Текст книги "Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году"

Еще одним источником давления, который может помочь объяснить уловки 1 августа, был приказ России о мобилизации от 30 июля. Поздно вечером 31-го числа посольство Германии проинформировало Лондон, что в ответ на российскую мобилизацию Берлин декларирует Состояние неминуемой угрозы войны и объявляет, что, если Россия немедленно не отменит свой приказ о всеобщей мобилизации, Германия будет обязана мобилизовать собственные силы, что, в свою очередь, «означает войну»[1662]1662
  Сообщение посольства Германии, Лондон, 31 июля 1914 г., BD, vol. 11, doc. 344, p. 217; предупреждение было повторено на следующий день, см. сообщение посольства Германии, Лондон, 1 августа 1914 г., ibid., doc. 397, p. 241.


[Закрыть]. Эта новость вызвала тревогу в Лондоне. В 1:30 премьер-министр Герберт Асквит и личный секретарь Грея сэр Уильям Тиррелл на такси помчались в Букингемский дворец, чтобы разбудить короля и уговорить его отправить телеграмму Николаю II с призывом остановить русскую мобилизацию. Позже Асквит так описал эту сцену:

Бедного короля вытащили из постели, и одним из моих самых удивительных приключений (а как вы знаете, у меня их было немало) было сидеть перед ним (он был в коричневом халате поверх ночной рубашки и с явными признаками того, что его оторвали от «сладкого сна») и зачитывать вслух сообщение и уже составленный черновик ответа. Все, что он предложил, это сделать его более личным и прямым – вставив слова «Мой дорогой Ники» и добавив в конце подпись «Джорджи»![1663]1663
  Асквит – Венеции Стэнли, Лондон, 1 августа 1913 г., цит. по: Brock and Brock (eds.), Letters to Venetia Stanley, p. 140.


[Закрыть]

Дипломатическая активность усилилась с рассветом.

Мы можем рассматривать влияние новостей из Санкт-Петербурга в свете того, что нам известно об амбивалентности взглядов министерства иностранных дел на Россию в последние месяцы перед разразившимся июльским кризисом. Как мы видели, Грей и Тиррелл какое-то время переосмысливали отношения с Россией. В свете продолжающегося давления России на Персию и другие периферийные имперские территории, велись разговоры об отказе от англо-русской конвенции в пользу более открытой политики, которая не обязательно исключает какое-либо сближение с Германией. Это так и не стало политикой министерства иностранных дел, но новость о том, что русская мобилизация только что вызвала контрмеры Германии, по крайней мере, на какое-то время выдвинула на первый план российский аспект нарастающего кризиса. Британские политики не проявляли особого интереса или сочувствия к сербам. Это была война на востоке, подожженная проблемами, далекими от занимавших официальный Уайтхолл. Вызвало ли это у Грея опасения относительно балканского сценария начала конфликта?

Утром 29 июля Грей напомнил Камбону (к большому ужасу последнего), что Франция позволяет «втянуть себя в драку за дело, которое ее не затрагивает, но в которой, связанная своим союзом, соблюдая свою честь и интересы, она будет вынуждена участвовать»; Британия, напротив, «свободна от каких-либо обязательств, и правительство будет принимать решения в соответствии с британскими интересами». «Наша идея, – добавил Грей, – всегда заключалась в том, чтобы избежать втягивания в войну из-за балканского вопроса»[1664]1664
  Грей – Берти, Лондон, 29 июля 1914 г., BD, vol. 11, doc. 283, p. 180.


[Закрыть]. Двумя днями позже, после известия об объявлении Берлином ZDG, он повторил тот же аргумент, настаивая, вопреки утверждениям Камбона, что нельзя сравнивать нынешний кризис с Агадирским 1911 года, когда Британия пришла на помощь Франции, потому что «в данном случае Франция втягивается в конфликт, который не имеет к ней никакого отношения»[1665]1665
  Грей – Берти, Лондон, 31 июля 1914 г., ibid., doc. 352, p. 220.


[Закрыть]. Когда Камбон выразил глубокое разочарование подобным ответом и спросил, будет ли Великобритания готова помочь Франции, если Германия нападет на нее, Грей выразился еще более резко: «Согласно последним известиям, Россия объявила тотальную мобилизацию своих армии и флота. Это, как мне кажется, спровоцирует кризис и создаст впечатление, что мобилизация в Германии является ответной мерой на действия России»[1666]1666
  Грей – Берти, Лондон, 31 июля 1914 г., ibid., doc. 367, pp. 226–227.


