Текст книги "Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году"

Сам кайзер, в частности, сохранял уверенность в том, что конфликт можно локализовать. Утром 6 июля, перед отъездом из Берлина, он сказал исполняющему обязанности государственного секретаря военно-морского флота адмиралу фон Капелле, что «не верит в то, что возможны дальнейшие военные осложнения», поскольку «царь [Николай II] не будет в этом случае вставать на сторону цареубийц. Кроме того, Россия и Франция не готовы к войне». В том же духе он проинформировал других высокопоставленных военных. Это вовсе не было попыткой храбриться: кайзер давно пришел к выводу, что, хотя российская военная мощь нарастает, нужно еще некоторое время, прежде чем русские будут готовы рискнуть нанести удар. В конце октября 1913 года, после албанского кризиса, он сказал послу Сегени, что «на данный момент Россия не дает ему повода для беспокойства, следующие шесть лет с этой стороны бояться нечего»[1314]1314
  Geiss, July 1914, p. 72; David Stevenson, Armaments and the Coming of War. Europe 1904–1915 (Oxford, 1996), p. 372; Сегени – Берхтольду, Берлин, 28 октября 1913 г., ÖUAP, vol. 7, doc. 8934, pp. 513–15.


[Закрыть].

Эта аргументация не была альтернативой доводам о преимуществах превентивной войны; напротив, она частично переплеталась с ними. Аргумент в пользу желательности превентивной войны состоял из двух совершенно разных элементов. Первым была уверенность, что шансы Германии на военную победу в европейской войне быстро уменьшаются. Второй заключался в том, что Германия должна сама решить эту проблему, стремясь к войне, пока не стало слишком поздно. И именно первая часть повлияла на ход мысли ключевых немецких политиков, а не вторая. В конечном счете из фактов, свидетельствующих об уменьшении шансов на успех, также вытекает, что риск российского вмешательства минимален. Ведь если шансы России на победу в войне с Германией действительно будут намного выше через три года, чем сейчас, в 1914 году, зачем Санкт-Петербургу рисковать развязывать общеевропейский конфликт, к которому он подготовлен лишь наполовину?

Размышления в этом направлении открывали два возможных сценария. Первый, который казался более вероятным Бетману и его коллегам, заключался в том, что русские воздержатся от вмешательства и предоставят австрийцам самим разобраться в своем конфликте с Сербией, возможно, позже вмешавшись дипломатически совместно с одной или несколькими другими державами. Второй сценарий, который считался менее вероятным, заключался в том, что русские будут отрицать легитимность австрийских обвинений в адрес Сербии, проигнорируют незавершенность своей собственной программы перевооружения и, тем не менее, вмешаются. Именно на этом втором сценарии срабатывала аргументация в пользу превентивной войны: если война все равно должна будет начаться, лучше было бы начать ее сейчас.

В основе этих расчетов лежала глубокая и, как мы можем видеть ретроспективно, ошибочная уверенность, что русские вряд ли вмешаются. Нетрудно найти причины настолько грубого непонимания уровня риска. Принятие Россией австрийского ультиматума в октябре 1913 года свидетельствовало в пользу подобной уверенности. Кроме того, существовало уже упоминавшееся и глубоко укоренившееся убеждение, что время было на стороне России. Сами убийства рассматривались в Берлине как посягательства на монархические принципы, инспирированные изнутри политической культуры с сильной склонностью к цареубийству (мнение, которое также можно найти в некоторых публикациях британской прессы). Какими бы сильными ни были панславянские симпатии России, было трудно представить, чтобы царь встал «на сторону цареубийц», как неоднократно отмечал кайзер. Ко всему этому мы должны добавить извечную проблему считывания намерений российской исполнительной власти. Немцы не имели представления, в какой степени австро-сербский конфликт уже был встроен в систему стратегического мышления франко-российского альянса. Они не понимали, насколько эти две западные державы безразличны к вопросу о том, кто спровоцировал конфликт.

Более того, немцы еще не осознали, какое значение имело отстранение Коковцова от должности председателя Совета министров и не понимали баланса сил в новом Совете министров. В этом они были не одиноки – британские дипломаты также бились над вопросом, что представляет собой новая команда русских министров, и пришли к совершенно неверному выводу, что влияние антивоенных консерваторов, таких как Коковцов и Дурново, снова возросло. В Париже даже возникли опасения, что «прогерманская» фракция во главе с Сергеем Витте, возможно, вот-вот обеспечит себе контроль над политикой[1315]1315
  О том, что британцы беспокоились весной и летом 1914 года о надежности русских, см.: Thomas Otte, The Foreign Office Mind. The Making of British Foreign Policy, 1865–1914 (Cambridge, 2001) pp. 376–378; об озабоченности Франции в отношении Сергея Витте: Stefan Schmidt, Frankreichs Aussenpolitik in der Julikrise 1914. Ein Beitrag zur Geschichte des Ausbruchs des Ersten Weltkrieges (Munich, 2009), pp. 266–268.


