Текст книги "Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году"

Почему же тогда русские приветствовали французские инициативы в начале 1890-х годов? Немцы, безусловно, способствовали переориентации российской политики, отказавшись продлевать договор, несмотря на предложенное прогерманским министром иностранных дел России Николаем Гирсом улучшение его условий. Указ о германской армии от июня 1890 года, увеличивший численность вооруженных сил мирного времени на 18 574 человек, также сыграл роль, поскольку, в контексте прекращения договора, вызвал в Санкт-Петербурге ощущение угрозы. Отставка Бисмарка и растущее политическое влияние азартного кайзера Вильгельма II, которого царь Александр назвал как-то «вероломным молодым хлыщом»[371]371
  В самом начале своего царствования, после встречи с Александром III, Вильгельм находился в уверенности, что установил с российским императором тесные, долговременные и благожелательные отношения. Так продолжалось до тех пор, пока Отто фон Бисмарк, видимо, с большой долей язвительности не представил Вильгельму записку, в которой приводились слова, сказанные Александром III о нём в Англии: «Он безумец! Это дурно воспитанный человек, способный на вероломство». – Прим. пер.


[Закрыть], подняли тревожные вопросы о будущей ориентации внешней политики Германии[372]372
  О влиянии прекращения действия договора на Санкт-Петербург см.: Peter Jakobs, Das Werden des französsch-russischen Zweibundes, 1890–1894 (Wiesbaden, 1968), p. 56–8; George F. Kennan, The Decline of Bismarck’s European Order. Franco-Prussian Relations, 1875–1890 (Princeton, 1979), p. 398.


[Закрыть]. Перспектива получения от Франции крупных займов на хороших условиях тоже была привлекательной. Но главным катализатором стало другое – опасение, боязнь России, что Великобритания вот-вот присоединится к Тройственному союзу.

Начало 1890-х было кульминацией довоенного англо-германского сближения. Тревогу в Санкт-Петербурге вызвал Занзибарский договор (также известный как Гельголандско-занзибарское соглашение и Англо-Германское соглашение 1890 года) по которому англичане и немцы разменяли различные африканские территории, а Германия приобрела крошечный остров Гельголанд в Северном море. Беспокойство России усилилось летом 1891 года, когда возобновление Тройственного союза и визит немецкого кайзера в Лондон вызвали германофильскую вакханалию в британской прессе. Британия, возвестила Morning Post, фактически «присоединилась к Тройственному или, скорее, Четверному cоюзу»; Англия и Германия, отмечал Standard 11 июля 1891 года, были «друзьями и союзниками с давних времен», и будущие угрозы европейскому миру будут встречены «объединением морской мощи Англии с военной мощью Германии»[373]373
  Morning Post, 1 July 1891 и Standard, 4 July 1891, обе цитируются по: Patricia A. Weitsman, Dangerous Alliances, Proponents of Peace, Weapons of War (Stanford, 2004), p. 109.


[Закрыть]. Газетные вырезки с подобными заявлениями наполняли депеши французских и русских послов в Лондоне. Казалось, что Англия, соперник России на Дальнем Востоке и в Центральной Азии, собиралась объединить силы с ее могущественным западным соседом и, как следствие, с Австрией, ее соперником на Балканском полуострове. В результате, как предупреждал французский посол в Санкт-Петербурге, произойдет «континентальное сближение между кабинетами Лондона и Берлина» с потенциально катастрофическими последствиями для России[374]374
  Антуан Лабуле – Александру Рибо, 22 июня 1890 г., цит. по: ibid., p. 105.


[Закрыть].

Очевидное углубление близости между Великобританией и Германией угрожало сплавить воедино затруднительное положение России на Балканах с напряженностью, порожденной ее ожесточенным глобальным соперничеством с Великобританией – соперничеством, которое разыгрывалось на нескольких театрах: Афганистан, Персия, Китай и черноморские проливы. Чтобы противостоять этой предполагаемой угрозе, Россия отказалась от своей прежней сдержанности и открыто заключила соглашение с Францией. Гирс, который ранее настаивал на возобновлении Договора перестраховки с Германией, в письме от 19 августа 1891 года своему послу в Париже изложил мысли, лежащие в основе поисков соглашения с Францией: возобновление Тройственного союза в сочетании с «более или менее вероятным присоединением Великобритании к политическим целям, которые этот союз преследует», побуждало Россию и Францию искать «обмена идеями для определения позиции… наших правительств»[375]375
  Гирс – Моренгейму, 19–21 августа 1891 г., цит. по: ibid., p. 105–106.


[Закрыть]. Соглашение о взаимопонимании, подписанное между двумя государствами летом 1891 года, должным образом включало ссылку на упомянутую Гирсом угрозу, которую представляло присоединение Великобритании к Тройственному союзу. 18 августа 1892 года последовала франко-российская военная конвенция, а два года спустя страны подписали полноценный союз 1894 года.