[Закрыть]. Только в свете такого взгляда на события может показаться логичным предложить устроить нейтральное противостояние войск на германо-французской границе, в то время как Россия, брошенная ее союзником, в одиночку сражалась бы против Германии и Австрии на востоке. «Если Франция не смогла воспользоваться всеми преимуществами этого [предложения], – сообщал во второй половине дня 1 августа Грей Камбону, – то только потому, что она связана союзом, в котором мы не были участниками и условий которого мы не знали»[1667]1667
  Грей – Берти, Лондон, 20:20, 1 августа 1914, ibid., doc. 426, p. 426; обратите внимание на время отправки: это была более поздняя телеграмма, чем та, которая была указана ранее для того дня, в которой послу были представлены дополнительные подробности разговора с Камбоном.


[Закрыть]. Когда Грей писал эти слова, он имел в виду гораздо больше, чем просто попытку охладить кризис путем отказа от поддержки одной из сторон или попытку выиграть время для военных приготовлений. Он боролся со сложившимся пониманием Тройственной Антанты – пониманием, которое он сам в разные моменты разделял и формулировал. Его явно нервировало, по крайней мере, на данном этапе, что чужой конфликт в отдаленном углу Юго-Восточной Европы мог быть использован как спусковой крючок для общеевропейской войны, хотя ни одна из трех держав Антанты не подвергалась ни прямому нападению, ни угрозе нападения. Грей в конечном итоге остался верен «Антантизму», который он проводил с 1912 года, но эти моменты метаний и сомнений напоминают нам об усложняющей все особенности июльского кризиса, а именно о том, что горький выбор между противоположными вариантами разделял не только партии и кабинеты, но и заставлял метаться ключевые фигуры, принимавшие судьбоносные решения.

Это были худшие дни в жизни Поля Камбона. С того момента, как Камбон узнал об австрийской ноте Белграду, он был уверен, что европейская война неизбежна. Хотя он иногда был критически настроен относительно политики Пуанкаре о принятии на себя обязательств перед Россией в случае войны на Балканах, теперь он придерживался точки зрения, что франко-российский союз должен занять твердую позицию перед лицом австрийской угрозы Сербии. Он действительно покинул Лондон во второй половине дня 25 июля, чтобы проинструктировать неопытного исполнявшего обязанности министра иностранных дел Бьенвеню-Мартина. Вероятно, именно благодаря подсказке Камбона исполняющий обязанности министра дал твердый ответ немецкому послу, который так обрадовал Пуанкаре, когда он узнал об этом, находясь на море 28 июля[1668]1668
  Keith Eubank, Paul Cambon: Master Diplomatist (Norman, 1960), pp. 170–171.


[Закрыть].

Для Камбона, как и для Вильгельма, все зависело от Британии. «Если британское правительство возьмет все это сегодня в свои руки, мир может быть сохранен», – сказал он 24 июля журналисту Андре Жеро[1669]1669
  Разговор с Камбоном 24 июля, цит. по: André Géraud, «The Old Diplomacy and the New», Foreign Affairs, 23/2 (1945), p. 260.


[Закрыть]. На встрече с Греем рано утром 28 июля он выдвинул тот же аргумент: «если однажды предположить, что Британия будет безусловно стоять в стороне от европейской войны, шансы на сохранение мира окажутся в значительной степени под угрозой»[1670]1670
  Грей – Берти, Лондон, 28 июля 1914 г., BD, vol. 11, doc. 238, p. 156.


[Закрыть]. Здесь снова слышен тот рефлекторный отказ от ответственности, возлагающий бремя выбора между миром и войной на плечи кого-то другого. В таком прочтении теперь ответственность за сохранение мира несла Британия, ставившая свою огромную военно-морскую и торговую мощь в противовес Берлину, тем самым удерживая его от поддержки своего союзника. В течение многих лет Камбон твердил своим политическим руководителям, что они могут полностью положиться на британскую поддержку.

И вот он оказался в незавидном положении. Вообще говоря, намечалась не строго оборонительная война, а война, в которой Франция была призвана поддержать вмешательство России в балканский конфликт – обязательство, по поводу которого он сам ранее выражал озабоченность. Французское правительство сделало все возможное, чтобы компенсировать этот изъян, скрупулезно избегая любых агрессивных мер против Германии: утром 30 июля Совет министров в Париже согласился, что французские передовые войска займут позиции вдоль линии от Вогезских гор до Люксембурга, но не будут подходить к границе ближе, чем на десять километров. Идея заключалась в том, чтобы избежать любой возможности пограничных стычек с немецкими патрулями и убедить Лондон в мирном характере французской политики. Считалось, что моральный эффект и пропагандистская ценность такой демилитаризованной зоны перевешивают военные риски. Лондон был немедленно уведомлен через Камбона о новой политике[1671]1671
  Keiger, «France», p. 133.


