Текст книги "Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году"

Сам Сазонов сформулировал эту точку зрения в короткой телеграмме, направленной в посольства в Париже и Лондоне 28 июля, в которой заявил, что из разговора с послом Германии в Санкт-Петербурге графом Пурталесом он сделал вывод, что «Германия поддерживает непримиримую позицию Австрии»[1587]1587
  Цит. по: Schilling (ed.), How the War Began, p. 43.


[Закрыть]. Позиция российского министра иностранных дел значительно укрепилась, когда Пурталес посетил его во второй половине следующего дня, чтобы зачитать послание канцлера Германии, в котором говорилось, что, если Россия продолжит свои военные приготовления, Германия тоже будет вынуждена начать мобилизацию. На это Сазонов, который рассматривал предупреждение канцлера как ультиматум, коротко ответил: «Теперь я не сомневаюсь в истинной причине австрийской непримиримости», побудив Пурталеса вскочить со стула и воскликнуть: «Я протестую изо всех сил, M. le Ministre, против этого убийственного утверждения»[1588]1588
  Об отношении Сазонова к предупреждению Бетмана см.: The Origins of the War of 1914, trans. Isabella M. Massey (3 vols., Oxford, 1953), vol. 2, p. 491; Horst Linke, Das Zarische Russland und der Erste Weltkrieg. Diplomatie und Kriegsziele, 1914–1917 (Munich, 1982), p. 33; о разговоре с Пурталесом см.: «16/29 July», Schilling (ed.), How the War Began, pp. 48–9.


[Закрыть]. Встреча закончилась холодно. Дело, по мнению русских, заключалось в том, что если Германия, несмотря на ее внешнее спокойствие, на самом деле была движущей силой австрийской политики, то частичная мобилизация не имела смысла, учитывая прочность австро-германского блока – почему бы не признать истинный характер угрозы и не мобилизовать все силы против обеих держав? Наконец, поддержка Сазоновым всеобщей мобилизации была подкреплена заверением, данным Морисом Палеологом 28 июля «по указанию своего правительства», в том, что русские могут рассчитывать, «в случае необходимости», на «полную готовность Франции выполнить ее обязательства в качестве союзника»[1589]1589
  «15/28 July», ibid, p. 43.


[Закрыть]. Русские, возможно, в этот ранний час, даже чувствовали уверенность в британской помощи. «Сегодня в Санкт-Петербурге твердо убеждены, более того, их даже в этом уверяют, – написал 30 июля военный атташе Бельгии Бернар де л’Эскайль, – что Англия поддержит Францию. Эта поддержка имеет огромный вес и внесет немалый вклад в обеспечение преимущества военному союзу»[1590]1590
  Де л‘Эскайль – Давиньону, Санкт-Петербург, 30 июля 1914 г., MAEB AD, Empire Russe 34, 1914; эта телеграмма, перехваченная немцами и опубликованная во время войны, стала широко известным элементом послевоенных дебатов о виновности, см., например: German Foreign Office (ed.), Belgische Aktenstücke, 1905–1914 (Berlin, [1917]); см. также: Bethmann Hollweg, Betrachtungen zum Weltkrieg (2 vols., Berlin, 1919), vol. 1, p. 124.


[Закрыть]. Какое «уверение» (если таковое действительно было сделано) имел в виду де л’Эскайль, и когда именно о нем стало известно, неясно, но он был почти безусловно прав в том, что российские лидеры по-прежнему были уверены в британском вмешательстве, по крайней мере, в долгосрочной перспективе.

И все же, когда решение о всеобщей мобилизации было принято и затем утверждено царем, оно было отменено в пользу официально согласованного, но неосуществимого варианта частичной мобилизации против Австрии. Фундаментальной причиной этого был, в основном, страх и отвращение царя к войне, особенно теперь, когда на него ложилась ответственность за то, чтобы из потенциальной опасности сделать ее реальностью. Практически все, кто лично знал царя и оставил письменные воспоминания о нем, как о человеке, согласны с тем, что он сочетал в себе две черты характера, которые были в противоречии друг с другом. Одной из черт был вполне понятный страх перед перспективой войны и бедствиями, которые она причинит его стране. Другой – восприимчивость к возвышенным призывам и риторике националистов, склонность к действиям, спровоцированным культом героизма, и к мерам, вызывающим патриотические эмоции. Тем, что склонило царя 29 июля к попытке проявить осторожность, было прибытие в 21:20, за десять минут до того момента, когда с Центрального телеграфа должен был быть отправлен приказ о всеобщей мобилизации, телеграммы от кайзера Вильгельма II, в которой немецкий кузен умолял остановиться, пока его правительство все еще надеялось достичь «прямого взаимопонимания» между Веной и Санкт-Петербургом и которая заканчивалась словами:

Конечно, военные меры со стороны России в Австрии были бы расценены как бедствие, которого мы оба хотим избежать, а также они подвергли бы риску мое положение посредника, которое я с готовностью принял после твоего воззвания к моей дружбе и помощи[1591]1591
  Телеграмма кайзера Вильгельма царю, Берлин, 29 июля 1914 г., цит. по: Schilling (ed.), How the War Began, p. 55.


