Текст книги "Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году"

На следующий день (25 июля) состоялось еще одно, более формальное заседание Совета министров под председательством императора Николая II, на котором присутствовали начальник штаба Янушкевич и великий князь Николай, командующий Санкт-Петербургским округом и муж черногорской принцессы Анастасии, которая так откровенно говорила с президентом Пуанкаре во время государственного визита. На этом заседании были подтверждены решения Совета, принятые накануне, и согласованы дальнейшие, более подробные военные меры. Важнейшим среди прочего было утверждение Советом пакета мер, известных как «Положение о подготовительном к войне периоде». Эти меры, которые включали в себя многочисленные указания по подготовке к мобилизации и развертыванию войск, не были ограничены районами, прилегающими к Австро-Венгрии, а вступали в силу на всей территории европейской части России[1474]1474
  Leonard Turner, «Russian Mobilisation in 1914», Journal of Contemporary History, 3/1 (1968), pp. 75–76.


[Закрыть].

Трудно переоценить историческое значение совещаний 24 и 25 июля. В каком-то смысле они представляли собой своего рода возрождение в последнюю минуту Совета министров, влияние которого на внешнюю политику снизилось после смерти Столыпина. Такое обсуждение международных дел в Совете было довольно необычным[1475]1475
  Lieven, Russia and the Origins, pp. 59–61; о важности решений, принятых 24 и 25 июля, см. также: Jürgen Angelow, Der Weg in die Urkatastrophe. Der Zerfall des alten Europa 1900–1914 (Berlin, 2010), p. 145.


[Закрыть]. Сосредоточив внимание своих коллег на Германии, как на предполагаемом зачинщике нынешнего кризиса, Сазонов показал, насколько он усвоил логику франко-российского альянса, согласно которому Германия, а не Австрия, была «главным противником». То, что это был австрийский, а не немецкий кризис, не имело никакого значения, поскольку Австрия считалась троянским конем агрессивной немецкой политики, конечные цели которой – помимо достижения «гегемонии на Ближнем Востоке» – оставались неясными. Что касается проблемы относительной неготовности России к войне (по сравнению с ее предполагаемым состоянием через три года), министры решили для себя этот вопрос при помощи туманной ссылки на то, что война разразится «в любом случае», даже если Россия решит «умиротворить» Германию, не вступая в конфликт с ее Австро-Венгерским союзником. Эта аргументация внешне напоминала ход мыслей, которые занимали Бетмана в первые недели июля: можно было рассматривать кризис в Сараеве как средство проверки намерений России – если бы русские, несмотря ни на что, предпочли европейскую войну, это бы означало, что они хотели войны, независимо от действий Германии. Но было одно принципиальное различие: в случае Бетмана этот аргумент использовался для оправдания вступления в войну, если Россия решит ее начать; ни разу (до всеобщей мобилизации русских) этот аргумент не использовался для оправдания превентивных военных мер со стороны Германии. В Санкт-Петербурге, напротив, рассматриваемые меры носили упреждающий характер, не являлись следствием прямой угрозы России и с высокой вероятностью (если не с полной уверенностью) послужили бы провокации дальнейшей эскалации кризиса.

Решения о конкретных военных мероприятиях, принятые на этих двух встречах, вызывают особое недоумение. Во-первых, частичная мобилизация, оговоренная Сазоновым и Янушкевичем и затем принципиально утвержденная на встрече 24 июля, была крайне непрактичной и потенциально опасной процедурой. Даже частичная мобилизация, представлявшая прямую угрозу для Австро-Венгрии, неизбежно, согласно логике австро-германского союза, вызывала контрмеры со стороны Берлина точно так же, как частичная мобилизация Германии против России неизбежно вызвала бы контрмеры со стороны Франции, независимо от того, решила бы Германия начать мобилизацию на своих западных границах или нет. И если эти контрмеры были бы приняты, приграничные районы, в которых не проводилась мобилизация, стали бы вдвойне беззащитны, как и правый фланг южной группы армии, которая осуществляла мобилизацию против Австрии. Пространство для маневра, создаваемое частичным характером мобилизации, было, таким образом, в значительной степени иллюзорным. Еще большую проблему создавало то, что у России просто не было плана частичной мобилизации. Отдельного графика мобилизации для войны против Австрии не существовало. Текущий режим планирования, известный как График мобилизации № 19, представлял собой «единое целое, по принципу все или ничего», и в нем не делалось различий между двумя противниками[1476]1476
  Bruce W. Menning, «Russian Military Intelligence, July 1914. What St Petersburg Perceived and Why It Mattered», unpublished typescript, p. 20: Dobrorolsky, «La Mobilisation de l’armée russe», pp. 64–67.


