Текст книги "Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году"

2. Империя без качеств, присущих империи

ТРАЕКТОРИЮ развития империи Габсбургов в течение последних пятидесяти лет её существования определили две военные катастрофы. В 1859 году в битве при Сольферино французские и пьемонтские войска одержали победу над австрийской армией численностью в 100 000 человек, сделав возможным образование единого национального государства Италия. В 1866 году в сражении при Кёниггрэце прусские войска разгромили австрийскую армию численностью в 240 000 человек, вышвырнув империю Габсбургов из зарождавшегося национального государства Германия. Совокупное воздействие этих потрясений изменило течение внутренней жизни австрийских провинций.

Потрясенная военным разгромом, Австрия трансформировалась из унитарной неоабсолютистской монархии в двуединую Австро-Венгерскую империю. Согласно историческому «Компромиссу», заключенному в 1867 году, власть в империи поделили две главенствующие нации: на западе – немцы, на востоке – мадьяры. Так возникло уникальное государство, напоминавшее яйцо с двумя желтками, где в полупрозрачной скорлупе империи Габсбургов совместно существовали Венгерское королевство – Транслейтания – и собрание австрийских земель, часто называемое Цислейтания (то есть «земли по ту и по эту сторону реки Лайты»). Обе части империи располагали собственными парламентами, но не формировали единого правительства и не имели общего премьер-министра. В сферу ответственности «имперских министров», подотчетных непосредственно императору, входили лишь вопросы внешней и военной политики, а также аспекты финансовой политики, связанные с обороной. Вопросы, представляющие интерес для империи в целом, не могли обсуждаться на общей парламентской сессии, поскольку это означало бы, что Королевство Венгрия является элементом более крупного имперского образования. Вместо этого происходил обмен мнениями между «делегациями», группами по 30 депутатов от каждого парламента, собиравшимися попеременно то в Вене, то в Будапеште.

С самого начала дуалистический компромисс имел много противников, и со временем критиков только прибавилось. На взгляд убежденных мадьярских националистов, Компромисс означал продажу национальных интересов, лишавшую венгров законного государственного суверенитета. Некоторые утверждали, что Австрия продолжает эксплуатировать Венгрию в качестве своей аграрной колонии. Особые споры вызывало нежелание Вены отказаться уступить контроль над общими вооруженными силами и согласиться на создание отдельной и равноправной венгерской армии – в 1905 году конституционный кризис вокруг этого вопроса парализовал политическую жизнь империи[199]199
  Norman Stone, «Constitutional Crises in Hungary, 1903–1906», Slavonic and East European Review, 45 (1967), pp. 163–182; Peter F. Sugar, «An Underrated Event: The Hungarian Constitutional Crisis of 1905–6», East European Quarterly (Boulder), 15/3 (1981) pp. 281–306.


[Закрыть]. С другой стороны, австрийские немцы полагали, что венгры паразитируют за счет более развитой австрийской экономики – и обязаны вносить больший вклад в финансирование общеимперских расходов. Конфликт в этой системе был запрограммирован изначально, так как Компромисс требовал, чтобы каждые 10 лет имперские «половины» пересматривали условия таможенного союза, согласно которым между ними распределялись доходы и налоги. С каждым таким пересмотром условий таможенного союза претензии венгров становились все радикальнее[200]200
  A. Murad, Franz Joseph and His Empire (New York, 1978), p. 176; Andrew C. Janos, «The Decline of Oligarchy: Bureaucratic and Mass Politics in the Age of Dualism (1867–1918)», in Andrew C. Janos and William B. Slottman (eds.), Revolution in Perspective: Essays on the Hungarian Soviet Republic of 1919 (Berkeley, 1971), pp. 23–24.


[Закрыть]. В то же время Компромисс почти ничего не предлагал политическим элитам других национальных меньшинств, которые фактически были отданы под опеку двум «титульным нациям» – немцам и мадьярам. Первый же назначенный после заключения Компромисса премьер-министр Венгрии Дьюла Андраши выразил именно этот аспект договоренностей, заметив австрийскому коллеге: «Вы будете присматривать за своими славянами, а мы присмотрим за нашими»[201]201
  Цит. по: Alan Sked, The Decline and Fall of the Habsburg Empire 1815–1918 (New York, 1991), p. 190.


[Закрыть]. Последние десятилетия до начала мировой войны были отмечены нарастанием борьбы за национальные права в империи, где одних только официально признанных национальностей имелось более десяти: немцы, венгры, чехи, словаки, словенцы, хорваты, сербы, румыны, русины, поляки и итальянцы.

Способы решения национальных проблем в двух половинах империи заметно отличались. Мадьяры проблему национальностей в основном предпочитали игнорировать. В Венгерском королевстве правом голоса обладали только 6 % жителей, ибо это право ограничивалось имущественным цензом, который благоприятствовал мадьярам, составлявшим большинство зажиточных слоев населения. В итоге депутаты-венгры, которые представляли лишь 48,1 % населения, контролировали свыше 90 % мест в парламенте. При этом трансильванские румыны – крупнейшее национальное меньшинство в королевстве, насчитывавшее 3 миллиона человек (15,4 % населения) – занимали в Венгерском парламенте лишь пять из 400 с лишним мест[202]202
  Samuel R. Williamson, Austria-Hungary and the Origins of the First World War (Houndmills, 1991), p. 24; цифры за 1880 год см. в Sked, Decline and Fall, pp. 278–279.


