Текст книги "Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году"

В последние недели июня 1914 года, к его собственному удивлению, Пуанкаре все еще контролировал ситуацию. Его политике ничего не угрожало – по крайней мере, до падения действующего правительства. Рене Вивиани был очень эффективным парламентским политиком, но совершенным новичком в международных делах. В случае кризиса президенту будет легко управлять внешней политикой. Наступательная военная стратегия и приверженность балканскому casus foederis оставались неизменными. Но в среднесрочной и долгосрочной перспективе будущее Пуанкаре и его политики выглядели довольно неопределенными. Такое сочетание силы в настоящем и уязвимости в долгосрочной перспективе будет формировать его действия во время кризиса, который разразится, когда Гаврило Принцип сделает свои роковые выстрелы 28 июня в Сараеве. Подобно многим вовлеченным в эти события лицам, на которых было возложено принятие решений, Пуанкаре чувствовал, что время работает против него.

6. Последние шансы: разрядка и напряженность, 1912–1914 годы

ЗА ВСЕ ВРЕМЯ моей работы в министерстве иностранных дел, – писал Артур Николсон в начале мая 1914 года, – я не видел такого умиротворенного затишья»[1000]1000
  Цит. по: Zara S. Steiner, The Foreign Office and Foreign Policy, 1898–1914 (Cambridge, 1969), p. 153.


[Закрыть]. Замечание Николсона привлекает наше внимание к одной из самых любопытных особенностей последних двух лет перед началом войны, а именно, что несмотря на продолжавшее набирать обороты всеобщее вооружение и все большую воинственность многих гражданских и военных лидеров, европейская международная система в целом демонстрировала удивительную способность к урегулированию кризисов и разрядке напряженности. Означает ли это, что всеобщая война становилась менее вероятной в эти последние полтора года? Или феномен разрядки просто скрывал реальность углубляющегося структурного антагонизма между блоками альянса? И если последнее верно, то как процессы, связанные с разрядкой, взаимодействовали с теми звеньями причинно-следственных связей, которые привели к мировой войне в 1914 году?

Летом 1912 года немецкий кайзер и русский царь, прибывшие в сопровождении высокопоставленных государственных деятелей на яхтах «Штандарт» и «Гогенцоллерн» в гавань Балтийского порта (Палдиски), одной из баз российского флота на берегу Финского залива на полуострове Пакри, на северо-западе современной Эстонии, встретились для неформальной беседы. Встреча, запланированная как ответный визит после посещения Николаем II Потсдама в 1910 году, прошла необычайно хорошо. Пока монархи гуляли, обедали и осматривали гарнизон, сопровождавшие их государственные деятели собирались для дружеских дискуссий по широкому кругу вопросов. Коковцов и Бетман-Гольвег, встретившиеся впервые, сразу почувствовали симпатию друг к другу. Это были два сдержанных, консервативных человека с явно умеренными взглядами. В спокойной и откровенной беседе премьер-министры подробно остановились на военной политике двух держав. Каждый заверил другого в безусловно оборонительном характере своих намерений, и оба согласились, что нынешний всплеск военных расходов вызывает глубокое сожаление из-за будоражащего воздействия, которое он оказывает на общественное мнение. Следует надеяться, заметил Бетман, «что у всех стран так много взаимных интересов, что одно это заставит их смотреть на вооружение, как на меру предосторожности, и не допускать, во всяком случае, применения ее»[1001]1001
  О встречах в Балтийском порту 4–6 июля 1912 г. см.: Коковцов В. Н. Из моего прошлого, с. 67.


[Закрыть].

Беседы Бетмана с министром иностранных дел Сазоновым затрагивали более широкий круг вопросов, но были отмечены тем же стремлением к примирительным формулировкам. Касательно усиливающейся нестабильности на Балканском полуострове, Сазонов заверил Бетмана, что «миссия» России в отношении христианских славянских государств исторически выполнена и, следовательно, более не актуальна. Россия, как утверждал Сазонов, не собирается воспользоваться нынешними трудностями Османской империи. Бетман заявил, что, хотя Германию иногда обвиняли в желании вмешаться во внутренние дела Антанты, ничто не могло бы быть дальше от истины. С другой стороны, он не видел причин, по которым Германия не должна развивать дружеские отношения с державами Антанты. «Каковы дела с Австрией?» – спросил Сазонов в конце интервью. Бетман заверил его, что об агрессивной политике Австрии на Балканах не может быть и речи. «Значит, [Германия] не будет поощрять Австрию?» – спросил Сазонов, на что Бетман ответил, что Берлин не имеет никаких намерений поддерживать политику авантюризма в Вене. Оба политика по окончании переговоров согласились, что было бы неплохо сделать подобные встречи на высшем уровне «постоянным институтом», проводя их каждые два года[1002]1002
  Записки Бетман-Гольвега о разговоре с Сазоновым, 6 июля 1912 г., GP, vol. 31, doc. 11542, pp. 439–444.


