Текст книги "Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году"

Между 1896 годом, когда британская пресса с возмущением отреагировала на телеграмму Кайзера Крюгеру, и 1911 годом, когда в британских и немецких газетах кипели страсти по поводу событий в Марокко, между Великобританией и Германией неоднократно вспыхивали газетные войны. Попытки двух правительств добиться «разоружения прессы» в 1906 и 1907 годах путем обмена делегациями высокопоставленных журналистов были в значительной степени неэффективными[719]719
  Geppert, Pressekriege, p. 358.


[Закрыть]. Газетные войны были возможны, потому что пресса всех стран часто писала об отношении иностранных газет к вопросам, представляющим национальный интерес. Нередко «вражеские» статьи пересказывались или перепечатывались целиком. Скажем, Татищев (российский военный полномочный представитель в Берлине) мог доложить царю Николаю II в феврале 1913 года, что панславистские статьи в «Новом времени» производили «удручающее впечатление» в Германии[720]720
  Татищев – Николаю II, 27 февраля 1913 г., ГАРФ, ф. 601, оп. 1, дело 746 (2).


[Закрыть]. «Международные отношения» в прессе были особенно напряженными между Австрией и Сербией, где главные газеты орлиным взором следили за своими коллегами через границу (или им предоставлялись вырезки и переводы соответствующими министерствами иностранных дел) и где основной темой передовиц были жалобы и возмущения по поводу освещения любого события в прессе по другую сторону границы, – эта напряженность сыграет важную роль в международных отношениях во время июльского кризиса 1914 года.

Тем не менее не очевидно, становилась ли европейская пресса все более последовательно воинственной в период до 1914 года. Недавние исследования немецких газет предлагают более сложную картину. Изучение материалов, опубликованных в немецкой прессе во время ряда крупных довоенных кризисов (Марокко, Босния, Агадир, Балканы и т. д.), выявило все более поляризованный взгляд на международные отношения и снижение уверенности в эффективности дипломатических решений. Но между ними были и периоды затишья – эра англо-германских газетных войн резко прекратилась в 1912 году – последние два предвоенных года, напротив, были периодом «необычной гармонии и миролюбия»[721]721
  Rosenberger, Zeitungen, passim; Geppert, Pressekriege, p. 27.


[Закрыть]. Даже Фридрих фон Бернгарди, чья «Германия и следующая Война» (1911) часто приводится в качестве примера растущей воинственности немецкого общественного мнения, начинает свой чудовищно агрессивный трактат длинным отрывком, оплакивающим «пацифизм» своих соотечественников[722]722
  Friedrich von Bernhardi, Germany and the Next War, trans. Allen H. Powles (London, 1912), особенно первая глава.


[Закрыть]. И не всегда шовинизм выступал единым фронтом. В Британии антироссийские настроения все еще были мощной общественной силой в последние несколько лет перед началом войны, несмотря на англо-русскую конвенцию 1907 года. Зимой 1911–1912 годов, когда кризис в Агадире утих, рядовой состав Либеральной партии обвинял Грея в стремлении к чрезмерной близости с Россией в ущерб более тесным отношениям с Германией. Митинги, проводившиеся по всей стране в конце января 1912 года, с требованием англо-германского сближения, отчасти были вызваны враждебностью по отношению к России, действия которой рассматривались как угроза британским интересам во многих частях имперской периферии[723]723
  Kiessling, Gegen den grossen Krieg?, pp. 70, 99.


[Закрыть].

Политики часто жаловались на общественное мнение как на внешнюю силу, оказывающую давление на правительство. При этом они подразумевали, что мнение – будь то настроения публики или публикации в прессе – было чем-то вне правительства, как туман за окнами кабинетов министров и как что-то, что политики могут исключить в своей собственной сфере деятельности. И под общественным мнением они в основном имели в виду одобрение или неприятие обществом их собственной личности и политики. Но есть нечто более глубокое, чем мнение, то, что мы могли бы назвать менталитетом – как назвал ее Джеймс Джолл, ткань «невысказанных предположений», которая формировала взгляды и поведение государственных деятелей, законодателей и публицистов[724]724
  James Joll, 1914: The Unspoken Assumptions. An Inaugural Lecture Delivered 25 April 1968 (London, 1968).


[Закрыть]. В этой области мы, возможно, сможем заметить растущую готовность к войне по всей Европе, особенно среди образованных элит. Это принимало не форму кровожадных призывов к агрессивному насилию против других государств, а скорее форму «оборонительного патриотизма»[725]725
  Об «оборонительном патриотизме» как о невысказанных настроениях во всех европейских общественных сферах см.: Mulligan, Origins, p. 159.