[Закрыть]. Более того, с конца 1870-х годов правительство Венгрии проводило агрессивную кампанию «мадьяризации» населения. Законы об образовании заставляли использовать венгерский язык во всех государственных и религиозных школах, включая и заведения для детей дошкольного возраста. Учителя обязаны были свободно владеть венгерским и могли лишиться работы, если бы их посчитали «враждебными [венгерскому] государству». Ущемление языковых прав усугублялось жесткими мерами против активистов движений за права этнических меньшинств[203]203
  Sked, Decline and Fall, pp. 210–11; Janos, «The Decline of Oligarchy», pp. 50–53.


[Закрыть]. Все эти меньшинства – сербы в Воеводине на юге королевства, словаки в северных округах и румыны в Трансильвании – периодически пытались выступить совместно в деле защиты своих прав, но практически безрезультатно, поскольку в парламенте они не имели достаточного числа мандатов.

Напротив, в Цислейтании сменявшие друг друга кабинеты министров, желая удовлетворить требования национальных меньшинств, без конца экспериментировали с системой. В какой-то мере выравниванию условий игры в политическом поле послужили реформы избирательного права 1882 и 1907 годов (с введением почти всеобщего права голоса для мужчин). Однако эти меры по демократизации государства лишь увеличивали вероятность национальных конфликтов, особенно в чувствительной области использования языка в официальных учреждениях, таких как школы, суды и административные органы.

Проблемы, порождаемые национальной политикой, были особенно очевидны в парламенте Цислейтании, который начиная с 1883 года заседал в Вене, в элегантном неоклассическом здании на Рингштрассе. В этом, крупнейшем в Европе, законодательном органе, насчитывавшем 516 мест, привычное разнообразие партийно-политических идеологий умножалось межнациональными союзами, в результате чего возникало множество парламентских групп и фракций. Среди депутатов более чем 30 партий, получивших мандаты на выборах 1907 года, имелось, например, 28 чешских аграриев, 18 младочехов (партия радикальных националистов), 17 чешских консерваторов, 9 чешских национальных социалистов, 7 старочехов (партия умеренных националистов), 2 чешских прогрессиста (из «реалистов») и 1 независимый чешский депутат. Аналогичным образом, по идеологическим принципам разделялись остальные депутаты – поляки, немцы, итальянцы, словенцы – и даже русины.

Поскольку в Цислейтании (в отличие от Венгерского королевства) не существовало официального языка, там не было и единого языка парламентской процедуры. К использованию в парламенте были разрешены все национальные языки – немецкий, чешский, польский, русинский, хорватский, сербский, словенский, итальянский, румынский и даже русский. Однако переводчики отсутствовали, равно как и возможность записи содержания выступлений на других языках, кроме немецкого, если только сам депутат не снабжал коллег переводом своей речи. Таким образом, представители даже самых малочисленных фракций могли блокировать нежелательные инициативы, произнося бесконечные речи на языке, понятном лишь горстке соплеменников. Трудно было уяснить, выступают ли они по сути обсуждаемого вопроса или декламируют пространные отрывки из поэтических творений на родном наречии. Особо изощренной экстравагантностью в деле затягивания парламентской процедуры отличались чешские депутаты[204]204
  Brigitte Hamann, Hitlers Wien. Lehrjahre eines Diktators (Munich, 1996), pp. 170–174.


[Закрыть]. Дошло до того, что парламент Цислейтании стал популярным туристическим аттракционом, особенно в зимний период, когда жарко натопленные галереи для посетителей заполнялись искателями ярких впечатлений. В отличие от оперных и драматических театров Вены – с иронией отмечал один берлинский журналист – доступ на сессии австрийского парламента был бесплатным[205]205
  Среди тех, кто приходил посмотреть на выходки депутатов, был молодой бездомный художник Адольф Гитлер. С февраля 1908 года по лето 1909-го, когда чешский обструкционизм был на пике, его часто можно было увидеть на галерее для посетителей. Позже он утверждал, что этот опыт «излечил» его от юношеского восхищения парламентской системой; см.: Hitler, Mein Kampf, p. 100.


[Закрыть].

Национальные проблемы настолько обострились, что в 1912–1914 годы многочисленные парламентские кризисы парализовали в стране всю законодательную работу: в Богемии сейм сделался к 1913 году столь строптивым, что австрийский министр-президент граф Карл фон Штюргк его распустил, создав для управления непокорной провинцией особую имперскую комиссию. Протесты чешских депутатов привели к тому, что в марте 1914 года деятельность парламента Цислейтании была парализована. 16 марта Штюргк распустил и эту ассамблею: когда в июле Австро-Венгрия объявила войну Сербии, парламент империи оставался в подвешенном состоянии. Таким образом, к началу войны методом управления Цислейтанией стал некий «административный абсолютизм». В Транслейтании ситуация была немногим лучше: в 1912 году протесты в Загребе и других хорватских городах против непопулярного губернатора привели к приостановке действия Конституции и роспуску Хорватского сейма. В Будапеште же предвоенные годы характеризуются появлением «парламентского абсолютизма, защищающего гегемонию мадьяр от посягательств со стороны национальных меньшинств и настойчивых требований избирательной реформы[206]206
  Steven Beller, Francis Joseph (London, 1996), p. 173; Arthur J. May, The Hapsburg Monarchy, 1867–1914 (Cambridge, MA, 1951), p. 440; C. A. Macartney, The House of Austria. The Later Phase, 1790–1918 (Edinburgh, 1978), p. 240; R. A. Kann, A History of the Habsburg Empire, 1526–1918 (Berkeley, 1977), pp. 452–61; Robin Okey, The Habsburg Monarchy, c. 1765–1918. From Enlightenment to Eclipse (London, 2001), pp. 356–360.


