Текст книги "Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году"

В то время, когда Грей выдвигал свою идею посредничества четырех держав в конце заседания кабинета министров 24 июля, Пуанкаре и Вивиани пересекали Финский залив на борту линкора «Франция» в сопровождении российских торпедных катеров. Когда они на следующий день прибыли в Швецию, Пуанкаре воспользовался доступом к защищенным телеграфным каналам, чтобы гарантировать, что контроль над формированием международной политики останется за ним и (номинально) за Вивиани. Он поручил премьеру выступить с заявлением для французской прессы, в котором сообщалось, что Вивиани поддерживает связь со всеми соответствующими сторонами и возобновил руководство министерством иностранных дел. «Важно, – отметил Пуанкаре, – чтобы во Франции не сложилось впечатление, будто [исполняющий обязанности министра иностранных дел в Париже неопытный] Бьенвеню-Мартен предоставлен самому себе»[1546]1546
  Пуанкаре, дневниковая запись 25 июля 1914 г., Notes journalières, BNF 16027.


[Закрыть]. В последние двадцать четыре часа радиостанция на борту «Франции» доносила до него отрывки и фрагменты информации о развивающемся австро-сербском кризисе. По мере того как вырисовывалась его картина, Пуанкаре все сильнее склонялся к той позиции, которую он обозначил в Санкт-Петербурге: австрийский демарш был незаконным, требования Вены были «явно неприемлемыми для Сербии», фактически они представляли собой «нарушение прав человека». Ответственность за сохранение мира лежала теперь не на России, военные приготовления которой полностью соответствовали договоренностям, утвержденным и согласованным во время французского государственного визита, а на Германии, которая обязана была сдерживать своего австрийского союзника. Если немцы не сделают этого, как отметил Пуанкаре в своем дневнике 25 июля, «они поставят себя в очень уязвимое положение, взяв на себя ответственность за насильственные действия Австрии»[1547]1547
  Ibid.


[Закрыть].

Наиболее показательным примером того, насколько действенной Пуанкаре рассматривал свою роль в происходившем, является его реакция на известие, которое дошло до него в Стокгольме, о том, что Сазонов призывал сербов не оказывать сопротивление австрийцам на границе, а отвести свои вооруженные силы во внутренние районы страны, выразить протест международному сообществу в связи с вторжением и обратиться к великим державам с просьбой о помощи. Целью Сазонова, давшего этот совет, было завоевать международное сочувствие сербскому делу, но в то же время как можно глубже вовлечь австрийцев в их развертывание по плану Б и тем самым ослабить готовность отразить нападение на российскую Галицию. Пуанкаре неправильно истолковал эту новость как указание на то, что Сазонов потерял самообладание и советует «отречься» от ответственности России перед балканским государством. «Мы, конечно, не можем показать себя храбрее [т. е. более приверженными Белграду], чем русские, – написал он. – Сербия имеет все шансы быть униженной»[1548]1548
  Ibid., курсив мой.


[Закрыть]. Это было (или, скорее, казалось) возвращением к тем зимним дням 1912–1913 годов, когда французские политики призывали русских занять более жесткую позицию против Австрии на Балканах. Тогда русский военный атташе в Париже с недоумением отреагировал на воинственные разговоры французских военных. Теперь ситуация была иной. Совместная политика была согласована, и опасения Пуанкаре, что Сазонов вот-вот снова начнет колебаться, были необоснованными.

Может показаться странным, что Пуанкаре, ввиду обострения кризиса в Центральной Европе, не отменил свой запланированный визит в Швецию по дороге домой. Остановку в Стокгольме иногда называют свидетельством пассивной, по сути, роли французского лидера в июльском кризисе. Почему, если Пуанкаре намеревался сыграть в нем активную роль, он и Вивиани занялись морским туризмом по дороге домой в Париж?[1549]1549
  Jean-Jacques Becker, 1914. Comment les français sont entrés dans la guerre. Contribution à l’étude de l’opinion publique printemps-été 1914 (Paris, 1977), p. 140; о французской пассивности, см.: John Keiger, France and the Origins of the First World War (London, 1983), pp. 166, 167; см. также: id., «France», in Keith M. Wilson (ed.), Decisions for War 1914 (London, 1995), pp. 122–123.


[Закрыть] Ответ на вопрос заключается в том, что визит в Швецию был вовсе не туризмом, а решающей частью стратегии альянса, подтвержденной в Санкт-Петербурге. Пуанкаре и Николай II обсудили необходимость обеспечения шведского нейтралитета (в рамках подготовки к надвигающейся войне в Европе). В последнее время шведско-российские отношения были осложнены агрессивной шпионской деятельностью России и опасениями Стокгольма о неминуемом российском нападении либо через их общую границу, либо через Балтику[1550]1550
  О настроениях в Швеции, которая, как было сказано, «живет в страхе перед Россией», см.: Бюссере – Давиньону, Санкт-Петербург, 28 ноября 1913 г., MAEB AD, Russie 3, 1906–1914.