Следует выделить два момента в последовательности этих событий. Во-первых, мотивы создания этого союза не были однозначными. В то время как ключевым фактором для Парижа было желание сдерживания Германии, русских больше беспокоило противодействие Австро-Венгрии на Балканах. Однако обе державы также были глубоко обеспокоены тем, что они рассматривали как растущее сближение между Британией и Тройственным союзом. В частности, для России, чья внешняя политика в то время была умеренно германофильской, на повестке дня стояла глобальная конфронтация с Британской империей, а не враждебность к Берлину. Безусловно, в некоторых кругах российского руководства царила германофобия – Николай Гирс пришел в ужас, услышав от царя Александра III, что в случае войны между Россией и Австрией целью франко-русского союза должно быть «уничтожение» Германии в ее нынешнем виде и замены ее «рядом небольших слабых государств»[376]376
  George F. Kennan, The Fateful Alliance. France, Russia and the Coming of the First World War (Manchester, 1984), p. 153–154.


[Закрыть]. Однако в целом враждебность России к Германии по-прежнему в первую очередь зависела от отношений Германии с Австрией и ее якобы углубляющейся связи с Великобританией. К 1900 году к франко-русскому договору были добавлены дополнительные военные приложения, согласно которым, если разразится англо-русская война, Франция обязуется сосредоточить войска численностью 100 000 человек на побережье Ла-Манша. А если разразится англо-французская война, Россия перебросит войска к индийской границе по железным дорогам, которые Россия обещала модернизировать с помощью французских финансов[377]377
  Francis R. Bridge and Roger Bullen, The Great Powers and the European States System 1815–1914 (Harlow, 1980), p. 259; об антибританской ориентации нового альянса (в глазах русских) см. также: Jakobs, Das Werden des französisch-russischen Zweibundes, p. 73–78.


[Закрыть].

Во-вторых, стоит отметить новое качество франко-русского союза 1894 года. В отличие от более ранних союзов европейской системы, таких как Двойственный и Тройственный союзы и Союз трех императоров, этот союз зародился как военная конвенция, условия которой предусматривали совместное развертывание сухопутных войск против общего врага (военно-морская конвенция была добавлена в 1912 году)[378]378
  Kennan, Fateful Alliance, passim.


[Закрыть]. Целью больше не было «урегулирование враждебных отношений» между партнерами по альянсу, а противостояние и уравновешивание угроз от конкурирующей коалиции. В этом смысле франко-русский союз стал «поворотным моментом в прелюдии к Великой войне»[379]379
  Weitsman, Dangerous Alliances, p. 117.


[Закрыть].

Создание франко-русского союза само по себе не делало столкновение с Германией неизбежным или даже вероятным. Вскоре союз закрепился в массовой культуре обеих стран благодаря празднествам, связанным с царскими и военно-морскими визитами, открыткам, меню, карикатурам в газетах и сувенирам[380]380
  О Союзе и массовой культуре см.: Рыбаченок И. С. Россия и Франция: союз интересов и союз сердец, 1891–1897: Русско-французский союз в дипломатических документах, фотографиях, рисунках, карикатурах, стихах, тостах и меню (Москва, 2004).


[Закрыть]. Но расхождения во французских и российских интересах оставались препятствием для тесного сотрудничества: в течение 1890-х годов все министры иностранных дел Франции придерживались мнения, что, поскольку русские не желают бороться за возвращение Эльзаса и Лотарингии, союз с Санкт-Петербургом должен налагать на Францию лишь минимальные обязательства[381]381
  Thomas M. Iiams, Dreyfus, Diplomatists and the Dual Alliance: Gabriel Hanotaux at the Quai d’Orsay, 1894–1898 (Geneva, 1962), p. 27–8.


[Закрыть]. Русские, со своей стороны, не собирались позволить союзу рассорить их с Германией; напротив, они считали, что участие в нем улучшает возможности для поддержания хороших отношений с Берлином. Как сказал в 1895 году директор канцелярии министерства иностранных дел России Владимир Ламсдорф, целью союза было закрепить независимость действий России и гарантировать выживание Франции, в то же время сдерживая ее антигерманские амбиции[382]382
  Разговор Ламсдорфа и Лобанова-Ростовского, записанный 9 октября 1895 г., см. в: Ламсдорф В. Н. Дневник: 1894–1896 (Москва, 1991) с. 264–266; D. C. B. Lieven, Nicholas II. Emperor of All the Russias (London, 1993), p. 93.