[Закрыть], который подразумевал возможность войны, но не обязательно ее приветствовал, – точка зрения, подкрепленная убеждением, что конфликт был «естественной» чертой международной политики. «Идея длительного мира – пустая мечта», – писал виконт Эшер, пропагандист англо-французской Антанты, близкий друг и советник Эдуарда VII, в 1910 году. Два года спустя он сказал студентам Кембриджа, что нельзя недооценивать «поэтические и романтические аспекты вооруженных столкновений», предупреждая, что это означало бы «проявить слабость духа и бедность воображения»[726]726
  R. B. Brett, 2nd Viscount Esher, «To-day and to-morrow», in id., To-day and To-morrow and Other Essays (London, 1910), p. 13; id., Modern War and Peace (Cambridge, 1912), p. 19.


[Закрыть]. Война, отмечал Генри Спенсер Уилкинсон, профессор чичелийской кафедры военной истории в Оксфорде во вступительной лекции, была «одним из способов человеческого общения». Это фаталистическое признание неизбежности войны поддерживалось разрозненным набором аргументов и позиций – некоторые утверждали, исходя из дарвиновских принципов, что ввиду своей энергии и амбиций Англия и Германия должны были прийти к столкновению, несмотря на их близкое расовое родство; другие утверждали, что конфликты были естественной чертой высокоразвитых цивилизаций с их современным оружием; третьи приветствовали войну как терапевтическое средство, «полезное для общества, и как двигатель социального прогресса»[727]727
  Цит. по: John Gooch, «Attitudes to War in Late Victorian and Edwardian England», in id., The Prospect of War: Studies in British Defence Policy, 1847–1942 (London, 1981), pp. 35–51.


[Закрыть].

В основе широкого распространения таких взглядов как в Великобритании, так и в Германии лежала «жертвенная идеология», подпитываемая, в свою очередь, позитивным изображением военного конфликта, которое можно было найти в журналах и книгах, предназначенных для мальчиков школьного возраста[728]728
  О «жертвенной идеологии» см.: Alexander Watson and Patrick Porter, «Bereaved and Aggrieved: Combat Motivation and the Ideology of Sacrifice in the First World War», Historical Research, 83 (2010), pp. 146–164; о позитивном изображении военных конфликтов см.: Glenn R. Wilkinson, «„The Blessings of War“: The Depiction of Military Force in Edwardian Newspapers», Journal of Contemporary History, 33 (1998), pp. 97–115.


[Закрыть]. Брошюра, написанная воинственным пастором из Новой Зеландии и опубликованная Национальной лигой за призыв на военную службу[729]729
  National Service League была основана в феврале 1902 года, как британское движение за всеобщий призыв на военную службу, считавшее существующую британскую армию неспособной вести крупную войну. – Прим. пер.


[Закрыть], напоминала каждому школьнику, что лишь он один «стоит между матерью, сестрами, возлюбленной и ее подружками и всеми женщинами, которых он встречает и видит, и немыслимым позором иностранного вторжения»[730]730
  Цит. по: C. E. Playne, The Pre-War Mind in Britain: A Historical Review (London, 1928), p. 148.


[Закрыть]. Даже скаутское движение, основанное в 1908 году, с самого начала – несмотря на разговоры о прелести лесных пейзажей, костров и приключений на природе – имело «сильный военный дух, который подчеркивался на протяжении всего довоенного периода»[731]731
  Прекрасное исследование по этим темам см.: Zara Steiner, «Views of War: Britain Before the Great War – and After», International Relations, 17 (2003), pp. 7–33.


[Закрыть]. Россия в годы, последовавшие за Русско-японской войной, стала свидетелем «военного возрождения», вызванного стремлением к реформе вооруженных сил: в 1910 году было опубликовано 572 новые книги на военную тематику. По большей части это были не воинственные трактаты, а политические реплики и общие дебаты о том, как реформа российской армии должна быть связана с более широкими процессами социальных изменений, которые будут ориентировать общество на жертвы, требуемые для крупных военных действий[732]732
  Fuller, Civil-Military Conflict, p. 197, id., Strategy and Power, p. 395.


[Закрыть].

Усиление подобных настроений, происходившее во всех европейских странах, помогает объяснить готовность их законодательных органов в довоенный период одобрять финансовое бремя увеличивающихся расходов на вооружения. Во Франции после горячих споров поддержка палатой депутатов нового закона о трехлетней военной службе в 1913 году отразила возродившийся «престиж войны» в общественном мнении, которое со времени дела Дрейфуса в целом демонстрировало сильную антипатию к духу милитаризма, хотя не стоит забывать, что депутаты-радикалы поддержали этот закон отчасти потому, что впервые он должен был финансироваться за счет прогрессивного налога на собственность[733]733
  Krümeich, Armaments and Politics, pp. 101–2; Herrmann, The Arming of Europe, p. 194.