[Закрыть].

Сказав: «Я не буду нести ответственности за чудовищную бойню», царь настоял на отмене приказа о всеобщей мобилизации. Янушкевич потянулся к телефону, чтобы остановить занесенную руку Добророльского, и на Центральный телеграф был отправлен посыльный с сообщением, что вместо всеобщей должен быть объявлен приказ о частичной мобилизации.

Стоит ненадолго остановиться, чтобы поразмышлять над тем фактом, что телеграммы от троюродного дяди императора из Берлина было достаточно, чтобы задержать приказ о всеобщей мобилизации почти на двадцать четыре часа. После февральской революции 1917 года русский публицист и издатель, заслуживший за свои разоблачения секретных сотрудников Департамента полиции («провокаторов царской охранки») прозвище «Шерлока Холмса русской революции», Владимир Бурцев, участвовал в разборе уцелевших секретных материалов Охранного отделения, где он обнаружил пачку личных телеграмм, которыми обменивались немецкий и российский императоры. Подписываясь «Вилли» и «Ники», кузены общались друг с другом на английском языке, используя неформальный, иногда даже интимный тон. Обнаружение этих документов стало сенсацией. В сентябре 1917 года журналист Герман Бернштейн, освещавший революционные события, опубликовал их в «Нью-Йорк Геральд», и через четыре месяца они были переизданы в виде книги (с предисловием Теодора Рузвельта)[1592]1592
  См., например, Германа Бернштейна, «Кайзер разоблачен как хитрый обманщик, замышлявший войну, в то время как он проповедовал мир. Телеграммы «Ники» показывают, что царь не лучше, он легко попадает в ловушки, расставленные «Вилли», Washington Post, 18 сентября 1917 г., вырезки в AMAE NS, Russie 45 Allemagne-Russie; Herman Bernstein, The Willy-Nicky Correspondence. Being the Secret and Intimate Telegrams Exchanged Between the Kaiser and the Tsar (New York, 1918); Sidney B. Fay, «The Kaiser’s Secret Negotiations with the Tsar, 1904–5», American Historical Review, 24 (1918), pp. 48–72; Isaac Don Levine (ed.), The Kaiser’s Letters to the Tsar. Copied from Government Archives in Petrograd and Brought from Russia by Isaac Don Levine (London, 1920). Ранние издания не включают переписку двух монархов в 1914 году, вероятно, потому, что последние были фактически не личными, а дипломатическими телеграммами и, таким образом, попадали в архив отдельно от личной переписки монарха – этим открытием я обязан Джону Рёлю, которому приношу свою горячую благодарность.


[Закрыть].

«Телеграммы Вилли-Ники», как их стали называть, вызывают непреходящий интерес, отчасти потому, что, когда читаешь их, кажется, что подслушиваешь частный разговор двух властителей исчезнувшей Европы, а отчасти потому, что они передают ощущение того мира, в котором судьбы наций по-прежнему находятся в руках чрезвычайно могущественных людей. Фактически оба впечатления обманчивы, по крайней мере, в том, что касается знаменитых телеграмм 1914 года. Те сообщения, которыми императоры обменивались во время июльского кризиса, не были ни секретными, поскольку их существование было широко известно и обсуждалось[1593]1593
  Michael S. Neiberg, Dance of the Furies, Europe and the Outbreak of World War I (Cambridge, MA, 2011), p. 116.


[Закрыть], ни частными. По сути, это были дипломатические телеграммы, оформленные в форме личной переписки. С обеих сторон содержание сообщений тщательно проверялось сотрудниками министерств иностранных дел. Телеграммы эти были примером той любопытной системы передачи сигналов от монарха к монарху, которая оставалась особенностью европейской политики до начала войны, хотя в данном случае монархи были передатчиками, а не генераторами сигналов, которыми они обменивались. Их существование отражает монархическую структуру европейских правительств, а не способность монархов определять реальную политику. Телеграмма от 29 июля была исключительной: она пришла в особый момент, когда как раз дальнейшие действия зависели от решения царя – не потому, что он был определяющим игроком в процессе выработки политики, а потому, что его формальное решение (подпись) требовалось для приказа о всеобщей мобилизации. И дело не в политическом влиянии как таковом, а в остаточном военном абсолютизме автократической системы. В тот момент, когда царю было мучительно трудно дать свое согласие – что вполне понятно, учитывая запредельные ставки, – телеграммы от «Вилли» было достаточно, чтобы склонить чашу весов в сторону отказа от всеобщей мобилизации. Но эффект длился менее суток, потому что оба монарха просто транслировали соответствующие принципиально противоположные позиции своих правительств. Утром 30 июля, когда царь получил телеграмму от Вильгельма II, в которой тот лишь повторил предупреждение, сделанное послом Пурталесом накануне, Николай II оставил всякую надежду на то, что сделка между кузенами может спасти мир, и вернулся к варианту всеобщей мобилизации.