[Закрыть].

Может показаться, что эти признаки нараставшей дисфункциональности подтверждают точку зрения, что Австро-Венгерская империя была умирающим государством, исчезновение которого с политической карты мира – лишь вопрос времени. Враждебно настроенные современники выдвигали этот аргумент в подтверждение того, что предвоенные попытки империи Габсбургов защитить свою целостность были в каком-то смысле нелегитимными[207]207
  Интересные размышления об этой проблеме, см.: Arthur J. May, «R. W. Seton-Watson and British Anti-Hapsburg Sentiment», American Slavic and East European Review, vol. 20, no. 1 (Feb 1961), pp. 40–54.


[Закрыть]. В реальности же корни австро-венгерской политической турбулентности уходили не так глубоко, как предполагалось. Разумеется, в империи время от времени случались этнические конфликты, например беспорядки 1908 года в Любляне или периодические чешско-немецкие столкновения в Праге, но они отнюдь не достигали степени насилия, характерной для Российской империи того времени или для Белфаста в XX веке. Что касается непрекращающихся проблем в функционировании парламента Цислейтании, то это была хроническая, а не смертельная болезнь. При необходимости управление империей можно было временно осуществлять на основе чрезвычайных полномочий, предусмотренных статьей 14 Конституции 1867 года. Более того, до известной степени политические конфликты имели тенденцию к взаимной нейтрализации. После 1907 года противоречия между социалистами, либералами, клерикальными консерваторами и другими парламентскими фракциями являлись для австрийской половины дуалистической монархии благом, ибо приводили к размежеванию внутри этнических лагерей, ослабляя вирулентность национализма как политической базы. Балансирование сложным комплексом сил, позволявшее сформировать в стране правительство устойчивого большинства, было трудной задачей, требовавшей от политиков чувства такта, гибкости и стратегического мышления, однако, несмотря на периодические сбои в работе системы, карьера трех довоенных премьер-министров Австро-Венгрии – фон Бека, Бинерт-Шмерлинга и Штюргка – демонстрировала, что данная задача поддается решению[208]208
  Превосходное краткое изложение анализа проблемы, см.: Lothar Höbelt, «Parliamentary Politics in a Multinational Setting: Late Imperial Austria», CAS Working Papers in Austrian Studies Series, Working Paper 92–96; подробнее его аргументы см. в: «Parteien und Fraktionen im Cisleithanischen Reichsrat», in Adam Wandruszka and Peter Urbanitsch (eds.), Die Habsburgermonarchie 1848–1918 (10 vols., Vienna, 1973–2006), vol. 7/1, pp. 895–1006.


[Закрыть].

В предвоенные десятилетия империя Габсбургов переживала фазу мощного экономического подъема с сопутствующим ростом общего благосостояния – значимый контраст как с современной ей Османской империей, так и с более поздним примером классического распада многонационального государства – Советским Союзом 1980-х годов. В Австро-Венгерской империи свободные рынки и конкуренция на всем пространстве её обширных таможенных союзов поощряли технический прогресс и разработку новых продуктов. Гигантские размеры и разнообразие имперского рынка позволяли молодым промышленным предприятиям извлекать выгоду из сложного взаимодействия отраслей, опиравшихся на развитую транспортную инфраструктуру и высокое качество вспомогательных секторов экономики. Особенно наглядны эти благотворные экономические перемены были в Венгерском королевстве. Еще в 1840-е годы в империи Габсбургов Венгрия была поставщиком продовольствия – 90 % её экспорта в Австрию составляли сельскохозяйственные продукты. Однако к 1909–1913 годам венгерский индустриальный экспорт достиг 44 %, а быстро возраставший в австро-богемском промышленном регионе спрос на дешевое продовольствие обеспечил венгерскому сельскохозяйственному сектору процветание в условиях общеимперского рынка, защищенного от румынской, российской и американской конкуренции[209]209
  László Katus, «The Common Market of the Austro-Hungarian Monarchy», in András Gerö (ed.), The Austro-Hungarian Monarchy Revisited, trans. Thomas J. and Helen D. DeKornfeld (New York, 2009), p. 41.


[Закрыть]. Большинство историков экономики сходятся во мнении, что для монархии в целом 1887–1913 годы явились эпохой «промышленной революции» и быстрого выхода на траекторию устойчивого развития. Об этом свидетельствуют её индексы роста: потребление чугуна за 1881–1911 годы увеличилось вчетверо; протяженность железных дорог за 1870–1900 годы также выросла в четыре раза; снижалась младенческая смертность; в то время как цифры охваченных начальным образованием были лучше, чем у Германии, Франции, Италии и России[210]210
  István Deák, «The Fall of Austria-Hungary: Peace, Stability, and Legitimacy», in Geir Lundestad (ed.), The Fall of Great Powers (Oxford, 1994), pp. 86–87.