[Закрыть]. В Германии Бетман-Гольвег также сумел заручиться поддержкой правоцентристов для существенного увеличения армии законом 1913 года. Для отдельного законопроекта о финансировании этих мер он смог создать левоцентристскую коалицию, хотя бы только потому, что он предлагал собрать часть денег путем нового налога на классы, владеющие собственностью. В обоих случаях аргументы в пользу повышения военной готовности пришлось комбинировать с другими социально-политическими стимулами, чтобы заручиться поддержкой, необходимой для прохождения этих огромных расходов через парламент. В России же, напротив, после 1908 года энтузиазм политической элиты в отношении необходимости вооружаться был таким, что Дума утверждала ассигнования даже быстрее, чем военное командование успевало решать, что с ними делать. В данном случае изначально руководил кампанией по усилению российской армии именно октябристский блок в Думе, а не министры[734]734
  Stevenson, Armaments, p. 150; Herrmann, The Arming of Europe, pp. 113–114.


[Закрыть]. В Великобритании преобладающие настроения оборонительного патриотизма также накладывали отпечаток на поведение законодательной власти: если в 1902 году Национальную лигу за призыв на военную службу поддерживали только три депутата, к 1912 году эта цифра выросла до 180[735]735
  Playne, The Pre-War Mind, pp. 147–148.


[Закрыть].

Отношения между политиками, принимавшими решения, и печатью были многогранными. Она никогда не контролировалась ими полностью, но и они никогда не действовали исключительно под ее влиянием. Мы должны говорить скорее о взаимности между общественным мнением и публичной политической жизнью, о процессе постоянного взаимодействия, в котором политики периодически стремились направить общественное мнение в благоприятном направлении, но при этом отстаивали свою автономию и защищали от него целостность процессов принятия решений. С другой стороны, государственные деятели продолжали рассматривать иностранную прессу не только как индикатор общественного мнения, но и как канал передачи официальных взглядов и намерений, а это означало, что неуверенность в том, кто вдохновляет или разрешает какие-либо высказывания, могла еще больше осложнить взаимопонимание между государствами. Более фундаментальными – но и более трудноизмеримыми – были сдвиги в менталитете, которые выражались не в призывах шовинистов к твердости или конфронтации, а в глубокой и широко распространенной готовности принять необходимость войны, которая воспринималась как предопределенность, навязанная природой международных отношений. Вес этой накопленной готовности проявится во время июльского кризиса 1914 года не в форме агрессивных программных заявлений, а в красноречивом молчании тех гражданских лидеров, которые в идеальном мироустройстве, указали бы на то, что война между великими державами есть худшее из возможных решений.

Даже если бы мы предположили, что внешняя политика довоенных европейских держав формулировалась и управлялась узким руководством, движимым единой и последовательной целью, реконструкция истории взаимоотношений между державами все равно была бы непростой задачей, учитывая, что никакие отношения между двумя государствами невозможно полностью понять без учета отношений со всеми остальными. Но в Европе 1903–1914 годов реальность была даже более сложной, чем можно было бы предположить исходя из «международной» модели. Хаотическое вмешательство монархов, отношения соперничества между гражданскими и военными, борьба между ключевыми политическими фракциями в системах, характеризующихся низким уровнем дисциплины отдельных министров или кабинетов министров – это усугублялось нестабильностью общественного мнения и критикой прессы на фоне периодически возникающих кризисов и повышенной напряженности в отношении взаимных угроз. Все это сделало то время периодом беспрецедентной неопределенности в международных отношениях. Происходившие в результате колебания международной политики и разнородные сигналы затрудняли понимание международной обстановки не только историкам, но и государственным деятелям последних предвоенных лет.

Было бы ошибкой, впрочем, заходить слишком далеко в предположениях об уникальности этого периода. Все сложные политические системы, даже авторитарные, подвержены внутренним противоречиям и колебаниям[736]736
  Brendan Simms, The Impact of Napoleon. Prussian High Politics, Foreign Policy and the Crisis of the Executive, 1797–1806 (Cambridge, 1997).


[Закрыть]. Литература по международным отношениям США двадцатого века полна историй о внутриправительственной борьбе за власть и интригах. В блестящем исследовании о причинах вступления США во вьетнамскую войну Эндрю Престон показывает, что, хотя президенты Линдон Б. Джонсон и Джон Ф. Кеннеди не хотели воевать, а Государственный департамент в значительной степени выступал против вмешательства, меньшая по размерам и более проворная служба – Совет национальной безопасности, решительно выступавший за войну и действовавший без надзора конгресса, сузил выбор президента по Вьетнаму до такой степени, что война стала практически неизбежной[737]737
  Andrew Preston, The War Council: McGeorge Bundy, the NSC, and Vietnam (Cambridge, MA, 2006).