[Закрыть].

Удивительно, но даже кайзер в Балтийском порту вел себя наилучшим образом. Николай всегда опасался встреч со своим разговорчивым немецким кузеном – он неохотно высказывал свои соображения, которого, как заметил Коковцов, «он просто боялся за его экспансивность, совершенно несвойственную его личному характеру»[1003]1003
  Коковцов В. Н. Из моего прошлого, с. 106.


[Закрыть]. Накануне визита посол Германии в Санкт-Петербурге граф Пурталес призвал кайзера избегать тенденциозных тем для разговоров и по возможности проявить «внимание к собеседнику», чтобы царь имел возможность вставить свое слово[1004]1004
  Заметки Пурталеса от 29 июня 1912 г., GP, vol. 31, doc. 11537, pp. 433–436.


[Закрыть]. По большей части Вильгельму удалось сохранять замечательную выдержку. Было несколько небольших промахов: после первого обеда на борту царской яхты «Штандарт», кайзер отвел Сазонова в сторону и более часа подробно рассказывал ему (правильнее было бы сказать «в его присутствии») о своих отношениях с родителями, которые, как он утверждал, никогда его не любили. Сазонов усмотрел в этом шокирующую иллюстрацию «порывистой и неуравновешенной натуры императора Вильгельма, склонного переходить за границы той сдержанности и того чувства собственного достоинства, которых мы вправе ожидать от лиц, стоящих по своему рождению на вершине социальной пирамиды»[1005]1005
  Сазонов С. Д. Воспоминания, с. 52.


[Закрыть]. На второй день встречи, во время визита в самый разгар полуденного зноя на разрушенные бастионы, построенные вокруг порта Петром Великим, Вильгельм снова забыл об инструкциях своего посла и, фигурально говоря, ухватил Коковцова за пуговицу, оседлал одну из своих последних любимых лошадок – завел проповедь о важности создания общеевропейского нефтяного треста, который мог бы конкурировать с American Standard Oil. Разговор, вспоминал Коковцов, «стал чрезвычайно оживленным и вышел за рамки, установленные придворным этикетом».

Солнце жгло беспощадно. Государь не решался прервать нашего разговора, но делал мне за спиною Императора Вильгельма знаки нетерпения, вся свита стояла поодаль и не знала что делать; а Вильгельм все с большим и большим жаром парировал мои аргументы, и, когда Государь, очевидно потерявши терпение, подошел к нам и стал вслушиваться в наш разговор, Император Вильгельм обратился к нему с такими словами (по-французски): «Твой Председатель Совета очень отрицательно относится к моим идеям, и мне очень не хочется, чтобы оказался прав он, а не я. Я прошу Твоего разрешения постараться доказать ему аргументами, собранными в Берлине, и когда мы приготовим нашу защиту, я попрошу Тебя дать мне возможность возобновить этот разговор с ним»[1006]1006
  Коковцов В. Н. Из моего прошлого, с. 65.


[Закрыть].

Стоит представить эту сцену – блики солнечного света на осколках гранита, руины стен старого форта, Коковцов, изнемогающий от зноя в официальном мундире, раскрасневшийся кайзер, его шикарные усы дрожат, когда он жестикуляцией энергично подчеркивает свои аргументы, не обращая внимания на дискомфорт своих спутников, а позади него русский царь, отчаянно пытающийся положить конец этому испытанию и увести наконец всех в тень. Неизвестно, послал ли Вильгельм Коковцову «данные, собранные Берлином» о нефтяных консорциумах, но это крайне сомнительно – его всплески энтузиазма, как правило, были столь же короткими, сколь и интенсивными. Неудивительно, что немецкий император слыл страшным наказанием в монарших кругах.

Промахи Вильгельма никак не повлияли на хорошее настроение обеих сторон, и саммит завершился в неожиданно приподнятом настроении. В официальном совместном коммюнике, опубликованном для прессы 6 июля, говорилось, что встреча «носила особенно теплый характер», что она является новым доказательством «дружеских отношений», сложившихся между двумя монархами, и что подтверждается «твердая решимость» обеих держав поддерживать «почтенные традиции, существующие между ними»[1007]1007
  Бетман – в Министерство иностранных дел, Балтийский порт, на борту «Гогенцоллерна», 6 июля 1912 г., GP, vol. 31, doc. 11540, pp. 437–438.


[Закрыть].

Встреча в Балтийском порту была высшей точкой русско-германской разрядки в последние годы перед началом войны[1008]1008
  О потенциале разрядки в системе международных отношений до 1914 г. см.: Friedrich Kiessling, Gegen den grossen Krieg? Entspannung in den internationalen Beziehungen, 1911–1914 (Munich, 2002), pp. 77–148.