[Закрыть]. Непрозрачность системы затрудняла (так же, как и во многих предыдущих случаях) оценку рисков. В то же время недавний опыт тесного сотрудничества Берлина с Лондоном по балканским вопросам свидетельствовал о том, что Англия вполне могла – несмотря на последние военно-морские переговоры – понять точку зрения Берлина и потребовать от Санкт-Петербурга сдержанности. Это была одна из опасностей разрядки: она побуждала лиц, принимающих решения, недооценивать опасности, возникающие в результате их действий.

Таким образом, можно, как это делают некоторые историки, говорить о политике просчитанного риска[1316]1316
  Konrad H. Jarausch, «The Illusion of Limited War: Chancellor Bethmann Hollweg’s Calculated Risk, July 1914», Central European History, 2/1 (1969), pp. 48–76; Gian Enrico Rusconi, Rischio 1914. Come si decide una guerra (Bologna, 1987), pp. 95–115.


[Закрыть]. Но такой подход исключает из поля зрения еще одно важное звено в цепи немецкого мышления. Это было предположение о том, что российское вмешательство – будучи политикой, не имеющей оправдания ни с этико-юридической точки зрения, ни с точки зрения безопасности, – на самом деле будет свидетельством чего-то еще более зловещего, а именно желания Санкт-Петербурга искать предлога для войны с центральными державами, воспользоваться возможностью, предложенной австрийским демаршем, чтобы начать кампанию, которая сокрушит силы Тройственного союза. С этой точки зрения австро-сербский кризис выглядел не столько как возможность поиска войны, сколько как средство определения истинной природы намерений России. И если окажется, что Россия хочет войны (что выглядело правдоподобно в глазах Германии, учитывая огромные масштабы российского перевооружения, интенсивное сотрудничество с Францией, возмущение по поводу миссии Лиман фон Сандерса и недавние переговоры с Великобританией по поводу флота), тогда – и здесь опять аргументы об «уходящем времени/превентивной войне» становились второй частью стратегического уравнения – лучше было бы вступить в войну, предлагаемую русскими сейчас, чем уклоняться и отступать. Если сделать последнее, то Германия столкнется с перспективой потери своего единственного оставшегося союзника и окажется под постоянно усиливающимся давлением со стороны государств Антанты, чьи возможности по силовому обеспечению своих интересов будут только возрастать по мере необратимого смещения в их пользу баланса военной мощи от Германии и того, что останется от Австро-Венгрии[1317]1317
  Jarausch, «Bethmann Hollweg’s Calculated Risk», p. 48.


[Закрыть].

Строго говоря, это не было стратегией, сконцентрированной на рисках, скорее стратегией, пытающейся определить истинный уровень угрозы, исходящей от России. Другими словами, если русские решат начать мобилизацию против Германии и тем самым спровоцируют континентальную войну, это будет выражать не риск, созданный действиями Германии, а решимость России изменить текущий баланс европейской системы с помощью войны. Рассматривая свои действия с этой, по общему признанию, довольно ограниченной точки зрения, немцы считали, что они не рисковали, а лишь проверяли наличие угроз. Это была логика, лежащая в основе частых ссылок Бетмана на угрозу, исходящую от России, в последние месяцы перед началом войны.

Чтобы понять эту озабоченность, нам нужно вспомнить только, насколько важной воспринималась эта проблема в общественном мнении, которое разделяли политики и пресса весной и летом 1914 года. 2 января 1914 года парижская газета Le Matin начала публиковать сенсационную серию из пяти больших статей под названием «Еще более Великая Россия». Написанные главным редактором газеты Стефаном Лозанном, только что вернувшимся из поездки в Москву и Санкт-Петербург, эти очерки поразили читателей в Берлине не только насмешливой воинственностью тона, но и очевидной аккуратностью и фактурностью описаний. Наибольшую тревогу вызвала карта с надписью «Готовность России к войне», изображающая всю территорию между Балтийским и Черным морем в виде архипелага густых скоплений войск, связанных друг с другом сетью железных дорог. В комментарии к карте сообщалось, что это «точное расположение русских армейских корпусов на 31 декабря 1913 года», и читателям предлагалось обратить внимание на «чрезвычайную концентрацию сил на русско-прусской границе». Эти статьи создавали несколько фантастическое и преувеличенное впечатление о военной мощи России и, возможно, на самом деле их целью было сломить политическое сопротивление новому российскому займу, но для немецких читателей, которые были не в курсе крупных сделок по финансированию строительства железных дорог, недавно согласованных между Францией и Россией, это чтение имело тревожный эффект. Эффект усиливался подозрением, что информация была получена из правительственных источников – у Le Matin была репутация рупора Пуанкаре, и было известно, что Лозанн встречался с Сазоновым и высшим военным командованием во время своей поездки в Россию[1318]1318
  Dieter Hoffmann, Der Sprung ins Dunkle: Oder wie der 1.Weltkrieg entfesselt wurde (Leipzig, 2010), pp. 159–162; Le Matin, 4 January 1914; см. также: Игнатьев – Данилову (русскому генерал-квартирмейстеру), Париж, 22 января 1914 г., IBZI, series 3, vol. 1, 77, p. 66. Извольский подозревал, что статья была заказана кем-то из чиновников среднего звена с набережной д’Орсе, см.: Ibid., p. 66, n. 1.