[Закрыть].

Однако ситуация в Европе до Первой мировой войны была иной (и хуже) в одном важном отношении. Несмотря на всю напряженность, которая может возникнуть внутри нее, американская исполнительная власть на самом деле – в терминах конституции – это очень строго иерархически выстроенная организация, в которой ответственность за исполнительные решения во внешней политике в конечном итоге и однозначно ложится на президента. Для довоенных европейских правительств это было далеко не так. Были постоянные сомнения относительно того, имел ли Грей право брать на себя столь серьезные обязательства, не консультируясь с кабинетом или парламентом. Эти сомнения были настолько сильны, что он избегал делать ясные и недвусмысленные заявления о своих намерениях. Еще более неопределенной ситуация была во Франции, где поиск баланса инициатив между министерством иностранных дел, кабинетом и президентом оставался неразрешенным, и даже властный и решительный Пуанкаре столкнулся с попытками полностью исключить его из процесса принятия решений весной 1914 года. В Австро-Венгрии и в меньшей степени в России право определять внешнюю политику перетекало из узла в узел внутри подобной улью неустойчивой структуры политической элиты, концентрируясь в различных частях системы, в зависимости от того, кто сформировал более эффективные и решительные коалиции. В этом случае, как и в Германии, наличие «высшего» суверена не проясняло, а скорее размывало властные отношения внутри системы.

Это не вопрос (как в случае с Кубинским ракетным кризисом) реконструкции отношений двух сверхдержав, перебирающих варианты действий, а вопрос понимания непрерывных быстрых взаимодействий между исполнительными структурами разных стран при относительно плохом понимании ими намерений друг друга, действующих в условиях низкого уровня уверенности и взаимного доверия (даже в рамках соответствующих альянсов) и высокого уровня взаимной враждебности, подозрительности и нервозности. Неустойчивость, присущая такой конструкции, усиливалась текучестью власти внутри каждого правительства и ее тенденцией со временем переходить от одного узла системы к другому. Возможно, разногласия и полемика внутри дипломатических служб действительно могли иметь благотворный эффект, поскольку они вызывали вопросы и возражения, которые были бы подавлены в зародыше в более дисциплинированной политической среде[738]738
  Philip E. Mosely, «Russian Policy in 1911–1912», Journal of Modern History, 12 (1940), p. 86.


[Закрыть]. Но риски, несомненно, перевешивали преимущества: когда ястребы доминировали в сигнальном процессе с обеих сторон потенциально конфликтного взаимодействия, как это произошло во время кризиса в Агадире и произойдет снова после 28 июня 1914 года, результатом становилась быстрая и непредсказуемая эскалация.

5. Балканский узел

ПЕРВАЯ мировая война была Третьей балканской, прежде чем она стала Первой мировой. Как так получилось? Не было ничего необычного в конфликтах и кризисах на юго-восточной периферии, где Османская империя граничила с христианской Европой. Европейская система всегда принимала в них участие, не подвергая при этом опасности мир на континенте в целом. Но перед 1914 годом произошли фундаментальные изменения. Осенью 1911 года Италия начала войну с вторжения в африканскую провинцию Османской империи, чем воспользовались другие страны, совершив череду нападений на османские территории на Балканах. Система геополитических балансов, позволявшая оставлять конфликты локальными, была сметена. После двух Балканских войн 1912 и 1913 годов Австро-Венгрия видела новые угрозы на своей юго-восточной периферии, в то время как ослабление и отступление Турции поднимало стратегические вопросы, которые российские дипломаты и политики не могли игнорировать. Два блока континентального альянса все глубже втягивались во внутренние разногласия в регионе, который вступал в период беспрецедентной нестабильности. В процессе этого конфликты на Балканах стали тесно переплетаться с геополитикой европейской системы, создавая набор механизмов эскалации, которые позволят конфликту, зародившемуся из балканских раздоров, в течение всего пяти недель летом 1914 года охватить весь континент.

