Текст книги "Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году"

Во Франции имела место иная, но в целом аналогичная динамика. В гораздо большей степени, чем в России, министерство иностранных дел, или набережная д’Орсе, как его называли из-за расположения, пользовалось огромной властью и автономией. Это была социально сплоченная и относительно стабильная организация, пронизанная высоким чувством собственного предназначения. Корпоративный дух министерства укрепляла тесная сеть семейных связей: братья Жюль и Поль Камбон были послами в Берлине и Лондоне соответственно, посол в Санкт-Петербурге в 1914 году Морис Палеолог был зятем Жюля и Поля, были и другие династии – Эрбетты, де Маржери и де Курсели, и это лишь некоторые из них. Министерство иностранных дел защищало свою независимость при помощи секретности. Конфиденциальная информация лишь изредка предоставлялась членам кабинета министров. Для высокопоставленных чиновников было обычным делом утаивать информацию от самых высокопоставленных политиков, даже от самого президента республики. В январе 1895 года, например, во время пребывания на посту министра иностранных дел Габриэля Аното, президент Казимир Перье ушел в отставку всего через шесть месяцев, заявив, что министерство иностранных дел не смогло держать его в курсе даже самых важных событий. Программные документы рассматривались как тайны. Раймон Пуанкаре был проинформирован о деталях франко-российского союза только тогда, когда стал премьер-министром и министром иностранных дел в 1912 году[554]554
  M. B. Hayne, The French Foreign Office and the Origins of the First World War, 1898–1914 (Oxford, 1993), p. 34.


[Закрыть].

Но относительная независимость министерства не обязательно означала власть и автономию министра. Министры иностранных дел Франции, как правило, были слабыми, более слабыми, чем их собственный министерский аппарат. Одной из причин этого была относительно быстрая смена министров – следствие неизменно высокого уровня политической нестабильности в довоенной Франции. Например, с 1 января 1913 года и до начала войны на этом посту побывало ни много ни мало шесть человек. Пост министра иностранных дел был более проходным и менее важным этапом в жизненном цикле французских политиков, чем в Великобритании, Германии или Австро-Венгрии. А в отсутствие какого-либо кодекса солидарности кабинета, энергия и амбиции министров, как правило, были поглощены ожесточенной фракционной борьбой, которая была частью повседневной жизни правительства Третьей республики.

Конечно, из этого правила были исключения. Если министр оставался у власти достаточно долго и обладал достаточной решимостью и трудолюбием, он определенно мог оставить отпечаток своей личности на работе министерства. Теофиль Делькассе – хороший тому пример. Он оставался на своем посту в течение ошеломляющих семи лет (с июня 1898 года по июнь 1905 года) и установил свое господство в министерстве не только благодаря неустанной работе, но и благодаря развитию сети послов и функционеров-единомышленников во всей организации, а не опоре на постоянных чиновников в Париже. Во Франции, как и повсюду в Европе, увеличение и уменьшение количества отдельных офисов в системе приводило к корректировкам в перераспределении власти. При сильном министре, таком как Делькассе, влияние высших должностных лиц государственной службы, известных под общим названием Централь, имела тенденцию сокращаться, в то время как послы, освобожденные от ограничений, налагаемых центром, процветали, так же как Извольский и Гартвиг в начальные годы работы Сазонова. За долгое время пребывания Делькассе у власти сформировался внутренний кабинет, состоявший из высокопоставленных послов, группировавшийся вокруг братьев Камбонов (Лондон и Берлин) и Камилля Баррера (Рим). Послы регулярно встречались в Париже для обсуждения политики и лоббирования ключевых должностных лиц. Они общались с министром путем обмена частными письмами, минуя функционеров Централь.

Высокопоставленные послы развили необычайно возвышенное чувство собственной важности, особенно если сравнивать это с профессиональным духом сегодняшних послов. Характерным примером является Поль Камбон: в письме 1901 года он отмечал, что вся французская дипломатическая история представляет собой не более чем длинный список попыток заграничных агентов добиться чего-либо перед лицом сопротивления Парижа. Не соглашаясь с официальными распоряжениями из столицы, он нередко просто сжигал их. Во время напряженной беседы с Жюстином де Сельвом, министром иностранных дел с июня 1911 по январь 1912 года, Камбон несколько бестактно сообщил, что считает себя равным министру[555]555
  Ibid., p. 81.