[Закрыть]. Однако достигнуто на ней было чрезвычайно мало. Беседы, хотя и проходившие в дружеской атмосфере, не привели ни к каким существенным решениям. Официальное коммюнике, выпущенное для прессы, ограничивалось пустыми общими местами, при этом в нем со всей ясностью заявлялось, что встреча не привела к каким-либо «новым соглашениям» и не произвела «каких-либо изменений в союзах держав, ценность которых для поддержания равновесия и стабильности в мире была доказана»[1009]1009
  Бетман – в Министерство иностранных дел, Балтийский порт, на борту «Гогенцоллерна», 6 июля 1912 г., GP, vol. 31, doc. 11540, pp. 437–438.


[Закрыть]. Взаимные заверения, данные Бетманом и Сазоновым по балканской ситуации, скрывали опасную непоследовательность: в то время как немцы действительно призывали австрийцев к сдержанности, посеяв в Вене сомнения в приверженности Берлина существующему альянсу, русские продолжали и будут продолжать поступать в отношении своих балканских клиентов в полной противоположности со словами Сазонова. Его рассказы Бетману о том, что Россия не намеревается использовать проблемы, с которыми столкнулась Османская империя, и что ее «историческая миссия» на полуострове закончена, по меньшей мере вводили в заблуждение. Если это должно было послужить основой для русско-германского взаимопонимания, то это действительно была слишком хрупкая основа. Однако даже этих сдержанных формулировок в коммюнике Балтийской встречи было достаточно, чтобы вызвать приступ паранойи в Лондоне и Париже. И до, и после встречи министерство иностранных дел Санкт-Петербурга дало Лондону и Парижу твердые заверения в том, что приверженность России «тройственному соглашению» сильнее, чем когда-либо. Таким образом, в некотором смысле предварительная демонстрация возможности сближения в Балтийском порту показала, насколько ненадежной может оказаться по-настоящему многосторонняя разрядка.

Аналогичные структурные и политические ограничения препятствовали продолжительной разрядке между Германией и Великобританией. Показательный пример – миссия Холдейна в феврале 1912 года, когда Германия и Великобритания не смогли прийти к соглашению о взаимных ограничениях морских вооружений. Первоначальным архитектором миссии был Бетман. Его цель заключалась в том, чтобы попробовать добиться взаимопонимания с Великобританией, которое позволило бы решать международные (особенно колониальные) вопросы совместно, а не путем конкуренции и конфронтации. Канцлер усмотрел в амбициозной программе строительства флота адмирала Тирпица главное препятствие на пути к такому пониманию. Но личная поддержка кайзером военно-морской программы и разрозненная преторианская структура немецкой исполнительной власти означали, что для того, чтобы осуществить сдвиги в текущей политике, требовались косвенные маневры. Чтобы ослабить хватку Тирпица, Бетман присоединился к Адмиралтейству в его давней кампании против императорского военно-морского ведомства (Адмиралтейство критиковало Тирпица за концентрацию на количестве кораблей, а не на обучении и тренировках офицеров и матросов). Он призвал армию, которая долгое время испытывала недостаток средств, в то время как военно-морской бюджет резко увеличивался, настаивать на перевооружении и увеличении численности[1010]1010
  Klaus Hildebrand, Das vergangene Reich. Deutsche Aussenpolitik von Bismarck bis Hitler, 1871–1945 (Stuttgart, 1995), pp. 269–276.


[Закрыть]. И, конечно, он проинструктировал Меттерниха, немецкого посла в Лондоне, чтобы тот снабдил его аргументами, которые были нужны ему, чтобы убедить кайзера, что замедление наращивания военного флота могло оказать более выгодное влияние на отношения с Лондоном, чем нынешняя политика силы и вызова. Короче говоря, Бетман усердно работал с различными настройками в системе в надежде избавить оборонную политику империи от ее склонности к наращиванию количества линкоров.

Как и Жозеф Кайо во время Агадирского кризиса, Бетман использовал негосударственного посредника, морского магната из Гамбурга Альберта Баллина, сыгравшего решающую роль в налаживании канала для связи. Как и многие высокопоставленные представители коммерческого и банковского сектора, Баллин твердо верил в цивилизационную ценность международной торговли и преступную глупость европейской войны. Благодаря контактам с британским банкиром сэром Эрнестом Касселем, Баллин смог донести до Берлина послание, выражающее принципиальный интерес Великобритании к поиску двустороннего взаимопонимания по вопросам, связанным с морскими вооружениями и колониальными вопросами. В феврале 1912 года лорд Холдейн, военный министр Британии, отправился в Берлин, чтобы изучить возможности соглашения.