Ранним утром 5 января 1912 года Джордж Фредерик Эбботт, ночевавший в своей палатке в ливийской пустыне, был разбужен криками и выстрелами. Выскочив наружу, на солнечный свет, он увидел арабских и турецких солдат из своего лагеря, уставившихся на точку в небе. Это был итальянский моноплан, летевший на высоте 2000 футов, его крылья блестели в лучах утреннего солнца. Не обращая внимания на ружейный огонь, самолет прошел над лагерем по грациозной дуге и ушел на юго-запад. Итальянское вторжение в Ливию длилось четвертый месяц. Туркофил по своим убеждениям, Эбботт присоединился к османским войскам в качестве британского наблюдателя, с намерением написать историю кампании. Он отметил, что арабы, похоже, не впечатлились летательной машиной «кроме желания разрядить в нее свои ружья». «Они обладают удивительной способностью принимать впервые виданные вещи, как нечто само собой разумеющееся». Когда самолет вернулся днем позже, он отбомбился по лагерю пачками прокламаций, которые разлетались по ветру, «как хлопья игрушечного снега». Арабы, вспоминал Эбботт, «бросили стрелять и, упав на колени, начали судорожно сгребать листы в надежде, что это могут оказаться банкноты»[739]739
  G. F. Abbott, The Holy War in Tripoli (London, 1912), pp. 192–195.


[Закрыть].

Османским товарищам Эбботта повезло, что их лагерь бомбили только напыщенной итальянской военной пропагандой, переведенной на устаревшую версию арабского. В других местах огромный технологический дисбаланс между итальянскими вооруженными силами и османскими подданными, в провинции которых они вторгались, имел более трагические последствия. Во время ливийской войны перед многими крупными военными операциями самолеты вели воздушную разведку, отмечая позиции и количество артиллерии врага, чтобы итальянцы могли прицельно обстреливать турецкие орудия из полевых батарей или с броненосцев, пришвартованных у берега. Это была первая война, во время которой были осуществлены удары с воздуха[740]740
  23 октября 1911 года капитан Карло Мариа Пьяцца на своем Блерио XI совершил первый разведывательный полет. Эта дата считается первым в мировой истории применением авиации в военных целях. 1 ноября 1911 года младший лейтенант Джулио Кавотти совершил первое бомбометание с воздуха, сбросив четыре ручные гранаты «Чипелли» весом по 4,4 фунта (1,8 кг) на турецкие позиции в оазисах Тагира и Аин Зара. – Прим. пер.


[Закрыть]. В феврале 1912 года запланированное турецкое отступление между оазисом Занзур и лагерем Гаргареш к юго-востоку от Триполи превратилось в беспорядочное бегство, когда итальянский дирижабль P3 сбросил бомбы на отходящие османские войска[741]741
  Lt-Col Gustavo Ramaciotti, Tripoli. A Narrative of the Principal Engagements of the Italian-Turkish War (London, 1912), p. 117.


[Закрыть]. Дирижабли могли нести до 250 десятикилограммовых бомб, снаряженных поражающими элементами – шариками от картечи. Бомбы в небольших количествах также применялись и с самолетов, хотя это было крайне неудобно, поскольку летчику приходилось каким-то образом управлять машиной, зажимая бомбу между колен и используя свободную руку для вкручивания взрывателя, прежде чем сбросить ее на солдат внизу[742]742
  Ernest N. Bennett, With the Turks in Tripoli. Being Some Experiences of the Turco-Italian War of 1911 (London, 1912), pp. 24–5.


[Закрыть].

Мощные военные прожектора, хотя и не были такой уж новой технологией (британский Королевский флот использовал прожекторы против египетских войск в Александрии еще в 1882 году), были еще одним высокотехнологичным изделием, которое занимало видное место в отчетах о ходе ливийской войны. Вероятно, они имели даже большее тактическое значение, чем самолеты и дирижабли, поскольку их использование не позволяло османским войскам проводить ночные атаки или, по крайней мере, делало их гораздо более дорогостоящими с точки зрения потерь. Британский обозреватель Эрнест Беннетт вспоминал, как пробирался с небольшой группой арабских бойцов по прибрежной тропе к их бивуаку в Бир-Терине, когда группа внезапно была высвечена прожектором с итальянского крейсера: «Силуэты бедных арабов на фоне черной африканской ночи, в ярких электрических лучах, повергли меня в уныние. Прожекторы, пулеметы, батареи, линкоры, аэропланы – соотношение сил и шансов выглядело трагически!»[743]743
  Ibid., p. 77.


[Закрыть]

Цепь конфликтов, принесших хаос на Балканы, началась в Африке. Именно нападение Италии на Ливию в 1911 году дало зеленый свет массированным выступлениям на Балканах – на периферии Османской империи. В отличие от Египта (к тому времени британского) и Марокко (уже фактически французского), три вилайета, позже ставшие известными как Ливия, были неотъемлемой составной частью африканских провинций Османской империи. Совершенно ничем не спровоцированное нападение Италии на эти последние владения османов в Африке «взломало лед», как выразился тогда один британский обозреватель, для балканских государств[744]744
  George Young, Nationalism and War in the Near East (Oxford, 1915).