[Закрыть]. Это утверждение выглядит менее удивительным, если учесть, что в период с 1898 года, когда он стал послом в Лондоне, и до лета 1914 года Камбон мог наблюдать, как девять министров заняли и покинули свой пост – двое из них сделали это дважды. Камбон считал себя не рядовым чиновником в иерархии правительства, а слугой Франции, чей опыт давал ему право играть важную роль в процессе разработки ее политики.

В основе возвышенного самосознания Камбона лежало убеждение, разделяемое многими высокопоставленными послами, что он не просто представляет Францию, он олицетворяет ее. Хотя он пробыл послом в Лондоне с 1898 по 1920 год, Камбон не знал ни слова по-английски. Во время встреч с Эдвардом Греем (который не говорил по-французски) он настаивал на том, чтобы каждое высказывание его собеседника было переведено на французский, включая легко узнаваемые слова, такие как «yes»[556]556
  «Un Diplomate» (pseud.), Paul Cambon, ambassadeur de France (Paris, 1937), p. 234.


[Закрыть]. Он был твердо уверен – как и многие представители французской элиты – что французский является единственным языком, способным выражать рациональное мышление, и он возражал против организации французских школ в Великобритании на том эксцентричном основании, что французы, воспитанные в Британии, как правило, вырастают умственно отсталыми[557]557
  Hayne, French Foreign Office, pp. 84, 103.


[Закрыть]. Камбон и Делькассе установили тесные рабочие отношения, плодом которых стало «Сердечное согласие» 1904 года. Именно Камбон, с 1901 года прилагавший все усилия, чтобы убедить своих британских собеседников достичь компромисса по Марокко, и в то же время призывавший Делькассе отказаться от мнимых претензий Франции на Египет, больше, чем кто-либо другой, заложил основу для Антанты[558]558
  Ibid., p. 85.


[Закрыть].

Ситуация изменилась после отставки Делькассе в разгар первого марокканского кризиса. Его преемники были менее сильными и авторитетными фигурами. Морис Рувье и Леон Буржуа занимали министерский пост только десять и семь месяцев соответственно; Стефан Пишон продержался в течение более длительного периода, с октября 1906 года по март 1911 года, но он ненавидел регулярную тяжелую работу и часто отсутствовал за своим столом на набережной д’Орсе. Результатом стал неуклонный рост влияния Централь[559]559
  Ibid., pp. 174, 200.


[Закрыть]. К 1911 году две фракционные группировки в мире французской внешней политики объединились. С одной стороны были старые послы и их союзники в администрации, которые были склонны поддерживать разрядку с Германией и прагматичный, открытый подход к международным отношениям. С другой стороны были, как называл их Жюль Камбон, «молодые турки» из Централь.

Послы обладали авторитетом возраста и опытом, накопленным за долгие годы работы. С другой стороны, люди из Централь обладали огромными институциональными и структурными преимуществами. Они могли выпускать пресс-релизы, они контролировали циркуляцию официальных документов, и, самое главное, у них был доступ к «черному кабинету» внутри министерского офиса – небольшому, но важному отделу, отвечающему за вскрытие писем, а также перехват и расшифровку дипломатических сообщений. И так же, как в России, это конкурирующее структурное разделение совпадало с разницей взглядов на международные отношения. Таким образом, перипетии внутренней борьбы за влияние могли иметь прямое отношение к ориентации страны во внешней политике.

Примером тому является поведение Франции в вопросе, касающемся Марокко. После франко-германского столкновения из-за Марокко в 1905 году и немецкого поражения на Альхесирасской конференции в 1906 году, Париж и Берлин изо всех сил пытались найти формат договоренности, который позволил бы оставить марокканский конфликт позади. С французской стороны мнения относительно того, как следует рассматривать претензии Германии в отношении Марокко, разделились. Следует ли Парижу учесть интересы Германии или действовать так, как будто прав Германии на этой территории просто не существует? Наиболее откровенным сторонником первой точки зрения был Жюль Камбон, брат Поля и посол Франции в Берлине. У Камбона было несколько причин искать разрядки отношений с Германией. Он утверждал, что немцы имеют право отстаивать интересы своих промышленников и инвесторов за рубежом. Он также сформировал мнение, что самые высокопоставленные немецкие политики – от кайзера и его близкого друга графа Филиппа цу Эйленбурга до канцлера Бернгарда фон Бюлова, министра иностранных дел Германии Генриха фон Чиршки и его преемника Вильгельма фон Шёна – искренне желали улучшения отношений с Парижем. По его мнению, это Франция, с ее фракционной политической борьбой и пылкой националистической прессой, была в основном ответственна за недопонимание, которое возникло между двумя соседними державами. Плодом усилий Камбона стало франко-германское соглашение от 9 февраля 1909 года, которое исключило участие Берлина в каких-либо политических инициативах в Марокко, но подтвердило ценность франко-германского сотрудничества в экономической сфере[560]560
  О Марокканском соглашении от 8 февраля 1909 года см. Поль Камбон – Анри Камбону, 7 февраля 1909 г., в Cambon, Correspondance, vol. 2, pp. 272–3.