[Закрыть]. В предвоенные годы экономика Австро-Венгерской империи (особенно мадьярской части со среднегодовым увеличением на 4,8 %) была одной из самых быстрорастущих экономик в Европе[211]211
  György Köver, «The Economic Achievements of the Austro-Hungarian Monarchy. Scales and Speed», in Gerö (ed.), Austro-Hungarian Monarchy, p. 79; Nachum T. Gross, «The Industrial Revolution in the Habsburg Monarchy 1750–1914», in Carlo C. Cipolla (ed.), The Emergence of Industrial Societies (6 vols., New York, 1976), vol. 4/1, pp. 228–278; о том, что никакого «резкого подъема» экономики Австрии, строго говоря, не было, но что в течение всего довоенного периода в австрийской части Дуалистической монархии темпы хозяйственного роста оставались устойчивыми, говорится в: David F. Good, «„Stagnation“ and „Take-Off“ in Austria, 1873–1913», Economic History Review, 27/1 (1974), p. 72–88; John Komlos, «Economic Growth and Industrialisation in Hungary 1830–1913», Journal of European Economic History, 1 (1981), pp. 5–46; id., The Habsburg Monarchy as a Customs Union. Economic Development in Austria– Hungary in the Nineteenth Century (Princeton, 1983), pp. 214–220; позитивная динамика австрийского (в отличие от венгерского) показателя ВВП на душу населения отмечается в публикации: Max Stephan Schulze, «Patterns of Growth and Stagnation in the Late Nineteenth-Century Habsburg Economy», European Review of Economic History, 4 (2000), pp. 311–340.


[Закрыть].

Даже такой придирчивый наблюдатель, как Генри Уикхем Стид, много лет проживший в Вене корреспондент газеты Times, в 1913 году был вынужден признать, что в Австрии «национальная борьба» является, по сути, конкуренцией за имперское покровительство в рамках существующей государственной системы:

Смысл защиты языковых прав нацменьшинств сводится к борьбе за бюрократическое влияние. Аналогично, выдвигаемые чехами, русинами, словенцами или итальянцами требования открыть новые школы или университеты, против чего активно выступают (смотря по обстоятельствам) немцы, поляки или другие национальности, суть требования создать механизмы по выявлению потенциальных – облекаемых доверием влиятельных парламентских партий – кандидатов на занятие должностей в бюрократическом аппарате[212]212
  Henry Wickham Steed, The Hapsburg Monarchy (London, 1919), p. 77.


[Закрыть].

Кроме того, по крайней мере в Цислейтании, шел медленный, но бесспорный сдвиг в сторону более гармоничной политики по предоставлению прав населяющим ее национальностям. Национальное и языковое равенство всех подданных было формально признано Основным законом 1867 года; накопленный материал в сфере прецедентного права позволял решать проблемы, не предусмотренные составителями исторического Компромисса, такие, например, как статус языка чешского меньшинства в немецкоязычных районах Богемии. В последние мирные годы существования империи, власти Цислейтании продолжали приспосабливать систему к требованиям национальных меньшинств. Например, согласованный 28 января 1914 года в парламенте Галиции в городе Лемберге (нынешний Львов) «Галицийский компромисс» гарантировал русинам (этническая группа, близкая к украинцам) фиксированную долю мандатов в расширенном законодательном собрании региона, где они прежде были представлены слабо, а также открытие Украинского университета[213]213
  John Leslie, «The Antecedents of Austria-Hungary’s War Aims. Policies and Policy-makers in Vienna and Budapest before and during 1914’, in Elisabeth Springer and Leopold Kammerhold (eds.), Archiv und Forschung. Das Haus-, Hof– und Staatsarchiv in seiner Bedeutung für die Geschichte Österreichs und Europas (Vienna, 1993), p. 354.


[Закрыть]. К началу 1914 года, с ухудшением международной обстановки, признаки перемены настроения появились даже у венгерской администрации. Южным славянам Хорватии-Славонии были обещаны свобода прессы и отмена режима чрезвычайных полномочий, а в Трансильвании обсуждалось, что Будапешт намерен удовлетворить многое из требований румынского большинства в регионе. Перспектива того, что эти меры стабилизируют правление Габсбургов на румынских территориях, столь впечатлила российского министра иностранных дел Сазонова, что в январе 1914 года он порекомендовал Николаю II даровать аналогичные послабления миллионам поляков, населявших западные губернии Российской империи[214]214
  Kann, History, p. 448; May, Hapsburg Monarchy, pp. 442–443; Sked, Decline and Fall, p. 264; Сазонов – Николаю II, 20 января 1914, ГАРФ, ф. 543, оп. 1, дело 675.


[Закрыть].

Эта постепенная настройка системы управления империей для соответствия с конкретными требованиями времени обещала в конечном счете создать, в согласованных рамках, комплексные гарантии прав национальных меньшинств[215]215
  Okey, Habsburg Monarchy, pp. 303, 305.


[Закрыть]. Появились признаки того, что администрация начала лучше реагировать на материальные потребности регионов[216]216
  Wolfgang Pav, «Die dalmatinischen Abgeordneten im österreichischen Reichsrat nach der Wahlrechtsreform von 1907», MA thesis, University of Vienna, 2007, p. 144, доступно в Сети: http://othes.univie.ac.at/342/1/11–29–2007_0202290.pdf.


[Закрыть]. Конечно, этим занимался государственный аппарат, а не занятые политической грызней парламенты Габсбургских провинций. Создание многочисленных школьных комитетов, муниципальных советов, окружных комиссий, учреждение избираемых, а не назначаемых глав городов и прочие подобные шаги доказывали, что государство взаимодействовало с гражданским обществом более прямым и непосредственным образом, чем политические партии или законодательные собрания[217]217
  Об этой тенденции, см.: John Deak, «The Incomplete State in an Age of Total War. Or: The Habsburg Monarchy and the First World War as a Historiographical Problem», неопубликованный машинописный текст, University of Notre Dame, 2011; версию своей статьи Джон Дик представил на Кембриджском семинаре по современной истории Европы в 2011 году; я весьма признателен ему за возможность ознакомиться с её предварительным вариантом.