В завершение, последнее соображение о решении России начать всеобщую мобилизацию: когда Сазонов встретился с царем днем 30 июля, он обнаружил, что тот озабочен угрозой, которую представляет для России австрийская мобилизация. «Они [немцы] не хотят признавать, что Австрия мобилизовалась раньше нас. Теперь они требуют остановить нашу мобилизацию, не говоря уже более о мобилизации австрийцев. […] В настоящее время, если бы я принял требования Германии, мы были бы разоружены против Австрии»[1594]1594
  Ibid., pp. 218–19.


[Закрыть]. Однако мы знаем, что на этом этапе австрийские приготовления все еще были полностью сосредоточены на задаче обеспечения победы над Сербией, несмотря на растущую угрозу российского вмешательства. Беспокойство царя не было проявлением индивидуальной нервозности. Скорее, оно отражало общий подход к анализу внешней военной угрозы со стороны российских военных. Российская военная разведка постоянно преувеличивала военный потенциал Австрии и, что более важно, предполагала их очень высокую способность к скрытным упреждающим действиям – предположение, подкрепленное балканским кризисом 1912–1913 годов, когда австрийцам без особых усилий удалось увеличить численность войск в Галиции, не привлекая внимание русских[1595]1595
  Menning, «Russian Military Intelligence», pp. 13–18; D. C. B. Lieven, Russia and the Origins of the First World War (London, 1983), pp. 148–149.


[Закрыть]. Эти страхи были усилены, как это ни парадоксально, очень подробным (благодаря покойному полковнику Редлю и другим хорошо осведомленным источникам) знанием русскими планов австрийской мобилизации. Это была не новая проблема: еще в 1910 году Сухомлинов, только что назначенный военным министром, хвастался, что видел конкретные планы развертывания австрийской армии и флота для «завоевания Македонии». Это свидетельствовало, по его утверждению, об огромном масштабе угрозы, которую представлял для интересов России австро-венгерский экспансионизм на Балканском полуострове, и сводило на нет все дипломатические заверения о миролюбии. То, что эти – на самом деле устаревшие и недействительные – документы могли быть экстренными планами на случай непредвиденных обстоятельств, а не выражением текущей австрийской политики, похоже, не приходило в голову Сухомлинову, который, очевидно, намеревался использовать их в качестве аргументов о необходимости увеличения военного бюджета[1596]1596
  Чирски – Бетман-Гольвегу, Вена, 2 июля 1910 г., отчет о разговоре Кулаковского и Сухомлинова, PA-AA, R10894.


[Закрыть]. Тенденция к нервозному прочтению добытых разведкой планов потенциальных противников продолжала влиять на основы политики военной безопасности России до 1914 года. Именно потому, что они были так хорошо знакомы с австрийскими графиками мобилизации, русские были склонны, с одной стороны, рассматривать отдельные, возможно, не связанные между собой меры, как часть единого целого, а с другой – рассматривать любое отклонение от ожидаемой последовательности действий как потенциально опасное.

В 1913 году, например, русская разведка получила из своих источников информацию, что австрийцы выделили целых семь армейских корпусов на случай войны с Сербией. Но в июле 1914 года отчеты (сомнительной точности) посла Шебеко и российского военного атташе Винекена предполагали, что число готовящихся к мобилизации корпусов может достигать восьми или девяти. Российская разведка расценила это несоответствие как указание на то, что Конрад, возможно, переходит от своего плана Б, ориентированного на сербов, к плану Р, ориентированному на Россию, другими словами, Австрия приступает к «скрытому переходу к полной или почти полной мобилизации»[1597]1597
  Menning, «Russian Military Intelligence», pp. 30–31.


[Закрыть]. Теперь мы знаем, что, по австрийской оценке, эффективность сербских вооруженных сил действительно возросла, увеличивая и численность тех сил, которые, по мнению австрийского командования, потребовались бы для их подавления. И бои первого года войны в самом деле показали, что даже эти пересмотренные австрийские оценки оказались недостаточными, чтобы обеспечить решительную победу над сербами, которые воистину «сражались как львы», как и предсказывал русский царь. Это был классический пример неправильного прочтения фактических данных, которое возникает, когда большая доза высококачественной, структурированной разведывательной информации вызывает у получателя соблазн втискивать поступающие данные в единый шаблон, лишенный контекста и, возможно, устаревший. В среде, пропитанной нервозностью, трезвые оценки реальных уровней угроз были практически невозможны. Но самым главным в этих интерпретациях австрийских действий было то, что они серьезно воспринимались царем, который был заядлым читателем ежедневных разведывательных сводок Генерального штаба. А это, в свою очередь, объясняет загадочные утверждения русских, что всеобщая мобилизация есть эквивалент австрийской мобилизации и вызвана ею. Как и почти все остальные участники этого кризиса, русские могли утверждать, что их прижали спиной к стене.