[Закрыть]. Различия в плотности населения в разных округах означали, что большая часть армейского корпуса опиралась на резервистов из других мобилизационных районов. Более того, некоторые армейские корпуса в районах, граничащих с Австрией, были предназначены, в случае полной мобилизации, для развертывания в той части польского выступа, который граничил с Германией. Как будто всего этого было недостаточно, мобилизация, ограниченная только некоторыми секторами, нанесла бы ущерб чрезвычайно сложным механизмам железнодорожного транзита в зоны концентрации и через них. Таким образом, импровизация с частичной мобилизацией только против Австрии была бы не только рискованной сама по себе, но и поставила бы под угрозу способность России осуществить переход к полной мобилизации, если в этом впоследствии возникнет необходимость[1477]1477
  Dobrorolsky, «La Mobilisation de l’armée russe», passim; Sidney Bradshaw Fay, The Origins of the First World War (2 vols., New York), vol. 2, pp. 286–300.


[Закрыть].

Ввиду этих проблем удивительно, почему вообще всерьез обсуждался план частичной мобилизации. Почему Сазонов настаивал на нем? Можно понять теоретическую привлекательность некоей промежуточной меры, которая, казалось, предлагала нечто не столь вызывающее, как полная мобилизация, которая неизбежно спустила бы курок эскалации и привела к континентальной войне. Сазонов, несомненно, помнил зимний кризис 1912–1913 годов, когда армия наскоро осуществляла план временной мобилизации против Австро-Венгрии. А как гражданское лицо в среде, где военная экспертиза ревностно охранялась, а отношение военных и гражданских были не слишком теплыми, Сазонов, который был печально известен неумением разбираться в военных вопросах, возможно, не мог предложить ничего лучше. Он явно получил крайне неудачный совет от начальника Генерального штаба Янушкевича, человека очень скромных способностей, который все еще не до конца освоился в стратегических вопросах, пробыв в должности всего лишь пять месяцев. Янушкевич, скорее придворный, чем солдат, никогда не нес службы в полевых условиях, и его повышение, которое, как говорили, вызвало всеобщее удивление, вероятно, было больше результатом привязанности к нему императора, чем его военной квалификации[1478]1478
  Turner, «Russian Mobilisation», p. 75; A. Knox, With the Russian Army, 1914–1917 (2 vols., New York, 1921), vol. 1, p. 42.


[Закрыть]. Но даже после того, как его подчиненные – профессиональные офицеры из служб генерального штаба – и уже даже сам Янушкевич указали на абсурдность плана частичной мобилизации, Сазонов не собирался от него отказываться. Возможно, он полагал, что ему нужно иметь возможность предложить царю альтернативу полной мобилизации; возможно, он надеялся, что частичной мобилизации будет достаточно, чтобы убедить австрийцев и немцев отступить. Возможно, с другой стороны, он надеялся с помощью предложения о частичной мобилизации поставить царя в положение, из которого выходом будут только реальные действия. Последнее предположение состоит в том, что эта неопределенность предполагает некоторую разобщенность в высших эшелонах российской исполнительной власти, и это впечатление подкрепляется тем фактом, что царю было позволено добавить к плану частичной мобилизации Сазонова Балтийский флот, хотя это делало бессмысленным заявление министра иностранных дел о намерении избежать ответной мобилизации Германии[1479]1479
  Luigi Albertini, The Origins of the War of 1914, trans. Isabella M. Massey (3 vols., Oxford, 1953), vol. 2, p. 558; Turner, «Russian Mobilisation».


[Закрыть].

В любом случае на тот момент частичная мобилизация оставалась отвлекающим маневром – по крайней мере, до 28 июля, когда правительство приняло решение объявить о ней фактически. Тем временем Совет министров принял еще более важное решение, а именно активизировать «Положение о подготовительном к войне периоде от 2 марта 1913 года». Этот закон, регулирующий мероприятия, предшествующие мобилизации, предусматривал обеспечение усиленной охраны и готовности арсеналов и складов снабжения, ускоренное завершение ремонта железных дорог, проверки готовности во всех подразделениях, развертывание передовых войск на фронтовых позициях, находящихся под угрозой нападения, и вызов резервистов в тренировочные лагеря. Были и другие меры: немедленно отозвать войска, проходящие обучение в местах, удаленных от их мест постоянной дислокации; около 3000 курсантов должны были быть досрочно произведены в офицерские чины для доведения офицерского корпуса до состава военного времени; гавани должны были быть заминированы, лошади и повозки должны были быть подготовлены, а во всех крепостях в Варшавском, Виленском и Санкт-Петербургском округах объявлено состояние готовности военного времени, чтобы военные власти обладали всей полнотой полномочий, необходимой для обеспечения быстрой всеобщей мобилизации, когда придет приказ. Причем эти меры действовали не только в приграничных с Австрией районах, но и на всей территории европейской части России[1480]1480
  Lieven, Russia and the Origins, pp. 144–5; Dobrorolsky, «La Mobilisation de l’armée russe», p. 68; Turner, «Russian Mobilisation», p. 76.