[Закрыть]. Этот наводящий ужас образец заказной журналистики был не единичным: в новогодней редакционной статье, опубликованной примерно в то же время, российский военный журнал «Разведчик», широко известный как орган императорского генерального штаба, предлагал леденящий кровь взгляд на грядущую войну с Германией:

Не только военные, но и весь русский народ должен осознать тот факт, что мы вооружаемся для истребительной войны против немцев и что германские империи [sic] должны быть уничтожены, даже если это будет стоить нам сотен тысяч жизней[1319]1319
  Цит. по: Hermann von Kuhl, Der deutsche Generalstab in Vorbereitung und Durchführung des Weltkrieges (Berlin, 1920), p. 72.


[Закрыть].

Подобная полуофициальная кампания по разжиганию панических настроений продолжилась и летом. Особенно тревожным был материал от 13 июня в ежедневной газете «Биржевые ведомости», заголовок которого гласил: «Мы готовы. Франция тоже должна быть готова». Он был широко перепечатан во французской и немецкой прессе. Что особенно встревожило политиков в Берлине, так это то, что согласно (корректной) информации от немецкого посла в Санкт-Петербурге Пурталеса, статья была заказана не кем иным, как военным министром Владимиром Сухомлиновым. В статье была нарисована впечатляющая картина огромной военной машины, которая обрушится на Германию в случае войны – русская армия, хвастливо говорилось в ней, скоро будет насчитывать 2,32 миллиона штыков (при том что Германия и Австрия смогут мобилизовать только 1,8 миллиона). Более того, благодаря быстро расширяющейся стратегической железнодорожной сети время мобилизации резко сокращалось[1320]1320
  Пуратлес – Бетману, 13 июня 1914 г., DD, vol. 1, doc. 1, p. 1.


[Закрыть].

Основной целью Сухомлинова, по всей вероятности, было не запугивание немцев, а желание убедить французское правительство в масштабах приверженности России военному альянсу и напомнить французским генералам, что от них ожидается то же самое. Тем не менее на немецких читателей этот материал предсказуемо произвел крайне негативное впечатление. Одним из этих читателей был кайзер, который испещрил свой экземпляр перевода обычными для него спонтанными пометками, включая следующие: «Ха! Наконец-то русские выложили свои карты на стол! Любой немец, который до сих пор не верит, что русско-галльский союз готовится к неминуемой войне с нами […] должен быть отправлен в сумасшедший дом в Дальдорфе!»[1321]1321
  Вильгельм II, примечания на полях к переводу той же статьи, ibid., doc. 2, p. 3.


[Закрыть] Другим читателем был канцлер Бетман-Гольвег. В письме от 16 июня к послу Лихновскому в Лондон канцлер отметил, что жажда войны еще никогда «не демонстрировалась так бесстыдно» российской «милитаристской партией». До сих пор, продолжал он, только «экстремисты», пангерманцы и милитаристы подозревали Россию в подготовке нападения на Германию. Но теперь «даже самые умеренные политики», к которым, несомненно, канцлер причислял и себя, «начинали склоняться к этой точке зрения»[1322]1322
  Бетман – Лихновскому, Берлин, 16 июня 1914 г., GP, vol. 39, doc. 15883, pp. 628–630, esp. p. 628.


[Закрыть]. Среди таковых был и статс-секретарь по иностранным делам Готлиб фон Ягов, который придерживался мнения, что, хотя Россия еще не готова к войне, вскоре она «превзойдет» Германию своей огромной армией, Балтийским флотом и стратегической сетью железных дорог[1323]1323
  I. V. Bestuzhev, «Russian Foreign Policy, February–June 1914», Journal of Contemporary History, 1/3 (1966), p. 96.