Почему миссия Холдейна провалилась? Ответ сложнее, чем в отсутствии гибкости в позиции Германии по поводу масштабов и темпов строительства флота. Потому что Бетман, и даже кайзер Вильгельм II, хотя и неохотно, были готовы пойти на уступки в этом вопросе[1011]1011
  Ср.: Volker Berghahn, Germany and the Approach of War in 1914 (Basingstoke, 1993), pp. 120–122 и Imanuel Geiss, «The German Version of Imperialism: Weltpolitik», in G. Schöllgen, Escape into War? The Foreign Policy of Imperial Germany (Oxford, New York, Munich, 1990), p. 118.


[Закрыть]. Реальной проблемой стало желание Берлина получить что-то осязаемое взамен, а именно обязательство британского нейтралитета в случае войны между Германией и другой континентальной державой. Почему же британцы так не желали обещать Германии то, что она хотела? Аргумент, что они были связаны условиями своих обязательств перед Францией, ошибочен, поскольку Бетман был готов ограничить предлагаемое соглашение о нейтралитете случаями, в которых Германия «не может считаться агрессором», и прямо указывал, что любое достигнутое соглашение не будет иметь «никакого применения в случае, если это может оказаться несовместимо с существующими соглашениями, которые уже заключили высокие договаривающиеся стороны»[1012]1012
  Этот «Набросок предполагаемой формулы» Бетмана для англо-германского соглашения, цит. по: R. Langhorne, «Great Britain and Germany, 1911–1914», in Francis Harry Hinsley (ed.), British Foreign Policy under Sir Edward Grey (Cambridge, 1977), pp. 293–294.


[Закрыть]. Истинная причина сдержанности Британии заключается, скорее, в понятном нежелании отдавать что-то даром: Британия безоговорочно выигрывала гонку в строительстве современного военного флота и имела подавляющее превосходство в текущий момент. Бетман и Вильгельм хотели получить соглашение о нейтралитете в обмен на признание этого превосходства как фактического и постоянного. Но почему Британия должна была торговаться за активы, которыми она уже владела?[1013]1013
  Niall Ferguson, Pity of War (London, 1998), p. 72; Langhorne, «Great Britain and Germany», pp. 294–295.


[Закрыть] Короче говоря: достижению соглашения препятствовали не линкоры как таковые, а скорее непримиримость предполагаемых интересов с обеих сторон[1014]1014
  R. Langhorne, «The Naval Question in Anglo-German Relations, 1912–1914», Historical Journal, 14 (1971), p. 369; ср.: Fritz Fischer, War of Illusions. German Policies from 1911 to 1914, trans. Marian Jackson (London, 1975), pp. 123–131.


[Закрыть].

Холдейн вернулся из Берлина, покачивая головой от картин замешательства, которое он там наблюдал: даже постороннему было ясно, что Бетману не удалось убедить кайзера и имперское морское министерство способствовать успеху своей политики. Но и в Британии влиятельные силы не были заинтересованы в успехе миссии[1015]1015
  R. J. Crampton, Hollow Détente. Anglo-German Relations in the Balkans, 1911–1914 (London, 1980), pp. 56–58, 72–3; Kiessling, Gegen den grossen Krieg?, p. 103.


[Закрыть]. С самого начала в Лондоне это воспринималось как чисто исследовательское мероприятие. Холдейн был вынужден отправиться в Берлин под прикрытием образовательного проекта (в то время он возглавлял Королевскую комиссию Лондонского университета) и, как было сформулировано в британском проекте ноты к правительству Германии, «не имел полномочий заключать какие-либо соглашения или давать поручения кому-либо из его коллег»[1016]1016
  О целях миссии и «отречении» от Холдейна британского правительства см.: B. D. E. Kraft, Lord Haldane’s Zending naar Berlijn in 1912. De duitsch-engelsche onderhandelingen over de vlootquaestie (Utrecht, 1931), pp. 209–211, 214–217, 220–221; проект ноты правительству Германии, март 1912 г., цит. по: Gregor Schöllgen, Imperialismus und Gleichgewicht. Deutschland, England und die orientalische Frage, 1871–1914 (Munich, 1984), p. 330.


[Закрыть]. Миссия, как сам Холдейн заверял Жюля Камбона, была о детанте [сдерживание (англ.) – прим. ред.], а не об антанте[1017]1017
  Kraft, Zending naar Berlijn, p. 246.


[Закрыть]. В Париже в это время упорно трудился Берти, чтобы саботировать достижение соглашения, регулярно информируя Пуанкаре и терзая набережную д’Орсэ, чтобы они осуществляли давление на Лондон[1018]1018
  Samuel R. Williamson, The Politics of Grand Strategy. Britain and France Prepare for War, 1904–1914 (Cambridge, MA, 1969), p. 258.