[Закрыть]. В последний день их встречи в Санкт-Петербурге Николай II попросил Пуанкаре лично сообщить королю Швеции Густаву V о его (царя) мирных намерениях по отношению к Швеции. Пуанкаре должен был передать, что русский царь не вынашивает никаких агрессивных планов против своего балтийского соседа и что, хотя до сих пор он не был в курсе о какой-либо шпионской деятельности, он немедленно положит ей конец[1551]1551
  Об этом разговоре сообщается в дневниковой записи Пуанкаре от 23 июля 1914 г., Notes journalières, BNF 16027.


[Закрыть]. Необходимо, прежде всего, было предотвратить попадание шведов в немецкие объятия, что могло повлечь за собой серьезные стратегические осложнения. 25 июля пополудни, во время обеда с Густавом V, Пуанкаре успешно выполнил это поручение и мог сообщить в Санкт-Петербург, что король ответил сердечной взаимностью на желание русского царя сохранить нейтралитет Швеции[1552]1552
  Пуанкаре, запись в дневнике 25 июля 1914 г., ibid.


[Закрыть].

Конечно, было непросто сидеть за обедом в Швеции, пока европейский кризис стремительно усугублялся, тем более что растущее напряжение снова начало сказываться на бедном Вивиани. Но французское общественное мнение было пока отвлечено другими событиями – внимание по-прежнему было сосредоточено на судебном процессе над Кайо, который закончился только 28 июля неожиданным оправданием мадам Кайо. В этих обстоятельствах, как хорошо знал Пуанкаре, их поспешное возвращение скорее встревожило бы, чем успокоило общественное мнение Франции и Европы. Более того, это «создало бы впечатление, что Франция может вмешаться в конфликт»[1553]1553
  Ibid.


[Закрыть]. Но как только 27 июля стало известно, что кайзер вернулся в Берлин, прервав свое путешествие по Балтике на императорской яхте, Пуанкаре, которого теперь засыпали телеграммами от министров, призывающих его вернуться в Париж, не теряя времени, отменил оставшиеся государственные визиты в Данию и Норвегию, которые в любом случае были гораздо менее важными со стратегической точки зрения, и проинструктировал капитана «Франции» следовать прямо в Дюнкерк[1554]1554
  Пуанкаре, запись в дневнике 27 июля 1914 г., ibid. «Франция» уже шла к Копенгагену, когда было принято решение вернуться в Париж.


[Закрыть].

Едва они изменили курс, «Франция» и ее эскорт, линкор класса «дредноут» «Жан Барт», были встречены вышедшим из Киля немецким линейным крейсером, пересекающим Мекленбургскую бухту, за которым следовал немецкий торпедный катер, после встречи немедленно развернувшийся и поспешно покинувший сцену. Немецкий крейсер отсалютовал согласно морской традиции, произведя холостые выстрелы по очереди изо всех орудий по борту, на что «Жан Барт» ответил тем же – «Франция» хранила молчание, как это принято на флоте для любого корабля, на борту которого находится глава государства. Спустя несколько минут приемная станция на «Франции» перехватила зашифрованную радиограмму, отправленную с немецкого линкора сразу после салюта – предположительно, чтобы предупредить Берлин о том, что президент Франции возвращается в Париж[1555]1555
  ibid.


[Закрыть].

Взгляды Пуанкаре и Вивиани на международную ситуацию стали все больше расходиться. Пуанкаре заметил, что премьер-министр выглядел «все более и более озабоченным и обеспокоенным» и был поглощен «самыми противоположными идеями»[1556]1556
  ibid.


[Закрыть]. Когда 27 июля пришла телеграмма, в которой Эдвард Грей подтвердил, что Англия не будет бездействовать в случае начала войны на Балканах, Пуанкаре «показал ее Вивиани как пример достоинства и стойкости», чтобы подбодрить его. Президент провел большую часть этого дня, как и во время поездки в Санкт-Петербург, объясняя Вивиани, что «слабость – это […] матерь всех осложнений», и что единственный разумный выход – проявить «непоколебимую твердость». Но Вивиани оставался «нервным, взволнованным [и] продолжал отвечать тревожными фразами, которые выдавали его мрачное видение вопросов внешней политики». Пьер де Маржери (глава политического отдела набережной д’Орсе) тоже был обеспокоен «необычным настроением» Вивиани. К ужасу Пуанкаре, премьер-министр, казалось, не мог связно говорить ни о чем, кроме партийных съездов и политических союзов вокруг лидера социалистов Жана Жореса[1557]1557
  ibid.


[Закрыть].