[Закрыть]. В первое десятилетие существования союза те, кто определял российскую политику (и прежде всего сам царь), были озабочены не Центральной или Юго-Восточной Европой, а экономическим и политическим проникновением в Северный Китай. Что еще более важно, общая подозрительность к Британии, которая помогла создать франко-российский альянс, также препятствовала – по крайней мере, какое-то время – его исключительно антигерманской ориентации. Заинтересованность России в обеспечении неформального контроля над Маньчжурией втянула Санкт-Петербург в конфликт с Великобританией в отношении Китая и привела, таким образом, к тому, что в обозримом будущем отношения с Лондоном останутся гораздо более напряженными, чем с Берлином.

Франции тоже предстояло принять трудные решения – как уравновесить императивы, порожденные соперничеством с Великобританией, с императивами, вытекающими из отношений с Германией. В течение первых четырех лет существования франко-русского союза министр иностранных дел Франции Габриэль Аното проводил жесткую антибританскую политику. Подстрекаемый общим настроем передовиц французской колониалистической прессы, Аното бросил прямой вызов британскому присутствию в Египте, что привело к сюрреалистическому «Фашодскому кризису» 1898 года, когда французский экспедиционный корпус совершил эпическое путешествие через Африку, чтобы заявить права на Верхний Нил, в то время как британские войска двинулись на юг из оккупированного Египта, чтобы встретить французов в Фашоде, разрушенном египетском форпосте в суданских болотах. В результате политический кризис летом 1898 года поставил обе державы на порог войны. Только когда французы отступили, опасность конфликта миновала.

Политика Франции по отношению к Германии должна была учитывать приоритеты, навязанные этой колониальной борьбой с Великобританией. В конфиденциальном меморандуме от июня 1892 года Аното отметил, что нынешняя французская политика допускает лишь очень ограниченное сотрудничество с Берлином. Проблема этого подхода заключалась в том, что он оставлял открытой возможность установления взаимопонимания между Германией и Великобританией – перспективу того, что послужило мотивацией формирования франко-русского союза. Аното полагал, что одним из способов избежать англо-германского сговора могло бы стать более широкое франко-германо-русское понимание. Это, в свою очередь, позволило бы Парижу заручиться поддержкой Германии против Великобритании в Египте и тем самым разрушить «гармонию, которая так долго существовала между Германией и Англией». Получившаяся в результате связь с восточным соседом, конечно, была бы временной и чисто технической: прочное примирение с Германией было бы возможно, писал Аното, только если бы Берлин был готов навсегда отказаться от провинций, аннексированных в 1870 году[383]383
  О взгляде Аното на колонии как на решающее средство восстановления утраченного престижа см.: Peter Grupp, Theorie des Kolonialimperialismus und Methoden der imperialistischen Aussenpolitik bei Gabriel Hanotaux (Bern and Frankfurt, 1962), p. 78–84, 122–127, 142–145; см. также: Alf Heggoy, The African Policies of Gabriel Hanotaux, 1894–1898 (Athens, GA, 1972), esp. p. 10–11; Christopher Andrew and A. S. Kanya-Forstner, «Gabriel Hanotaux, the Colonial Party and the Fashoda Strategy», in E. F. Penrose (ed.), European Imperialism and the Partition of Africa (London, 1975), p. 55–104.


[Закрыть].

Такой же выбор стоял перед преемником Аното, Теофилем Делькассе, который был назначен министром летом 1898 года. Как и большинство политически активных французов, Делькассе относился к Германии с глубоким подозрением и постоянно возвращался к этому вопросу в своих политических статьях и выступлениях. Его тоска по потерянным провинциям была настолько сильной, что члены его семьи не осмеливались упоминать «Эльзас» и «Лотарингию» в его присутствии; «у нас было смутное чувство, что это было слишком деликатным вопросом, чтобы о нем можно было говорить вслух», – вспоминала позже его дочь[384]384
  Цит. по: Christopher Andrew, Théophile Delcassé and the Making of the Entente Cordiale. A Reappraisal of French Foreign Policy 1898–1905 (London, 1968), p. 19; M. B. Hayne, The French Foreign Office and the Origins of the First World War, 1898–1914 (Oxford, 1993), p. 95.


[Закрыть]. Но как имперскую державу, стремящуюся расширить свое влияние на нескольких фронтах одновременно, Францию ожидали другие трудности, которые иногда могли затмить конфронтацию с Германией. В 1893 году, будучи государственным министром по делам колоний, именно Делькассе настаивал на применении французских колониальных войск, чтобы бросить вызов Великобритании на Верхнем Ниле[385]385
  G. N. Sanderson, England, Europe and the Upper Nile, 1882–1889 (Edinburgh, 1965), p. 140–161.


[Закрыть]. Когда он стал министром иностранных дел в разгар Фашодского кризиса, его первым шагом было отступление, в надежде добиться уступок от Лондона на юге Судана. Но когда Лондон просто отказался сдвинуться с места, Делькассе снова занял антибританскую позицию и попытался (как и Аното) бросить вызов британской оккупации Египта. Его конечной целью было приобретение Францией Марокко[386]386
  Hayne, French Foreign Office, p. 97.