[Закрыть]. Показательно, кроме того, что человеком, которому было поручено предоставлять Холдейну документацию и рекомендации во время переговоров, был не кто иной, как сэр Артур Николсон, человек, который всегда считал, что любая уступка Германии чревата риском восстановить против себя русских, чей благожелательный настрой был важен для британской безопасности. Николсон не делал секрета из своего неприятия затеи Холдейна. «Лично я не вижу причин, – заявил он сэру Фрэнсису Берти, британскому послу в Париже в феврале 1912 года, – почему мы должны отказаться от того превосходного положения, в котором мы находимся, и делать уступки, чтобы поучаствовать в попытках запутать нас в сети так называемых взаимопониманий, которые, несомненно, если не сейчас, то в будущем, ухудшат наши отношения с Францией и Россией»[1019]1019
  Николсон – Берти, 8 февраля 1912 г., TNA FO 800 / 171, цит. по: Steiner, Foreign Office, p. 127.


[Закрыть]. Посол согласился: миссия Холдейна была «идиотским шагом», предпринятым просто для того, чтобы заставить замолчать радикалов, у которых „Грей должен уйти“»[1020]1020
  Берти – Николсону, Париж, 11 февраля 1912 г., цит. по: Thomas Otte, The Foreign Office Mind. The Making of British Foreign Policy, 1865–1914 (Cambridge, 2011), p. 364; об участии и приверженности Николсона англо-российской конвенции см.: Keith Neilson, «„My Beloved Russians“: Sir Arthur Nicolson and Russia, 1906–1916», International History Review, 9/4 (1987).


[Закрыть]. Таким образом, никаких реальных шансов на успех миссии не было с самого начала[1021]1021
  Jonathan Steinberg, «Diplomatie als Wille und Vorstellung: Die Berliner Mission Lord Haldanes im Februar 1912» в Herbert Schottelius and Wilhelm Deist (eds.), Marine und Marinepolitik im kaiserlichen Deutschland, 1871–1914 (Düsseldorf, 1972), p. 264; о миссии и ее провале см. также: Michael Epkenhans, Die wilhelminische Flottenrüstung. Weltmachtstreben, industrieller Fortschritt, soziale Integration (Munich, 1991), pp. 113–137; David Stevenson, Armaments and the Coming of War: Europe 1904–1914 (Cambridge, 1996), pp. 205–207.


[Закрыть]. К большому облегчению Николсона и Берти, Грей отказался рассматривать «пункт о нейтралитете», и переговоры Холдейна провалились. Посол Гошен написал из Берлина, чтобы поздравить Николсона: «Ваш вклад в эту прекрасную работу был решающим»[1022]1022
  Гошен – Николсону, Берлин, 20 апреля 1912 г., TNA FO 800/355, fos. 20–22.


[Закрыть].

Как следует из замечаний Николсона, рост разрядки сдерживался – по крайней мере, в Великобритании – блоковым мышлением, которое все еще считалось необходимой основой национальной безопасности. Разрядка могла бы стать дополнением к стратегии альянсов, но не могла заменить ее. Сэр Эдвард Грей элегантно сформулировал это в своей речи в палате общин в ноябре 1911 года: «Не стоит заводить новые дружеские отношения, отказываясь от старых. Новые дружеские отношения непременно давайте заводить, но не за счет тех, которые у нас уже есть»[1023]1023
  «Foreign Affairs. The Morocco Crisis. Sir E. Grey’s Speech», The Times, 28 November 1911, p. 13, col. B.


[Закрыть].

Именно из-за того, что в миссию Холдейна было вложено так мало, ее крах был легко переварен, и пост-Агадирская англо-германская разрядка продолжилась. Лишь в свете более поздних событий стало ясно, что неудача в достижении морского соглашения была исторически значимой. Осенью 1912 года, когда разразился балканский кризис, министр иностранных дел Германии Кидерлен-Вехтер предложил Гошену, британскому послу в Берлине, скоординировать действия, чтобы не допустить попадания своих держав во враждебные лагеря. Грей, со своей стороны, сообщил Бетману, что он желает «тесного политического сотрудничества» Германии с Великобританией[1024]1024
  Кюльманн – Бетману, Лондон, 14 октября 1912 г., GP, vol. 33, doc. 12284, p. 228; см. также: обсуждение в Jost Dülffer, Martin Kröger and Rolf-Harald Wippich, Vermiedene Kriege. Deeskalation von Konflikten der Grossmächte zwischen Krimkrieg and Ersten Weltkring 1856–1914 (Munich, 1997), p. 650.


[Закрыть]. Великобритания и Германия объединились для организации конференции послов, которая проходила в Лондоне с декабря 1912 по июль 1913 года. Обе державы помогали найти компромиссные решения самых острых проблем, возникших в результате Первой балканской войны, и призвали к сдержанности своих партнеров по блоку – Россию и Австрию[1025]1025
  Crampton, Hollow Détente.


[Закрыть].