Пуанкаре тоже испытывал нервное напряжение. Особенно досадными были несколько последовательно полученных 27 июля странных и почти противоречащих друг другу радиограмм, содержавших различные заявления сэра Эдварда Грея. Предупредив австрийского посла, что Великобритания не останется в стороне, если на Балканах начнется война, Грей затем предупредил французского посла Поля Камбона, что британское общественное мнение не поддержит британское участие в войне, начавшейся из-за сербского вопроса. Но в то время, как Вивиани опасался самоубийственного рывка к войне, Пуанкаре боялся прежде всего неспособности противостоять демаршу Австрии против Сербии.

…если Австрия захочет добиться полной победы [под «победой» Пуанкаре имел в виду предполагаемое принятие Белградом требований Австрии], если она объявит войну или войдет в Белград, позволит ли ей это Европа? Неужели только [в случае начала войны] между Австрией и Россией [Европа] вмешается, чтобы положить конец [дальнейшей эскалации]? Это означало бы встать на сторону Австрии и дать ей открыть сезон охоты на Сербию. Я изложил все эти соображения Вивиани[1558]1558
  ibid.


[Закрыть].

28 июля, когда «Франция» вошла в Северное море и приблизилась к французскому побережью, Пуанкаре велел по радиотелеграфу отменить торжественный прием в Дюнкерке и подготовить президентский поезд, который должен был стоять под парами, чтобы делегация могла прямо с трапа отправиться в Париж. Воздух над Северным морем был холодным и серым, море было неспокойно, шли проливные дожди. Последние радиограммы сообщали, что британцы поддержали «коллективный демарш» великих держав с целью разрядить кризис – это было обнадеживающей новостью для президента, потому что означало, что русские должны были бы отступить, только если бы первыми это сделали австрийцы. И, наконец, из Парижа пришли очень радостные новости: в ответе послу Германии фон Шену, который настаивал на том, что австро-сербский конфликт есть дело двух стран и должен разрешаться только между ними, исполняющий обязанности министра иностранных дел Бьенвеню-Мартин заявил, что Франция не будет предпринимать ничего, чтобы сдержать Россию, если Германия не станет сдерживать Австро-Венгрию. Довольный этим неожиданно твердым ответным выпадом, Пуанкаре поручил де Маржери организовать телеграмму Вивиани в Париж, чтобы он – то есть Вивиани – одобрил ответ исполняющего обязанности министра. Это была наглядная иллюстрация иерархии командования во французской внешней политике в последние дни июля 1914 года[1559]1559
  Пуанкаре, дневниковая запись 28 июля 1914 г., Notes journalières, BNF 16027.


[Закрыть].

Ко времени своего прибытия во Францию Пуанкаре решил – хотя все еще не было никаких признаков военных контрмер со стороны Германии, – что европейской войны уже не избежать[1560]1560
  Keiger, «France», in Wilson (ed.), Decisions, p. 123; Schmidt, Frankreichs Aussenpolitik, p. 313.


[Закрыть]. Он нашел своих министров в спокойном и решительном настроении и с облегчением увидел, что они готовы действовать более энергично, чем малодушный Вивиани. Пуанкаре уже телеграфировал Бьенвеню-Мартену, поручив ему поддерживать связь со своими коллегами – руководителями военного министерства, военно-морского флота, внутренних дел и финансов, чтобы обеспечить соблюдение всех «необходимых мер предосторожности» на случай обострения напряженности; он с удовлетворением обнаружил, что во всех соответствующих секторах был достигнут значительный прогресс. Абель Ферри, заместитель государственного секретаря по иностранным делам, и Рене Рено, министр общественных работ, которые приехали в Дюнкерк, чтобы встретить президентскую делегацию, сообщили Пуанкаре, что солдаты отозваны из отпусков, войска, находившиеся в военных лагерях, вернулись в свои гарнизоны, префекты были предупреждены о необходимости находиться в готовности, государственные служащие получили указание оставаться на своих постах, а муниципалитет Парижа закупил запас товаров первой необходимости; «Короче говоря, были предприняты шаги, которые, когда потребуется, позволили бы провести немедленную мобилизацию»[1561]1561
  Пуанкаре, дневниковая запись 29 июля 1914 г., Notes journalières, BNF 16027.


[Закрыть]. Когда Рено спросил его в поезде, мчащемся из Дюнкерка в столицу, возможно ли еще политическое урегулирование, Пуанкаре ответил: «Нет, урегулирования быть не может. Никаких договоренностей не будет»[1562]1562
  Joseph Caillaux, Mes Mémoires (3 vols., Paris, 1942–1947), vol. 3, Clairvoyance et force d’âme dans mes épreuves, 1912–1930, pp. 169–170.