До середины июля 1914 года руководители Германии, как ракушки, прикрепившиеся к днищу корабля, держались за политику локализации конфликта. В первые дни все еще было довольно легко представить себе быстрое разрешение кризиса. 6 июля Вильгельм II сказал императору Францу Иосифу, что «ситуация прояснится в течение недели, потому что Сербия отступит…», хотя, как он заметил военному министру Эриху фон Фалькенхайну, возможно, что «период напряженности» может продлиться немного дольше, возможно, до «трех недель»[1598]1598
  Цит. по: V. R. Berghahn and W. Deist, «Kaiserliche Marine und Kriegsausbruch 1914», Militärgeschichtliche Mitteilungen, 1 (1970), pp. 37–58; Альберт Хопман (старшее должностное лицо в Имперском военно-морском ведомстве), дневниковые записи 6 и 7 июля 1914 г., цит. по: Michael Epkenhans (ed.), Albert Hopman. Das ereignisreiche Leben eines «Wilhelminers». Tagebücher, Briefe, Aufzeichnungen, 1901 bis 1920 (Oldenbourg, 2004), pp. 383, 385.


[Закрыть]. Но даже на третьей неделе июля, когда надежда на быстрое решение проблемы уже перестала казаться реалистичной, политическое руководство оставалось привержено локализации. 17 июля поверенный в делах саксонской миссии в Берлине узнал, что «ожидается локализация конфликта, поскольку Англия настроена абсолютно миролюбиво, а Франция и Россия также не чувствуют склонности к войне»[1599]1599
  Бидерманн (саксонский полномочный представитель в Берлине) – Вицтуму (саксонскому министру иностранных дел), Берлин, 17 июля 1914 г., цит. по: Geiss (ed.), Julikrise, vol. 1, doc. 125, pp. 199–200.


[Закрыть]. В циркулярном письме от 21 июля послам Германии в Риме, Лондоне и Санкт-Петербурге Бетман заявил: «Мы настоятельно желаем срочной локализации конфликта; вмешательство любой другой державы, ввиду противоположных обязательств существующих альянсов, приведет к непредсказуемым последствиям»[1600]1600
  Бетман-Гольвег послам в Санкт-Петербурге, Париже и Лондоне, Берлин, 21 июля 1914 г., ibid., doc. 188, p. 265.


[Закрыть].

Одним из условий успешной локализации для самих немцев была необходимость избегать любых действий, которые могли бы спровоцировать эскалацию. Отчасти с этой целью, а отчасти для обеспечения автономии и свободы от отвлекающих факторов, необходимых ему для управления кризисом, Бетман призвал кайзера покинуть Берлин и отправиться в запланированный круиз по Балтийскому морю. По той же причине старшим военачальникам предлагалось уехать в отпуск, а уже находившимся в отпуске – начальнику Генерального штаба Гельмуту фон Мольтке, начальнику императорского военно-морского ведомства адмиралу фон Тирпицу и начальнику адмиралтейского штаба Гуго фон Полю – не возвращаться досрочно. Квартирмейстер генерал граф Вальдерзее уехал из Берлина на несколько недель отдыхать в поместье своего тестя в Мекленбурге, как и военный министр Эрих фон Фалькенхайн, который отправился в краткую инспекционную поездку, после чего должен был взять ежегодный отпуск.

Было бы ошибкой зацикливаться на отсутствии всех этих важных лиц в Берлине. Все осознавали серьезность кризиса и все были твердо уверены в готовности немецких вооруженных сил. Все также понимали, что дальнейшая эскалация маловероятна до тех пор, пока австрийцы не предпримут каких-либо действий в отношении Белграда[1601]1601
  Annika Mombauer, Helmuth von Moltke and the Origins of the First World War (Cambridge, 2001), pp. 190–193, 196; об уверенности немецких политиков и военных в военной готовности Германии см.: Mark Hewitson, Germany and the Causes of the First World War (Oxford, 2006), passim.


[Закрыть]. С другой стороны, было бы преувеличением говорить о тщательно продуманной немцами уловке, предназначенной для отвлечения внимания остального мира от подготовки к континентальной войне, которая была уже предрешена и спланирована заранее. Внутренние меморандумы и переписка этих дней свидетельствуют о том, что как политическое руководство, так и командование армии и флота были уверены в том, что стратегия локализации конфликта сработает. Высшее немецкое командование не проводило штабных встреч для обсуждения военных планов, а Гельмут фон Мольтке был до 25 июля в Богемии, на водах в Карловых Варах. 13-го он написал немецкому военному атташе в Вене, что Австрии следует посоветовать «разбить сербов, а затем быстро заключить мир, требуя в качестве единственного условия подписания австро-сербского союза, как это сделала Пруссия с Австрией в 1866 году», – он, по-видимому, все еще считал возможным, что Австрия сможет нанести стремительный удар по Сербии, не спровоцировав российской интервенции[1602]1602
  Цит. по: L. C. F. Turner, Origins of the First World War (London, 1973), p. 86.


[Закрыть].

Особо следует отметить отсутствие активности со стороны сетей военной разведки. Майор Вальтер Николаи, начальник отдела IIIb Генерального штаба, ответственный за шпионаж и контрразведку, был на отдыхе с семьей в горах Гарца и не был отозван. Разведывательным постам на восточной границе не было отдано каких-либо специальных инструкций после встреч в Потсдаме и, похоже, никто не принимал никаких особых мер предосторожности. Только 16 июля кому-то из оперативного отдела пришло в голову, что «было бы желательно наблюдать за развитием событий в России более внимательно, чем это делается во времена полного политического затишья», но даже этот циркуляр дал понять, что не было отдано распоряжения об «особых мерах любого рода»[1603]1603
  Цит. по: Ulrich Trumpener, «War Premeditated? German Intelligence Operations in July 1914», Central European History, 9 (1976), p. 64.