Конечно, в игре были скрытые мотивы. Министр иностранных дел Ягов, который подхватил германскую внешнюю политику, когда Кидерлен внезапно скончался в декабре 1912 года, надеялся, что продолжение сотрудничества на Балканах перевесит зависимость Великобритании от держав Антанты, открыв Лондону глаза на агрессивность российской политики в регионе. Грей надеялся, что немцы продолжат сдерживать австрийцев и тем самым не позволят региональным конфликтам на Балканах угрожать миру в Европе. Но ни одна из сторон не была готова внести какие-либо существенные изменения в стратегии своих блоков. Англо-германская «балканская разрядка» сработала в значительной степени потому, что она была сосредоточена на том районе (Балканский полуостров), где ни одно из двух государств не имело на кону фундаментальных интересов. Она также целиком зависела от нежелания Австрии и России вступать в войну. В целом это было ненадежное положение без значимого внутреннего содержания, которое могло существовать только до тех пор, пока не возникало серьезной угрозы миру.

Мы могли бы сказать, таким образом, что возможность разрядки ограничивалась прочностью блоков альянса на разрыв. Это достаточно верный взгляд, за исключением того, что он подразумевает, что блоки альянса были прочными и непоколебимыми элементами международной системы. Но стоит отметить, насколько при этом хрупкой и нестабильной ощущали существовавшую систему альянсов многие ключевые политики, ответственные за принятия решений. Австрийцы периодически опасались, что немцы вот-вот урегулируют свои разногласия с Россией и бросят своих союзников на произвол судьбы, и под этим беспокойством было некоторое основание, поскольку данные свидетельствуют о том, что политика сдерживания Германии по отношению к Вене в период с 1910 по 1913 год только воодушевляла русских на Балканах, не принося никаких выгод с точки зрения безопасности в качестве компенсации[1026]1026
  Kiessling, Gegen den grossen Krieg?, pp. 89, 122; Paul W. Schroeder, «Embedded Counterfactuals and World War I as an Unavoidable War», pp. 28–29.


[Закрыть]. Пуанкаре увидел в бесполезной встрече двух императоров в Балтийском порту зловещий предвестник российско-германского партнерства на Балканах и в проливах. Весной 1913 года в Париже даже возникло раздражение в связи с «заигрыванием» между Сент-Джеймсским и Берлинскими дворами, поскольку французы подозревали короля Георга V в стремлении к установлению более теплых отношений с Германией[1027]1027
  Ronald Bobroff, Roads to Glory. Late Imperial Russia and the Turkish Straits (London, 2006); Рональд Боброфф, Пути к славе. Российская империя и Черноморские проливы в начале ХХ века (Санкт-Петербург, 2021); об опасениях французов по поводу Георга V: Гийом – Давиньону, Париж, 11 апреля 1913 г., MAEB AD, France 11, Correspondance politique – légations.


[Закрыть]. Для сэра Джорджа Бьюкенена, британского посла в Санкт-Петербурге, малейшего свидетельства потепления между Веной и Санкт-Петербургом было достаточно, чтобы вызвать в воображении ужасающую перспективу того, что Россия откажется от Антанты и объединит свои силы с Германией и Австрией, как это было в прошлом, во времена лиги трех императоров 1870-х и 1880-х годов.

В случае британо-российских отношений, опасения по поводу перспективы потери могущественного друга были многократно усилены страхом получить могущественного врага. В течение последних трех лет перед началом войны старая геополитическая напряженность между Россией и Великобританией снова стала выходить на первый план. Проблемы были на всем протяжении китайской и центральноазиатской границы, от Тибета и Внешней Монголии до Туркестана и Афганистана, но наиболее острой из них стала Персия. К лету 1912 года вооруженное проникновение русских в Северную Персию поставило под сомнение возможность продолжения англо-русской конвенции в ее существовавшем виде. Еще в ноябре 1911 года Грей предупредил графа Бенкендорфа, русского посла в Лондоне, что вскоре он может быть вынужден публично «дезавуировать» активность России в Персии и что Россия ставит под угрозу будущее Конвенции[1028]1028
  Ira Klein, «The Anglo-Russian Convention and the Problem of Central Asia, 1907–1914», Journal of British Studies, 11 (1971), p. 128.


[Закрыть]. И этот вопрос вызывал интерес не только в министерстве иностранных дел, но и в кабинете министров, парламенте и прессе. Когда Сазонов и Грей приехали в Балморал в сентябре 1912 года для переговоров, посвященных главным образом персидскому вопросу, российского министра встречала толпа протестующих демонстрантов. Страх за британское имперское будущее в сочетании с традиционной русофобией либералов и британской прессы образовывал гремучую смесь. И острота этих опасений не спадала в течение 1913-го и начала 1914 года. В письмах от февраля и марта 1914 года послу Бьюкенену в Санкт-Петербург Грей гневно прокомментировал планы России построить стратегическую железную дорогу через Персию и вплоть до индийской границы. Русские начали теснить британские торговые интересы в Персии, даже в пределах зоны, отведенной Британии согласно условиям Конвенции. Ситуация вдоль границы с Китаем была едва ли более обнадеживающей: в 1912–1913 годах в донесениях британских агентов сообщалось, что русские ведут «необычную военную активность» между Монголией и Тибетом; они докладывали о поставках российских винтовок, проходящих через Ургу в Лхасу, и о российских бурятских «монахах», которые обучали тибетскую армию, в то время как русские продвигались вперед в китайский Туркестан, чтобы занять укрепленные позиции всего в 150 милях от британского гарнизона в Сринагаре[1029]1029
  Ibid., p. 141.