[Закрыть]. В отчетах Генерального штаба от 27 ноября 1913 года и 7 июля 1914 года содержится обновленный анализ российской программы реконструкции стратегической инфраструктуры, сопровождаемый картой, на которой новые железнодорожные артерии (большинство из которых многопутные, начинающиеся глубоко внутри России и сходящиеся на германской и австрийской границах) были отмечены зловеще яркими цветными чернилами[1324]1324
  Меморандум Генерального штаба, Берлин, 27 ноября 1913 г. и 7 июля 1914 г., PA-AA, R11011.


[Закрыть].

Эти опасения подкрепляли англо-русские переговоры о военно-морском сотрудничестве, состоявшиеся в июне 1914 года, предполагавшие, что разработка державами Антанты общей стратегии вступила в новую и опасную фазу. В мае 1914 года, в ответ на давление со стороны французского министерства иностранных дел, британский кабинет санкционировал переговоры объединенного военно-морского штаба с русскими. Несмотря на строгую секретность, в которой они велись, немцы были хорошо осведомлены об их деталях через агента в российском посольстве в Лондоне, второго секретаря Бенно фон Зиберта, балтийского немца на русской службе. От этого источника Берлин узнал, среди прочего, что Лондон и Санкт-Петербург обсуждали возможность того, что в случае войны британский флот поддержит высадку русского экспедиционного корпуса в Померании. Новость вызвала тревогу в Берлине. В 1913–1914 годах российские расходы на военно-морской флот впервые превысили аналогичные расходы Германии. Высказывались опасения по поводу все более агрессивной внешней политики России и неуклонного укрепления Антанты, которая вскоре лишит германскую политику любой свободы действий. Контраст между уклончивыми и бессодержательными ответами Эдварда Грея на запросы графа Лихновского и информацией о ходе переговоров, получаемой через Зиберта, создавал тревожное ощущение, что британцам есть что скрывать, вызывая кризис доверия между Берлином и Лондоном, что имело значение для Бетман-Гольвега, чья политика всегда основывалась на предположении, что Британия, хотя и интегрированная частично в Антанту, никогда не поддержит агрессивную войну государств Антанты против Германии[1325]1325
  Zara S. Steiner, Britain and the Origins of the First World War (London, 1977), pp. 120–124; Wolfgang J. Mommsen, «Domestic Factors in German Foreign Policy before 1914», Central European History, 6 (1973), pp. 36–39.


[Закрыть].

Дневники дипломата и философа Курта Рицлера, ближайшего советника и доверенного лица Бетмана, передают общий тон мыслей канцлера в то время, когда было принято решение поддержать Вену. После встречи с Сегени и Хойосом 6 июля, они вернулись в имение канцлера в Хоэнфинов. Рицлер вспоминал свой вечерний разговор с Бетманом:

На веранде под ночным небом долго говорили о текущей ситуации. Секретная информация [от немецкого информатора из российского посольства в Лондоне], которую он мне раскрыл, дает потрясающую картину. Он считает русско-английские переговоры о военно-морской конвенции, высадке в Померании очень серьезными, последним звеном в цепи. […] Военная мощь России стремительно растет; стратегическое усиление польского выступа сделает оборону бессмысленной. Австрия стабильно слабеет и все менее маневренна […]

В эти опасения по поводу России вплетаются сомнения в надежности и долговечности союза с Австрией:

Канцлер говорит о тяжелых решениях. Убийство Франца Фердинанда. Вовлечена официальная Сербия. Австрия хочет собраться и действовать. Письмо Франца Иосифа с запросом о готовности к этому альянса.

Это наша старая дилемма с каждым австрийским выступлением на Балканах. Если мы будем поощрять их, они скажут, что мы их толкнули на это. Если мы будем возражать, они скажут, что мы бросили их на произвол судьбы. Затем они сблизятся к западными державам, чьи объятия широко распахнуты, и мы потеряем нашего последнего достойного союзника[1326]1326
  Karl Dietrich Erdmann (ed.), Kurt Riezler. Tagebücher, Aufsätze, Dokumente (Göttingen, 1972), дневниковая запись 7 июля 1914 г., pp. 182–183. Публикация дневников вызвала длительные и зачастую довольно острые дебаты как по поводу степени ответственности Германии за развязывание войны («полемика Фишера» все еще не остыла), так и по поводу подлинности самих дневников (особенно их довоенных разделов). Бернд Сёземанн, в частности, обвинил Эрдманна в неверном описании как «дневника», предоставляющего читателю взгляд современника через окно текущих событий, рукописи, состоявшей из сильно отредактированных, частично обрезанных вкладных листов, представлявших комбинацию того, что можно расценивать как оригинальные дневниковые записи с более поздними вставками. См.: Bernd Sösemann, «Die Erforderlichkeit des Unmöglichen. Kritische Bemerkungen zu der Edition: Kurt Riezler, Tagebücher, Aufsätze, Dokumente», Blätter für deutsche Landesgeschichte, 110 (1974); id., «Die Tagebücher Kurt Riezlers. Untersuchungen zu ihrer Echtheit und Edition», Historische Zeitschrift, 236 (1983), pp. 327–369, и подробный ответ Эрдманна: Karl Dietrich Erdmann, «Zur Echtheit der Tagebücher Kurt Riezlers. Eine Antikritik», Historische Zeitschrift, 236 (1983), pp. 371–402. О непреходящей ценности издания и заметок Рицлера, несмотря на сложный характер источника, см. предисловие Хольгера Аффлербаха к переизданию книги Эрдманна (Göttingen, 2008).


