – один из мотивов для продолжения сербской агитации.

У Эренталя, ставшего министром иностранных дел в ноябре 1906 года, имелись и другие причины спешить. До рубежа двух столетий он оставался убежденным сторонником двуединства страны. Однако в 1905 году его веру в Исторический компромисс подорвало ожесточенное соперничество двух политических элит, австрийской и венгерской, за контроль над объединенными вооруженными силами. К 1907 году Эренталь сделался адептом «триединого» решения проблем монархии: два доминирующих центра власти в империи следовало дополнить третьим, объединяющим южных славян (прежде всего хорватов, словенцев и сербов). Идея триализма нашла немало последователей в южнославянской элите, особенно среди хорватов, недовольных тем, что их страну разделили между Цислейтанией, Венгерским королевством и управляемой из Будапешта провинцией Хорватия-Славония. Только полная аннексия Боснии и Герцеговины позволила бы обеспечить их полную интеграцию с империей и включить в новую структуру реформированной триединой монархии. А это стало бы, как искренне надеялся Эренталь, внутренним противовесом ирредентизму Белграда. Перестав быть «Пьемонтом» в глазах славянских народов на Балканах, Сербия превратилась бы в отрезанный ломоть более обширного (с преобладанием хорватского элемента) южнославянского государственного образования в рамках империи[260]260
  Solomon Wank, «Aehrenthal’s Programme for the Constitutional Transformation of the Habsburg Monarchy: Three Secret Memoires», Slavonic and East European Review, 42 (1963), p. 515.


[Закрыть].

Решающим доводом в пользу аннексии стала революция младотурок, начавшееся с восстания в османской Македонии. Летом 1908 года младотурки принудили константинопольского султана официально восстановить конституцию и созвать парламент. Они собирались начать в Османской империи глубокие реформы. Ходили слухи, что новое турецкое руководство вскоре назначит всеобщие выборы по всей стране, включая районы, оккупированные Австро-Венгрией и лишенные собственных представительных органов. Что если новая турецкая администрация, опираясь на обеспеченные революцией легитимность и авторитет, потребует возвращения аннексированной провинции, соблазнив ее жителей обещанием конституционной реформы?[261]261
  О подоплеке аннексии, см.: Bernadotte E. Schmitt, The Annexation of Bosnia 1908–1909 (Cambridge, 1937), pp. 1–18.


[Закрыть] Надеясь воспользоваться этой неопределенностью, сербы и мусульмане Боснии образовали временную коалицию, добивавшуюся автономии под турецким сюзеренитетом[262]262
  Okey, Habsburg Monarchy, p. 363.


[Закрыть]. Возникла угроза, что сложившийся в провинции этнорелигиозный альянс, желая вытеснить австрийцев, объединит усилия с турками.

Чтобы предотвратить любые осложнения, Эренталь спешно подготовил почву для аннексии провинций. За приличное вознаграждение османы уступили свой номинальный суверенитет. Гораздо важнее были русские, от решения которых зависел весь проект аннексии. Эренталь твердо верил в значимость добрых отношений с Россией: будучи послом Австрии в Санкт-Петербурге в 1899–1906 годах, он способствовал русско-австрийскому сближению. Заручиться согласием Извольского, министра иностранных дел России, было нетрудно. Русские не возражали против формализации статуса Австро-Венгрии в аннексированных Боснии и Герцеговине, если Санкт-Петербург получит что-то взамен. Действительно, именно Извольский с одобрения Николая II предложил обменять аннексию Боснии и Герцеговины на австрийскую поддержку требований России об упрощении доступа к черноморским проливам. 16 сентября 1908 года Извольский и Эренталь обговорили условия сделки в замке Бухлов, моравском имении Леопольда фон Берхтольда, австро-венгерского посла в Санкт-Петербурге. Таким образом, аннексия 1908 года произошла, в некотором смысле, из духа русско-австрийского «сердечного согласия» на Балканах. Кроме того, в этом размене была четкая симметрия, поскольку Извольский и Эренталь, по сути дела, преследовали идентичную цель: получить выгоду, обеспеченную путем секретных переговоров за счет Османской империи и в нарушение Берлинского договора[263]263
  Holger Afflerbach, Der Dreibund. Europäische Grossmacht– und Allianzpolitik vor dem Ersten Weltkrieg (Vienna, 2002), p. 629.