[Закрыть]. Государство не было (или, по крайней мере, не было в первую очередь) репрессивным аппаратом, а было живым организмом, отношение к которому было окрашено сильными эмоциями, поскольку в нем опосредованно сплеталось множество социальных, экономических и культурных интересов[218]218
  Maureen Healy, Vienna and the Fall of the Habsburg Empire. Total War and Everyday Life in World War I (Cambridge, 2004), p. 24; John W. Boyer, «Some Reflections on the Problem of Austria, Germany and Mitteleuropa», Central European History, 22 (1989), p. 311.


[Закрыть]. Габсбургская бюрократия обходилась дорого: за 1890–1911 годы расходы на внутреннее управление выросли на 366 %[219]219
  О проблемах развития государства в указанный период, см.: Deak, «The Incomplete State in an Age of Total War».


[Закрыть]. Однако большинство жителей государства Габсбургов ассоциировало его с преимуществами упорядоченного правления: развитой системой народного просвещения и социального обеспечения, верховенством закона, общественным здравоохранением и поддержанием сложной инфраструктуры[220]220
  Gary B. Cohen, «Neither Absolutism nor Anarchy: New Narratives on Society and Government in Late Imperial Austria», Austrian History Yearbook, 29/1, (1998), p. 44.


[Закрыть]. Именно эти особенности государственного устройства империи Габсбургов всплывали в памяти современников после ее краха. Когда в конце 1920-х годов литератор (и выпускник инженерного факультета) Роберт Музиль описывает Австро-Венгерскую монархию в последний мирный год ее существования, перед его умственным взором предстает картина «светлых широких улиц, заполненных процветающими магазинами, […] которые текли, словно реки гармонии и порядка, которые перекрещивались, словно белые портупеи на парадных мундирах, и удерживали, словно в колыбели белоснежных рук имперской администрации, подвластные им земли»[221]221
  Robert Musil, Der Mann ohne Eigenschaften (Hamburg, 1978), pp. 32–33.


[Закрыть].

Наконец, очень многие политики национальных меньшинств признавали ценность «содружества» империи Габсбургов как системы коллективной безопасности. Напряженность конфликтов между национальными меньшинствами – хорватами и сербами в Славонии, поляками и русинами в Галиции – и наличие множества других этнически смешанных регионов позволяло предполагать, что появление независимых национальных образований может принести больше проблем, чем сможет решить[222]222
  Barbara Jelavich, History of the Balkans (2 vols., Cambridge, 1983), vol. 2, p. 68.


[Закрыть]. И как эти молодые национальные государства смогут обходится без имперского защитного панциря? В 1848 году чешский националист, историк Франтишек Палацкий предупреждал, что распад империи не только не освободит чехов, но приведет к созданию «Вселенской российской монархии». Он, в частности, пишет: «по ряду естественных и исторических причин я усматриваю [в Вене] центр, призванный гарантировать моему народу мир, свободу и справедливость»[223]223
  F. Palacky to the Frankfurt Parliament’s «Committee of Fifty», 11 April 1848, in Hans Kohn, Pan-Slavism. Its History and Ideology (Notre Dame, 1953), pp. 65–69.


[Закрыть]. В 1891 году тот же довод в полемике с Эдвардом Грегром, националистом из партии «младочехов», выдвигал князь Карл Шварценберг: «Если вы с вашими сторонниками так ненавидите это государство… то что вы будете делать со своей страной, которая слишком мала, чтобы выживать в одиночестве? Если вы покинете австрийский союз, то у вас не будет иного выбора, кроме как отдаться в руки или Германии, или России»[224]224
  Цит. по: May, Hapsburg Monarchy, p. 199.


[Закрыть]. До 1914 года радикальные националисты, желавшие полного отделения от империи, все еще были небольшим меньшинством. Политическим группировкам националистов во многих сферах находился противовес в виде общественных ассоциаций, поощрявших различные формы имперского патриотизма – союзы ветеранов, религиозные и благотворительные общества, стрелковые клубы «берсальеров» и т. п.[225]225
  Lawrence Cole, «Military Veterans and Popular Patriotism in Imperial Austria, 1870–1914», in Daniel Unowsky (eds.), The Limits of Loyalty. Imperial Symbolism, Popular Allegiances and State Patriotism in the Late Habsburg Monarchy (New York, Oxford, 2007), p. 55.


[Закрыть]

Достоинства и незыблемость монархии персонифицировалась в величественной фигуре императора Франца Иосифа. Его жизнь была отмечена необычным количеством личных трагедий. Сын – наследник престола Рудольф – и его возлюбленная покончили самоубийством в императорском охотничьем домике; императрицу Елизавету («Сисси») на берегу Женевского озера зарезал итальянский анархист; брат императора, Максимилиан, был казнен мексиканскими повстанцами в городе Керетаро, любимая племянница Франца Иосифа умерла от ожогов (ее платье вспыхнуло от случайной искры). Император перенес удары судьбы с ледяным стоицизмом. В зеркале общественного сознания император выглядел, как иронически заметил журналист Карл Краус, «демонически лишенным человеческих свойств». Его вежливый комментарий едва ли не на любой официальной церемонии – „Es war sehr schön, es hat mich sehr gefreut“[226]226
  «Это было очень приятно, я был весьма рад». – Прим. пер.


[Закрыть] – стал нарицательной формулой во всех уголках империи[227]227
  Рассуждение о личности императора Франца Иосифа как воплощении «лишенного человеческих свойств» «демона посредственности», см.: Karl Kraus, The Last Days of Mankind. A Tragedy in Five Parts, перевод: Alexander Gode and Sue Ellen Wright, ed. F. Ungar (New York, 1974), Act IV, Scene 29, p. 154; также см.: Hugh LeCaine Agnew, «The Flyspecks on Palivec» s Portrait. Franz Joseph, the Symbols of Monarchy and Czech Popular Loyalty’, in Cole and Unowsky (eds.), Limits of Loyalty, p. 107.