[Закрыть].

На следующий день во время разговора с Рицлером Бетман заметил, что Австрия неспособна «вступить в войну в качестве нашего союзника для помощи Германии»[1327]1327
  Erdmann, Riezler, diary entry 7 July 1914, p. 182.


[Закрыть]. Напротив, война «с востока», порожденная балканским конфликтом и движимая в первую очередь австро-венгерскими интересами, обеспечила бы полный учет интересов Вены: «Если война придет с востока, и мы выйдем на поле, чтобы биться за Австро-Венгрию, а не Австро-Венгрия за нас, у нас есть некоторые перспективы успеха»[1328]1328
  Ibid., дневниковая запись 8 июля 1914 г., p. 184; о важности этого аргумента для политики Германии см. также: Jürgen Angelow, Der Weg in die Urkatastrophe. Der Zerfall des alten Europa 1900–1914 (Berlin, 2010), pp. 25–26.


[Закрыть]. Этот аргумент зеркально отражает один из основных аргументов французских политиков, а именно, что война, начатая на Балканах, скорее всего, позволит окончательно вовлечь Россию в поддержку общего предприятия против Германии. Ни французские, ни немецкие политики не верили, что их союзники охотно и всецело посвятят себя участию в битве, в которой на карту были поставлены принципиальные интересы их собственных стран.

Появилась некая определенность: Австрия или, по крайней мере, группа политиков, сплотившаяся вокруг Берхтольда, намеревалась искать военного решения конфликта с Сербией. Но по всем остальным вопросам объединенный политический разум в Вене пока что не смог выработать согласованной позиции. Например, в то время, когда Хойос садился на поезд в Берлин, все еще не было согласия о том, какую политику следует проводить в отношении Сербии после победы Австрии. Когда Циммерманн спросил у него о том, как в Австрии видят послевоенное положение на Балканах, Хойос спонтанно заявил, что Сербия будет разделена между Австрией, Болгарией и Румынией. У Хойоса не было полномочий предлагать такой курс Циммерманну, и он не консультировался со своими австрийскими коллегами по поводу политики раздела Сербии. Позже Хойос вспоминал, что он придумал эту политику, потому что боялся, что немцы утратят веру в австрийцев, если почувствуют, «что мы даже не можем уверенно сформулировать нашу политику в отношении Сербии и преследуем неясные цели»; не имело значения, были ли намечены эти цели в действительности, важно было показать союзнику видимость решимости и твердости[1329]1329
  A. Hoyos, «Meine Mission nach Berlin», in Fellner, «Die Mission „Hoyos“», p. 137.


[Закрыть]. Тиса пришел в ярость, когда узнал о неосторожном высказывании Хойоса. Венгры, даже больше, чем политическая элита в Вене, воспринимали перспективу заполучить подобным образом еще более разгневанных южнославянских подданных империи Габсбургов с непередаваемым ужасом. Впоследствии Вена дала понять, что никакой аннексии сербской территории не предполагалось. Но удивительная оговорка Хойоса отчасти передает то несвязное состояние, в котором австрийская политика пребывала во время кризиса.

Другой проблемой было время. Немцы настаивали на том, что действия против Сербии нужно предпринимать быстро, пока массовое возмущение по поводу убийства еще свежо. Но быстрота вообще не была характерной чертой австрийской политической культуры. Вскоре стало ясно, что подготовка к началу военных действий займет некоторое время. У этой медлительности было две основные причины. Первая была политической. На заседании Общеимперского совета министров, состоявшемся в Вене 7 июля, на следующий день после возвращения Хойоса из Берлина, стало ясно, что по-прежнему существуют разногласия по поводу программы дальнейших действий. Берхтольд начал совещание, напомнив своим коллегам, что Босния и Герцеговина будет спокойна только в том случае, если будет устранена внешняя угроза, исходящая от Белграда. Если не будет предпринято никаких действий, способность монархии бороться с поддерживаемыми Россией ирредентистскими движениями в южнославянских и румынских областях будет неуклонно снижаться. Этот аргумент был обращен к премьер-министру Венгрии графу Тисе, для которого стабильность Трансильвании была главной заботой. Тису это не убедило. В своем ответе Берхтольду он признал, что настроения в сербской прессе и результаты полицейского расследования в Сараеве говорят в пользу необходимости нанесения военного удара. Но сначала необходимо исчерпать дипломатические возможности. Белграду необходимо предъявить ультиматум, условия которого должны быть «твердыми, но не невыполнимыми». Необходимо выделить достаточные силы, чтобы обезопасить Трансильванию от авантюрного нападения Румынии. Затем Вена должна укрепить свои позиции среди балканских держав: она должна стремиться к более тесным отношениям с Болгарией и Османской империей в надежде создать балканский противовес Сербии и «заставить Румынию вернуться в Тройственный союз»[1330]1330
  «Protocol of the Ministerial Council for Joint Affairs convened on 7 July 1914», ÖUAP, vol. 8, doc. 10118, pp. 343–345.