[Закрыть]. Но факт остается фактом: Великобритания не была, как неоднократно указывал Грей, участником того альянса, который якобы вынуждал Францию вмешиваться в этот конфликт, и при этом она не была официально уведомлена об условиях этого альянса. Ни Россия, ни Франция не подвергались нападению или прямой угрозе нападения. Для Камбона было естественно убеждать Грея в том, что Франция «обязана помочь России в случае нападения на нее», но на данный момент не было никаких указаний на то, что Австрия или Германия намеревались напасть на Россию[1672]1672
  Камбон – Вивиани, Лондон, 29 июля 1914 г., DDF, 3rd series, vol. 11, doc. 281, pp. 228–9.


[Закрыть]. Не выглядело также и вероятным, что британское заявление о намерении вмешаться в конфликт удержит центральные державы от политики, которую они начали проводить без консультаций с Великобританией.

В основе этого затруднительного положения лежало расхождение во взглядах, уходящее корнями глубоко в историю англо-французской Антанты. Камбон всегда неявно полагал, что Великобритания, как и Франция, рассматривала Антанту как инструмент для уравновешивания и сдерживания Германии. Он не понимал, что для британских политиков Антанта служила более масштабным целям. Она была, среди прочего, средством защиты от угроз для рассредоточенных территорий Британской империи, исходящих от сил, находящихся в выгодном положении, чтобы иметь возможность причинить им вред, а именно от России. Одна из возможных причин неверного понимания Камбоном британской политики заключалась в том, что он стал слишком сильно зависеть от заверений и советов постоянного заместителя министра сэра Артура Николсона, который был страстным сторонником укрепления отношений с Россией и Францией и хотел бы видеть, как они перерастут в полноценный действующий союз. Но Николсон, хотя и был влиятельным чиновником, не был главным политиком в Лондоне, и его взгляды все больше расходились со взглядами группы Грея, которая становилась все более недоверчивой к политике России и все более открытой для более прогерманского (или, по крайней мере, менее антигерманского) курса[1673]1673
  Steiner, Britain and the Origins, pp. 181–186.


[Закрыть]. Это классический пример того, как трудно было даже самым информированным современникам читать намерения союзников и врагов.

Расхождения в геополитических взглядах были усилены глубокой антипатией британского политического истеблишмента к любым формам связывающих обязательств, усугубляемой глубокой враждебностью по отношению к России, особенно среди ведущих либеральных радикалов. Таким образом, Сердечная Антанта стала представлять для двух партнеров две совершенно разные вещи[1674]1674
  Об этом аспекте Антанты см. John Keiger, «Why Allies? Necessity or Folly», неопубликованный рукописный материал, представленный на конференции «Forgetful Allies: Truth, Myth and Memory in the Two World Wars and After», Cambridge, 26–27 September 2011. Я благодарен Джону Кейгеру за то, что позволил мне прочесть копию этой статьи до ее публикации.


[Закрыть]. На протяжении всего существования союза министерство иностранных дел «стремилось свести к минимуму потенциал Антанты, в то время как набережная Орсе стремилась максимально использовать все ее возможности»[1675]1675
  Géneviève Tabouis, Perfidious Albion – Entente Cordiale (London, 1938), p. 109.


[Закрыть]. И все эти диссонансы были усилены двумя людьми, олицетворявшими Антанту в Лондоне – Эдвардом Греем и Полем Камбоном, первый настороженный, уклончивый и в принципе безучастный к проблемам Франции и Европы, второй – гипертрофированный патриот Франции, всецело посвятивший себя Антанте, которая была и осталась венцом не только его политической карьеры, но и его политической жизни.

Грей тоже действовал в узких рамках. 27 июля его предложению об интервенции не удалось заручиться поддержкой кабинета министров. Он снова потерпел неудачу через два дня, когда его просьбу об официальном обещании помощи Франции поддержали только четыре его коллеги (Асквит, Холден, Черчилль и Крю). Это было заседание, на котором кабинет отверг предположение о том, что статус Великобритании как страны, подписавшей бельгийский договор о нейтралитете 1839 года, обязывает ее противодействовать германскому вторжению с помощью военной силы. Радикалы утверждали, что обязательство соблюдать договор возлагается не на Великобританию, а на все подписавшие его державы. Кабинет решил, что, если возникнет подобный вопрос, решение будет «политическим, а не юридическим обязательством»[1676]1676
  Цит. по: Steiner, Britain and the Origins, p. 225.