[Закрыть]. Разговоры о совместной кампании по изгнанию турок с Балкан шли в течение нескольких лет, но они никогда не выливались в применение практических мер. Только успехи Италии в Африке воодушевили балканские государства взяться за оружие. Оглядываясь назад на эти события из 1924 года, Мирослав Спалайкович, бывший политический глава министерства иностранных дел Сербии в Белграде, вспоминал, что именно нападение Италии на Триполи положило начало тому процессу, который привел к мировой войне: «все последующие события – не более чем эволюция этого первого агрессивного шага»[745]745
  «M. Miroslaw Spalaïkovitch», интервью со Спалайковичем в La Revue Diplomatique, 31 июля 1924, вырезка приведена в AS, Personal fonds Miroslav Spalajković, Fiche 101, fo. 95.


[Закрыть].

Итальянская дипломатия пыталась закрепить итальянскую сферу интересов в Северной Африке еще до начала века. Летом 1902 года, согласно условиям Соглашения Принетти – Баррера, Рим и Париж тайно договорились, что в случае крупного перераспределения территорий Франция претендует на Марокко, а Италия получает полную свободу действий в Ливии. Соглашение подтвердило начало процесса сближения с Францией, главным соперником Италии в Северной Африке, начавшегося в 1898 году[746]746
  William C. Askew, Europe and Italy’s Acquisition of Libya 1911–1912 (Durham, NC, 1942), p. 19; о включении ливийских гарантий во второе обновление Тройственного союза в 1887 г. см.: Holger Afflerbach, Der Dreibund. Europäische Grossmacht-und Allianzpolitik vor dem Ersten Weltkrieg (Vienna, 2002), p. 691.


[Закрыть]. Нота из Лондона в марте 1902 года услужливо обещала, что Великобритания обеспечит, чтобы «любое изменение статуса Ливии проводилось в соответствии с итальянскими интересами». Эти соглашения являются примером политики уступок, которая была направлена на ослабление влияния Тройственного союза на Италию, его самый ненадежный компонент. В соответствии с этим подходом царь Николай II заключил Русско-итальянское соглашение 1909 года – «сделку в Раккониджи» – с королем Виктором Эммануилом III, в которой Россия признавала особые интересы Италии в Ливии в обмен на итальянскую поддержку российской политики в отношении доступа к черноморским проливам[747]747
  R. J. B. Bosworth, Italy, the Least of the Great Powers. Italian Foreign Policy before the First World War (Cambridge, 1979), pp. 137–8.


[Закрыть].

Продать политику вторжений и аннексий политически активной части итальянской общественности было несложно. Колониализм процветал в Италии, как и в других местах, и «память» о римской Африке, когда территория Ливии была хлебной корзиной империи, гарантировала, что Триполитания будет занимать центральное место на колониальных горизонтах королевства. В 1908 году скромный Ufficio Coloniale (Колониальный офис министерства иностранных дел) в Риме был расширен и преобразован в Direzione Centrale degli Affari Coloniali (Центральную дирекцию по делам колоний), что свидетельствует о растущем значении африканских дел для правительства[748]748
  Enrico Serra, «La burocrazia della politica estera italiana», in R. J. B. Bosworth and Sergio Romano (eds.), La Politica estera italiana (1860–1985) (Bologna, 1991), p. 80.


[Закрыть]. С 1909 года националист Энрико Коррадини, поддержанный националистической газетой L’Idea Nazionale («Национальная идея»), начал энергичную кампанию за империалистическую политику в отношении Ливии. К весне 1911 года он открыто требовал вторжения и аннексии[749]749
  Miles Ignotus (pseud.), «Italian Nationalism and the War with Turkey», Fortnightly Review, 90 (December 1911), pp. 1088–91; Askew, Europe and Italy’s Acquisition of Libya, pp. 25, 27; Francesco Malgeri, Guerra Libica (1911–1912) (Rome, 1970), pp. 37–96.


[Закрыть]. Среди политической элиты было широко распространено мнение, что Италии нужны «плодородные» земли, чтобы расселить покидающих страну эмигрантов. Даже социалисты были восприимчивы к этим аргументам, хотя они имели тенденцию скрывать их за разговорами об экономической необходимости[750]750
  О социалистическом ура-патриотизме во время вторжения см.: Bennett, With the Turks, p. 7.


[Закрыть].

Однако до лета 1911 года высшие руководители Италии оставались верны старой доктрине, что Италия не должна провоцировать распада Османской империи. Еще летом 1911 года премьер-министр Джованни Джолитти категорически отвергал призывы занять более агрессивную позицию по отношению к Константинополю по ряду вопросов, касающихся управления Османской Албанией[751]751
  Bosworth, Italy, p. 151.