[Закрыть].

На другой стороне находились люди из Централь, которые выступали против уступок любого рода. За кулисами действовали ключевые официальные лица, такие как маниакальный германофоб Морис Эрбетт, глава отдела коммуникаций на набережной д’Орсе с 1907 по 1911 год, который использовал свои обширные контакты с журналистами для саботажа переговоров, передавая во французскую прессу потенциально противоречивые примирительные предложения, порой прежде чем их отправляли немцам, и даже разжигая в прессе ура-патриотическую кампанию против самого Камбона[561]561
  Hayne, French Foreign Office, pp. 199, 207.


[Закрыть]. Эрбетт был прекрасным примером чиновника, которому удалось запечатлеть свое собственное видение на картине французской политики. В меморандуме 1908 года, который напоминает знаменитый меморандум 1907 года старшего клерка министерства иностранных дел Великобритании Айры Кроу (за исключением того, что четко систематизированный документ Кроу занимает двадцать пять печатных страниц, а Эрбетт растянул свой на невероятные и хаотичные 300 рукописных страниц), Эрбетт нарисовал современную историю франко-германских отношений в самых мрачных тонах – как каталог злобных уловок, «инсинуаций» и угроз. Немцы – писал он – были неискренними, подозрительными, нелояльными и двуличными. Их усилия по примирению были хитрыми уловками, разработанными, чтобы обмануть и изолировать Францию; их предложения, направленные якобы на защиту их интересов за границей, были просто провокациями; их внешняя политика – отталкивающие предложения, вынуждающие выбирать между «угрозами и обещаниями». Он заключил, что Франция не несет абсолютно никакой ответственности за плохое состояние отношений между двумя государствами, ее отношение к Германии всегда было безупречно «примирительным и достойным»: «беспристрастное изучение документов доказывает, что Франция и ее правительства в любом случае не могут нести ответственность за эту ситуацию». Как и меморандум Кроу, меморандум Эрбетта был образцом приписывания контрагенту предосудительных мотивов и «симптомов», а не перечислением фактических нарушений[562]562
  Herbette, «Relations avec la France de 1902 à 1908. Notes de Maurice Herbette», AMAE NS Allemagne 26, esp. fos. 3 verso, 25, 27, 34, 36, 37, 58, 87, 91, 113, 150, 160, 175, 182, 200, 212, 219, 249, 343; обсуждение этого документа см. в: Hayne, French Foreign Office, p. 209.


[Закрыть]. Нет никаких свидетельств того, что Эрбетт когда-либо пересматривал свои взгляды на Германию. Он и другие непримиримые официальные лица из Централь были серьезным препятствием на пути к разрядке напряженности в отношениях с Берлином.

С падением правительства в начале марта 1911 года и отставкой Пишона, влияние Централь достигло небывало высокого уровня. Преемником Пишона на посту министра иностранных дел стал добросовестный, но совершенно неопытный Жан Крюппи, бывший магистрат, основная причина назначения которого на пост в сфере иностранных дел заключалась в том, что многие кандидаты, лучше подходящие для этой должности, уже отказались от нее, что свидетельствует о том, насколько низко ценились министерские посты. В течение короткого периода пребывания Крюппи на посту министра – он вступил в должность 2 марта 1911 года и ушел в отставку к 27 июня – Централь захватил эффективный контроль над политикой. Под давлением политического и коммерческого директоров министерства, Крюппи согласился разорвать все экономические отношения с Германией в Марокко, что являлось безоговорочным отказом от соглашения 1909 года. Последовала череда односторонних шагов: переговоры о совместном франко-германском управлении железной дорогой от Феса до Танжера были прерваны без уведомления, и было составлено новое финансовое соглашение с Марокко, в котором вообще не упоминалось участие Германии. Камбон был в ужасе: французы, предупреждал он, ведут свои отношения с Германией в духе «esprit de chicane»[563]563
  Склочник, сутяжник. – Прим. пер.