[Закрыть]. В нескольких районах, прилегающих к территории России, руководителям местных разведслужб было разрешено оставаться в отпуске, как и Мольтке, до 25 июля[1604]1604
  Ibid.


[Закрыть].

Чтобы не поставить под угрозу план по локализации конфликта, Бетман и министерство иностранных дел Германии неоднократно призывали австрийцев поспешить и представить их уже так долго ожидаемый fait accompli[1605]1605
  Свершившийся факт. – Прим. пер.


[Закрыть]. Но руководство в Вене не могло или не хотело действовать быстро. Громоздкий аппарат управления государства Габсбургов не поддавался на призывы к быстрым и решительным мерам. Уже с 11 июля Бетман начал беспокоиться из-за мучительной медлительности австрийских приготовлений. В дневниковой записи, сделанной в поместье Бетмана, Курт Ризлер резюмировал проблему так: «Очевидно [австрийцам] нужно ужасно много времени для мобилизации. „16 дней“, – так говорит [Конрад фон] Хёцендорф. Это очень опасно. Быстрый fait accompli, а затем дружеский жест в сторону Антанты – таким образом можно выдержать шок»[1606]1606
  Ризлер, запись в дневнике 11 июля 1914 г., цит. по: Karl Dietrich Erdmann (ed.), Kurt Riezler. Tagebücher Aufsätze Dokumente (Göttingen, 1972), p. 185.


[Закрыть]. Было уже 17 июля, когда секретарь посольства Германии в Вене Столберг уведомил Бетмана, что «торг» между Берхтольдом и Тиссой все еще продолжается[1607]1607
  Geiss (ed.), Julikrise, vol. 1, doc. 123, p. 198.


[Закрыть]. Именно для того, чтобы удовлетворить потребность в скорости и минимизировать вероятность международных осложнений, Берхтольд установил крайний срок для ответа на австрийскую ноту всего в 48 часов. По той же причине Ягов потребовал от австрийцев перенести предполагаемую дату объявления войны Сербии с 29 на 28 июля.

Если вялость австрийской реакции уничтожила одну из предпосылок для успеха политики локализации конфликта, почему немцы так упорно продолжали ее придерживаться? Одна из причин заключалась в том, что они продолжали верить, что более глубокие структурные факторы, такие как незавершенность российской программы перевооружения, воспрепятствуют ее военному вмешательству. Прочесть намерения французского правительства было сложнее, тем более что президент, премьер-министр и глава политического отдела набережной д’Орсе всю третью и четвертую неделю июля провели в России или в морском путешествии. Но уверенность Германии в вероятном бездействии Антанты была подкреплена докладом Гумберта о неготовности французской военной машины.

Немцы восприняли сенсационные разоблачения Гумберта о предполагаемой неадекватности французских военных приготовлений со скептицизмом, признав, что несдержанный на язык доклад по существу являлся политическим нападением на военного министра Адольфа Мессими и его сотрудников. Немецкие военные эксперты сразу же отметили, что французские полевые орудия меньшего калибра на самом деле превосходили по качеству их немецкие аналоги. Поскольку французская армия отказалась от своего прежнего оборонительного подхода в пользу наступательной стратегии, разговоры об относительно плохом состоянии пограничных укреплений был отвлекающим маневром[1608]1608
  «German View of French Disclosures», The Times, 17 July 1914, p. 7, col. C; «Attitude of Germany», ibid., 25 July 1914, p. 10, col. C.


[Закрыть]. Однако в секретном меморандуме, анализировавшем разоблачения Гумберта, Мольтке пришел к выводу, что французские военные приготовления на восточных границах действительно были небезупречны, особенно в отношении тяжелой артиллерии, минометов и защищенных арсеналов для артиллерийских боеприпасов[1609]1609
  Mombauer, Helmuth von Moltke, pp. 194–195, n 44.


[Закрыть]. И наконец, в отчете Гумберта предполагалось, что французское правительство, и, в частности, французское военное командование, не будет гореть желанием подтолкнуть франко-российский союз к вступлению в войну за Сербию; русские тоже наверняка не будут гореть желанием вступить в нее[1610]1610
  Таково заключение графа Кагенека, военного атташе Германии в Вене, см.: Ibid., p. 194. О влиянии разоблачений Гумберта на немецкое мышление во время кризиса см. также: Теодора Вольфа (главного редактора Berliner Tageblatt), дневниковую запись от 24 июля 1914 г., в которой говорится о скептицизме официальных лиц по поводу готовности Франции, в Bernd Sösemann (ed.), Tagebücher 1914–1919: der Erste Weltkrieg und die Entstehung der Weimarer Republik in Tagebüchern, Leitartikeln und Briefen des Chefredakteurs am «Berliner Tageblatt» und Mitbegründers der «Deutschen Demokratischen Partei» Theodor Wolff (Boppard, 1984), pp. 64–65; Хопман, дневниковая запись 14 июля 1914 г., цит. по: Epkenhans (ed.), Tagebücher, p. 389.