[Закрыть].

В его призывах не было ничего такого, что могло бы удивить кого-либо из присутствовавших за столом – так Будапешт вел себя традиционно, Трансильвания занимала центральное место в его внешней и внутренней политике. Но Тиса столкнулся с твердой коалицией, решительно намеренной предъявить Сербии требования, которые, как они ожидали, Белград отклонит. Военный министр Кробатин предупредил, что чисто дипломатический успех не будет иметь никакой ценности, поскольку в Белграде, Бухаресте, Санкт-Петербурге и южнославянских районах монархии он будет воспринят как признак слабости и нерешительности Вены. Время для Австро-Венгрии было на исходе – с каждым годом положение монархии в области безопасности на Балканском полуострове становилось все более хрупким. Выводы, изложенные в протоколе, который вел не кто иной, как граф Хойос, отражали любопытное и не совсем последовательное сочетание основных политических позиций. Все были единодушны, во-первых, в необходимости скорейшего разрешения спора с Сербией «военным или мирным путем». Во-вторых, министры согласились принять предложение графа Тисы о том, что мобилизация из-за Сербии должна начаться только после того, как Белграду будет предъявлен ультиматум. Наконец, было отмечено, что все присутствующие, за исключением венгерского премьера, придерживались мнения, что чисто дипломатический успех, даже если он повлечет за собой «сенсационное унижение» Сербии, будет бесполезным и что ультиматум поэтому должен быть сформулирован в достаточно жестких выражениях, гарантирующих такие ответные действия Белграда, «которые откроют путь к радикальному решению посредством военного вмешательства»[1331]1331
  Ibid., p. 349.


[Закрыть].

После обеда к встрече присоединились Конрад и Карл Кайлер, представлявший штаб флота, и министры приступили к рассмотрению военных планов. Отвечая на вопросы военного министра Кробатина, Конрад объяснил, что, хотя план войны против Сербии (названный «План Б», что означает «Балканы») предполагал развертывание большого количества войск на южной границе, вмешательство России в конфликт потребует от Австрии сместить фокус операций с юга на северо-восток. Может потребоваться некоторое время, чтобы выяснить, понадобится ли это, и если понадобится, то в какой срок, но Конрад надеялся, что к пятому дню мобилизации у него будет информация о том, нужно ли принимать во внимание Россию. Эта задержка может даже означать необходимость на первом этапе сдать русским часть Северной Галиции. Оставалось неясным, как именно будет осуществляться столь сложный с точки зрения военной логистики маневр по смене одного военного плана на другой, но министры не стали заострять на этом внимание[1332]1332
  Gunther E. Rothenberg, The Army of Francis Joseph (Lafayette, 1976), pp. 177–179; Rauchensteiner, Tod des Doppeladlers, pp. 74–75; Roberto Segre, Vienna e Belgrado 1876–1914 (Milan, [1935]), p. 61.


[Закрыть].

Это совещание стало водоразделом. По окончании встречи шансы на мирный исход конфликта устремились к нулю[1333]1333
  Samuel R. Williamson, Austria-Hungary and the Origins of the First World War (Houndmills, 1991), p. 199.


[Закрыть]. Однако никаких признаков поспешных действий по-прежнему не было. Вариант немедленного внезапного нападения без объявления войны был отклонен. Тиса, чье согласие было конституционно необходимо для принятия столь важного решения, продолжал настаивать на том, чтобы Сербию сначала унизили дипломатическим путем. Прошла еще неделя, прежде чем он уступил давлению большинства, главным образом потому, что его удалось убедить, что отказ от окончательного решения сербского вопроса будет иметь самые печальные последствия для Венгерской Трансильвании. Но было и более непреодолимое препятствие для немедленных действий. В сельских районах Габсбургской монархии военная служба в летнее время создавала серьезные сельскохозяйственные проблемы, поскольку молодые люди были оторваны от свои домов и полей как раз в то время, когда нужно было собирать большую часть урожая. Чтобы решить их, австрийский Генеральный штаб разработал систему, которая позволяла мужчинам, находящимся на действительной военной службе, временно покидать армию для работы на своих семейных наделах для помощи во время жатвы, а затем возвращаться в части к летним маневрам. 6 июля, за день до совещания, Конрад удостоверился, что личный состав, несущий службу в частях, расквартированных в Аграме (Загребе), Граце, Прессбурге (Братиславе), Кракове, Темешваре (Тимишоаре), Инсбруке и Будапеште, в настоящее время по большей части находится в отпуске для сбора урожая и не вернется в строй до 25 июля.