[Закрыть]. И французы, и русские настаивали на том, что только четкое заявление о британской солидарности с англо-французским союзом убедит Германию и Австрию «пойти на попятную»[1677]1677
  Асквит – Стэнли, Лондон, 29 июля 1914 г., цит. по: Brock and Brock (eds.), Letters to Venetia Stanley, p. 132.


[Закрыть]. При этом Грей находился под сильным давлением своих ближайших друзей – Николсон и Айра Кроу подталкивали его к декларации солидарности с государствами Антанты. В меморандуме от 31 июля Кроу предоставил Грею аргументы для использования против его оппонентов в кабинете министров. Возможно, писал он, у нас нет никаких юридических обязательств перед Францией, но «моральные» обязательства Британии перед своим «другом» по другую сторону пролива, несомненно, неоспоримы:

Аргумент о том, что нас с Францией не связывает никаких письменных гарантий, абсолютно справедлив. Не существует никаких договорных обязательств. Но Антанта была создана, спаяна, подвергнута испытаниям и вышла из них с честью, чтобы оправдать веру в то, что она держится на установленных моральных узах. Вся политика Антанты не будет иметь никакого смысла, если она не означает, что в случае конфликта Англия поддержит своих друзей. Это благородное ожидание должно быть оправданно. Мы не можем отказаться от этого, не подвергнув наше доброе имя серьезной критике[1678]1678
  Эйра Кроу, меморандум от 31 июля 1914 г., BD, vol. 11, enclosure in doc. 369, pp. 228–229.


[Закрыть].

Николсон, напротив, сосредоточился на Бельгии и британском обязательстве защищать ее нейтралитет. Но условия, при которых группа Грея проводила политику в прошлом, прекратили существование. Эпицентр процесса принятия решений переместился из министерства иностранных дел в кабинет министров, в результате чего сторонников Грея отдалили от принятия решений.

После утреннего заседания кабинета министров 1 августа Грей объяснил потрясенному Камбону, что кабинет просто выступил против любого вмешательства в конфликт. Камбон объявил, что не станет передавать это послание в Париж. Он просто заявит, что никакого решения не было принято. Но решение было принято, – парировал Грей. – Кабинет министров решил, что британские интересы недостаточно затронуты, чтобы оправдать отправку экспедиционных сил на континент. В отчаянии французский посол сменил аргументацию: он напомнил Грею, что в соответствии с условиями военно-морского соглашения 1912 года Франция вывела из своих северных портов военный флот, фактически доверив безопасность своего побережья британскому Королевскому флоту. Даже при отсутствии формального союза, – умолял он, – «разве у Британии нет морального обязательства помочь нам, по крайней мере, оказать нам помощь вашим флотом, раз уж по вашему совету мы отослали свой прочь?» Довольно странно, что Камбон должен был подать эту идею Грею, но аргумент пришелся последнему по душе. Министр иностранных дел признал, что нападение Германии на побережье Франции или нарушение Германией бельгийского нейтралитета может изменить настрой британского общественного мнения. Важнее, впрочем, было его обязательство на следующий день поднять вопрос о французском побережье в кабинете министров. Камбон вышел от Грея белый, как полотно, и практически в слезах. В комнате послов, рядом с офисом Грея, его встретил Николсон, который под руку довел его до стула, пока французский посол бормотал: «Они собираются бросить нас. Бросить нас»[1679]1679
  О растущем значении кабинета: Steiner, Britain and the Origins, p. 228. Камбон цит. по: John Keiger, «How the Entente Cordiale Began», in Richard Mayne, Douglas Johnson and Robert Tombs (eds.), Cross Channel Currents. 100 Years of the Entente Cordiale (London, 2004), p. 10.


[Закрыть].

На самом деле положение было не таким ужасным, как представлялось Камбону. Но в кризисной ситуации первых дней августа 1914 года эмоции зашкаливали. Страх Камбона, что Францию бросят на произвол судьбы, и страх Грея, что его вытащат на свет до того, как у него появится время заручиться поддержкой его политики, вызвали обострение и поляризацию заявлений. Если рассматривать их вне контекста, мы придем к неправильному пониманию основных реалий ситуации. На самом деле баланс уже незаметно сдвигался в пользу британской континентальной интервенции. 29 июля кабинет министров удовлетворил просьбу Черчилля, как Первого лорда Адмиралтейства, о мобилизации флота в качестве меры предосторожности. В тот вечер Асквиту удалось передать Черчиллю «жестким взглядом» и «неразборчивым бурчанием» свое молчаливое согласие на развертывание флота на военных базах. 1 августа, не добившись согласия кабинета (но с безоговорочного одобрения премьер-министра), Черчилль мобилизовал флот.