[Закрыть]. Россия, казалось, выжидала подходящей возможности, чтобы вторгнуться в Индию[1030]1030
  Грей – Бьюкенену, Лондон, 11 февраля 1914 г., Грей – Бьюкенену, Лондон, 18 марта 1914 г., TNA, Grey Papers, FO 800/74, цит. по: Thomas McCall, «The Influence of British Military Attachés on Foreign Polich Towards Russia, 1904–1917», M. Phil thesis, University of Cambridge, 2011, p. 53.


[Закрыть].

Эти предполагаемые угрозы вызвали серьезные разрывы в политической ткани, которую плело министерство иностранных дел. В глазах Грея досадное поведение русских усиливало ценность англо-германской разрядки на Балканах. Невозможно было не удивиться тому, насколько легко сотрудничали британские и немецкие дипломаты, как раз в тот момент, когда авантюрный балканский зигзаг Сазонова вызывал раздражение британских партнеров России. И в этих взглядах Грея поддерживал его давний личный секретарь Уильям Тиррелл, человек, который виделся с министром иностранных дел больше, чем любой другой его сослуживец. Ранее Тиррелл поддерживал «антинемецкую политику», но позже он стал «убежденным сторонником взаимопонимания»[1031]1031
  Prince Max von Lichnowsky, My Mission to London, 1912–1914 (London, 1918), p. 29.


[Закрыть]. Привлекательность этого варианта, несомненно, подкреплялась осознанием того, что, поскольку Германия проигрывала гонку военно-морских вооружений, главная угроза, которую представлял Берлин, «утратила свою остроту»[1032]1032
  Steiner, Foreign Office, pp. 121–140, 49; Otte, Foreign Office Mind, p. 380.


[Закрыть]. Возврат к более гибкой политике обещал как заглушить русофобские аргументы радикальной оппозиции, так и подмочить порох тех, чьим лозунгом было «Грей должен уйти», видевших во враждебности к Берлину министра иностранных дел ненужную угрозу британской независимости и европейскому миру.

Но этот вариант оставался несбыточным до тех пор, пока риски потери лояльности России не компенсировались бы преимуществами от более тесного сотрудничества с Германией. До тех пор пока не был бы достигнут этот переломный момент – а в 1913–1914 годах это не казалось неизбежным – аргументы в пользу умиротворения России и противодействия Германии продолжали иметь больший вес. Россия была гораздо более опасным противником в 1913 году, чем в 1900 году, особенно если смотреть на нее через ту же призму, через которую видели ее британские политики, которые, как и их французские коллеги, разделяли чрезвычайно преувеличенную оценку российской мощи. В период между Русско-японской войной и июльским кризисом 1914 года, несмотря на множество доказательств обратного, британские военные атташе и эксперты представляли то, что в ретроспективе кажется абсурдно позитивным изображением русской военной доблести[1033]1033
  McCall, «British Military Attachés», pp. 33–75.


[Закрыть]. В сентябре 1909 года генерал сэр Ян Гамильтон, который в качестве бывшего военного атташе японских войск в Маньчжурии наблюдал за действиями русской армии, сообщил, что за это время произошли огромные улучшения. Благодаря «необычайному прогрессу» в овладении тактикой «огонь и маневр», российские войска теперь можно было охарактеризовать как «лучших бойцов и более опытных солдат, чем немцы». Поскольку Гамильтон присутствовал также и на немецких маневрах, к его словам отнеслись с уважением[1034]1034
  Гамильтон – Холдейну, 1 сентября 1909 г., ibid., p. 60.


[Закрыть].

В сознании некоторых ключевых политиков в Лондоне угроза со стороны России все еще превосходила угрозу со стороны Германии. «Чего боятся наши люди, – признал высокопоставленный чиновник министерства иностранных дел в начале декабря 1912 года, когда первый албанский кризис был в разгаре, – так это того, что Германия явится в Санкт-Петербург и предложит сдерживать Австрию, если Россия покинет Антанту. В этом реальная опасность ситуации, а не в конфликте держав. Мы искренне опасаемся, как бы в суматохе кризиса Россия не выступила на стороне [Тройственного] союза»[1035]1035
  Заметки Х. А. Гвинна, редактора Morning Post, о конфиденциальном интервью в МИД, вероятно, с сэром Уильямом Тирреллом, процитированные и проанализированные в Keith M. Wilson, «The British Démarche of 3 and 4 December 1912: H. A. Gwynne’s Note on Britain, Russia and the First Balkan War», Slavonic and East European Review, 60/4 (1984), p. 556.