Таким образом, у Конрада не было особого выбора: он мог издать приказ об отмене новых увольнительных (и он это сделал), но он не мог вернуть в строй десятки тысяч мужчин, уже находящихся в летних отпусках, без серьезного ущерба для урожая, не вызывая недовольства крестьянства во многих районах проживания национальных меньшинств, перегрузки железнодорожной системы и пробуждения подозрений по всей Европе в том, что Австрия планирует нанесение военного удара. По меньшей мере странно, что Конрад, который сам был автором этой системы летних отпусков, не предвидел этой проблемы, когда вечером на следующий день после убийства предложил Берхтольду, чтобы Австрия немедленно напала на Сербию, наподобие японского нападения на русский флот в Порт-Артуре в 1904 году, которое было произведено без предварительного объявления войны[1334]1334
  Conrad von Hötzendorf, Aus meiner Dienstzeit, 1906–1918 (5 vols., Vienna, 1921–5), vol. 4, p. 33.


[Закрыть].

Тем временем в Вене была достигнута определенная степень единодушия в отношении дальнейших действий. На следующей встрече, состоявшейся 14 июля, было решено, что проект ультиматума будет рассмотрен и одобрен Советом министров в воскресенье, 19 июля. Но сам ультиматум будет предъявлен правительству Сербии только в четверг, 23 июля. Отсрочка была сделана потому, что на 20–23 июля был намечен государственный визит президента Франции Раймона Пуанкаре и его нового премьер-министра Рене Вивиани в Санкт-Петербург. Берхтольд и Тиса согласились, что «отправка ультиматума во время этой встречи в Санкт-Петербурге будет рассматриваться как оскорбление, а возможность личного обсуждения ситуации между амбициозным Президентом республики и Его Величеством императором России […] повысит вероятность военного вмешательства России и Франции»[1335]1335
  Берхтольд, Отчет императору, 14 июля 1914 г., ÖUAP, vol. 8, doc. 10272, pp. 447–448.


[Закрыть].

С этого момента огромное значение приобретала секретность, как по стратегическим, так и по дипломатическим соображениям. Конрад 10 июля сообщил Берхтольду, что крайне важно избегать любых действий, которые могли бы послужить для сербов предварительным уведомлением о намерениях Австрии и тем самым дать им время опередить австрийские войска[1336]1336
  Конрад – Берхтольду, Вена, 10 июля 1914 г., ibid., doc. 10226, pp. 414–415.


[Закрыть]. Недавние австрийские оценки военного потенциала Сербии показали, что столкновение с сербской армией не будет легкой прогулкой (насколько они были правы, стало ясно зимой 1914 года, когда сербам удалось выбить австрийцев из королевства). Секретность была важна еще и потому, что она представляла единственную надежду Вены предъявить свои требования Белграду до того, как державы Антанты будут иметь возможность для проведения взаимных консультаций о том, как на это реагировать – отсюда вытекала важность переждать дни, когда Пуанкаре и Вивиани будут находиться в Санкт-Петербурге. Поэтому Берхтольд приказал донести до прессы жесткие инструкции всячески избегать упоминаний о Сербии. Это действие, по-видимому, было достаточно эффективным: в эти несколько недель в середине кризиса произошло значительное сокращение сербской тематики в ежедневных газетах – положение дел, которое помогло вызвать у общественности обманчивое чувство успокоения, в то время как на самом деле кризис входил в свою наиболее опасную фазу. В официальных отношениях с Россией Вена изо всех сил старалась избегать даже малейших трений; Сапари, посол Австрии в Санкт-Петербурге, особенно усердно пытался успокоить российское министерство иностранных дел заверениями, что все будет хорошо[1337]1337
  Shebeko, Souvenirs, p. 214; Sidney Bradshaw Fay, The Origins of the First World War (2 vols., New York), vol. 2, pp. 243–248.


[Закрыть].