[Закрыть], [564]564
  Цит. по: Jean-Claude Allain, Agadir. Une Crise impérialiste en Europe pour la conquête du Maroc (Paris, 1976), p. 284; см. также: Hayne, French Foreign Office, p. 212; о французском подходе к отношениям с Германией в Марокко см. также: E. Oncken, Panthersprung nach Agadir. Die deutsche Politik während der zweiten Marokkokrise 1911 (Düsseldorf, 1981), pp. 98–109.


[Закрыть].

Наконец, решив без консультаций с другими заинтересованными странами направить значительный французский контингент в марокканский город Фес весной 1911 года, под предлогом подавления местных волнений и защиты французских колонистов, Париж полностью разорвал как Альхесирасский протокол, так и франко-германское соглашение 1909 года. Утверждение, что отправка войск из метрополии необходима для защиты европейской коммуны Феса, было ложью; восстание произошло в глубине Марокко, и опасность для европейцев была незначительной. Письмо султана с просьбой прислать помощь из Парижа было фактически составлено французским консулом и передано ему на подпись после того, как Париж уже решил вмешаться[565]565
  E. W. Edwards, «The Franco-German Agreement on Morocco, 1909», English Historical Review, 78 (1963), pp. 483–513.


[Закрыть]. Ниже мы вернемся к кризису в Агадире, который последовал за этими шагами – но на данный момент важно отметить, что активную политику в Марокко проводило не французское правительство как таковое, а ястребы с набережной д’Орсе, чья степень влияния на международные отношения весной и в начале лета 1911 года была беспрецедентной[566]566
  Детальный анализ перехода к «авантюристической дипломатии» в Париже в 1910–1911 годы см.: Allain, Agadir, pp. 279–297.


[Закрыть]. Как и в России, утрата влияния одной частью исполнительной власти и обретение другой привели к быстрым изменениям в тоне и направлении международной политики.

В Германии внешняя политика также определялась взаимодействием центров силы внутри системы. Но были некоторые структурные отличия. Самым важным было то, что в сложной федеральной структуре, созданной для объединения множества малых государств в Германскую империю, основанную в 1871 году, роль министра иностранных дел была в значительной степени поглощена имперской канцелярией. Этот ключевой пост был фактически составным, в котором ряд различных органов власти были связаны в личный союз. Канцлер Германской империи обычно был одновременно и министром-президентом, и министром иностранных дел Пруссии, наибольшего из федеральных государств, которое включало около трех пятых граждан и территории новой империи. Не было имперского министра иностранных дел, только имперский государственный секретарь по иностранным делам, который был в прямом подчинении канцлера. А тесная связь канцлера с выработкой внешней политики физически проявлялась в том, что его частные апартаменты располагались в небольшом и многолюдном дворце на Вильгельмштрассе 76, где находилось также министерство иностранных дел Германии.

Это была система, которая позволила Отто фон Бисмарку доминировать в уникальной конституционной структуре, которую он помог создать после германских войн за объединение, и единолично управлять ее внешними делами. Уход Бисмарка ранней весной 1890 года оставил после себя вакуум власти, который никто не мог заполнить[567]567
  Hildebrand, Das vergangene Reich, p. 161.


[Закрыть]. Лео фон Каприви, первый постбисмарковский канцлер и министр иностранных дел Пруссии, не имел опыта в международных делах. Эпохальное решение Каприви не продлевать Договор о перестраховке было фактически навязано ему фракцией в министерстве иностранных дел Германии, которая в течение некоторого времени тайно выступала против линии Бисмарка. Возглавляемая Фридрихом фон Гольштейном, директором политического департамента министерства иностранных дел, очень умным, сверхчувствительным, при этом по характеру недобрым и социально замкнутым человеком, который вызывал персональное восхищение, но едва ли дружеское отношение своих коллег, эта фракция с легкостью сумела завоевать доверие нового канцлера. Иными словами, как и во Франции, слабость министра иностранных дел (или в данном случае канцлера) означала, что инициатива уплыла в руки постоянных чиновников с Вильгельмштрассе, берлинского эквивалента Централь. Такое положение дел сохранилось и при преемнике Каприви, князе Хлодвиге цу Гогенлоэ-Шиллингсфюрст, который занимал пост канцлера в 1894–1899 годах. Именно Гольштейн, а не канцлер или имперский министр иностранных дел, определял формат внешней политики Германии в начале и середине 1890-х годов.