[Закрыть].

Несмотря на все эти приготовления, заявление Эренталя от 5 октября 1908 года об аннексии Боснии и Герцеговины вызвало крупный европейский кризис. Извольский отрицал всякую договоренность с Эренталем. Затем он даже стал отрицать, что был заранее поставлен в известность о намерениях Эренталя, и потребовал созыва международной конференции для уточнения статуса Боснии и Герцеговины[264]264
  N. Shebeko, Souvenirs. Essai historique sur les origines de la guerre de 1914 (Paris, 1936), p. 83.


[Закрыть]. Последовавший кризис тянулся несколько месяцев, когда Сербия, Россия и Австрия объявляли мобилизацию и контрмобилизацию, а Эренталь продолжал уклоняться от требования Извольского о созыве конференции, которая не была предусмотрена их договоренностями в Бухлове. Проблему разрешила лишь германская «нота Санкт-Петербургу» от марта 1909 года, в которой немцы ультимативно требовали от России признания австро-венгерской аннексии и заставили Сербию поступить аналогичным образом. В противном случае, предостерег канцлер Бюлов, дело «пойдет своим чередом». Формулировка намекала не только на возможность войны между Австро-Венгрией и Сербией, но, что важнее, на возможность публикации немцами документов, доказывающих соучастие Извольского в изначальной сделке вокруг аннексии Боснии и Герцеговины. Извольский немедленно отступил.

Львиную долю ответственности за кризис вокруг аннексии Боснии и Герцеговины традиционно возлагают на Эренталя. Справедлив ли этот упрек? Действительно, маневры австрийского министра иностранных дел были лишены требуемой дипломатической прозрачности. Он выбрал действия методами устаревшей тайной дипломатии: конфиденциальные встречи, обмен лицемерными заверениями и тайные двусторонние соглашения, а не решение проблемы аннексии в рамках международной конференции, где участвовали бы все страны, подписавшие Берлинский договор. Именно приоритет тайным договоренностям позволил Извольскому утверждать, что ему, а в его лице и России, запудрил мозги «скользкий» австрийский министр. Однако из некоторых свидетельств можно сделать вывод, что, напротив, события приняли подобный оборот, потому что Извольский, желая спасти свою должность и репутацию, лгал самым отъявленным образом. Российский министр иностранных дел допустил две серьезные ошибки. Во-первых, он предполагал, что Лондон поддержит его требование об открытии черноморских проливов для российских военных кораблей. Во-вторых, он сильно недооценил влияние австро-венгерской аннексии на российское общественное мнение. Согласно одному свидетельству современника, посол вначале был совершенно спокоен, когда 8 октября 1908 года до него в Париже дошли сведения об аннексии. Лишь через несколько дней, уже в Лондоне, найдя англичан совершенно не готовыми к компромиссу, а также узнав о реакции прессы в Санкт-Петербурге, Извольский осознал свою ошибку, запаниковал и принялся изображать жертву вероломного Эренталя[265]265
  Harold Nicolson, Die Verschwörung der Diplomaten. Aus Sir Arthur Nicolsons Leben 1849–1928 (Frankfurt am Main, 1930), pp. 301–302; Williamson, Austria-Hungary, pp. 68–9; Schmitt, The Annexation of Bosnia, pp. 49–60; современную позицию, подтверждающую эту точку зрения, излагает Baron M. de Taube, La politique russe d’avant-guerre et la fin de l’empire des Tsars (Paris, 1928), pp. 186–187.


[Закрыть].