[Закрыть]. Именно интервенция Франции в Марокко оказалась той последней каплей, которая все это изменила. Итальянское министерство иностранных дел посчитало, что у него есть прекрасные основания для требования «услуги за услугу» в Ливии. Ввиду «радикального изменения» ситуации в Средиземном море по инициативе Франции, теперь, как отметил высокопоставленный представитель итальянского министерства иностранных дел, невозможно «оправдать» политику продолжающегося бездействия «перед общественным мнением»[752]752
  Пьетро ди Скалея – Сан-Джулиано, 13 августа 1911, цит. по: ibid., p. 158.


[Закрыть].

Именно Великобритания, Франция и Россия, державы Антанты, а не союзники Италии по Тройственному союзу, подтолкнули Рим к действиям. В начале июля 1911 года итальянцы сообщили британскому правительству об «обидах», якобы нанесенных итальянским подданным в Триполи османскими властями (для европейских держав было стандартной практикой узаконивать свои хищнические действия, заявляя, что их присутствие необходимо для защиты своих граждан от жестокого обращения). Когда 28 июля итальянским послом в Лондоне маркизом Гульельмо Империали перед британским министром иностранных дел был поставлен вопрос о реальном вмешательстве, реакция Грея была поразительно благоприятной. Грей «желает выразить сочувствие Италии», как он сказал послу, «ввиду очень хороших отношений между нашими странами». Если к итальянцам несправедливо относятся в Триполи и «если Италия тем будет вынуждена к действиям», Грей обязался «выразить туркам мнение, что перед лицом несправедливого обращения с итальянцами турецкое правительство не может ожидать ничего другого»[753]753
  Таким образом, Грей резюмировал свой разговор с послом в письме сэру Реннеллу Родду, см. Грей – Родду, 28 июля 1911 г.; TNA FO 371/1250, fo. 311.


[Закрыть]. Неудивительно, что итальянцы прочли в этих запутанных дипломатических формулировках, что Британия дает им зеленый свет для нападения на Ливию[754]754
  Bosworth, Italy, pp. 152–3.


[Закрыть]. И Грей остался верен своим обещаниям: 19 сентября он проинструктировал постоянного заместителя государственного секретаря сэра Артура Николсона, что «очень важно», чтобы ни Англия, ни Франция не препятствовали Италии в ее замыслах[755]755
  Грей – Николсону, Лондон, 19 сентября 1911 г., BD, vol. 9/1, doc. 231, p. 274.


[Закрыть]. На итальянские запросы в Санкт-Петербург ответ был еще более любезным. Послу Италии в Санкт-Петербурге сказали, что Россия не будет возражать, если Италия захватит Ливию; на самом деле Санкт-Петербург призвал Италию действовать «быстро и решительно»[756]756
  Bosworth, Italy, p. 159; Afflerbach, Dreibund, p. 693.


[Закрыть].

Таким образом, с государствами Антанты велась интенсивная предварительная дискуссия. При этом к своим партнерам по Тройственному союзу Италия, напротив, относилась с бесцеремонным пренебрежением. 14 сентября премьер Джолитти и маркиз ди Сан-Джулиано, министр иностранных дел, встретились в Риме, чтобы договориться о том, что военные действия должны быть начаты как можно скорее, «до того, как правительства Австрии и Германии [узнают] об этом»[757]757
  Цит. по: Bosworth, Italy, p. 160.


[Закрыть]. Эта скрытность была вполне обоснованна, поскольку немцы не желали, чтобы их итальянский союзник начинал войну против их турецких союзников, и делали все возможное для достижения мирного разрешения спорных вопросов между Римом и Константинополем. Посол Германии в столице Османской империи даже предупредил своего итальянского коллегу, что итальянская оккупация Ливии может привести к свержению режима младотурок и спровоцировать череду беспорядков, которые вновь вскроют весь Восточный вопрос[758]758
  Послом был бывший госсекретарь по иностранным делам маршал фон Биберштейн, решительно выступавший против итальянской кампании. О напряженности в отношениях Италии с Германией см.: W. David Wrigley, «Germany and the Turco-Italian War, 1911–1912», International Journal of Middle Eastern Studies, 11/3 (1980), pp. 313–338, esp. pp. 315, 319–320; Malgeri, Guerra Libica, p. 138; Afflerbach, Dreibund, pp. 693–694.


[Закрыть]. Министр иностранных дел Австрии граф Эренталь неоднократно призывал итальянцев к сдержанности, предупреждая их, что поспешные действия в Ливии могут иметь нежелательные последствия для Балканского полуострова, и напоминая им, что они сами всегда заявляли, что стабильность и целостность Османской империи были в интересах Италии[759]759
  Malgeri, Guerra Libica, p. 119.