[Закрыть].

Чтобы усилить давление на Британию, Делькассе попытался, в точности как и предполагал Аното, привлечь немцев к консорциуму с Францией и Россией. Осенью, зимой и весной 1899–1900 годов политическая погода казалась благоприятной для такого предприятия: в беседах с французским послом в Берлине новый канцлер Германии Бернгард фон Бюлов намекнул на общие франко-германские интересы за пределами Европы. В Париже было хорошо известно, что немецкая пресса (как и французская) была настроена резко враждебно по отношению к войне Британии с Бурской республикой. Сообщения о гневных антибританских выступлениях немецкого кайзера по этому поводу давали дополнительный повод для оптимизма. В январе 1900 года ведущие газеты, вдохновленные пресс-службой Делькассе, призывали Германию объединить усилия с Францией в египетском вопросе, указывая на то, что Германия тоже выиграет от нейтрального статуса Суэцкого канала и что объединенные военно-морские силы континентальных держав будут достаточно сильны, чтобы принудить Британию к уважению любого варианта международного урегулирования. В дипломатическом сообществе было общеизвестно, что эти статьи написаны в офисе Делькассе и отражают официальную политику министерства иностранных дел Франции[387]387
  Andrew, Delcassé, p. 168.


[Закрыть].

Ожидая ответа Германии, Делькассе с присущей ему пылкостью готовил своих коллег в Париже к войне с Британией, которая вполне могла иметь глобальный размах. «Одни предполагают высадку в Англии, – докладывал он французскому кабинету министров 28 февраля 1900 года, – вторые – экспедицию в Египет; третьи выступают за атаку Бирмы войсками, находящимися в Индокитае, одновременно с выдвижением России в Индию»[388]388
  Ibid., p. 171


[Закрыть]. Было решено созвать расширенное заседание Высшего военного совета для рассмотрения вопроса о том, где именно Франция должна организовать нападение на Британскую империю. Делькассе заявил, что Великобритания представляет собой угрозу миру во всем мире, и настало время, как он заметил журналисту в марте 1900 года, выступить «на благо цивилизации»[389]389
  Jules Clarétie, «Vingt-huit ans à la Comédie-Française – Journal», запись от 8 марта 1900, Revue des deux mondes (November 1949/6), p. 129.


[Закрыть]. Он утверждал, что британцы работают по всем фронтам, чтобы поссорить Италию и Испанию с Францией; они положили свои жадные глазки-бусинки на Марокко (в последующие годы Делькассе был озабочен американскими планами захвата Марокко[390]390
  Ibid., p. 129; Andrew, Delcassé, p. 307–308; Hayne, French Foreign Office, p. 113.


[Закрыть]). На какое-то время органическое недоверие, обычно питаемое к Берлину, было переориентировано на Лондон.

Все эти чрезвычайные обсуждения закончились ничем, поскольку немцы отказались участвовать в планах Делькассе по созданию континентальной лиги против Британии. Из Берлина пришло досадное предложение проконсультироваться с британским правительством перед тем, как предъявить какие-либо требования Лондону. Наблюдалось, кажется, и явное несоответствие между англоненавистническими словесными выпадами кайзера и нерешительным курсом его внешней политики: «Он говорит: „Я ненавижу англичан…“, – жаловался Делькассе, – но он все парализует»[391]391
  Andrew, Delcassé, p. 172; о реакции французов на признаки англо-германского сближения в конце 1890-х см. также: P. J. V. Rolo, Entente Cordiale. The Origins and Negotiation of the Anglo-French Agreements of 8 April 1904 (London, 1969), p. 73.


[Закрыть]. Однако решающим фактором стало желание Берлина получить кое-что взамен: 15 марта 1900 года посол Франции в Берлине доложил, что немцы готовы продолжать переговоры о создании антибританской коалиции только при условии, что Франция, Россия и Германия предварительно обязуются «гарантировать статус-кво во всем, что касается их европейских владений». Это был неявный запрос на признание Францией суверенитета Германии над Эльзасом и Лотарингией[392]392
  Rolo, Entente Cordiale, p. 106.


[Закрыть].

Такой ответ из Берлина вызвал глубокую и прочную переориентацию в мышлении Делькассе. С этого момента министр иностранных дел Франции отказался от всякой мысли о франко-германском сотрудничестве[393]393
  Maurice Paléologue, Un grand tournant de la politique mondiale (1904–1906) (Paris, 1914), p. 196.


[Закрыть]. Проект совместного военного похода в Египте был бесцеремонно отброшен. Вместо этого Делькассе через ряд промежуточных стадий пришел к идее, что цели Франции могут быть достигнуты в сотрудничестве с Великобританией посредством имперского бартера: укрепление британского контроля над Египтом будет обменено на британское согласие с французским контролем над Марокко. Эта договоренность имела то преимущество, что она предотвращала ужасную (хотя в действительности очень маловероятную) перспективу совместных англо-германских действий в Марокко[394]394
  Hayne, French Foreign Office, p. 55.