[Закрыть].

Еще одной причиной следовать политике локализации была нехватка, по мнению немцев, альтернативных вариантов. Об отказе от союзника не могло быть и речи, и не только по репутационным и властно-политическим причинам, но и потому, что немецкие руководители действительно признавали справедливость австрийских обвинений против Сербии. Если бы военный баланс сместился в невыгодное для Германии положение, ситуация стала бы неизмеримо хуже, лишись Германия еще и своего единственного союзника из великих держав – Италию немецкие стратеги уже списали со счетов как слишком ненадежную, чтобы ее можно было считать существенным активом[1611]1611
  Risto Ropponen, Italien als Verbündeter. Die Einstellung der politischen und militärischen Führung Deutschlands und Österreich-Ungarns zu Italien von der Niederlage von Adua 1896 bis zum Ausbruch des Weltkrieges 1914 (Helsinki, 1986), pp. 139, 141–142, 209–210.


[Закрыть]. Итальянская двойственность также делала менее вероятным принятие предложения, выдвинутого Греем, о совместной деятельности четырех менее вовлеченных в конфликт держав по урегулированию кризиса – если бы Италия, что казалось весьма вероятным, учитывая ее антиавстрийскую политику на Балканах, встала бы на сторону двух держав Антанты, Англии и Франции, каковы были бы шансы одной Германии обеспечить справедливый исход для Австро-Венгрии? Немцы были готовы передать британские предложения в Вену, но Бетман считал, что Германия должна поддержать идею многостороннего вмешательства только в урегулирование конфликта между Россией и Австрией, а не между Австрией и Сербией[1612]1612
  Бетман – Шену и Бетман – Лихновскому, оба в Берлине, 27 июля 1914 г., в Geiss (ed.), Julikrise, vol. 2, docs. 491, 492, p. 103.


[Закрыть].

В основе стратегии локализации конфликта – и предотвращения появления альтернатив – по-прежнему была вера, столь важная для Бетмана, что, если русские, несмотря ни на что, решат вмешаться от имени своего сателлита, начавшаяся в результате бойня станет событием, не связанным с действиями Германии, это будет удар судьбы, настигший центральные державы во главе с агрессивной Россией и ее партнерами по Антанте. Мы находим такой ход мыслей в письме министра иностранных дел Готлиба фон Ягова от 12 июля послу Лихновскому в Лондон:

Нам нужно позаботиться о локализации конфликта между Австрией и Сербией. Возможно ли это, будет зависеть, в первую очередь, от России и, во вторую – от влияния других участников Антанты. […] Я не желаю превентивной войны, но, если битва начнется, мы не посмеем уклониться.[1613]1613
  Ягов – Лихновскому (частное письмо), Берлин, 18 июля 1914 г., в Karl Kautsky (ed.), Die deutschen Dokumente zu Kriegsausbruch (4 vols., Berlin, 1927), vol. 1, doc. 72, p. 100.


[Закрыть]

Здесь мы снова видим тот общий настрой, который ясно различим в рассуждениях почти всех участников этого кризиса: воспринимать себя как действующего под гнетом непреодолимых внешних сил, при этом вся ответственность за выбор между миром и войной неизменно возлагается на плечи противника.

Своей поддержкой претензий Австро-Венгрии и блаженной уверенностью в возможности локализации конфликта немецкие лидеры внесли свой вклад в развитие кризиса. И все же ничто в том, как они реагировали на события лета 1914 года, не предполагает, что они рассматривали кризис как долгожданную возможность приступить к реализации давно разработанного плана развязывания превентивной войны с соседями. Напротив, Циммерманн, Ягов и Бетман на удивление не сразу осознали масштабы разворачивающейся вокруг них катастрофы. 13 июля Циммерманн был по-прежнему уверен, что «большого европейского конфликта» не будет. Даже 26-го числа высокопоставленные сотрудники министерства иностранных дел все еще считали, что и Франция, и Англия предпочтут держаться подальше от любого конфликта на Балканах. Далекие от того, чтобы руководить развитием ситуации, немецкие политики, напротив, тщетно пытались удержаться в русле стремительно развивавшихся событий. В решающие дни кризиса Ягова поражало «нервное, нерешительное, напуганное» поведение руководства, «неадекватное ответственности их высоких постов», в то время как Бетман напоминал Тирпицу «утопающего»[1614]1614
  Об уверенности немцев в «локализации» см.: Хопман, дневниковые записи 8, 13, 24, 26 июля 1914 г., pp. 386, 388, 394–395, 397–398; о тревоге Ягова см.: Ibid, pp. 391–392; о Бетмане как об «утопающем» см.: Alfred von Tirpitz, Erinnerungen (Leipzig, 1920), p. 242; об этих особенностях кризиса см. также: Williamson and May, «An Identity of Opinion», esp. n 107, p. 353.


[Закрыть].

В эти жаркие июльские недели кайзер ходил на яхте вдоль побережья Скандинавии. Длительные морские путешествия, в основном по Балтике, давно стали неотъемлемой частью летнего календаря Вильгельма II. Они позволяли ему избавиться от напряжения, путаницы и чувства бессилия, преследовавшего его в Берлине. На борту королевской яхты «Гогенцоллерн», в окружении подхалимов, которых всегда участвовали в развлечениях кайзера, он мог быть повелителем всего, что попадало в его поле зрения, и дать волю безудержным устремлениям своего характера. После нескольких приятных дней регаты в Киле, сопровождавшихся веселым братанием с офицерами британского Королевского флота, Вильгельм отплыл в норвежский прибрежный город Балхольм, где встал на якорь до 25 июля. Именно отсюда, 14 июля, он направил первый личный ответ на послание Франца Иосифа с просьбой о немецкой помощи. В письме подтверждались ранее высказанные заверения в поддержке и осуждались «сумасшедшие фанатики», чья «панславянская агитация» угрожала дуалистической монархии, но, что интересно, в нем не упоминалось участие в войне. Вильгельм заявил, что, хотя он должен «воздерживаться от высказывания своих взглядов на вопросы о текущих отношениях между Веной и Белградом», он считает «моральным долгом всех цивилизованных государств» противодействовать антимонархической «пропаганде этого преступления» с помощью «всех доступных инструментов власти». Однако оставшаяся часть письма относилась исключительно к дипломатическим инициативам по предотвращению возникновения в регионе антиавстрийской «Балканской лиги под патронажем России». Письмо завершалось наилучшими пожеланиями императору скорей оправиться после тяжелой утраты[1615]1615
  Вильгельм II – Францу Иосифу, Балхольм, 14 июля 1914 г., ÖUAP, vol. 8, doc. 10262, pp. 422–423.


[Закрыть].

Комментарии кайзера на государственных документах, которые доходили до него, пока он находился на яхте, показывают, что, как и многие ведущие политические и военные фигуры в Берлине, он с нетерпением ждал решения от Вены[1616]1616
  Особенно см. заметки Вильгельма на депеше Чирского – Ягову, Вена, 10 июля 1914 года, в Imanuel Geiss, July 1914. The Outbreak of the First World War. Selected Documents (New York, 1974), doc. 16, pp. 106–107.


[Закрыть]. Его больше всего беспокоило то, что если пройдет слишком много времени, это приведет или к потере преимуществ от наличия международного сочувствия Австрией и возмущения по поводу преступления в Сараево или к тому, что австрийцы вообще потеряют самообладание. Примерно 15 июля он был рад услышать то, что «энергичное решение» неизбежно. Его единственное сожаление заключалось в дальнейших задержках перед тем, как ультиматум Австрии будет передан Белграду[1617]1617
  Вильгельм II, заметки на депеше Чирского – Бетману, Вена, 14 июля 1914 г., цит. ibid., doc. 21, pp. 114–115.


[Закрыть].

Однако 19 июля Вильгельм был потрясен (и находился «в состоянии сильного беспокойства») телеграммой, поступившей на борт «Гогенцоллерна» от статс-секретаря по иностранным делам Ягова. Телеграмма не содержала ничего принципиально нового, кроме предупреждения о том, что вручение ультиматума теперь намечено на 23 июля, и что необходимо принять меры, чтобы с кайзером гарантированно можно было связаться «в случае, если непредвиденные обстоятельства сделают принятие важнейших решений [о мобилизации] неизбежным», но это открыло перед Вильгельмом потенциальные масштабы вырисовывавшегося кризиса[1618]1618
  Lamar Cecil, Wilhelm II (2 vols., Chapel Hill, 1989 and 1996), vol. 2, Emperor and Exile, 1900–1941, p. 202; Ягов – Веделю (императорская свита), Берлин, 18 июля 1914 г., цит. по: Geiss, July 1914, doc. 29, p. 121.


[Закрыть]. Он немедленно издал приказ, согласно которому Флот открытого моря должен отменить запланированный визит в Скандинавию и вместо этого оставаться на месте в состоянии готовности к немедленному выходу. Его беспокойство было объяснимо, учитывая, что британский флот в это время находился в процессе пробной мобилизации и, таким образом, был в высокой боевой готовности. Но Бетман и Ягов справедливо считали, что это просто вызовет лишние подозрения и усугубит кризис, препятствуя британской демобилизации. 22 июля они отклонили указ Вильгельма и приказали, чтобы визит в Норвегию проходил в соответствии с планом. На этом этапе дипломатические приоритеты все еще перевешивали стратегические соображения[1619]1619
  David Stevenson, Armaments and the Coming of War, Europe 1904–1914 (Oxford, 1996), p. 376.


[Закрыть].