В то же время консервативная оппозиция начала всерьез лоббировать интервенцию. Пресса тори уже начала выступать за британское вмешательство. В то время как Manchester Guardian, Daily News и Standard, рупоры либералов, выступали за политику нейтралитета, Times, ведущая газета тори, требовала твердой и решительной позиции в противостоянии Австрии и Германии и участия страны в надвигающейся континентальной войне. А за кулисами происходящего директор отдела военных операций (военной разведки), сэр Генри Уилсон, твердый сторонник интервенции, которого в эти дни часто видели спешащим в посольство Франции из министерства иностранных дел и обратно, предупредил руководство консерваторов о том, что велика опасность, что Великобритания покинет Францию на произвол судьбы.

1 августа, вскоре после визита Камбона к Грею, французскому послу нанес визит депутат от консерваторов Джордж Ллойд. Камбон все еще был в ярости: что, спрашивал он, стало с англо-французскими военно-морскими договоренностями или соглашениями между генеральными штабами, предполагавшими политику взаимной безопасности? А как насчет многочисленных заверений в британской поддержке в последние годы? «Все наши планы были выработаны совместно, – восклицал посол. – Наши штабы согласовали программу совместных действий. Вы видели все наши военные планы и приготовления»[1680]1680
  Austen Chamberlain, Down the Years (London, [1935]), p. 94.


[Закрыть]. Преодолев временный приступ отчаяния, Камбон умело наступал на своего собеседника. Министерство иностранных дел, говорил он, фактически возложило вину за собственное бездействие на консервативную оппозицию, заявляя, что на тори нельзя полагаться в поддержке любой инициативы, которая может привести к войне. Ллойд категорически отрицал это и покинул французское посольство твердо решив мобилизовать консервативное лобби, выступающее за интервенцию. Поздно вечером в доме Остина Чемберлена состоялась встреча, и к десяти часам следующего дня (2 августа) группа видных консерваторов, включая Лэнсдауна и Бонара Лоу, лидеров консерваторов в обоих палатах парламента, согласилась на поддержку активных действий. Асквиту было отправлено письмо, в котором кроме сообщения о том, что оппозиция поддержит интервенцию, содержалось предупреждение, что принятие решения о нейтралитете не только нанесет ущерб репутации страны, но и подорвет ее безопасность[1681]1681
  Colin Forbes Adams, Life of Lord Lloyd (London, 1948), pp. 59–60; Chamberlain, Down the Years, pp. 94–101; Ian Colvin, The Life of Lord Carson (3 vols., London, 1932–1936), vol. 3, pp. 14–20; о разговоре Камбона с Ллойдом, см. особенно pp. 14–15; Leopold S. Amery, My Political Life (3 vols., London, [1953–5]), vol. 2, pp. 17–19.


[Закрыть].

Однако решающая битва, конечно, должна была состояться в кабинете министров. Здесь уверенный консенсус по-прежнему был на стороне невмешательства. Большинство с подозрением относились к Антанте с Францией и глубоко враждебно относились к Конвенции с Россией[1682]1682
  Keith M. Wilson, The Policy of the Entente. Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914 (Cambridge, 1985), p. 135.


[Закрыть]. «Каждый хочет остаться в стороне», – писал Асквит Венеции Стэнли 31 июля[1683]1683
  Асквит – Стэнли, Лондон, 31 июля 1914 г., в Brock and Brock (eds.), Letters to Venetia Stanley, p. 138.


[Закрыть]. По крайней мере, три четверти членов кабинета, как позднее вспоминал Черчилль, были полны решимости не допустить втягивания в «европейскую ссору», если только сама Британия не подвергнется нападению, «что казалось маловероятным»[1684]1684
  Winston S. Churchill, The World Crisis (London, 1931), p. 114.


[Закрыть]. И антиинтервенционисты могли, вполне справедливо, заявлять о поддержке со стороны банковских и коммерческих кругов – 31 июля делегация финансистов Сити посетила Асквита, чтобы предостеречь его от участия Великобритании в европейском конфликте.

Заседание кабинета министров утром 1 августа показало поляризацию мнений и прояснение позиций. Морли и Саймон возглавили группу противников интервенции, призывая к заявлению «здесь и сейчас», что «ни при каких обстоятельствах» британское правительство не даст согласия на участие в войне. Черчилль, напротив, был «очень воинственен» и требовал «немедленной мобилизации». Грей, казалось, готов был уйти в отставку, если кабинет проголосует за нейтралитет. Позиция Холдена была «расплывчата» и «туманна»[1685]1685
  Асквит – Стэнли, Лондон, 1 августа 1914 г., в Brock and Brock (eds.), Letters to Venetia Stanley, p. 140.