[Закрыть]. К 1903 году министр иностранных дел Франции пришел к выводу, что обмен Марокко на Египет должен послужить фундаментом всеобъемлющего союза с Великобританией.

Эта переориентация имела глубокие последствия для франко-германских отношений, поскольку решение умиротворять Британию, а не противостоять ей, способствовало более решительному раскрытию антигерманского потенциала во внешней политике Франции. Мы ясно видим это по изменениям в подходе Делькассе к овладению Марокко. В ранних воплощениях своей программы Делькассе предполагал использовать угрозу Египту, чтобы заставить Великобританию согласиться с французским контролем над Марокко и подкупить другие заинтересованные державы уступками. Испания получит земли в Северном Марокко, Италии будет предложена французская поддержка итальянских амбиций в Ливии, а немцам будут предоставлены территории из французской Центральной Африки. Новая политика касательно Марокко после 1900 года отличалась двумя важными аспектами: она должна была осуществляться, во-первых, совместно с Великобританией. Во-вторых, что еще более важно, теперь Делькассе планировал захватить Марокко, страну, независимость которой была гарантирована международными договорами, без компенсации и даже без консультации с правительством Германии. Приняв эту провокационную программу и придерживаясь ее, несмотря на протесты своих французских коллег, Делькассе заложил в Северной Африке дипломатическую мину, которая должна будет сработать во время марокканского кризиса 1905 года.

В своем выступлении в палате общин 9 февраля 1871 года, всего через три недели после провозглашения Германской империи в Зеркальном зале Версаля, консервативный государственный деятель Бенджамин Дизраэли размышлял о всемирно-историческом значении франко-прусской войны. Это «не было обычной войной», сказал он членам палаты, как война между Пруссией и Австрией в 1866 году, или французские войны из-за Италии, или даже Крымская война. «Эта война представляет собой немецкую революцию, более крупное политическое событие, чем даже Французская революция прошлого века». Не осталось ни одной дипломатической традиции, добавил он, которая не была бы ею сметена. «Баланс сил полностью нарушен, и страной, которая больше всего страдает и больше всего ощущает последствия этих перемен, является Англия»[395]395
  Речь Дизраэли в палате общин см.: Hansard 1803–2005, http://hansard.millbanksystems.com/commons/1871/feb/09/address-to-her-majesty-on-her-most.


[Закрыть].

Слова Дизраэли часто упоминались как пророческое видение надвигающегося конфликта с Германией. Но читать речь таким образом – через призму 1914 и 1939 годов – значит неверно понимать его намерения. Что имело наиважнейшее значение для британского государственного деятеля после франко-прусской войны, так это не подъем Германии, а освобождение старого врага Британии, России, от условий урегулирования, навязанных ей после Крымской войны (1853–1856). В соответствии с условиями, установленными правительствами Великобритании и Франции в Парижском мирном договоре 1856 года, вход в воды Черного моря «формально и навсегда воспрещался военным судам, как прибрежных, так и всех прочих держав»[396]396
  Leader article, The Times, 15 February 1871, p. 9, col. C; «Парижский трактат (Париж, 18/30 марта 1856)» в: Сборник договоров России с другими государствами. 1856–1917 (Москва, 1952), с. 26.


[Закрыть]. Целью договора было не допустить, чтобы Россия угрожала Восточному Средиземноморью или чинила препятствия на британских сухопутных и морских путях в Индию. Но политические основы договора 1856 года были разрушены поражением Франции. Новая Французская республика порвала с крымским урегулированием, отказавшись от оппозиции российской милитаризации Черного моря. Зная, что в одиночку Великобритания не может обеспечить соблюдение Черноморских оговорок, Россия теперь занялась строительством черноморского военного флота. 12 декабря 1870 года в Лондон дошли новости о том, что Россия «отказывается признавать» Договор 1856 года и строит «новый Севастополь» – арсенал и порт для военных кораблей – в городе Поти на восточном побережье Черного моря, всего в нескольких милях от турецкой границы[397]397
  «The Eastern Question: The Russian Repudiation of the Treaty of 1856, A New Sebastopol Wanted…» New York Times, 1 January 1871, p. 1.


[Закрыть].