[Закрыть].

Разумеется, эти меры были чреваты риском. Как немцы и австрийцы смогут отличить столь далеко заходящие подготовительные меры России от начального этапа самой мобилизации? Текст Постановления от 2 марта дает представление о масштабе проводимых мероприятий. По его условиям, резервисты должны были прибыть в пограничные дивизии и

обучены различать униформу и знать о возможном расположении противника. Все лошади должны быть перекованы. Увольнительных больше не предоставляется, а офицеры и солдаты, находящиеся в отпуске, увольнении или в другом месте, должны немедленно вернуться в свои воинские подразделения. Подозреваемые в шпионаже должны быть арестованы. Необходимо разработать меры по предотвращению вывоза лошадей, крупного рогатого скота и зерна. Деньги и ценные бумаги подлежат вывозу из банков вблизи границы во внутренние районы. Военные корабли должны вернуться в свои гавани и загрузить провизию и полное военное снаряжение[1481]1481
  Regulation Concerning the Period Preparatory to War of 2 March 1913, paraphrased in Fay, Origins, vol. 2, pp. 316–318.


[Закрыть].

Янушкевич повысил вероятность недоразумений, прямо посоветовав командующим в каждом мобилизационном районе не считать себя связанными буквой Положения от 2 марта и выходить за рамки предписанных мер, если они сочтут это целесообразным.

И действительно, многие наблюдатели ошибочно приняли предварительную подготовку за частичную мобилизацию. Бельгийский военный атташе в Санкт-Петербурге сообщил 26 июля, что царь приказал мобилизовать «десять армейских корпусов в Киевском и Одесском военных округах», добавив, что эта новость «была воспринята среди военных с большим энтузиазмом», и указал в депеше, отправленной на следующий день, что до прессы был доведен строгий запрет любого публичного обсуждения «мобилизации армии»[1482]1482
  Де Лэскалье – Давиньону, Санкт-Петербург, 26 и 27 июля 1914 г., см. также: Буссере – Давиньону, Санкт-Петербург, 26 июля 1914 г., MAEB AD, Empire Russe, 34.


[Закрыть]. Немецкие и австрийские консулы, дипломаты и атташе начали отправлять встревоженные телеграммы. Из Копенгагена австрийский посланник граф Сеченьи сообщил 26 июля, что министр иностранных дел Дании Эрик Скавениус получил известие из Санкт-Петербурга о том, что Россия уже начала мобилизацию, – хотя Сеченьи считал маловероятным, принимая во внимание поспешность этой подготовки к нападению, что Франция или Англия сочтут себя обязанными присоединиться[1483]1483
  Сечени – МИД Вена, Копенгаген, 26 июля 1914 г., HHStA, PA, I. Liasse Krieg, 812, fo. 63.


[Закрыть]. На следующий день австрийский консул Хайн в Киеве сообщил о вызове офицеров в гарнизоны, к которым они приписаны, и о длинных колоннах артиллерийских частей, выступивших на запад из киевского лагеря, их пункт назначения неизвестен. Позже в тот же день (27 июля) он сообщил о том, что из Киева отправлено шестнадцать эшелонов с артиллерией и казаками, также двадцать шесть военных эшелонов с артиллерией и саперами проследовали из Одессы, направляясь к австрийской границе. Огромный киевский военный лагерь опустел – войска либо разместились по зимним квартирам, либо отправились на вокзал для посадки в эшелоны[1484]1484
  Хайн – МИД Вена, Киев, 27 июля 1914 г., ibid., fo. 226.


[Закрыть]. Из Щаковой на польском выступе пришла закодированная депеша, в которой сообщалось, что маневры, проводимые в этом районе, прерваны и все войска сосредоточились в городе; «большое количество» артиллерии было погружено в вагоны на городской станции Вена. Накануне ночью со станции вышли семь эшелонов с саперами[1485]1485
  Андриан – МИД Вена, 27 июля 1914 г., Щакова, 27 июля 1914 г., ibid., fo. 237.


[Закрыть]. Из Москвы поступили сообщения о том, что аэропланы российских императорских военно-воздушных сил, уступающих по численности только французским, вылетели на запад, а в город прибыл кавалерийский полк из отдаленного Екатеринослава (ныне Днепр), расположенного почти в 600 милях к югу[1486]1486
  Фон Хайдин – МИД Вена, Москва, 28 июля 1914 г., ibid., fo. 3.


[Закрыть]. От австрийских властей в Галиции поступали сообщения об «определенно огромных» массах войск, включая артиллерию и казаков, занимавших позиции прямо вдоль границы[1487]1487
  Штюргк (выдержка из отчета губернатора Галиции) – МИД Вена, Вена, 28 июля 1914 г., ibid., fo. 26.