[Закрыть]. Франц Иосиф проявлял незаурядные способности в управлении сложным механизмом своего государства, умело соблюдая баланс противоборствующих сил, поддерживая равновесие «умеренного недовольства» и активно влияя на все этапы конституционной реформы[228]228
  Lothar Höbelt, Franz Joseph I. Der Kaiser und sein Reich. Eine politische Geschichte (Vienna, 2009); о роли императора в законотворчестве и конституционном строительстве, см: Lászlo Péter, «Die Verfassungsentwicklung in Ungarn», in Wandruszka and Urbanitsch (eds.), Die Habsburgermonarchie, vol. 7/1, pp. 239–540.


[Закрыть]. Тем не менее к 1914 году престарелый Франц Иосиф стал препятствием на пути прогресса. В течение двух последних мирных лет император поддерживал Иштвана Тису, авторитарного премьера Венгрии в его сопротивлении требованиям нацменьшинств о реформе избирательной системы в Транслейтании. Пока Королевство Венгрия продолжало предоставлять необходимые Вене финансы и голосовать за ее политику, он был готов признавать гегемонию мадьярской элиты в её землях, как бы та ни подавляла свои национальные меньшинства[229]229
  Beller, Francis Joseph, p. 173.


[Закрыть]. Наблюдались признаки того, что Франц Иосиф утрачивает связь с реальностью: «Мощный пульс жизни нашего времени, – отмечал австрийско-немецкий политик Иосиф Мария Бернрайтер в 1913 году, когда Францу Иосифу уже исполнилось 83 года, – словно отдаленный гул, едва достигает слуха нашего императора. Реально он уже не участвует в этой жизни и не понимает духа времени, а время, игнорируя его самого, незаметно проходит мимо…[230]230
  Joseph Maria Baernreither, Fragmente eines politischen Tagebuches. Die südslawische Frage und Österreich-Ungarn vor dem Weltkrieg, ed. Joseph Redlich (Berlin, 1928), p. 210.


[Закрыть]

Тем не менее император оставался объектом политического притяжения и человеческих симпатий. Все признавали, что популярность монарха основана не столько на его конституционной роли, сколько на общенародных чувствах[231]231
  Вопрос о верности императору, см.: Stephen Fischer-Galati, «Nationalism and Kaisertreue», Slavic Review, 22 (1963), pp. 31–36; Robert A. Kann, «The Dynasty and the Imperial Idea», Austrian History Yearbook, 3/1 (1967), pp. 11–31; Lawrence Cole and Daniel Unowsky, «Introduction. Imperial Loyalty and Popular Allegiances in the Late Habsburg Monarchy», in id. (eds.), Limits of Loyalty, pp. 1–10; в том же томе см. следующие главы: Christiane Wolf, «Representing Constitutional Monarchy in Late Nineteenth-Century and Early Twentieth-Century Britain, Germany and Austria», pp. 199–222; Alice Freifeld, «Empress Elisabeth as Hungarian Queen: The Uses of Celebrity Monarchy», pp. 138–161.


[Закрыть]. К 1914 году он находился на троне дольше, чем большинство его подданных пребывали в этом мире. Как выразился Йозеф Рот в блестящем романе «Марш Радецкого», император кажется «состарился однажды раз и навсегда в определенный день и час и с того часа навеки остался закованным в свою ледяную и вечную, серебряную и ужасную старость, как в панцирь из внушающего благоговение кристалла»[232]232
  Joseph Roth, The Radetzky March, (London, 2003), p. 75; Йозеф Рот, Иов; Марш Радецкого (Москва, 2001).


[Закрыть]. Он регулярно является подданным в сновидениях. С бесчисленных портретов его небесно-голубые глаза следят за порядком в ресторанах, учебных классах, служебных кабинетах и железнодорожных вокзалах. Газеты же восхищаются элегантным старцем в пышных усах и бакенбардах, который, с легкостью покинув карету, упругим шагом следует к месту официальных церемоний. В быстро меняющемся мире стареющий государь и его благополучная, сравнительно неплохо управляемая империя, демонстрируют любопытную стабильность. Кризисы приходят и уходят, не угрожая выживанию государственной системы как таковой. Наше положение, как иронизирует венский журналист Карл Краус, всегда является «безнадежным, но не критическим».

Особым и в чем-то даже аномальным случаем были Босния и Герцеговина, османский сюзеренитет, в 1878 году «оккупированный» австрийцами согласно положениям Берлинского договора и спустя 30 лет официально ими аннексированные. Босния конца девятнадцатого столетия представляла собой покрытую густыми лесами гористую территорию, с севера ограниченную долиной Савы, а с юга – пиками высотой более 2000 метров. Герцеговина – высокое карстовое плато, изрезанное руслами бурных потоков и окруженное горными цепями – труднодоступная местность с практически отсутствующей инфраструктурой. Долгое время нахождение этих двух балканских провинций под властью Габсбургов оставалось предметом споров. Молодые террористы – боснийские сербы, летом 1914 года отправившиеся в Сараево, чтобы убить наследника австрийского престола, оправдывали свои действия притеснением славянских братьев в Боснии и Герцеговине, историки и сегодня порой возлагают вину за то, что боснийские сербы кинулись в объятия Белграда, на австрийцев, усугублявших неэффективное управление национальным угнетением.