Гольштейн мог делать это отчасти потому, что у него были прекрасные связи как с ответственными политиками, так и с кругом советников, окружавших кайзера Вильгельма II[568]568
  Wolfgang J. Mommsen, Grossmachtstellung und Weltpolitik. Die Aussenpolitik des Deutschen Reiches, 1870 bis 1914 (Frankfurt am Main, 1993), p. 125.


[Закрыть]. Это были годы, когда Вильгельм наиболее энергично пытался использовать свое императорское положение, решив стать «своим собственным Бисмарком» и установить свое собственное «личное господство» над громоздкой немецкой системой. Ему не удалось достичь этой цели, но его выходки парадоксальным образом привели к концентрации исполнительной власти, поскольку самые высокопоставленные политики и чиновники объединились, чтобы отразить угрозу целостности процесса принятия решений со стороны монарха. Фридрих фон Гольштейн, граф Филипп цу Эйленбург, близкий друг и влиятельный советник кайзера, и даже неэффективный канцлер Гогенлоэ научились «управлять кайзером»[569]569
  Geoff Eley, «The View from the Throne: The Personal Rule of Kaiser Wilhelm II», Historical Journal, 28/2 (1985), pp. 469–485.


[Закрыть]. Они сделали это в основном потому, что не воспринимали его слишком серьезно. В письме Эйленбургу от февраля 1897 года Гольштейн заметил, что это была «третья политическая программа», которую он получил от монарха за три месяца. Эйленбург посоветовал ему не воспринимать их всерьез: проекты кайзера – это не «программы», как он заверил Гольштейна, а причудливые «маргинальные наброски», имеющие ограниченное значение для проведения реальной политики. Канцлера они тоже не впечатляли. «Похоже, что Его Величество рекомендует еще одну новую программу, – писал Гогенлоэ, – но я не воспринимаю это слишком трагично; я видел слишком много программ, которые появлялись и исчезали»[570]570
  Гольштейн – Эйленбургу, Берлин, 3 февраля 1897 г.; см. также: Эйленбург – Гольштейну, Вена, 7 февраля 1897 г., в Rich, Fisher and Frauendienst (eds.), Die geheimen Papiere, docs. 599 and 601, vol. 4, pp. 8, 12; см. также: Гогенлоэ – Эйленбургу, Берлин, 4 февраля 1897 г., в C. z. Hohenlohe-Schillingsfürst, Denkwürdigkeiten der Reichskanzlerzeit, ed. K. A. v. Müller (Stuttgart, Berlin, 1931), p. 297.


[Закрыть].

Именно Эйленбург и Гольштейн привели профессионального дипломата Бернгарда фон Бюлова на пост канцлера. Уже будучи имперским министром иностранных дел при канцлере Гогенлоэ (1897–1900), Бюлов смог с помощью своих друзей обеспечить контроль над политикой Германии. Его положение еще более укрепилось после 1900 года, когда кайзер, действуя по совету Эйленбурга, назначил Бюлова канцлером. Больше, чем любой канцлер до него, Бюлов применил все искусство закаленного придворного, чтобы завоевать симпатии Вильгельма. Несмотря на внутреннее соперничество и подозрения, тройка Бюлов – Гольштейн – Эйленбург в течение некоторого времени чрезвычайно жестко удерживала в своих руках процесс выработки политики Германии[571]571
  Lerman, Chancellor as Courtier, p. 110.


[Закрыть]. Система работала, пока выполнялись три условия: (i) партнеры были согласны в отношении своих окончательных решений и цели, (ii) их политика была успешной и (iii) кайзер оставался пассивным.