[Закрыть]. Из Батума, расположенного на восточном побережье Черного моря, пришли известия о соединениях пехоты, казаков и драгунов, направляющихся в Варшаву[1488]1488
  Коросач – МИД Вена, Тифлис, 28 июля 1914 г., ibid., fo. 69.


[Закрыть]. Консульские депеши, отправляемые со всей России в посольство Германии в Санкт-Петербурге, сообщали о минировании рек и реквизиции лошадей, о том, что наблюдатели видели, как целая российская артиллерийская дивизия двинулась маршем на запад из Киева, о запрещении отправки немецких шифрованных телеграмм через Московский телеграф, о войсках, возвращающихся с маневров, о пехотных и кавалерийских подразделениях, приближающихся к Люблину и Ковелю, о скоплении лошадей в местах их сосредоточения, о больших колоннах военной техники в движении и о других признаках массовой мобилизации армии, готовящейся к войне[1489]1489
  Об этих отчетах см.: Sean McMeekin, The Russian Origins of the First World War (Cambridge, MA, 2011), p. 62; о тревожащем скоплении лошадей, Dobrorolsky, «La Mobilisation de l’armée russe», pp. 68–9.


[Закрыть]. Уже вечером 25 июля, когда Морис Палеолог отправился на Варшавский вокзал Санкт-Петербурга, чтобы попрощаться с Извольским, который «в огромной спешке» возвращался в Париж, они были поражены суматохой, происходившей вокруг:

На платформах была большая суета. Поезда были забиты офицерами и солдатами. Это выглядело как мобилизация. Мы быстро обменялись впечатлениями и пришли к одинаковому заключению: «На этот раз – это война»[1490]1490
  Палеолог, дневниковая запись 25 июля 1914 г., An Ambassador’s Memoirs, p. 25.


[Закрыть].

Предприняв эти шаги, Сазонов и его коллеги усугубили кризис и значительно повысили вероятность общеевропейской войны. Прежде всего, предварительная мобилизация России изменила политическую обстановку в Сербии, сделав немыслимым для правительства в Белграде, которое изначально всерьез рассматривало возможность принятия ультиматума, отступить под давлением Австрии. Это также усилило воздействие внутреннего общественного мнения на российскую администрацию, так как вид людей в форме и новости о том, что Россия не останется равнодушной к судьбе Сербии, вызвали эйфорию в националистической прессе. Это вызвало панику в Австро-Венгрии. А главное, эти меры резко усилили вовлеченность Германии, которая пока воздерживалась от военных приготовлений и все еще рассчитывала на локализацию австро-сербского конфликта.

Зачем это сделал Сазонов? Он не был человеком откровенным или тщеславным и избежал соблазна в воспоминаниях или мемуарах дать отчет о своих действиях или мотивах в те дни, но наиболее правдоподобный и очевидный ответ заключается в его самой первой реакции на новость об ультиматуме: «C’est la guerre européenne!»[1491]1491
  «Это – европейская война». – Прим. пер.


[Закрыть] Сазонов с самого начала кризиса был уверен, что австрийская военная операция против Сербии должна вызвать контратаку России. Его ответ на ультиматум полностью соответствовал его предыдущим обязательствам. Сазонов никогда не признавал права Австро-Венгрии на контрмеры перед лицом сербского ирредентизма. Напротив, он поддерживал политику балканского освобождения и открыто вставал на сторону тех, кто считал, что Сербия является законным претендентом на земли порабощенного южного славянства, находящегося под гнетом дуалистической монархии, устаревшей мультиэтнической структуры, дни которой, по его мнению, в любом случае были сочтены. Ему, кажется, не приходило в голову, что дни автократической, мультиэтнической Российской империи, положение национальных меньшинств в которой зачастую было намного хуже, чем в Австро-Венгрии, тоже могут быть сочтены.

Сазонов с самого начала отрицал право Австрии на действия любого характера против Белграда после Сараевского убийства. Сазонов неоднократно и по различным поводам указывал, что он даст военный ответ на любые недружественные действия против государства, находящегося под патронажем России. Уже 18 июля, вскоре после того, как стало известно, что готовится австрийская нота, Сазонов сказал сэру Джорджу Бьюкенену, что «что-либо, выглядящее как австрийский ультиматум Белграду, не оставит Россию равнодушной, и она может быть вынуждена предпринять некоторые предупредительные военные приготовления»[1492]1492
  Бьюкенен – Грею, Санкт-Петербург, 18 июля 1914 г., BD, vol. 11, doc. 60, p. 47.