Так ли было на самом деле? Да, в первые годы оккупации происходили массовые протесты, особенно против военного призыва. Однако в этом не было ничего нового: под властью Османской империи эти две провинции всегда испытывали турбулентность. Исключением была как раз относительная безмятежность периода с середины 1880-х годов до 1914 года[233]233
  F. R. Bridge, From Sadowa to Sarajevo. The Foreign Policy of Austria-Hungary, 1866–1914 (London, 1972), p. 71.


[Закрыть]. После 1878 года больным вопросом было положение крестьянства. Австрийцы не демонтировали феодальную систему османского землевладения «агалук», в которой вплоть до 1914 года находилось около 90 000 боснийских крепостных («кметов»), и ряд историков видят это как политику «разделяй и властвуй», нацеленную на подавление крестьянства (в основном сербского) и на покровительство хорватам и мусульманам в городах. Однако это ретроспективная оценка. В основе австрийского управления новыми провинциями лежал не императив колониального господства, а культурный и институциональный консерватизм. «Преемственность и постепенность» характеризовал управление во всех тех районах Боснии и Герцеговины, где австрийцы могли опереться на традиционные институты[234]234
  Noel Malcolm, Bosnia. A Short History (London, 1994), p. 140.


[Закрыть]. Законы и институты, унаследованные от османской эпохи, не отбрасывались с порога, а по мере возможности уточнялись и гармонизировались. Администрация Габсбургов способствовала освобождению крестьян посредством разового платежа; за период с начала оккупации до начала войны в 1914 году от крепостной зависимости в Боснии таким образом избавились свыше 40 000 тамошних кметов. Можно даже утверждать, что сербские кметы, все еще остававшиеся накануне Первой мировой войны членами архаичной системы феодальных отношений, по уровню благосостояния не сильно отличались от крестьянских масс Европы начала двадцатого века и были, вероятно, более зажиточными, чем земледельцы в Далмации или в южных регионах Италии.

Кроме того, австрийская администрация в Боснии и Герцеговине много делала для роста эффективности сельского хозяйства и промышленности. Власти создавали образцовые фермы, в том числе виноградники и рыбоводческие хозяйства, давали сельским учителям элементарные агрономические знания, создали в Илидже сельскохозяйственное училище, когда ничего похожего в соседней Сербии еще не существовало. Если внедрение новых методов шло относительно медленно, то виной тому было не столько небрежение австрийских властей, сколько крестьянское сопротивление инновациям. Провинция переживала мощный приток инвестиционного капитала. Появилась сеть железных и автомобильных дорог, в том числе лучшие в то время в Европе горные дороги. Разумеется, эти инфраструктурные проекты отчасти служили военным целям, но были и крупные инвестиции в гражданские отрасли – добычу полезных ископаемых, металлургию, лесное хозяйство и химическое производство. Темпы индустриализации достигли максимума, когда за провинции по должности отвечал общеимперский министр финансов Беньямин фон Каллаи (1882–1903), следствием чего стал рост промышленного производства (на 12,4 % в год, в среднем, за 1881–1913 годы), не имевший прецедента в других балканских землях[235]235
  Michael Palairet, The Balkan Economies c. 1800–1914. Evolution without Development (Cambridge, 1997), pp. 171, 369; Peter F. Sugar, The Industrialization of Bosnia-Herzegovina, 1878–1918 (Seattle, 1963); менее комплиментарную оценку, подчеркивающую утилитарный, своекорыстный характер австрийских инвестиций, дает Kurt Wessely, «Die wirtschaftliche Entwicklung von Bosnien-Herzegovina», in Wandruszka and Urbanitsch (eds.), Die Habsburgermonarchie, vol. 1, pp. 528–566.


[Закрыть]. Одним словом, администрация считала новые провинции витриной, «демонстрирующей миру гуманность и эффективность правления Габсбургов»; к 1914 году по уровню развития Босния и Герцеговина была уже сопоставима с остальной частью дуалистической монархии[236]236
  Robert J. Donia, Islam under the Double Eagle. The Muslims of Bosnia and Herzegovina 1878–1914 (New York, 1981), p. 8; Robert A. Kann, «Trends towards Colonialism in the Habsburg Empire, 1878–1914: The Case of Bosnia-Hercegovina 1878–1918», in D. K. Rowney and G. E. Orchard (eds.), Russian and Slavic History (Columbus, 1977), pp. 164–180.


[Закрыть].

Пятном на репутации австрийской администрации в Боснии и Герцеговине был ужасающе низкий (даже ниже, чем в Сербии) уровень грамотности и посещаемости школ[237]237
  Martin Mayer, «Grundschulen in Serbien während des 19. Jahrhunderts. Elementarbildung in einer „Nachzüglergesellschaft“», in Norbert Reiter and Holm Sundhaussen (eds.), Allgemeinbildung als Modernisierungsfaktor. Zur Geschichte, der Elementarbildung in Südosteuropa von der Aufklärung bis zum Zweiten Weltkrieg (Berlin, 1994), p. 93.


[Закрыть]. Однако это не было политикой австрийцев, вовсе не стремившихся к оглуплению населения. Австрийцы построили около 200 начальных школ, не говоря уже о трех средних школах, педагогическом колледже и техническом институте. Это не было особо ярким достижением, как не было и явным провалом. Проблема частично заключалась в сложности преодоления нежелания крестьян отправлять детей в школу[238]238
  Malcolm, Bosnia, p. 144.


[Закрыть]. Обязательное начальное образование было введено в провинциях лишь в 1909 году, после их формальной аннексии австрийцами.