Однако кто бы ни был прав или виноват персонально, кризис вокруг аннексии Боснии и Герцеговины стал поворотным пунктом геополитики в регионе. Он разрушил то, что оставалось от русско-австрийской готовности сотрудничать в разрешении балканских проблем; отныне сдерживать конфликты, порождающие враждебность среди балканских государств, стало намного сложнее. Кроме того, кризис осложнил отношения Австрии с соседом и союзником – Королевством Италия. Между ними уже давно нарастала скрытая напряженность; яблоком раздора были две проблемы: права итальянского меньшинства в Далмации и Хорватии-Славонии и военно-политическое соперничество двух держав на Адриатике. В то же время кризис вокруг аннексии, усилив недовольство итальянцев, подвигнул их требовать компенсации. В предвоенные годы примирить цели итальянцев и австрийцев на Адриатическом побережье Балканского полуострова становилось все сложнее[266]266
  Theodor von Sosnosky, Die Balkanpolitik Österreich-Ungarns seit 1866 (Berlin, 1913), pp. 170–172; Schmitt, Annexation of Bosnia, pp. 43–44; Afflerbach, Dreibund, pp. 750–54, 788–814; R. J. B. Bosworth, Italy, the Least of the Great Powers: Italian Foreign Policy before the First World War (Cambridge, 1979), pp. 87–88, 223–224, 245.


[Закрыть]. Германия в вопросе об аннексии изначально заняла уклончивую позицию, но вскоре энергично поддержала Австро-Венгрию, что также оказалось сомнительным достижением. В краткосрочном плане задача была решена: правительство России оставило попытки извлечь из кризиса вокруг аннексии дополнительную выгоду, однако в долгосрочной перспективе привело к тому, что в Санкт-Петербурге и Лондоне усилилось ощущение, что Австрия – сателлит Германии (ощущение, которое сыграет опасную роль в период летнего кризиса 1914 года).

Особо глубоким и длительным влияние Боснийского кризиса было на Россию. Ее поражение в войне с Японией (1904–1905) закрыло в обозримом будущем перспективу экспансии на Дальнем Востоке. Англо-русская конвенция, 31 августа 1907 года подписанная Извольским и сэром Артуром Николсоном, послом Великобритании, установила пределы российского влияния в Персии, Афганистане и Тибете. Единственной ареной, где Россия еще надеялась преуспеть в своей великодержавной политике, оставались на данный момент Балканы[267]267
  W. M. Carlgren, Iswolsky und Aehrenthal vor der bosnischen Annexionskrise. Russische und österreichisch-ungarische Balkanpolitik 1906–1908 (Uppsala, 1955), pp. 86–87.


[Закрыть]. Статус России как защитницы братских славянских народов был предметом горячих эмоций в обществе; на этом фоне в сознании политических руководителей страны усилилась тревога по поводу доступа к черноморским проливам. Введенные в заблуждение Извольским и охваченные шовинистскими настроениями, правительство и общественное мнение России истолковали аннексию как вероломное нарушение договоренностей между двумя державами, как тяжелое оскорбление и как неприемлемую провокацию в сфере жизненно важных российских интересов. После Боснийского кризиса русские инициировали столь масштабную программу военных инвестиций, что та вызвала общеевропейскую гонку вооружений[268]268
  David Stevenson, Armaments and the Coming of War. Europe 1904–1915 (Oxford, 1996), pp. 162–163.


[Закрыть]. Налицо были также признаки усиления политического влияния России на Сербию. Осенью 1909 года российский МИД назначил посланником России в Белграде Николая Гартвига, «ярого фанатика славянофильской традиции». Вступив в должность, этот умный, энергичный дипломат начал усиленно побуждать Белград к занятию более жесткой позиции в отношении Вены. В этом Гартвиг столь усердствовал, что порой выходил за рамки инструкций, поступавших из Санкт-Петербурга[269]269
  П. H. Милюков, Воспоминания (Москва, 1991), с. 347; V. N. Strandmann, Balkanske Uspomene (Belgrade, 2009), p. 238.


[Закрыть].