Во время кризиса 1905–1906 годов в Марокко все три предпосылки истекли. Во-первых, Гольштейн и Бюлов обнаружили свои разногласия по поводу целей Германии в Марокко (Бюлов требовал компенсации; Гольштейн надеялся – что было нереально – разрушить англо-французскую Антанту). Затем на конференции в Альхесирасе в 1906 году, где германская делегация оказалась изолирована и переиграна Францией, стало ясно, что марокканская политика была полна катастрофических ошибок. Одним из последствий этого фиаско стало то, что кайзер, который всегда скептически относился к марокканскому демаршу, отмежевался от своего канцлера и вновь превратился в угрозу процессу выработки согласованной политики[572]572
  Вильгельм – Бюлову, 11 августа 1905 г., в GP, vol. 19/2, pp. 496–498; см. также Lerman, Chancellor as Courtier, pp. 129–130.


[Закрыть].

Это было полной противоположностью тому, что происходило примерно в то же время в России, где провал политики царя в Восточной Азии ослабил позиции самодержца и подготовил почву для усиления ответственности кабинета министров. В Германии, напротив, неудача высокопоставленных чиновников временно восстановила свободу действий кайзера. В январе 1906 года, когда офис статс-секретаря по иностранным делам внезапно оказался вакантным (потому что занимавший его министр умер от переутомления)[573]573
  Пост статс-секретаря имперского ведомства иностранных дел с 1900 по январь 1906 г. занимал барон Освальд Самуэль Константин фон Рихтгофен. – Прим. пер.


[Закрыть], Вильгельм II навязал замену по своему собственному выбору, игнорируя совет Бюлова. Было широко известно, что Генрих фон Чиршки, близкий соратник кайзера, который часто сопровождал его в поездках, был назначен, чтобы заменить политику Бюлова–Гольштейна чем-то более примирительным. К началу 1907 года начались разговоры о вражде между «лагерем Бюлова» и «кружком Чиршки».

В последние годы своей работы на посту канцлера, который он сохранял до 1909 года, Бюлов безжалостно боролся за восстановление своего прежнего влияния. Он пытался, как это сделал Бисмарк в 1880-х годах, создать новый парламентский блок, членство в котором определялось лояльностью к его собственной персоне, в надежде сделать себя политически незаменимым для кайзера. Он помог спровоцировать сокрушительный скандал вокруг «Интервью Daily Telegraph» (ноябрь 1908), в котором некоторые остроумные замечания Вильгельма из якобы данного им интервью[574]574
  Daily Telegraph опубликовало колонку под заголовком «Персональное интервью с кайзером». На самом деле это были переработанные записи разговоров офицера британской армии Эдварда Монтегю-Стюарта-Уортли, которые он вел с Вильгельмом II в 1907 году. – Прим. пер.


[Закрыть], опубликованного в британской газете, вызвали волну протеста со стороны немецкой общественности, уставшей от опрометчивых публичных выступлений кайзера. Бюлов даже косвенно участвовал в череде кампаний в прессе в 1907–1908 годах, разоблачавших гомосексуалистов в близком кругу кайзера, включая Эйленбурга, бывшего друга и союзника канцлера, которого Бюлов, вероятно, сам бывший гомосексуалистом, теперь поносил как потенциального соперника за благосклонность кайзера[575]575
  Peter Winzen, Reichskanzler Bernhard Fürst von Bülow: Weltmachtstratege ohne Fortune, Wegbereiter der grossen Katastrophe (Göttingen, 2003), pp. 134–146.


[Закрыть]. Несмотря на эти экстравагантные маневры, Бюлов так и не восстановил свое прежнее влияние на внешнюю политику[576]576
  Lerman, Chancellor as Courtier, p. 258.


[Закрыть]. Назначение Теобальда фон Бетман-Гольвега на пост канцлера 14 июля 1909 года принесло определенную стабилизацию. Теобальду фон Бетману, возможно, не хватало опыта в международных делах, но он был устойчивой, умеренной и авторитетной фигурой и быстро утвердил свою власть над министрами и имперскими секретарями[577]577
  Konrad H. Jarausch, The Enigmatic Chancellor. Bethmann Hollweg and the Hubris of Imperial Germany (New Haven, 1973), pp. 72, 110.


[Закрыть]. Помогло то, что после шока и унижения публичных скандалов с Daily Telegraph и Эйленбургом Кайзер был менее склонен, чем в предыдущие годы, публично оспаривать авторитет своих министров.