Разумеется, ситуация в Боснии и Герцеговине была далеко не идеальной. Администрация Габсбургов твердой рукой (порой без разбора) подавляла всё, что было чревато националистическими нападками на империю. Так, в 1913 году Оскар Потиорек, военный губернатор Боснии и Герцеговины, приостановил действие большей части боснийской конституции 1910 года, ужесточил государственный контроль над школьной системой, запретил распространение газет из Сербии и закрыл многие культурные организации боснийских сербов. Отметим, впрочем, что эти меры стали реакцией на подъем воинственного сербского национализма[239]239
  Vladimir Dedijer, The Road to Sarajevo (London, 1967), p. 278.


[Закрыть]. Другим раздражающим фактором было политическое недовольство сербов и хорватов в граничащих с севера и запада Хорватии, Славонии и Воеводине на востоке, где управление осуществлялось из Будапешта и действовало ограниченное избирательное право. Однако в целом в провинциях была относительно справедливая и эффективная администрация, основанная на реалистичном признании многообразия национальных традиций жителей. Теодор Рузвельт не особо преувеличивал, когда в июне 1904 года, во время визита в Белый дом двух высокопоставленных австрийских политиков заметил, что Габсбургская монархия «научилась с равным уважением относиться к своим нациям и религиям, благодаря чему и достигла больших успехов». В этом смысле – добавил (возможно, с горечью) Президент – администрация США на Филиппинах могла бы многому поучиться у Австрии[240]240
  Комментарий записан бывшим министром торговли Австрии Йозефом М. Бернрайтером, см.: Der Verfall des Habsburgerreiches und die Deutschen. Fragmente eines politischen Tagebuches 1897–1917, ed. Oskar Mitis (Vienna, 1939), pp. 141–142.


[Закрыть]. Посещавших монархию так же поражало беспристрастное отношение режима Габсбургов к подданым: как отмечал в 1902 году один американский журналист, среди этнорелигиозных групп империи царил дух «взаимного уважения и терпимости»; судопроизводство велось «разумно и честно», а «справедливость [гарантировалась] каждому, независимо от его религии или социального положения»[241]241
  William Eleroy Curtis, The Turk and His Lost Provinces: Greece, Bulgaria, Servia, Bosnia (Chicago and London, 1903), p. 275; президент Рузвельт вполне мог читать Кёртиса, который также проводит аналогию с Филиппинами.


[Закрыть].

Карта Боснии и Герцеговины, 1914 год

Анализ положения и перспектив Австро-Венгерской империи накануне Первой мировой войны остро ставит перед нами проблему взгляда из будущего. Распад империи в условиях военного поражения в 1918 году ретроспективно искажает объективную оценку владений Габсбургов, омрачая её видениями неотвратимого упадка. Так случилось, например, с лидером чешского национализма Эдвардом Бенешем. В годы Первой мировой войны Бенеш стал организатором чешской подпольной борьбы за независимость и в 1918 году одним из отцов-основателей нового национального государства – Чехословакии. Однако в работе «Проблема Австрии и чешский вопрос», опубликованной в 1908 году, он выражал уверенность в будущем Габсбургского содружества. «Сегодня многие говорят о распаде Австрии. В это я вообще не верю. Исторические и экономические узы, связывающие народы империи друг с другом, слишком прочны, чтобы подобное могло произойти»[242]242
  Edvard Beneš, Le Problème Autrichien et la Question Tchèque (Paris, 1908), p. 307, цит. по: Joachim Remak, «The Ausgleich and After – How Doomed the Habsburg Empire?», in Ludovik Holotik and Anton Vantuch (eds.), Der Österreich-Ungarische Ausgleich 1867 (Bratislava, 1971), p. 985.


[Закрыть]. Особенно нагляден пример с корреспондентом (позднее – редактором) газеты Times Генри Уикхемом Стидом. В 1954 году в письме в Times Literary Supplement Стид писал, что уезжал в 1913 году из Австро-Венгрии с «ощущением, словно я покидаю рушащееся здание». Это было общепринятым взглядом для пятидесятых, однако в 1913 году он видел ситуацию по-другому. Будучи откровенным критиком многих особенностей правления Габсбургов, Стид всё же писал, что за десять лет «наблюдений и практического опыта» не смог увидеть «достаточных причин», по которым австрийская монархия «не имела бы права сохранить свое законное место в Европейском сообществе». «Ее внутренние кризисы, – утверждал он, – зачастую являются кризисами роста, а не упадка»[243]243
  Wickham Steed, letter to the editor, TLS, 24 September 1954; id., The Hapsburg Monarchy, p. xiii.


[Закрыть]. Лишь в годы Первой мировой войны Стид сделался пропагандистом раздела австро-венгерского государства, а затем горячо защищал послевоенное устройство Центральной Европы. В 1927 году он написал предисловие к английскому переводу воспоминаний одного из лидеров чешского национального движения Томаша Масарика «Создание Государства». В предисловии Стид назвал слово «Австрия» синонимом «всего того, что способно убить душу народа, разложить его мораль посулами материального благополучия, лишить его свободы мысли и совести, подорвать его внутреннюю стойкость и целостность, словом, отвратить его от стремления к идеалу»[244]244
  Tomáš G. Masaryk, The Making of a State. Memories and Observations, 1914–1918 (London, 1927 [оригинальные чешские и немецкие издания вышли в 1925 году]), p. 8. Обсуждение мнения Стида и этого отрывка, см.: Deak, «The Incomplete State in an Age of Total War».


[Закрыть].