[Закрыть].

Сан-Джулиано был прекрасно осведомлен о противоречиях в итальянской политике и представлял «нежелательные последствия», которые беспокоили австрийцев. В длинном докладе от 28 июля 1911 года королю и премьер-министру министр иностранных дел привел аргументы за и против вторжения. Он признал «вероятность» того, что ущерб, нанесенный престижу Османской империи, «побудит балканские народы выступить против нее и ускорит кризис, который может […] буквально толкнуть Австрию к действиям на Балканах»[760]760
  Меморандум Сан Джулиано – Джолитти, Фьюджи, 28 июля 1911 г., цит. по: Claudio Pavone, Dalle carte di Giovanni Giolitti: quarant’anni di politica italiana (3 vols., Milan, 1962), vol. 3, Dai prodromi della grande guerra al fascismo, 1910–1928, doc. 49, pp. 52–56.


[Закрыть]. Ход мыслей, лежавших в основе этих пророческих комментариев, был не заботой о безопасности Австро-Венгерской империи как таковой, а скорее выражением опасений, что волна балканских потрясений может быть благоприятной для Австрии в ущерб Италии – особенно в Албании, которая во многих кругах рассматривалась как еще одна будущая итальянская колония[761]761
  Timothy W. Childs, Italo-Turkish Diplomacy and the War Over Libya (Leiden, 1990), pp. 44–45.


[Закрыть]. Тем не менее эта опасность потери позиций на Балканах противопоставлялась в размышлениях Сан-Джулиано мысли о том, что время для итальянского предприятия в Северной Африке, возможно, истекает:

Если политические причины не ослабят или не уничтожат Османскую империю, в течение двух или трех лет у нее будет мощный флот, который сделает для нас более трудными и, возможно, даже нереальными действия против Триполи…[762]762
  Меморандум Сан Джулиано – Джолитти, 28 июля 1911 г., in Pavone, Dalle carte, pp. 52–56.


[Закрыть]

Самая поразительная особенность этого последнего аргумента – то, что под ним нет каких-либо оснований. Правительство Османской империи, несомненно, очень хотело обновить свой устаревший флот. В Англии даже был размещен заказ на строительство одного современного линкора, а другой турки готовились купить у Бразилии. Но эти скромные усилия затмевались планами итальянского военно-морского строительства, не говоря уж о текущей численности итальянского военного флота, и не было ни одной причины предполагать, что турки в ближайшее время способны каким-либо образом нарушить столь комфортное для Италии превосходство в Восточном Средиземноморье[763]763
  Childs, Italo-Turkish Diplomacy, pp. 46–47.


[Закрыть]. Таким образом, аргумент был основан не столько на фактическом или прогнозируемом балансе сил, сколько на своего рода страхе перед потерей времени, темпоральной клаустрофобии, которая, как мы видим, повлияла на образ мышления многих европейских государственных деятелей той эпохи – ощущение того, что время стремительно утекает, что в ситуации, когда ресурсы тают, а угрозы растут, любая задержка обязательно повлечет за собой серьезные потери.

Вследствие всего этого, 3 октября 1911 года, после череды незначительных морских стычек, на кораблях итальянской военной эскадры, стоявшей на рейде перед гаванью Триполи, прозвенели сигналы «Корабль к бою приготовить». Итальянский офицер, находившийся на борту одного из кораблей, вспоминал, как «из кают и кубриков к орудиям устремился поток артиллеристов и заряжающих, сигнальщики бросились к рупорам». Лифты начали поднимать к батареям белые снаряды с красными наконечниками, которые орудийные команды аккуратно раскладывали за каждой пушкой. Ровно в 3.13 пополудни «Бенедетто Брин» выпустил первый снаряд по Красному форту, стоявшему на косе, окружавшей гавань Триполи. Это был сигнал к мощному залпу, который «прогремел над морем в окутавших эскадру облаках белого дыма»[764]764
  Chevalier Tullio Irace, With the Italians in Tripoli. The Authentic History of the Turco-Italian War (London, 1912), pp. 11–12.


[Закрыть]. Город Триполи пал после вялого и непродолжительного сопротивления и был занят 1700 итальянскими морскими пехотинцами всего через 48 часов после начала боевых действий. В течение следующих нескольких недель последовали нападения на Тобрук, Дерну, Бенгази и Хомс. В последующие месяцы итальянский экспедиционный корпус, численностью 20 000 человек, затем увеличившийся до 100 000, двинулся вглубь слабо защищенного вилайета Триполитания.