Несмотря на растущее напряжение, Вильгельм оставался уверенным в том, что общего кризиса можно избежать. Получив копию текста австрийского ультиматума Белграду, он прокомментировал: «Ну, что тут сказать, наконец-то, это твердое заявление», – Вильгельм, очевидно, разделял широко распространенное в его окружении мнение, что австрийцы в конечном итоге откажутся от противостояния Сербии. Когда адмирал Мюллер предположил, что ультиматум означает неизбежность войны, кайзер энергично возразил. Он настаивал, что сербы никогда не пойдут на риск войны против Австрии. Мюллер истолковал это – как оказалось, правильно, – как признак того, что кайзер был психологически совершенно не готов к военному осложнению и спрячется, как только осознает, что война стала реальной неизбежностью[1620]1620
  См.: G. A. von Müller, Regierte der Kaiser? Aus den Kriegstagebüchern des Chefs des Marinekabinettes im Ersten Weltkrieg Admiral Georg Alexander von Müller (Göttingen, 1959); Holger Afflerbach, Kaiser Wilhelm II. als Oberster Kriegsherr im Ersten Weltkrieg. Quellen aus der militärischen Umgebung des Kaisers (Munich, 2005), p. 11.


[Закрыть].

Вильгельм вернулся в Потсдам вечером 27 июля. Рано утром на следующий день он впервые прочел текст сербского ответа на венский ультиматум, предъявленный пять дней назад. Его реакция была, мягко говоря, неожиданной. Он написал на своем экземпляре сербского ответа: «Отличный результат для сорока восьми часов [на ответ]. Это больше, чем мы могли ожидать! Но это устраняет всякую необходимость в войне». Он был удивлен, узнав, что австрийцы уже издали приказ о частичной мобилизации: «Я бы никогда не отдал приказ о мобилизации на основании подобного ответа»[1621]1621
  Holger Afflerbach, Falkenhayn: Politisches Denken und Handeln im Kaiserreich (Munich, 1994), p. 153.


[Закрыть]. В десять часов утра кайзер отправил Ягову нарочным письмо, в котором заявил, что, поскольку Сербия согласна на «самую унизительную капитуляцию», «все основания для войны теперь устранены». Вместо того, чтобы вторгаться в страну, продолжил он, австрийцы должны рассмотреть вопрос о временной оккупации эвакуированного Белграда как средства обеспечения соблюдения сербами их обещаний. Что еще более важно, Вильгельм приказал Ягову сообщить австрийцам, что таково его желание, что «все причины для войны [теперь] устранены» и что сам Вильгельм готов «выступить посредником для установления мира». «Я сделаю это по-своему, насколько это возможно, бережно относясь к национальным чувствам Австрии и к чести ее оружия»[1622]1622
  Вильгельм – Ягову, Новый дворец, 28 июля 1914 г., цит. по: Geiss, July 1914, doc. 112, p. 256; Afflerbach, Falkenhayn, p. 153.


[Закрыть]. Он также письменно сообщил Мольтке, что, если Сербия выполнит свои обязательства перед Австро-Венгрией, основания для войны больше не будет. В течение этого дня, по словам военного министра, он произносил «запутанные речи, которые создавали четкое впечатление, что он больше не хочет войны и полон решимости [избежать ее], даже если это будет означает бросить Австро-Венгрию в беде»[1623]1623
  Цит. по: Afflerbach, Falkenhayn, p. 154.


[Закрыть].

Историки усмотрели в этом внезапном приступе осмотрительности свидетельство нервного потрясения. Когда кайзер 6 июля встречался с Густавом Круппом в Киле, он несколько раз заверил промышленника: «На этот раз я не пойду на попятную», – Крупп был поражен пафосом этих бессильных попыток продемонстрировать свое бесстрашие[1624]1624
  Цит. по: Volker Berghahn, Germany and the Approach of War in 1914 (Basingstoke, 1993), pp. 202–203.


[Закрыть]. Как метко выразился Луиджи Альбертини: «Вильгельм был полон бахвальства, пока опасность была далеко, но спрятался в кусты, когда увидел надвигающуюся реальную угрозу войны»[1625]1625
  Albertini, Origins, vol. 2, p. 467; Geiss, July 1914, p. 222.


[Закрыть]. В этом что-то есть: готовность императора посвятить себя защите австрийских интересов всегда была обратно пропорциональна его оценке риска военного конфликта. А 28 июля риски действительно казались очень серьезными. В последних телеграммах от Лихновского из Лондона сообщалось о заявлении сэра Эдварда Грея, что Сербия согласилась на удовлетворение австрийских требований до такой степени, «которую он никогда бы не счел возможной», и предупреждении о перспективе большого пожара, если Австрия не смягчит свою позицию[1626]1626
  Лихновский – Ягову, Лондон, 27 июля 1914 г., Geiss, July 1914, doc. 97, pp. 238–239.


[Закрыть]. Гиперчувствительный к британской точке зрения, Вильгельм, должно быть, серьезно отнесся к этим предупреждениям – более того, они могут даже объяснить его интерпретацию сербского ответа, которая настолько расходилась с точкой зрения канцлера и министерства иностранных дел. В некоторых отношениях, однако, утверждения Вильгельма от 28 июля гораздо меньше расходились с его предыдущими комментариями, чем может подразумеваться, если принять идею о нервном срыве; в целом его высказывания во время кризиса показывают, что, в отличие от тех фигур в Вене и Берлине, которые видели в ультиматуме простой предлог для начала военных действий, кайзер рассматривал его как подлинный дипломатический инструмент, способный сыграть роль в разрешении кризиса, и что он оставался предан идее политического решения балканской проблемы.