[Закрыть]. В глазах Николсона безопасность Британии и Британской империи по-прежнему опиралась на англо-российское соглашение, которое он хотел видеть превращенным (вместе с французским соглашением) в полноценный союз. Было бы «гораздо невыгоднее иметь недружественную Францию и Россию, чем недружественную Германию»[1036]1036
  Николсон – Гошену, Лондон, 15 апреля 1914 г., BD, vol. 6, doc. 575, p. 747.


[Закрыть]. «Для нас абсолютно необходимо поддерживать наилучшие отношения с Россией, – писал он в мае 1914 года, – поскольку имея недружелюбную или даже просто безразличную Россию, мы рискуем оказаться в очень затруднительном положении в определенных местах, там, где мы, к сожалению, не в состоянии сами защитить себя»[1037]1037
  Николсон – Гошену, Лондон, 25 мая 1914 г., TNA, FO fo. 163. 800/374.


[Закрыть]. Даже малейший жест в направлении сближения с Берлином может поставить под угрозу репутацию Лондона как надежного партнера, и, если подобное случится, возникнет опасность, что Россия просто откажется от роли союзника Британии и вернется к роли имперского соперника. В основе взглядов Николсона лежало убеждение – широко разделявшееся в Лондоне в последние предвоенные годы – что устрашающее расширение экономической и военной мощи России вскоре поставит ее в положение относительной независимости, сделав Британию ненужной.

Из этого следовало, что лояльность России нужно покупать практически любой ценой. Николсон был потрясен той ролью, которую сыграл Сазонов в поддержке сербско-болгарского союза против Турции, и в более общем плане подстрекательской позицией России по отношению к сербскому правительству, но это были бы незначительные неприятности по сравнению с катастрофой ухода России из союза. Таким образом, британских дипломатов в некотором отношении больше устраивала ситуация управляемой напряженности на Балканах, нежели перспектива возвращения к австро-российскому кондоминиуму эпохи до 1903 года, что, в свою очередь, способствовало бы возврату к состоянию открытого англо-русского глобального соперничества до 1907 года, и это был сценарий, к которому они чувствовали себя менее подготовленными в 1913 году, чем в эпоху англо-бурской войны[1038]1038
  Kiessling, Gegen den grossen Krieg?, pp. 82–83, Бовыкин, Из истории возникновения Первой мировой войны, с. 180.


[Закрыть]. Летом 1912 года Николсон даже пропагандировал ту точку зрения, что российская экспансия в Балканский регион была неизбежна и не должна вызывать сопротивления Британии. «Решимость России теперь, когда она привела свои финансы в великолепный порядок и реорганизовала свою армию, – сказал он британскому послу в Вене, – состоит в том, чтобы подтвердить и восстановить свое доминирующее положение на Балканах»[1039]1039
  Цит. по: Steiner, British Foreign Office, p. 134; о взглядах Николсона в целом см.: ibid., p. 128, 129, 131, 133, 134, 136–7; Otte, Foreign Office Mind, p. 384.


[Закрыть].

Разрядка сложным образом взаимодействовала с шаткой архитектурой блоковых альянсов. Она могла повысить уровень нестабильности, притупляя осознание рисков ключевыми политическими деятелями. Конференция послов в Лондоне, за организацию которой так превозносили Грея, вселила в него уверенность в собственном искусстве разрешать кризисы и «спасать мир», уверенность, которая помешала ему своевременно отреагировать на события июля 1914 года. Грей посчитал, что извлек из англо-германской разрядки на Балканах урок, согласно которому Германия продолжит сдерживать своего австрийского союзника, что бы ни случилось. Ягов и Бетман сформировали для себя столь же далекое от реальности представление о том, что глаза Лондона наконец открылись, что Великобритания осознала истинный характер агрессивной российской политики на полуострове и, вероятно, останется нейтральной, если русские начнут конфликт в регионе. Более того, разрядка в одной части европейской международной системы могла привести к ужесточению обязательств в другой. Так, например, неопределенность по поводу Лондона, вызванная англо-германским сотрудничеством на Балканах, повлияла на отношения Франции с Санкт-Петербургом. «Французское правительство, – писал бельгийский посланник в Париже в апреле 1913 года, – стремится все больше и больше укреплять свой союз с Россией, поскольку оно понимает, что дружба с Англией становится все менее прочной и эффективной»[1040]1040
  Гийом – Давиньону, Париж, 14 апреля 1914 г., MAEB AD, France 11, Correspondance politique – légations.


[Закрыть].