[Закрыть]. Сазонов должен был знать об огромных рисках, связанных с подобными приготовлениями, поскольку он поддерживал Коковцова в противодействии такой частичной мобилизации против Австрии в ноябре 1912 года в разгар балканского кризиса по той причине – как выразился Коковцов, – что «как бы мы ни смотрели на проектированные меры, – мобилизация остается мобилизацией, и на нее наши противники ответят прямо войною»[1493]1493
  Коковцов В. Н. Из моего прошлого, с. 103.


[Закрыть].

В 1914 году, конечно, ситуация была иной. Риски были выше, и, поскольку Коковцова убрали, настроения были не столь осторожными. Но было еще одно важное отличие: еще в ноябре 1912 года Сазонов добавил важное примечание к мотивации своей поддержки позиции сдержанности, заявив, что «мы не имеем… даже права предпринять что-либо, не войдя в предварительное сношение с нашим союзником»[1494]1494
  Там же, с. 104.


[Закрыть]. В подобном согласии – по крайней мере с Францией – летом 1914 года не могло быть никаких сомнений. Дело было не только в том, что Пуанкаре и Палеолог оказывали настолько сильное давление на Россию, чтобы она заняла более твердую позицию по сербскому вопросу, но и в том, что кризис такого рода точно соответствовал балканскому сценарию начала конфликта, который альянс, в ходе множества дискуссий и встреч на высшем уровне, выработал за последние несколько лет и который определил в качестве оптимального казус белли. В любопытной депеше, отправленной 30 июля, российский военный атташе в Париже граф Игнатьев, у которого были многочисленные контакты среди самых высокопоставленных французских военачальников, сообщил, что он наблюдает у всех окружающих «нескрываемую радость от перспективы иметь возможность использовать сложившееся благоприятнейшее, по мнению французов, стратегическое положение»[1495]1495
  Игнатьев в Генеральный штаб, Париж, 30 июля 1914 г., РГВИА, ф. 15304 – Управление Военного агента во Франции, оп. 2, д. 16, Отчеты и сообщения с помощью специальных блокнотов, л. 38.


[Закрыть]. Бельгийский посланник в Париже тоже сообщал о нескрываемом французском оптимизме: «Французский генеральный штаб настроен на войну, – написал он 30 июля. – Генштаб желает войны, потому что, по его мнению, момент благоприятен и пришло время начать войну»[1496]1496
  Гийом – Давиньону, Париж, 30 июля 1914 г., MAEB AD, France 12, Correspondance politique – légations.


[Закрыть].

Конечно, не было ничего подобного тому, как иногда утверждают, что Палеолог исказил намерения Франции и от ее имени принял перед Санкт-Петербургом обязательства, на которые у него не было полномочий. Неправда и то, что он дезинформировал Париж о русской мобилизации, чтобы позволить кризису созреть до такой степени, когда Париж уже не смог бы сдержать своего союзника. Напротив, он постоянно предупреждал министерство иностранных дел Франции о мерах, принимаемых российским правительством. Телеграмма, составленная в 6:30 вечера 24 июля, одобряла принцип союзнической солидарности в интересах «сохранения мира путем применения силы». В следующей телеграмме, за час до полуночи того же дня, говорилось о мерах, которые Россия «без сомнения была бы обязана принять, если бы возникла угроза независимости или территориальной целостности Сербии». И еще одна телеграмма, написанная в 16:45 на следующий день с пометкой «срочно» и «секретно», сообщает, что Совет министров в этот день «в принципе» согласился на мобилизацию «13 армейских корпусов, предназначенных для действий против Австрии». Затем следовало ключевое сообщение:

О мобилизации будет широко объявлено, и она официально начнется только тогда, когда правительство Австро-Венгрии попытается принудить Сербию силой оружия. Однако секретные приготовления [preparatifs clandestins] начинаются с сегодняшнего дня[1497]1497
  Палеолог – набережной д’Орсе, 18:30, 24 июля 1914 года; 23:00, 24 июля 1914 г.; 16:45, 25 июля 1914 г., все в черновых копиях, AMAE, AMAE, PA-AP, Maurice Paléologue, Correspondance politique 1, fos. 30–32; этот документ обсуждается в: M. B. Hayne, The French Foreign Office and the Origins of the First World War, 1898–1914 (Oxford, 1993), p. 298.


[Закрыть].

Позже Вивиани вскипел от возмущения, узнав о том, что ситуации было позволено зайти настолько далеко и что это произошло так быстро, и потребовал от Палеолога полного отчета о его действиях в критические дни кризиса, обвиняя его в том, что он утаивал важную информацию о действиях России (отсюда, очевидно, и возник миф о несанкционированных манипуляциях Палеолога). Но хотя Вивиани не получал оперативной информации (что, без сомнения, и намеревался сделать Пуанкаре), Пуанкаре и набережная д’Орсэ держали руку на пульсе. Если телеграмм Палеолога было недостаточно, параллельно поступали депеши от французского военного атташе генерала Лагиша, который сообщал 26 июля, например, что в Варшаве, Вильно и Санкт-Петербурге – во всех районах, прилегающих к немецкой границе, – уже проводятся «секретные военные приготовления»[1498]1498
  Лагиш – французский Генеральный штаб, отрывок из Палеолог – МИД Париж, Санкт-Петербург, 26 июля 1914 г., цит. по: McMeekin, Russian Origins, p. 69.