К сожалению, эта политика скрытности была скомпрометирована утечкой, произошедшей, как ни странно, в Берлине. 11 июля государственный секретарь Германии Готлиб фон Ягов проинформировал посла Германии в Риме о намерениях Австрии. Флотов передал эту информацию министру иностранных дел Италии Сан-Джулиано, а из министерства иностранных дел Италии незамедлительно были отправлены шифрованные телеграммы в итальянские дипломатические представительства в Санкт-Петербурге, Бухаресте и Вене. Австрийцы, давно расшифровавшие итальянские коды и пристально следившие за дипломатической перепиской между Веной и Римом, почти сразу выяснили, что итальянцы узнали об австрийских планах из немецкого источника и передали их двум недружественным столицам с намерением поощрить русских и румын к предотвращению австрийского демарша путем демонстрации «угрожающей манеры поведения» в Вене и Берлине[1338]1338
  Австрийский посол граф Мерей сообщил в Вену о неблагоразумных действиях Германии в раздраженной телеграмме от 18 июля; в своем ответе Берхтольд указал, что он узнал через «секретные надежные источники» – закодированная ссылка на информацию о перехвате дипломатической почты – об инструкциях Рима посланникам в Бухаресте и Санкт-Петербурге, см. Мерей – Берхтольду, Рим, 18 июля 1914 г. и Берхтольд – Мерею, Вена, 20 июля 1914 г. в: ÖUAP, vol. 8, docs. 10364, 10418, pp. 494, 538. О последствиях нарушения секретности см.: Williamson, Austria-Hungary and the Origins, p. 201; id., «Confrontation with Serbia: The Consequences of Vienna’s Failure to Achieve Surprise in July 1914», Mitteilungen des Österreichischen Staatsarchivs, 43 (1993), pp. 168–177; id., «The Origins of the First World War», Journal of Interdisciplinary History, 18 (1988), pp. 811–812. Обо всем этом см. также: San Giuliano to Berlin, St Petersburg, Vienna and Belgrade, 16 July 1914, in Italian Foreign Ministry (ed.), I Documenti Diplomatici Italiani, 4th series, 1908–1914 (12 vols., Rome, 1964), vol. 12 doc. 272; R. J. B. Bosworth, Italy, the Least of the Great Powers: Italian Foreign Policy before the First World War (Cambridge, 1979), pp. 380–386.


[Закрыть]. У австрийцев также были веские основания полагать, что русские, чьи успехи в раскодировании шифров не имели себе равных в Европе, сами перехватили итальянские телеграммы и узнали о предстоящем ультиматуме. На самом деле русские не нуждались в этих перехватах, поскольку они уже знали о запланированном ультиматуме через другие источники утечки в Германии и в Австрии. 16 июля из беседы с отставным немецким дипломатом графом Лютцовым российский посол в Вене узнал, что австрийцы составляют ноту, сформулированную «очень жестко» и содержащую, как выразился посол, «требования, неприемлемые для любого независимого государства». Источником Лютцова, как ни удивительно, был длинный и откровенный разговор в Вене с Берхтольдом и Форгахом. Сообщение Шебеко об этом сенсационном открытии было направлено напрямую через российское министерство иностранных дел царю Николаю II. Царь написал замечательную резолюцию: «На мой взгляд, ни одна страна не будет предъявлять требований к другой, если она не решила вести войну»[1339]1339
  См.: Shebeko, Souvenirs, p. 213.


[Закрыть]. Ничто не могло бы более четко выразить отказ России в праве Австрии требовать от Белграда какого-либо удовлетворения.

Это разглашение австрийских секретов имело два важных последствия. Во-первых, примерно к 20 июля русские и их партнеры из числа великих держав были полностью осведомлены о том, что задумали австрийцы. Сербские власти также были проинформированы об этом, как мы знаем из отчета британского посланника в Белграде Краканторпа от 17 июля[1340]1340
  Краканторп – Грею, Белград, 17 июля 1914 г., BD, vol. 11, doc. 53, p. 41.


[Закрыть]. И в Санкт-Петербурге, и в Белграде эта полученная заранее информация облегчила формулировку и координацию – задолго до фактического предъявления Белграду ультиматума – позиции категорического неприятия, красноречиво выраженной в циркуляре Пашича от 19 июля всем сербским дипломатическим представительствам за рубежом: «Мы не можем принять те требования, которые не приняла бы ни одна другая страна, уважающая свою независимость и достоинство»[1341]1341
  Пашич – сербским миссиям, Белград, 19 июля, AS, MID – PO 412, fo. 138.


[Закрыть]. Это так же означало, среди прочего, что у русских было достаточно времени для выработки собственной позиции относительно реакции на возможный ультиматум к тому времени, когда глава французского государства и его премьер-министр прибыли в Санкт-Петербург 20 июля. Утверждение – сделанное Сазоновым и позднее распространяемое в литературе – о том, что новость об ультиматуме стала ужасным шоком для русских и французов, когда австрийская нота была 23 июля вручена в министерстве иностранных дел Сербии, является нонсенсом.