Казалось, что наступает новая эра российского экспансионизма, и именно к этой перспективе привлекала внимание речь Дизраэли 9 февраля 1871 года. В течение двухсот лет, как заметил Дизраэли, Россия проводила политику «легальной» экспансии в поиске «выходов к морю». Но милитаризация Черного моря, казалось, знаменовала новую тревожную фазу российской агрессии, сосредоточенной на желании овладеть Константинополем и установить контроль над проливами. Поскольку у России «нет моральных прав на Константинополь» и «нет политической необходимости стремиться туда», заявил Дизраэли, это «не легитимная и опасная политика». Россия была не единственной угрозой на горизонте для Дизраэли – он также был обеспокоен растущей мощью и воинственностью Соединенных Штатов, – но важно то, что, когда он говорил о «немецкой революции», он не имел в виду угрозу, исходящую от новой Германии, а скорее о последствиях для мира и империи результатов недавней войны между Германией и Францией, войны, которая «вывела из равновесия» «всю машину межгосударственных отношений»[398]398
  Речь Дизраэли в палате общин см.: Hansard 1803–2005, http://hansard.millbanksystems.com/commons/1871/feb/09/address-to-her-majesty-on-her-most.


[Закрыть].

В речи Дизраэли была провозглашена тема, которая будет оставаться центральной во внешней политике Великобритании до 1914 года. В период 1894–1905 годов именно Россия, а не Германия представляла «наиболее значительную долгосрочную угрозу» британским интересам[399]399
  Keith Neilson, Britain and the Last Tsar. British Policy and Russia 1894–1917 (Oxford, 1995), p. xiii.


[Закрыть]. Ярким примером является китайский вопрос, который волновал британских политиков в те годы[400]400
  Более подробный анализ китайского вопроса см. в: Thomas Otte, The China Question. Great Power Rivalry and British Isolation, 1894–1905 (Oxford, 2007).


[Закрыть]. В Китае, как и на Балканах, основной движущей силой перемен была отступающая мощь древней империи. В начале 1890-х годов проникновение России в Северный Китай спровоцировало каскад локальных и региональных конфликтов, кульминацией которых стала китайско-японская война 1894–1895 годов[401]401
  Payson J. Treat, «The Cause of the Sino-Japanese War, 1894», The Pacific Historical Review, 8 (1939), p. 149–57; Stewart Lone, Japan’s First Modern War. Army and Society in the Conflict with China, 1894–95 (London, 1994), p. 24.


[Закрыть]. Победоносная Япония выступила затем в качестве соперника России за влияние в Северном Китае. Между тем поражение Китая положило начало гонке за концессиями со стороны великих держав, надеявшихся воспользоваться дальнейшим распадом китайского государства. Негативная энергия, порожденная гонкой за Китай, в свою очередь, усилила напряженность в Европе[402]402
  Keith Neilson, «Britain, Russia and the Sino-Japanese War», in Keith Neilson, John Berryman and Ian Nish, The Sino-Japanese War of 1894–5 in its International Dimension (London, [1994]), p. 1–22.


[Закрыть].

Суть проблемы, с точки зрения Великобритании, заключалась в росте мощи и влияния России. В Китае, который по своему торговому потенциалу был для Британии несравненно важнее Африки, Россия представляла прямую угрозу британским интересам. Проблема стала еще более острой после международной интервенции для подавления восстания боксеров (1898–1901), когда русские извлекли выгоду из своей роли в интервенции, чтобы укрепить свои позиции в Северном Китае[403]403
  Rolo, Entente Cordiale, p. 64, 108.


[Закрыть]. Тем не менее, учитывая географическое положение Российской империи и превосходство ее сухопутных войск, было трудно предположить, как можно было сопротивляться ее вторжению в Восточную Азию. Начиналась новая Большая игра, в которой Россия, по всей видимости, имела возможность выиграть[404]404
  D. Gillard, The Struggle for Asia, 1828–1914. A Study in British and Russian Imperialism (London, 1977), p. 153–166.


[Закрыть]. Индия была еще одним уязвимым рубежом: британские политики с тревогой отмечали, что неумолимое развитие российской железнодорожной системы в Центральной Азии означает, что у России будет «лучший военный доступ» к субконтиненту, чем у самой Британии[405]405
  Годли (постоянный заместитель министра по делам Индии) – Керзону, 10 ноября 1899 г., цит. по: Neilson, Britain and the Last Tsar, p. 122.


[Закрыть].

Поскольку Россия, по-видимому, проводила антибританскую политику в Центральной Азии и на Дальнем Востоке, а Франция была соперником и конкурентом Британии в Африке, франко-российский альянс, с точки зрения Лондона, казался в основном антибританским предприятием. Проблема была особенно острой во время англо-бурской войны, когда развертывание значительных воинских контингентов в Южной Африке оставило незащищенным север Индии. В августе 1901 года в отчете разведывательного управления Военного ведомства о «Военных потребностях Империи в войне с Францией и Россией» был сделан вывод о том, что индийская армия не в состоянии защитить свои ключевые опорные пункты от нападения России[406]406
  Intelligence Department, War Office, «Military Needs of the Empire in a War with France and Russia», 12 August 1901, cited in ibid., p. 123.


[Закрыть]. Что еще хуже, российские дипломаты были не только настроены (в глазах британцев) враждебно, экспансионистски и безжалостно, но также склонны к коварству и лживым заявлениям. «Ложь, беспрецедентная даже по канонам российской дипломатии», – заявил в марте 1901 года министр по делам Индии лорд Джордж Гамильтон во время переговоров по урегулированию конфликта в Китае. «Как вы знаете, российская дипломатия – это один большой и многотомный сборник изощренной лжи», – сказал Джордж Керзон, вице-король Индии, графу Селборну, первому лорду Адмиралтейства, в 1903 году[407]407
  Цит. по: ibid., p. 16–17.


[Закрыть].

Британские политики реагировали на российскую угрозу, проводя политику в двух направлениях. Первое предполагало сближение с Японией и Францией, второе – поиски соглашения о разделении сфер влияния с самой Россией, которое сняло бы давление с британской имперской периферии. После китайско-японской войны 1894–1895 годов у Великобритании и Японии появился общий интерес к противодействию дальнейшей российской экспансии. Япония была «естественным союзником» Великобритании на Дальнем Востоке, как заявил министр иностранных дел Кимберли в письме от мая 1895 года британскому посланнику в Токио[408]408
  Цит. по: Otte, China Question, p. 71.


[Закрыть]. Угроза, которую представляют на китайской границе России внушительные сухопутные силы Японии – 200 000 японских солдат вошли в Маньчжурию в конце 1895 года, – компенсирует уязвимость британской имперской периферии в Северной Индии. Быстро растущий японский флот станет еще одним «противовесом русским» и тем самым уменьшит нагрузку на перенапряженный британский флот[409]409
  Цитата из письма британского военного атташе в Пекине к Кимберли; см.: ibid., p. 71.


[Закрыть]. В 1901 году, после долгого периода осторожного сближения, начались дискуссии о формальном союзе – сначала военно-морской оборонный пакт, позднее всеобъемлющее соглашение, подписанное в Лондоне 30 января 1902 года. Возобновленный (с расширенными условиями) в 1905 и 1911 годах, англо-японский союз стал неотъемлемой частью международной системы довоенного мира.

Та же логика лежала в основе британского решения искать взаимопонимания с Францией. Уже в 1896 году лорд Солсбери обнаружил, что сделанные Франции уступки вдоль долины Меконга на границе между Британской Бирмой и Французским Индокитаем произвели ожидаемый дополнительный эффект в виде привлечения французов и временного ослабления сплоченности франко-российского союза[410]410
  О реакции Великобритании на вторжения французов из Индокитая и связи с политикой Антанты см.: J. D. Hargreaves, «Entente Manquée: Anglo-French Relations, 1895–1896», in Historical Journal, 11 (1953–5), p. 65–92; Otte, China Question, p. 330.


[Закрыть]. По той же причине (по крайней мере, с точки зрения Уайтхолла) Сердечная Антанта 1904 года была в первую очередь не антигерманским соглашением, а средством ослабить колониальную напряженность с Францией и в то же время создать некоторое косвенное давление на Россию. Делькассе поддержал эту точку зрения, предположив, что в случае заключения этого соглашения, Франция будет оказывать сдерживающее влияние на Россию и даже даст понять Санкт-Петербургу, что французской поддержки не стоит ожидать, если Россия начнет борьбу с Британией[411]411
  Neilson, Britain and the Last Tsar, p. xiv; Rolo, Entente Cordiale, p. 273; о Делькассе см.: Keith M. Wilson, The Policy of the Entente. Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914 (Cambridge, 1985), p. 71.


[Закрыть]. Таким образом, были веские основания надеяться, как выразился лорд Лансдаун, «что хорошее взаимопонимание с Францией, возможно, приведет к лучшему взаимопониманию с Россией»[412]412
  Цит. по: Wilson, Policy of the Entente, p. 71.


[Закрыть].

Последний пункт важен. В то же самое время, когда против России создавался союз с Японией, британские политики стремились ответить на российский вызов, приглашая Санкт-Петербург к имперскому соглашению о разделе сфер влияния. В этом не было противоречия. Как заметил сэр Томас Сандерсон, постоянный заместитель министра иностранных дел, в письме британскому послу в Санкт-Петербурге в мае 1902 года, японский союз полезен именно потому, что «пока [русские] не увидят, что на них свет клином не сошелся, мы вряд ли сможем приструнить их»; таким образом, он будет «способствовать, а не препятствовать шансу [Британии] на определенное понимание»[413]413
  Цит. по: Neilson, Britain and the Last Tsar, p. 22.


[Закрыть]. В обзорах, посвященных военной безопасности Великобритании, по-прежнему рассматривались катастрофические сценарии противостояния в Центральной Азии: русские, как информировал британский кабинет министров в декабре 1901 года, способны выставить 200 000 солдат в Закаспийском регионе и Герате. Чтобы успешно противостоять такой силе, британский гарнизон в Индии требовал дополнительно от 50 000 до 100 000 солдат постоянной дислокации, что дорого обошлось бы правительству – и это в то время, когда ведущие финансисты требовали резкого сокращения государственных расходов[414]414
  Ibid., p. 124–125.


[Закрыть]. А «бешеный темп» строительства Россией железной дороги к границе с Афганистаном наводил на мысль, что ситуация развивалась стремительно и в ущерб Великобритании[415]415
  О «лихорадочной спешке» российских военных приготовлений у границы с Индией см. секретный доклад британского военного атташе Х. Д. Нэпьера, Санкт-Петербург, 9 ноября 1904 г., приложенный к письму Чарльза Хардинга к Лансдауну, 10 ноября 1904 г., в: Hardinge Papers, Cambridge University Library, vol. 46.


[Закрыть].

Эти опасения еще больше усилились в связи с началом войны между Россией и Японией в феврале 1904 года. Тот факт, что русские на море и на суше показали себя довольно слабо по сравнению с японцами, поначалу никак не мог заглушить опасения британцев. Что если, как предупреждал виконт Китченер, у русских возникнет соблазн компенсировать свои потери в войне против Японии, угрожая Индии? В этом случае Индии потребуются огромные подкрепления – к февралю 1905 года прогнозируемая цифра составляла 211 824 военнослужащих, по оценкам правительства Индии[416]416
  «Требование подкреплений со стороны правительства Индии», 20 февраля 1905 г., цит. по: Neilson, Britain and the Last Tsar, p. 131.


[Закрыть]. Сопутствующий рост расходов будет колоссальным – по оценке Китченера, противодействие «угрожающему наступлению России» будет стоить «20 миллионов фунтов стерлингов плюс ежегодные расходы в размере еще 1,5 миллиона фунтов стерлингов»[417]417
  Stanley Wolpert, Morley and India, 1906–1910 (Berkeley, 1967), p. 80.


[Закрыть]. Для либерального правительства, которое пришло к власти в 1905 году с обещанием сокращения военных расходов для финансирования внутренних программ, это поставило бы вопросы с некоторыми неприятными последствиями. И если Британия больше не могла себе позволить защищать северо-западную границу Индии силой, следовало найти невоенные средства защиты от нападения России.

Победа Японии над Россией в 1905 году окончательно решила дело в пользу соглашения. Учитывая масштабы поражения России и волну внутренних потрясений, парализовавших страну, утверждение о том, что угроза со стороны России оправдывает огромные инвестиции в оборону Индии, больше не выглядело столь убедительным[418]418
  Neilson, Britain and the Last Tsar, p. 134–5; Wilson, Policy of the Entente, p. 7.


[Закрыть]. Новый министр иностранных дел Эдвард Грей, вступивший в должность в декабре 1905 года, был полон решимости «увидеть восстановление позиции России в делах Европы, и, я надеюсь, на позициях более благоприятных отношений с нами, чем они были до сих пор»[419]419
  Э.Грей – С. Спринг Райс, Лондон, 22 декабря 1905 г.; цит. по: Neilson, Britain and the Last Tsar, p. 12.


[Закрыть]. В мае 1906 года Грей успешно отправил план усиления индийского военного контингента в долгий ящик.

Один аспект этой сложной истории перенастройки имперской политики заслуживает особого внимания: ни Антанта с Францией, ни соглашение с Россией не задумывались британскими политиками как в первую очередь антигерманские. Сколько бы Германия ни выступала раздражителем в британских замыслах, основная функция обоих союзов была в снижении напряженности в отношениях с Францией и Россией. Действия Германии вызывали раздражение и гнев, но всякий раз это происходило лишь тогда, когда казалось, что немцы собираются объединиться с Россией и Францией против Великобритании – как, например, весной 1895 года, когда Германия присоединилась к двум великим державам в процессе оказания давления на Токио для возвращения Китаю территорий, оккупированных во время китайско-японской войны или в 1897 году, когда немцы неожиданно захватили китайский плацдарм в Цзяочжоу (Цзяо-Чжоу) на полуострове Шаньдун – шаг, который, как (справедливо) считал Лондон, был тайно одобрен и поощрялся русскими. В обоих случаях действия Германии рассматривались на фоне предполагаемых планов Франции и России, направленных против Великобритании. На китайском театре, как и везде, Германия была скорее дипломатическим раздражителем, чем угрозой существованию. Иными словами, «англо-германский антагонизм» не был главным определяющим фактором британской политики; на самом деле, примерно до 1904–1905 годов он чаще всего был функцией других, более насущных проблем[420]420
  Otto, China Question, p. 71, 90, 333.


[Закрыть].