[Закрыть]. Кабинет принял решение против немедленного развертывания британских экспедиционных сил на континенте – решение, против которого не выступили ни Грей, ни другие либеральные империалисты (именно это решение повергло Поля Камбона в отчаяние). Джон Морли был настолько уверен в окончательном принятии позиции нейтралитета, что похвастался победой «партии мира» перед Черчиллем, заявив: «Мы все-таки побили вас»[1686]1686
  John Morley, Memorandum on Resignation, August 1914 (London, 1928), p. 5.


[Закрыть].

И все же к концу следующего дня – в воскресенье 2 августа – британское правительство предприняло ключевые шаги в направлении интервенции. На первом заседании кабинета министров в тот день, с одиннадцати утра до двух часов дня, Грей был уполномочен сообщить французскому послу, что, если немецкий флот пересечет Северное море или войдет в Ла-Манш, чтобы нарушить свободу французского судоходства или атаковать французское побережье, британский флот окажет ему полную защиту. Уолтер Ренсимен, министр сельского хозяйства и рыболовства, позже описал это как «Кабинет министров, который решил, что война с Германией неизбежна»[1687]1687
  Цит. по: Wilson, Policy of the Entente, p. 137.


[Закрыть]. На более позднем заседании, длившемся с половины седьмого до восьми вечера, было решено, что «существенное нарушение» бельгийского нейтралитета «заставит нас принять соответствующие меры»[1688]1688
  Лорд Крю – Георгу V, отчет о заседании кабинета министров 2 августа 1914 года, 18:30, в J. A. Spender and Cyril Asquith, Life of Herbert Henry Asquith (2 vols., London, 1932), vol. 2, p. 82; Morley, Memorandum, p. 21.


[Закрыть]. Было понятно, что это последнее обязательство неизбежно повлечет за собой интервенцию, поскольку немцы ясно дали понять британскому правительству, что они намерены наступать на Францию через Бельгию. Признавая, что это означает зловещее предзнаменование для всех сторонников нейтралитета, Бернс объявил о своей отставке после первого заседания, в конце второго виконт Джон Морли также уведомил о своей скорой отставке. «Партия мира» была повержена.

Как оказался возможен такой внезапный драматический поворот? Отвечая на этот вопрос, следует, во-первых, отметить мастерство, с которым интервенционисты определяли условия дискуссии. Член кабинета Герберт Сэмюэл помог сформировать повестку, поставив перед двумя заседаниями два вопроса, во-первых, о немецкой бомбардировке французского побережья и, во-вторых, о «существенном нарушении» бельгийского нейтралитета, как о потенциальных спусковых механизмах британского вооруженного ответа. Отчасти привлекательность этих двух предположений как повода к интервенции заключалась в том, что они были сформулированы таким образом, чтобы гарантировать, что именно «действия Германии, а не наши» приведут к «катастрофе»[1689]1689
  Об ответственности Сэмюэла за эти формулировки и способности заручиться их поддержкой среди своих коллег см.: Wilson, Policy of the Entente, p. 142; также Герберт Самуэль – своей жене Беатрис, 2 августа 1914 г., в C. J. Lowe and M. L. Dockrill, The Mirage of Power (3 vols., London, 1972), vol. 1, pp. 150–51; Cameron Hazlehurst, Politicians at War, July 1914 to May 1915: A Prologue to the Triumph of Lloyd George (London, 1971), pp. 93–8.


[Закрыть]. Грей в сильном волнении заявил на утренней встрече 2 августа, что Великобритания несет моральную ответственность за поддержку Франции в грядущем конфликте, добавив, что «мы заставили Францию полагаться на нас, и если мы не поддержим ее в ее агонии, я не смогу продолжать работу в министерстве иностранных дел…»[1690]1690
  О словах Грея и его «эмоциях» см.: George Allardice Riddell (owner of News of the World), Lord Riddell’s War Diary, 1914–1918 (London, 1933), p. 6.


[Закрыть]. И в то время, как сторонники интервенции сплотились вокруг Грея и премьер-министра, «партия мира» не смогла заручиться межпартийной или внепарламентской поддержкой и оказалась не в состоянии выбрать лидера, способного бросить вызов империалистам и их союзникам из консерваторов.