[Закрыть]. Наиболее показательно описание в дневнике Пуанкаре толпы, которая собралась, чтобы поприветствовать его по дороге с корабля на поезд; оно показывает состояние ума политического лидера, уже находящегося в состоянии войны:

Мы сразу заметили, что моральный дух населения отличный, особенно рабочих и докеров. Очень плотная толпа заполнила пристани и набережные и приветствовала нас повторяющимися криками: «Да здравствует Франция! Да здравствует Пуанкаре!» Я справился со своими эмоциями и обменялся парой слов с мэром, сенаторами и депутатами. Все они говорят мне, и префект подтверждает, что мы можем рассчитывать на решимость граждан и единство страны[1563]1563
  Пуанкаре, дневниковая запись 29 июля 1914 г., Notes journalières, BNF 16027.


[Закрыть].

Российское правительство уже начало осуществление далеко идущих предварительных мобилизационных мер. Париж был хорошо проинформирован об этом как Палеологом в краткой записке от 25 июля, так и более подробно на следующий день французским военным атташе в Санкт-Петербурге генералом Пьером де Лагишем[1564]1564
  Лагиш – Мессими, Санкт-Петербург, 26 июля 1914 г., DDF, 3rd series, vol. 11, doc. 89, pp. 77–8.


[Закрыть]. Затем, утром 29 июля, российский посол Извольский сообщил, что начало частичной мобилизации против Австро-Венгрии запланировано на тот же день. Довольно сложно оценить реакцию Пуанкаре на эту новость, потому что позже (во время подготовки своих мемуаров) он удалил вторую половину записи за 29 июля из своего дневника, вырвав страницу, которая, похоже, была посвящена действиям России[1565]1565
  Страница отсутствует в рукописи Национальной библиотеки, см.: Пуанкаре, дневниковая запись 29 июля 1914 г., Notes journalières, BNF 16027, fo. 124. В последнем абзаце записано, что британцы попросили Сазонова высказать свое мнение по поводу идеи созыва конференции послов четырех держав в Лондоне для решения австро-сербского вопроса, и завершается дразнящим фрагментом: «Сазонов, к сожалению…»


[Закрыть]. Не сохранилось и никаких протоколов заседания Совета министров, созванного в тот день. Но согласно сообщению, переданному Жозефу Кайо в тот вечер одним из присутствовавших (министром внутренних дел Луи Мальви), Совет министров безоговорочно одобрил российские меры[1566]1566
  Caillaux, Mes Mémoires, vol. 3, pp. 170–171.


[Закрыть]. Ни 26–27, ни 29 июля Париж не видел никаких оснований призвать партнера по альянсу к сдержанности.

Все это соответствовало сценарию начала войны на Балканах и французскому стратегическому мышлению, которое придавало большое значение скорости и эффективности российской мобилизации. Но этот приоритет нужно было сбалансировать с необходимостью обеспечить британское вмешательство. К концу июля правительство в Лондоне все еще находилось в нерешительности по поводу того, примет ли Британия участие в надвигающейся европейской войне, а если да, то когда и каким образом. Одно было ясно: если бы стало очевидно, что именно Франция развязала агрессивную войну на западе одновременно со своим союзником на востоке, это полностью подорвало бы ее моральные претензии на поддержку Великобритании. Тем не менее перед лицом возможного немецкого нападения безопасность Франции требовала, чтобы Париж настаивал на скорейшем военном ответе Санкт-Петербурга. Это был известный парадокс: на западе война должна быть оборонительной, на востоке – наступательной. Эти противоречивые императивы оказывали огромное давление на политиков в Париже. И давление стало особенно острым в ночь на 29 июля, когда немцы предупредили Санкт-Петербург, что они рассмотрят возможность мобилизации собственных сил, если Россия не остановит свою мобилизацию.

Поздно вечером 29–30 июля в российское посольство в Париже пришла телеграмма от Сазонова, в которой Извольского известили о предупреждении Германии. Поскольку Россия не может отступить, писал Сазонов, российское правительство намеревалось «ускорить наши меры защиты, предполагая вероятную неизбежность войны». Извольскому было поручено поблагодарить французское правительство от имени Сазонова за его благородные заверения, «что мы можем абсолютно рассчитывать на поддержку Франции как союзника»[1567]1567
  Сазонов – Извольскому, Санкт-Петербург, 29 июля 1914 г., IBZI, series 3, vol. 5, doc. 221, pp. 159–160; также Записка из Посольства России. Сообщение в телеграмме от г-на Сазонова от 30 июля 1914 г., DDF, 3rd series, vol. 11, doc. 301, pp. 257–258.