[Закрыть]. Однако с набережной д’Орсе не слышно было призывов к сдержанности. Пуанкаре, хотя позже он фальсифицировал ключевые детали своего участия в кризисе, никогда не отрекался от Палеолога или политики, которую тот с таким энтузиазмом представлял в Санкт-Петербурге.

Безусловно, были моменты, когда вера Сазонова в мирный исход, казалось, не была напрасной. Мы видели, что австрийцы сделали паузу после получения 25 июля ответа на свой ультиматум в надежде, что картина австрийских военных приготовлений может вызвать – в последний момент – уступки со стороны Белграда. Сазонов ошибочно воспринял это как знак того, что Вена, возможно, ищет пути к отступлению, и начал рассуждать о дипломатическом урегулировании. «До самого последнего момента, – сказал он французскому послу 26 июля, – я буду демонстрировать готовность к переговорам». Что он имел под этим в виду стало ясно, когда он вызвал к себе Сапари для «откровенного и дружественного разговора» о российской позиции. Разбирая австрийский ультиматум по пунктам, Сазонов настаивал на «неприемлемом, абсурдном и оскорбительном» характере каждого и закончил следующим предложением: «Отзовите свой ультиматум, измените его форму, и я гарантирую, что мы сможем добиться результата»[1499]1499
  Так Сазонов сообщил об этой беседе Палеологу, см. Палеолог – набережная д’Орсе, 19:30, 26 июля 1914 г., AMAE, PA-AP, Maurice Paléologue, Correspondance politique 1, fo. 35; в отчете Сапари об этой встрече подчеркивался теплый и дружелюбный тон министра, но он заканчивался предположением, что поскольку российские военные приготовления уже ведутся, это была просто попытка выиграть время, ÖUAP, vol. 8, doc. 10835, pp. 804–806.


[Закрыть]. Эти «переговоры» вряд ли могли стать основой для дальнейших плодотворных дискуссий. В любом случае краткая пауза, взятая австрийцами после получения ответа на ультиматум, была вызвана не их сомнениями в правильности собственного курса, а надеждой, что Белград может отступить в последнюю минуту. Известие о предварительной мобилизации русских, естественно, развеяло эти надежды. Никто не был больше взволнован зрелищем посадки казаков в поезда, чем Мирослав Спалайкович, который видел в них предзнаменование начала последней битвы за единство и свободу Сербии. Поскольку царь призывал сербов сражаться «как львы», было маловероятно, что Белград повторно вернется к обдумыванию условий австрийского ультиматума. А тем временем Сазонов прямо посоветовал Белграду не принимать британское предложение о посредничестве.

Даже допуская эскалацию кризиса, русские должны были соблюдать определенную осторожность. Французы были полны решимости поддержать российскую интервенцию на Балканах, независимо от соблюдения конкретных условий, в которых это вмешательство можно было бы счесть необходимым. Но все же было важно успокоить французское и британское общественное мнение и как можно дольше сохранять пассивность немцев. С ноября 1912 года в российской мобилизационной практике было закреплено положение о том, что сосредоточение войск и материальных средств должно быть завершено, по возможности, «без провокации боевых действий, чтобы не лишать противника безвозвратно надежды, что войны еще можно избежать». В этот период скрытой мобилизации должны использоваться «технологии искусных дипломатических переговоров», чтобы «как можно дольше усыплять опасения врага»[1500]1500
  8 ноября 1912 г. Российская военная комиссия секретно приняла новые руководящие принципы мероприятий, предшествующих полной мобилизации, см.: Fay, Origins, vol. 2, p. 308.


[Закрыть]. Когда в России будет отдан приказ о мобилизации, сообщил Палеолог в Париж 25 июля, после разговора с Сазоновым, она будет направлена только против Австрии и армия будет избегать действий, которые могут быть восприняты как наступательные, «чтобы поставить Германию в контекст, не предполагающий возможности воспользоваться ссылкой на казус федерис[1501]1501
  Исполнение обязательств в рамках союзнического договора. – Прим. пер.


[Закрыть]»[1502]1502
  Палеолог – набережная д’Орсе, 16:45, 25 июля 1914 г., в черновой копии, AMAE, PA-AP, Maurice Paléologue, Correspondance politique 1, fol. 32 verso.


[Закрыть]. Было также важно, ради общественного мнения России, Франции и Великобритании, чтобы именно Австрия, а не Россия, выглядела как агрессор. «Мы должны позволить Австрии совершить все мыслимые ошибки», – сказал Сазонов Палеологу 24 июля[1503]1503
  Палеолог – набережная д’Орсе, 23:00, 24 июля 1914 г., черновая копия, ibid., fol. 31 verso.


[Закрыть]. Мысль о том, что оппоненту должна быть дана возможность выступить в роли агрессора, занимала умы во всех ключевых центрах принятия решений с обеих сторон в последние дни кризиса.

Были ли все эти действия предприняты только для того, чтобы защитить – или наоборот, наказать – Сербию? Действительно ли Россия была готова идти на риск большой войны, чтобы защитить суверенитет своего далекого сателита? Мы видели, что значение Сербии в глазах российских политиков возрастало в последние годы перед войной, отчасти из-за углубляющегося отчуждения между Санкт-Петербургом и Софией, а отчасти из-за того, что Сербия оказалась лучшим инструментом, чем Болгария, для оказания давления на Австро-Венгерскую монархию. Сочувствие борьбе сербов за независимость было сильно в российских панславистских и националистических кругах – это был вопрос, опираясь на который правительство могло навести мосты в отношениях со своим средним классом. С другой стороны, Санкт-Петербург был готов бросить Белград на произвол судьбы в октябре 1913 года, когда австрийцы предъявили сербам ультиматум с требованием покинуть Северную Албанию. И в отличие от соседней Болгарии, у которой был участок черноморского побережья, Сербию вряд ли можно было рассматривать как геополитически ключевую для безопасности России страну.

Жесткость российского ответа можно оценить полностью только в том случае, если мы рассмотрим его на фоне растущей обеспокоенности российского руководства за будущее черноморских проливов. Россия (или, точнее, командование российского военно-морского флота) мечтала об экспедиции по захвату Босфора с 90-х годов XIX века[1504]1504
  McMeekin, Russian Origins, p. 34.


[Закрыть]. И мы видели, как болгарский марш на Константинополь, срыв экспорта зерна во время Балканских войн и кризис миссии Лимана фон Сандерса поставил этот вопрос во главу повестки дня в 1912–1914 годах[1505]1505
  Ronald Bobroff, Roads to Glory. Late Imperial Russia and the Turkish Straits (London, 2006), pp. 52–53; Рональд Боброфф, Пути к славе. Российская империя и Черноморские проливы в начале ХХ века (Санкт-Петербург, 2021), с. 98–99.


[Закрыть]. К лету 1914 года новые факторы усилили опасения русских по поводу проливов. Наиболее важным была вспыхнувшая между Османской империей и Грецией региональная гонка вооружений и наращивание военно-морских сил, вызванная спором о будущем северных островов Эгейского моря. Чтобы сохранить свое преимущество над греками, турецкий флот заказал у британских фирм Armstrong и Vickers два линкора класса дредноут, первый из которых должен был прибыть в конце июля 1914 года[1506]1506
  Mustafa Aksakal, The Ottoman Road to War in 1914. The Ottoman Empire and the First World War (Cambridge, 2008), p. 43; о греко-турецком соревновании по наращиванию мощности военных флотов см.: Paul G. Halpern, The Mediterranean Naval Situation, 1908–1914 (Cambridge, MA, 1971), pp. 314–354.


[Закрыть].

Эта локальная борьба за влияние чрезвычайно встревожила русских. Во-первых, в случае военных действий существовала опасность очередного закрытия проливов для российских торговых судов со всеми вытекающими отсюда убытками и экономическими потрясениями. Затем была вероятность того, что какое-то из небольших государств (Греция или Болгария) может внезапно захватить часть турецкой территории, на которую положили глаз сами русские. Еще одним поводом для беспокойства было то, что греко-турецкая война могла привлечь в регион британский флот как раз тогда, когда русские давили на Лондон с целью сокращении британской военно-морской миссии. Но наиболее важной и с колоссальным отрывом от остальных была угроза появления в Черном море турецких дредноутов, поскольку у русских не было там линкоров этого класса. Прибытие новых турецких дредноутов, как предупреждал российский военно-морской министр в январе 1914 года, сделает из Турции военно-морскую державу с «сокрушительным, почти шестикратным превосходством» над Черноморским флотом России[1507]1507
  Григорович – Сазонову, 19 января 1914 г., IBZI, series 3, vol. 1, doc. 50, pp. 45–7.


[Закрыть]. «Ясно, к каким бедствиям приведет потеря нашего превосходства на Черном море, – сказал Сазонов российскому послу в Лондоне в мае 1914 года. – И поэтому мы не можем сидеть сложа руки и наблюдать за продолжающимся и очень быстрым усилением турецких военно-морских сил»[1508]1508
  Сазонов – Бенкендорфу, Санкт-Петербург, 8 мая 1914 г., ibid., vol. 2, doc. 384, p. 382; Aksakal, Ottoman Road to War, p. 46.


[Закрыть]. В июле 1914 года Сазонов все еще умолял англичан задержать передачу дредноутов, предназначенных для Константинополя[1509]1509
  Сазонов – Бенкендорфу, Санкт-Петербург, 30 июля 1914 г., IBZI, series 3, vol. 5, doc. 281, p. 195.


[Закрыть].

Трудно установить, насколько весомы были эти опасения в общей пропорции восприятия внешних угроз во время июльского кризиса[1510]1510
  О проливах как теме российской внешней политики см.: Bobroff, Roads to Glory; Боброфф, Пути к славе; изложение точки зрения о том, что контроль над Босфором был решающим мотивирующим фактором в российской политике во время июльского кризиса, см.: McMeekin, Russian Origins, pp. 6–40, 98–114, где МакМикин подчеркивает растущее значение проливов после начала войны.


[Закрыть]. Поскольку официальные документы как правило сосредоточены на австро-сербском конфликте как эпицентре кризиса, существует тенденция рассматривать все российские решения исключительно с точки зрения солидарности с «младшими братьями» славянами и необходимости поддерживать престиж России на Балканском полуострове. Сазонов хорошо усвоил уроки предыдущих кризисов и знал, что открытая заявка на контроль над проливами вряд ли понравится его союзникам. Картина при этом несколько усложняется тем фактом, что Босфор был сугубо навязчивой идеей Военно-морского командования, не разделяемой Генеральным штабом армии.

С другой стороны, вопрос о проливах, несомненно, имел большой вес для Кривошеина, в чьей зоне ответственности был экспорт сельскохозяйственной продукции, что заставляло его особенно хорошо осознавать уязвимость российского торгового судоходства. Текущая нестабильность на Балканах вела к тому, что Балканский театр объединялся с вопросом о проливах, так что полуостров все чаще рассматривался как важнейший стратегический тыл к проливам[1511]1511
  Lieven, Russia and the Origins, pp. 45–7, 99–101.


[Закрыть]. Российский контроль над Балканами поставил бы Санкт-Петербург в гораздо более выгодное положение для воспрепятствования нежелательным вторжениям на Босфор. Таким образом, внимание к проливам стало важным подкрепляющим фактором в решении твердо противостоять угрозе для Сербии.

Каким бы ни был правильный порядок геополитических приоритетов, русские уже были на пути к войне. В этот момент пределы возможностей начали сужаться. Оглядываясь назад, становится труднее (но все же возможно) представить альтернативы войне, которая действительно разразилась в первые дни августа 1914 года. Несомненно, именно это имел в виду генерал Добророльский, начальник мобилизационного управления российской армии, когда заметил в 1921 году, что после петербургских встреч Совета министров 24 и 25 июля «война была уже решенным делом, и весь поток телеграмм между правительствами России и Германии был не чем иным, как постановкой исторической драмы»[1512]1512
  Dobrorolsky, «La Mobilisation de l’armée russe», p. 68.


[Закрыть]. В дни предпоследней недели июля русские и их французские партнеры продолжали говорить о политике мира. Политика «твердости», в изложении Пуанкаре, Сазонова, Палеолога, Извольского, Кривошеина и их коллег, была политикой, направленной, по словам царя Николая II, «на сохранение мира путем демонстрации силы».

Заманчиво отмести этот язык как дымовую завесу эвфемизмов, призванных замаскировать агрессивность политики России и Франции и, возможно, также желания не отпугнуть союзников в Лондоне. Но мы находим те же формулировки во внутренней переписке и частных высказываниях. Здесь наблюдается интересный контраст с аналогичными немецкими документами, которые более открыто говорят о войне как о внешней угрозе, насущной необходимости и инструменте политики. Однако более пристальный взгляд на то, что на самом деле делали российские и французские государственные деятели, когда они говорили о необходимости сохранения мира, показывает, что разница была скорее дискурсивной, нежели реальной. Не сразу понятно, почему это различие должно было существовать, но нам следует опасаться принять его за симптомы германского милитаризма или жажды войны. Это вполне может отражать глубокое влияние Клаузевица на немецкий политический язык. Война 1914–1918 годов была абсолютным отрицанием всего, на чем основывался и что отстаивал Клаузевиц, но в его знаменитых трудах война изображалась как исключительно политический инструмент, использование которого – в качестве крайней меры – всегда должно служить политическим целям. Напротив, язык русских и французских официальных лиц отражал предположение о том, что война и мир являются суровыми экзистенциальными альтернативами. Конечно, ни мудрые предписания Клаузевица о верховенстве политики, ни искренние призывы к миру как наивысшему благу человечества никак не смогли помешать людям, принимавшим решения, втянуть Европу в войну в июле 1914 года.