Насколько весомы были аргументы либеральных империалистов? Поскольку Британия действительно объявила войну Германии 4 августа после немецкого вторжения в Бельгию и поскольку Антанта быстро превратилась в полноценный союз, история которого позже будет переписана как история непоколебимой англо-французской дружбы, принято считать, что Бельгия и Франция были теми темами, которые втянули кабинет, парламент и британский народ в войну. Эту точку зрения нельзя назвать неверной: невозможно отрицать их важность как для легитимации принятой политики, так и для скрепления священного союза между кабинетом, парламентом и общественным мнением, ставшего такой удивительно яркой чертой Британии начала войны[1691]1691
  О месте Бельгии в британском провоенном дискурсе см.: John Keiger, «Britain’s „Union Sacrée“ in 1914», in Jean-Jacques Becker and Stéphane Audoin-Rouzeau (eds.), Les Sociétés européennes et la guerre de 1914–1918 (Paris, 1990), pp. 39–52, esp. pp. 48–49.


[Закрыть]. В блестящей речи в палате общин 3 августа Грей интегрировал англо-французскую Антанту в формирующийся консенсус относительно войны. Британские обязательства перед Францией, говорил он, в юридическом смысле никогда не подразумевали «обязательств по соучастию в войне». Но сам факт военно-морского сотрудничества между двумя странами подразумевал моральное обязательство:

Французский военный флот сейчас находится в Средиземном море, а северное и западное побережья Франции абсолютно беззащитны. Поскольку французский флот сосредоточен в Средиземном море, ситуация сильно отличается от того, что было раньше, потому что дружба, которая за последнее время возникла и укрепилась между нашими странами, внушила им чувство безопасности, уверенности, что им нечего было бояться. Французское побережье абсолютно беззащитно. Весь французский флот находится в Средиземном море и сосредотачивался там в течение нескольких лет по причине уверенности в доверии и дружбе, существовавших между двумя нашими странами[1692]1692
  Цит. по: Hermann Lutz, Lord Grey and the World War, trans. E. W. Dickes (London, 1928), p. 101.


[Закрыть].

И к этому моральному обязательству Грей присовокупил аргумент жизненных интересов, предположив, что, если Франция выведет свой флот из Восточного Средиземноморья, Италия может воспользоваться возможностью, чтобы отказаться от сохранения своего нейтралитета, а Британии в какой-то момент придется вступить с ней в схватку, чтобы защитить средиземноморские торговые пути, которые «жизненно важны для страны». Это была, по общему мнению, самая успешная речь за всю политическую карьеру Грея – читая ее сегодня, невозможно не впечатлиться тем, как он, в соблазнительно вопросительном, джентльменском стиле, который был его визитной карточкой, утверждает моральные устои имперской позиции. Одним из самых говорящих признаний было высказывание бывшего антиинтервенциониста и либерала Кристофера Аддисона: «[Речь Грея], я думаю, убедила всю палату, за исключением, возможно, трех или четырех человек, что мы вынуждены участвовать в войне»[1693]1693
  C. Addison, Four and a Half Years (2 vols., London, 1934), vol. 1, p. 32, цит. по: Brock, «Britain Enters the War», p. 161.


[Закрыть]. И как только решение было принято, вся нация как один с поразительной скоростью начала координировать в соответствии с ним свои действия, словно заключив общебританский священный союз, который включил в себя всех, от профсоюзов всех мастей до лейбористов и даже ирландских националистов[1694]1694
  Keiger, «Britain’s „Union Sacrée“», in Becker and Audoin-Rouzeau (eds.), Les Sociétés européennes, pp. 39–52; Samuel R. Williamson, The Politics of Grand Strategy. Britain and France Prepare for War, 1904–1914 (Cambridge, MA, 1969), pp. 357–360.


[Закрыть]. Доверие Камбона к британскому министру иностранных дел было, таким образом, возвращено. Конечно, ему пришлось пережить несколько болезненных моментов, но в конечном итоге французский посол оказался прав, поставив на него в долгосрочной перспективе, да и в конце концов «долгосрочная перспектива» эта заняла всего несколько дней.

Тем не менее тот факт, что ни суверенитет Бельгии, ни безопасность Франции не имели большого значения для кабинета министров в последние дни июля, говорит о том, что нам нужно разбираться в нюансах аргументации и проводить различие между фактическими причинами принятых решений и аргументами, выбранными для их пропаганды и оправдания. Существовали другие факторы, оказавшиеся катализаторами перехода от позиции нейтралитета к поддержке интервенции, особенно для тех колеблющихся министров, чьи голоса были необходимы для принятия резолюции. В рамках этой более ограниченной реальности решающее значение имели партийно-политические опасения по поводу того, как либеральное правительство переживет отставку Грея и Асквита. Принимая во внимание поддержку интервенции консервативной оппозицией (которая, в свою очередь, была частично вызвана отношением к ирландскому вопросу, поскольку предполагалось, что вступление в войну потребует отложить вопрос о гомруле на неопределенный срок), крах либерального кабинета привел бы к принятию той же интервенционистской политики, только слегка позже и без Грея. Для тех, кто был равнодушен к бельгийскому суверенитету и англо-французскому военно-морскому соглашению, это было мощным аргументом против того, чтобы разногласия в дебатах об участии в войне привели к смене правительства[1695]1695
  Это аргумент, выдвинутый в Keith M. Wilson, «The British Cabinet’s Decision for War, 2 August 1914», British Journal of International Studies (1975), pp. 148–159; reprinted as chap. 8 of id., The Policy of the Entente.