[Закрыть]. Поскольку русские уже уведомили Францию о своем ранее принятом решении начать частичную мобилизацию (только против Австрии), можно сделать вывод, что «ускорение» Сазонова относилось к неизбежной российской всеобщей мобилизации – мере, которая действительно сделала бы континентальную войну практически неизбежной[1568]1568
  Stefan Schmidt, Frankreichs Aussenpolitik in der Julikrise 1914. Ein Beitrag zur Geschichte des Ausbruchs des Ersten Weltkriegs (Munich, 2009), p. 321.


[Закрыть]. Неудивительно, что это сообщение вызвало волну активности в Париже. Глубокой ночью Извольский отправил секретаря миссии на набережную д’Орсе, а сам поехал к Вивиани, чтобы передать ему телеграмму Сазонова. Вскоре после этого, в четыре часа утра 30 июля, Вивиани встретился с военным министром Адольфом Мессими и Пуанкаре в Елисейском дворце, чтобы обсудить новости. Результатом стал тщательно сформулированный французский ответ, отправленный утром того же дня:

Франция полна решимости выполнить все обязательства альянса. Но в интересах всеобщего мира и с учетом того, что дискуссии между менее заинтересованными державами все еще продолжаются, я считаю, что было бы желательно, чтобы реализуя меры предосторожности и обороны, которые Россия посчитает необходимыми предпринять, она не совершила никаких таких поспешных действий, которые могли бы дать Германии предлог для полной или частичной мобилизации ее сил[1569]1569
  Из Вивиани – Палеологу и Полю Камбону, Париж, 30 июля 1914 г., DDF, 3rd series, vol. 11, doc. 305, pp. 261–263; Моя интерпретация этого документа следует таковой у Шмидта в: Schmidt, Frankreichs Aussenpolitik, pp. 317–320.


[Закрыть].

Этот ответ иногда цитируется как доказательство того, что французское правительство, встревоженное российскими мобилизационными мерами, было готово ради мира поставить под угрозу взаимные обязательства франко-российского альянса[1570]1570
  См.: Keiger, «France», in Wilson (ed.), Decisions for War, p. 147.


[Закрыть]. Вивиани, безусловно, так и подумал: во время встречи в тот вечер с бывшим министром иностранных дел Франции Габриэлем Аното он пожаловался, что русские «ставят нас перед свершившимся фактом и почти не консультируются с нами»[1571]1571
  Gabriel Hanotaux, Carnets (1907–1925), ed. Georges Dethan, Georges-Henri Soutou and Marie-Renée Mouton (Paris, 1982), pp. 103–104.


[Закрыть]. Но цель депеши была более сложной. Она заключалась еще и в том, чтобы убедить англичан, что Франция пытается сдержать своего союзника – поэтому копия сообщения была немедленно отправлена Полю Камбону в Лондон. Связь с англо-французской Антантой ясно видна в дневнике Пуанкаре, где записано, что послание Санкт-Петербургу было сформулировано так «из-за двусмысленного отношения Англии»[1572]1572
  Пуанкаре, дневниковая запись от 30 июля 1914 г., Notes journalières, BNF 16027; по поводу этой связи см.: Schmidt, Frankreichs Aussenpolitik, p. 322.


[Закрыть]. Однако в то же время де Маржери и Мессими получили инструкции Пуанкаре – очевидно, без ведома Вивиани – пояснить Извольскому истинную природу намерений французского правительства. Отчет Извольского о беседах с дипломатом и министром существенно снизил важность более ранней телеграммы, призывающей к сдержанности:

Маржери, с которым я только что разговаривал, сказал мне, что французское правительство не имеет намерения препятствовать нашим военным приготовлениям, но считает крайне желательным в интересах продолжения переговоров о сохранении мира, чтобы эти приготовления по возможности избегали откровенного и провокационного характера. Развивая эту мысль, военный министр также сказал графу Игнатьеву [российскому военному атташе в Париже], что мы можем сделать заявление о том, что мы готовы, ради высших интересов мира, временно замедлить наши мобилизационные меры, что не должно помешать нам, с другой стороны, продолжать наши военные приготовления и даже проводить их более энергично, пока мы воздерживаемся от массовой переброски войск[1573]1573
  Извольский – Сазонову, Париж, 30 июля 1914 г., IBZI, series 3, vol. 5, doc. 291, pp. 201–2, курсив мой; см. также: обсуждения в Keiger, «France», p. 127; Schmidt, Frankreichs Aussenpolitik, pp. 323–4.


[Закрыть].

Эти две телеграммы, отправленные 30 июля, отражают сложную тройственную структуру французской политики, которая должна была осуществлять посредничество между жесткими обязательствами франко-русского Альянса и нечеткой логикой англо-французской Антанты. Обращение к «высшим интересам мира», по сути, означало предоставление противнику возможности отступить, что выглядело все более и более маловероятным. Тем временем подготовка России к войне продолжалась в форме «почти мобилизации», которая отличалась от настоящей только отсутствием сосредоточения войск на западной границе. Делая заметки на совещании Совета министров утром 30 июля, заместитель министра иностранных дел с набережной д’Орсе, Абель Ферри, резюмировал политику Франции следующим образом: «Не останавливайте мобилизацию русских. Пусть мобилизуются, но не сосредотачиваются»[1574]1574
  Цит. по: Schmidt, Frankreichs Aussenpolitik, p. 326. Шмидт утверждает, что мобилизация без концентрации, вероятно, была тем, что имел в виду Мессими, когда говорил об ускорении без «массового перемещения войск».


[Закрыть]. В дневнике Пуанкаре за описанием того дня, где сообщается об отправке в Санкт-Петербург телеграммы с призывом к сдержанности, следует фраза: «В то же время мы принимаем необходимые меры для обеспечения нашего военного прикрытия с Востока»[1575]1575
  Пуанкаре, дневниковая запись от 30 июля 1914 г., Notes journalières, BNF 16027.


[Закрыть].

Вечером 29 июля начальник Генерального штаба России генерал Николай Янушкевич передал указ о всеобщей мобилизации генерал-лейтенанту Сергею Добророльскому. Добророльский, как начальник мобилизационного отдела Главного управления Генштаба должен был собрать подписи министров, без которых приказ не мог вступить в силу. Позднее генерал вспоминал о своих посещениях министерств: военного, военно-морского флота и внутренних дел. Настроение было мрачным. Сухомлинов, некогда столь откровенно воинственный, в последние дни притих. Возможно, размышлял Добророльский, теперь он сожалеет о подстрекательской статье, подброшенной им несколько месяцев назад в «Биржевые ведомости», в которой говорилось о том, что Россия «готова к войне»[1576]1576
  Dobrorolsky, «La Mobilization de l’armée russe», p. 147; статья «Россия хочет мира, но готова к войне» появилась в «Биржевых ведомостях» и перепечатывалась в националистическом органе «Речь» 13 марта 1914 г.


[Закрыть]. Министр военно-морского флота адмирал Григорович был шокирован, увидев указ: «Что, война с Германией? Наш флот не в состоянии устоять против немецкого флота». Он позвонил Сухомлинову по телефону для подтверждения, а затем подписал «с тяжелым сердцем». В кабинете реакционного ультрамонархического министра внутренних дел Николая Маклакова Добророльский обнаружил «богослужебную атмосферу»: большие иконы, стоявшие на узком столе в углу, мерцали в свете лампады. «В России, – сказал министр, – война никогда не будет популярна среди широких народных масс. Революционные идеи им больше по вкусу, чем победа над Германией. Но от судьбы не уйдешь». Перекрестившись, Маклаков тоже подписал указ[1577]1577
  Dobrorolsky, «La Mobilization de l’armée russe», p. 147.


[Закрыть].

Около 21:00, собрав все необходимые подписи, Добророльский направился на Центральный телеграф Санкт-Петербурга, где начальника Главного управления почт и телеграфов заранее предупредили, чтобы он ждал передачу телеграммы «величайшей важности». Со скрупулезной тщательностью текст был напечатан в нескольких экземплярах, чтобы его можно было отправлять одновременно с нескольких аппаратов в главном зале, соединяющих Санкт-Петербург с основными городами Российской империи. Из них он будет ретранслироваться во все остальные города и во все уезды. Следуя протоколу отправки приказа о мобилизации, телеграф прекратил все остальные отправления. В 21:30, как раз перед началом передачи, зазвонил телефон: Янушкевич, начальник Генерального штаба, приказал Добророльскому не передавать подготовленный текст, а ждать дальнейших указаний. Через несколько минут на телеграф прибыл посыльный в лице штабс-капитана Туган-Барановского, находившегося в крайне возбужденном состоянии. Царь передумал. Вместо приказа о полной мобилизации должен был быть издан приказ о частичной мобилизации в соответствии с положениями, определенными «в принципе» на встречах 24 и 25 июля. Новый приказ был спешно составлен и передан около полуночи с 29 на 30 июля, в результате чего были начаты мобилизационные действия в Киевском, Одесском, Московском и Казанском военных округах[1578]1578
  Ibid., pp. 148–149.


[Закрыть].

Этот внезапный поворот вызвал почти анекдотическое замешательство во французском посольстве. Генерал де Лагиш, военный атташе, был проинформирован о предстоящей мобилизации лишь после 10 вечера, но русские посоветовали ему не сообщать ничего послу Палеологу, чтобы его неосторожность не нарушила секретность приготовлений. Однако Палеолог всего через час уже получил информацию о русской мобилизации из другого источника (то есть от болтливого русского) и немедленно отправил своего первого секретаря Шамбруна в российское министерство иностранных дел, чтобы предупредить Париж срочной телеграммой о том, что идет тайная генеральная мобилизация (была выбрана отправка телеграммы через российский МИД, потому что французы опасались, что их шифры могут быть небезопасными. В то же время Палеолог отправил, в качестве подтверждения, телеграмму на набережную д’Орсе французским шифром с текстом: «Пожалуйста, получите в посольстве России, вопрос крайней срочности, мою телеграмму за № 304»). Достигнув министерства, Шамбрун столкнулся с Лагишем, который только что узнал, что царь отменил приказ о всеобщей мобилизации. Лагиш приказал Шамбруну удалить часть текста телеграммы, в котором говорилось о решении «тайно начать мобилизацию». Телеграмма, отправленная в российское посольство в Париже, теперь просто сообщала о мобилизации русских против Австрии, так что Вивиани и его коллеги не знали, насколько близок Санкт-Петербург был к всеобщей мобилизации. На следующее утро Палеолог был взбешен действиями военного атташе и своего первого секретаря, вмешавшихся в его общение с Парижем.

В любом случае объявленная 29 июля частичная мобилизация не выглядела удачным решением. Частичная мобилизация вызвала непреодолимые трудности для российского военного планирования, поскольку грозила нарушить возможность последующей полной мобилизации. Если приказ не будет отменен или заменен приказом о всеобщей мобилизации в течение 24 часов, готовности русских к наступлению на запад будет нанесен непоправимый ущерб. Рано утром 30 июля Сазонов и Кривошеин провели обсуждение этого вопроса по телефону – оба были «очень встревожены остановкой всеобщей мобилизации»[1579]1579
  Baron M. F. Schilling (ed.), How the War Began in 1914. Being the Diary of the Russian Foreign Office from the 3rd to the 20th (Old Style) of July, 1914, trans. W. Cyprian Bridge (London, 1925), p. 62.


[Закрыть]. Сазонов предложил Кривошеину запросить аудиенции у императора, чтобы убедить его в необходимости всеобщей мобилизации. В 11 часов утра Сазонов и Янушкевич встретились в кабинете последнего, и начальник штаба еще раз изложил аргументы о необходимости немедленного перехода к всеобщей мобилизации. Стоя в кабинете начальника штаба, Сазонов потребовал, чтобы секретарь соединил его с Петергофским дворцом. После нескольких минут мучительного ожидания Сазонов услышал голос, который он поначалу не узнал, человека, «не привыкшего говорить по телефону и спрашивавшего, кто с ним говорит»[1580]1580
  Сазонов, Воспоминания, с. 245.


[Закрыть]. Царь согласился принять Сазонова в три часа пополудни того же дня (он отказался принять одновременно и Кривошеина, потому что ненавидел, когда министры объединяли силы для формирования лобби).

В Петергофе Сазонова сразу же провели в кабинет императора, где он застал государя «уставшим и озабоченным». По просьбе царя аудиенция проходила в присутствии генерала Татищева, который собирался вернуться на свою должность военного атташе при императоре Германии. Сазонов говорил в течение пятидесяти минут, излагая технические трудности, напоминая Николаю, что немцы отвергли «все наши примирительные предложения, которые выходили далеко за рамки того духа уступок, которого можно было бы ожидать от великой державы, силы которой не разбиты», и заключив, что «не осталось надежды на спасение мира». Царь закончил встречу окончательным решением: «Вы правы, ничего не остается, как готовиться к атаке. Передайте начальнику Генштаба мой приказ о мобилизации»[1581]1581
  Ibid., pp. 217–220; прекрасное описание этих событий содержится в Fay, Origins, vol. 2, pp. 450–481.


[Закрыть].

Наконец Янушкевич с глубоким облегчением дождался звонка, которого так долго ждал. «Отдавайте приказ, генерал, – сказал ему Сазонов, – а потом – исчезните до конца дня». Но опасения Сазонова, что будет еще одна отмена приказа, оказались беспочвенными. И снова генералу Добророльскому пришлось ехать на центральный телеграф, чтобы передать телеграмму с приказом о всеобщей мобилизации. На этот раз все знали, что поставлено на карту. Когда Добророльский около шести часов вечера вошел в главный зал телеграфной станции, «среди телеграфистов, мужчин и женщин, воцарилась торжественная тишина». Каждый сидел перед своим аппаратом в ожидании копии телеграммы. Посланника от царя не было. Через несколько минут после 18:00, хотя операторы хранили молчание, машины начали щелкать и стучать, наполняя зал плотным целенаправленным гулом[1582]1582
  Dobrorolsky, «La Mobilization de l’armée russe», p. 151.


[Закрыть].

Российская всеобщая мобилизация была одним из самых важных событий июльского кризиса. Это была первая всеобщая мобилизация. Она произошла в тот момент, когда немецкое правительство еще даже не объявило о «Режиме угрозы войны», немецком аналоге «Положения о подготовительном к войне периоде» в России, который действовал с 26 июля. Австро-Венгрия, со своей стороны, все еще была связана частичной мобилизацией, направленной против Сербии. Позже французские и российские политики будут испытывать некоторый дискомфорт по поводу этой последовательности событий. В «Оранжевой книге», выпущенной российским правительством после начала войны для оправдания своих действий во время кризиса, редакторы сдвинули на три дня дату австрийского приказа о всеобщей мобилизации, чтобы российские меры выглядели как реакция на события в других странах. Телеграмма посла в Вене Шебеко от 29 июля, в которой говорилось, что приказ о всеобщей мобилизации «ожидается» на следующий день, была перенесена на 28 июля и перефразирована так: «Приказ о всеобщей мобилизации подписан» – фактически, Приказ о всеобщей мобилизации Австрии не будет отдан до 31 июля и вступит в силу на следующий день. Французская «Желтая книга» играла с документами еще более вольно, опубликовав вымышленное коммюнике Палеолога от 31 июля, в котором говорилось, что российский приказ был издан «в результате общей мобилизации Австрии» и о «…тайно, но постоянно, проводимых Германией в течение последних шести дней мобилизационных мерах…». На самом деле в военном отношении немцы оставались островом относительного спокойствия на протяжении всего кризиса[1583]1583
  Эти расхождения обсуждаются в неопубликованной машинописной рукописи Bruce W. Menning, «Russian Military Intelligence, July 1914. What St Petersburg Perceived and Why It Mattered», unpublished typescript, p. 23; см. также: Ministère des affaires étrangères (ed.), Documents diplomatiques, 1914. La guerre européenne. Pièces relatives aux négotiations qui ont précédé la déclaration de guerre de l’Allemagne à la Russie at à la France (Paris, 1914), doc. 118, p. 116; о других упущениях и исключениях см. также: Konrad G. W. Romberg, The Falsifications of the Russian Orange Book, trans. W. Cyprian Bridge (London, [1923]).


[Закрыть].

Почему русские пошли на этот шаг? Для Сазонова решающим фактором, несомненно, было объявление Австрией войны Сербии 28 июля, на что он почти сразу ответил телеграммой в посольства в Лондоне, Париже, Вене, Берлине и Риме с тем, что Россия объявит на следующий день начало (частичной) мобилизации военных округов, граничащих с Австрией[1584]1584
  Телеграмма № 1538 г. в Лондон, Париж, Вену, Берлин и Рим, 28 июля 1914 г., цит. Schilling, How the War Began, p. 44.


[Закрыть]. (Это телеграмма, которая обсуждалась на заседании Совета министров Франции 29 июля). В этот момент для Сазонова все еще было важно, чтобы немцы были уверены в «отсутствии со стороны России каких-либо агрессивных намерений в отношении Германии» – выбор частичной, а не всеобщей мобилизации был частью этой политики[1585]1585
  Телеграмма № 1539 г. в Берлин, Париж, Лондон, Вену и Рим, 28 июля 1914 г., цит. ibid.


[Закрыть]. Почему же тогда он так быстро перешел от частичной мобилизации к всеобщей? На ум приходят четыре причины. Мы уже рассмотрели первую, а именно техническую невозможность сочетания частичной мобилизации (для которой не существовало надлежащего плана) с возможностью последующей всеобщей мобилизации.

Еще одним фактором была убежденность Сазонова, которая тешила его с самого начала кризиса, но все более нарастающая и доминирующая, – что непримиримость Австрии на самом деле является политикой Германии. Это была идея, глубоко укоренившаяся в российской политике на Балканах, которая уже некоторое время не расценивала всерьез Австро-Венгрию как автономного участника европейской политики, о чем свидетельствовало требование Сазонова в разговоре с Бетман-Гольвегом в Балтийском порту летом 1912 года не поощрять австрийские авантюры. Это подкреплялось сообщениями о том, что Германия, по-видимому (и в действительности), продолжала поддерживать австрийскую позицию, вместо того чтобы заставить своего союзника отступить. В своих мемуарах Сазонов вспоминает, как получил 28 июля, в день объявления Австрией войны Сербии, телеграмму от посла в Лондоне Бенкендорфа, в которой говорилось, что беседа с графом Лихновским (немецким послом в Британии) «подтвердила его убеждение» в том, что Германия «поддерживала упорство Австрии». Это была очень важная мысль, потому что она позволила русским возложить на Берлин моральную ответственность за поворотный момент кризиса и представить его игроком, от которого зависели все надежды на мир. Как лаконично выразился Бенкендорф: «Ключ положения находится, несомненно, в Берлине»[1586]1586
  Телеграмма Бенкендорфа Сазонову, цит. по: Сазонов, Воспоминания, с. 226.


[Закрыть].