[Закрыть].

В основе этих расчетов лежали более глубокие опасения по поводу угрозы, которую представлял надвигающийся конфликт для безопасности Великобритании. Примерно с 1900 года необходимость отражения угроз со стороны России была центральной темой британской политики. В 1902 году Великобритания использовала англо-японский союз для противостояния России на Дальнем Востоке. Англо-французская Антанта 1904 года еще больше ослабила Россию, по крайней мере, как противника Британии, а Конвенция 1907 года с Россией предоставила – по крайней мере теоретически – средство управления напряженностью на имперской периферии, которую Британия больше не могла себе позволить эффективно защищать при помощи военной силы. К 1914 году российская угроза никуда не исчезла. Более того, она даже усилилась в последний год перед началом войны. Чрезвычайно своевольное и провокационное в это время поведение русских в Персии и Средней Азии побудило одних политиков в Лондоне поверить в то, что англо-русская конвенция может быть на последнем издыхании, а других, напротив, еще сильнее настаивать на союзе с Санкт-Петербургом. Как Бьюкенен написал в письме к Николсону в апреле 1914 года: «Россия быстро становится настолько могущественной, что мы должны сохранить ее дружбу почти любой ценой. Если она выработает убеждение, что мы ненадежны как партнер и бесполезны как союзник, она может однажды заключить сделку с Германией и развязать себе руки в отношении Турции и Персии»[1696]1696
  Бьюкенен – Николсону, Санкт-Петербург, 16 апреля 1914 г., BD, vol. 10/2, doc. 538, pp. 784–785.


[Закрыть]. Или, как еще более откровенно писал Николсон в 1912 году:

…было бы гораздо менее выгодно иметь недружественные нам Францию и Россию, чем недружелюбную Германию. [Германия] может доставлять нам много раздражения, но на самом деле она не способна угрожать ни одному из наших важных жизненных интересов, в то время как [из этих двух] Россия, в особенности, может поставить нас в крайне затруднительное и действительно очень опасное положение на Среднем Востоке и на нашей индийской границе, и было бы весьма прискорбно, если бы мы вернулись к положению вещей, существовавшему до 1904 и 1907 годов[1697]1697
  Николсон – Гошену, 15 апреля 1912 г., ibid., vol. 6, doc. 575, p. 747; Steiner, Foreign Office, p. 131; см. также: Wilson, The Policy of the Entente, p. 78; Zara S. Steiner, «The Foreign Office under Sir Edward Grey», in Francis Harry Hinsley (ed.), British Foreign Policy under Sir Edward Grey (Cambridge, 1977), p. 45.


[Закрыть].

Тем не менее именно для сдерживания Германии, а не России, Британия вступила в войну в 1914 году. Среди историков существуют разногласия по поводу соответствующего влияния этих двух совершенно разных парадигм безопасности на принимаемые решения – в то время как более старые исследования (и некоторые новые) настаивают на центральном месте парадигмы континентального баланса сил в британском образе мышления и в ее актуальной политике, недавние исследования пересматривают этот подход, расширяя поле зрения и утверждая, что уязвимость Великобритании как мировой державы вынуждала ее сосредоточить внимание на России, как на более фундаментальной угрозе. Верно, что вопрос континентального баланса приобрел больший вес в британском мышлении после кризисов 1905 и 1911 годов[1698]1698
  Williamson, Politics of Grand Strategy, pp. 108–114, 167–204.


[Закрыть]. Но было бы ошибкой преувеличивать противоречие между двумя этими точками зрения, которые в аргументации британских политиков часто использовались совместно. Примером может служить замечание, добавленное Айрой Кроу к телеграмме посла Бьюкенена из Санкт-Петербурга от 25 июля. Точка зрения Кроу была и всегда оставалась точкой зрения сторонника участия Британии в европейских делах, сторонника баланса сил, направленных на сдерживании Германии. Однако он также открыто призвал к имперской безопасности Великобритании: