Текст книги "Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году"

10. Ультиматум

ПОКА паровой катер вез Пуанкаре и Вивиани через Кронштадтский рейд на борт линкора «Франция», австрийцы вносили последние штрихи в ультиматум, который собирались вручить Белграду. В экипажах без опознавательных знаков, чтобы не быть замеченными, члены Общеимперского совета министров в воскресенье, 19 июля, съехались на частную квартиру Леопольда фон Берхтольда для окончательного согласования «предстоящих дипломатических действий против Сербии». Состоялось неофициальное обсуждение проекта ноты, которая должна быть отправлена в Белград, на котором ее текст был окончательно утвержден. Было решено предъявить ультиматум в 17 часов 23 июля (впоследствии время перенесли на 6 часов вечера, чтобы вручение состоялось после отъезда Пуанкаре из России). Берхтольд довольно по-донкихотски заявил, что, по его мнению, маловероятно, чтобы «информация о нашем шаге стала достоянием общественности до того, как [Пуанкаре] покинет Санкт-Петербург», но, поскольку он знал, что новости о планах Вены уже достигли Рима, скорость была важна. Сербскому правительству будет дано 48 часов на ответ; если сербы не примут его безоговорочно, срок действия ультиматума истечет вечером в субботу 25 июля.

Что дальше? Оставшаяся часть дискуссии была посвящена различным аспектам предполагаемых действий после вручения ультиматума. Конрад заверил Тису, что будет выделено достаточно войск для защиты Трансильвании от возможного нападения румын. Тиса настаивал на том, что Австро-Венгрия должна с самого начала заявить, что у нее «нет планов расширения за счет Сербии» и что она не намеревается аннексировать какую-либо часть территории королевства. Венгерский премьер, как и на предыдущем заседании, был категорически против любых действий, которые привели бы к увеличению количества еще более разгневанных южных славян среди подданных дуалистической монархии. Он также опасался, что перспектива аннексии Австрией сербских территорий не позволит русским отступить без потери лица. Вокруг этого развернулась бурная дискуссия. Берхтольд, в частности, утверждал, что сокращение территории Сербии после конфронтации может оказаться основным средством нейтрализации угрозы, которую она представляет для безопасности Австро-Венгрии. Тиса стоял на своем, и участники встречи пришли к соглашению о компромиссе: Вена в должное время официально объявит, что империя не ведет захватническую войну и не имеет никаких планов на захват сербской территории. Тем не менее это оставляет открытой возможность того, что другие государства, в частности Болгария, смогут претендовать на некоторые районы и территории, которые в настоящее время контролируются сербами[1407]1407
  «Протоколы встречи Совета министров, состоявшейся в Вене 19 июля 1914 года», ÖUAP, vol. 8, doc. 10393, pp. 511–14; Conrad von Hötzendorf, Aus meiner Dienstzeit 1906–1918 (5 vols., Vienna, 1921–1925), vol. 4, pp. 87–92.


[Закрыть].

Ни на этом, ни на других австрийских совещаниях на высшем уровне не было выработано ничего, даже отдаленно напоминающего план, который мы сегодня назвали бы стратегией выхода. Сербия не была государством-изгоем в окружении идиллически тихих соседей: граничившая с ней Албания оставалась крайне нестабильной; сохранялась вероятность, что Болгария, лишь недавно удовлетворившая свой аппетит землями контролируемой сербами Македонии, вернется к своей прежней русофильской политике; и как можно было уравновесить болгарские аннексии в Македонии с необходимостью смягчить позицию Румынии территориальными компенсациями?[1408]1408
  Этот вопрос поднимается в сообщении Чернин – Берхтольду, «совершенно секретно», Синая, 27 июля 1914 г., HHStA, PA I, Liasse Krieg 812, fos. 193–198.


[Закрыть] Останется ли у власти династия австрофобов Карагеоргиевичей, а если нет, то кто или что ее заменит? Были и менее глобальные, но оттого не менее практические вопросы: кто позаботится о персонале австрийских посольств в Белграде и Цетине, если Австро-Венгрия будет вынуждена разорвать дипломатические отношения – возможно, немцы?[1409]1409
  Сегени – МИД Вена, Берлин, 14 июля 1914 г., ibid., fo. 446.


[Закрыть] Все это оставалось неразъясненным. И снова, как и на встрече 7 июля, возможность российского вмешательства удостоилась лишь самого поверхностного обсуждения. Комментарии Конрада о военной ситуации были сосредоточены исключительно на австрийском плане Б, чисто балканском военном сценарии, а не на плане R, который предусматривал возможность нападения России на австрийскую Галицию. Тем не менее ни один из присутствующих министров не подумал задать Конраду неудобные вопросы о том, как он планирует реагировать, если русские действительно вмешаются, или уточнить, насколько легко будет перейти от одного сценария мобилизации к другому[1410]1410
  Ibid., fo. 512.


[Закрыть]. Австрийская политическая элита все еще была поглощена конфликтом с Белградом, не учитывая более широкого спектра проблем. Даже когда до Вены дошла депеша Сапари о необычайном предупреждении Пуанкаре, что у Сербии есть «друзья», – сообщение, достаточно ясно демонстрировавшее, что Франция и Россия согласовали свою стратегию реагирования на австрийский демарш, Берхтольд не задумался об изменении курса[1411]1411
  Samuel R. Williamson, Austria-Hungary and the Origins of the First World War (Houndmills, 1991), p. 203.


[Закрыть].

Нота и ультиматум были составлены бароном Александром Мусулином фон Гомирье, относительно молодым человеком, с 1910 года служившим советником в отделах церковной политики и Восточной Азии. Ему было поручено создать эти документы, потому что он имел репутацию отличного стилиста. Он был, как позже выразился Льюис Нэмир, «одним из тех обычных, лично честных, благонамеренных людей, которых мрачная судьба избрала в качестве пешек в игре, которая должна была привести к величайшей катастрофе в истории Европы»[1412]1412
  Lewis Bernstein Namier, In the Margin of History (London, 1939), p. 247.


[Закрыть]. Мусулин отточил свой текст, как ювелир драгоценный камень[1413]1413
  Manfred Rauchensteiner, Der Tod des Doppeladlers. Österreich-Urgarn und der Erste Weltkrieg (Graz, 1994), p. 78.


[Закрыть]. Нота, сопровождавшая ультиматум, началась с напоминания о том, как после кризиса с аннексией Боснии Сербия дала обещание сосуществовать с Австро-Венгрией «на основе добрососедства». Несмотря на это обязательство, говорилось в письме, сербское правительство продолжало мириться с существованием на своей территории «подрывного движения», которое спонсировало «террористическую деятельность, вылившуюся в серию беспорядков и убийств», – несколько наигранная ссылка на дюжину или около того безуспешных террористических заговоров южных славян, которые предшествовали убийствам в Сараеве. В письме утверждалось, что сербское правительство вовсе не пыталось пресечь такую деятельность, а «терпело преступные махинации различных обществ и ассоциаций» и «относилось терпимо ко всем проявлениям агитации, способным внушить сербскому населению ненависть к монархии и ее институтам»[1414]1414
  Текст австрийской ноты и ультиматума см. в: ÖUAP, vol. 8, doc. 10395, pp. 515–517.


[Закрыть]. Предварительное расследование заговора с целью убийства эрцгерцога показало, что он был спланирован и осуществлен в Белграде и что переход убийц в Боснию был организован должностными лицами сербской пограничной службы. Таким образом, прошло время «терпимости», которую монархия до сих пор проявляла в своих отношениях с Сербией. В последней части письма говорилось, что правительство Белграда должно распространить на территории королевства публичное уведомление (текст был приложен), о неприемлемости пансербского ирредентизма.

Возможно, самая интересная особенность этого текста, который послужил исходным материалом для письма, распространенного среди других держав, когда Австрия объявила войну Белграду пять дней спустя, заключается в том, что он не содержит утверждений о прямом соучастии со стороны сербского государства в подготовке Сараевского теракта. Вместо этого в нем делается более умеренное заявление о том, что сербские власти «терпели» террористические организации и их деятельность, которая привела к совершению преступления. Эта осторожная формулировка отчасти была просто отражением того, что знали и чего не знали на тот момент австрийцы. Министерство иностранных дел в Вене направило советника департамента доктора Фридриха фон Визнера в Сараево для сопоставления и анализа всех имеющихся свидетельств о заговоре. 13 июля, после тщательного расследования, Визнер предоставил отчет, из которого следовало, что пока нет доказательств, подтверждающих ответственность или соучастие правительства Белграда[1415]1415
  Визнер Берхтольду (две телеграммы), Сараево, 13 июля 1914 г., ÖUAP, vol. 8, docs. 10252, 12253, pp. 436–437; о влиянии доклада Визнера см.: Sidney Bradshaw Fay, The Origins of the First World War (2 vols., New York), vol. 2, pp. 236–239.


[Закрыть]. Позднее этот отчет будет цитироваться теми, кто утверждал, что Австрия, будучи полна решимости развязать войну, просто использовала Сараево как предлог. Но ситуация в то время была более сложной. Как Визнер позже объяснил американскому историку Бернадотту Эверли Шмитту, его телеграмма была «неправильно понята».

Персонально [вспоминает Визнер], он был тогда вполне убежден полученными при расследовании доказательствами в моральной ответственности сербского правительства за преступление в Сараеве, но поскольку доказательства были не из тех, которые приняли бы в суде, он не хотел, чтобы их использовали в формальном обвинении против Сербии. По его словам, он ясно дал понять это по возвращении в Вену[1416]1416
  Bernadotte Everly Schmitt, Interviewing the Authors of the War (Chicago, 1930), p. 22.


[Закрыть].

Поскольку австрийцы были полны решимости на этот раз провести процесс настолько безупречно с юридической точки зрения, насколько только возможно, не могло быть и речи о том, чтобы обвинять сербское государство в прямой ответственности за убийства в Сараеве. Свидетельств, касающихся подготовки и обучения юношей и их перехода через сербскую границу, было достаточно только для подтверждения причастности различных подчиненных государству органов. Более того, преследуя туманные следы запутанной структуры «Народной обраны», австрийцы упустили гораздо более важную организацию «Черная рука», чьи сети проникли в самое сердце сербского государства. Они не смогли проследить нити, ведущие к Апису, и не смогли собрать доказательств того, что сербское правительство заранее знало о заговоре, возможно потому, что Билински, мучительно переживавший, что не посчитал необходимым сообщить Берхтольду о своем странном разговоре с сербским посланником, впоследствии держал в секрете этот эпизод. Впрочем, обладай австрийцы более полновесными доказательствами, они, несомненно, сочли бы даже более оправданными меры, которые они планировали предпринять. На данный момент позорный процесс Фридъюнга, которым уже размахивали русские и французы в качестве аргумента против принятия требований Вены, вынудил составителей ультиматума урезать свои формулировки до такой степени, чтобы их можно было без сомнений подкрепить фактической информацией, которая уже была получена в результате расследования в Сараеве.

Далее следовали десять требований, составлявшие, собственно, сам ультиматум. Первые три пункта касались подавления ирредентистских организаций и антиавстрийской пропаганды, которую они распространяли. Пункты 4, 6 и 8 касались необходимости принятия мер против лиц, причастных к преступлению в Сараеве, включая скомпрометированных военнослужащих и пограничников, а также «соучастников заговора 28 июня, которые находятся на сербской территории». Пункт 7 был более конкретным: он требовал «без промедления» арестовать Милана Цигановича и майора Воислава Танкосича. Танкосич был, хотя австрийцы об этом еще не знали, оперативником «Черной руки», близким к Апису; именно он завербовал трех юношей, которые составили ядро команды убийц. Циганович был известен австрийцам только как «сербский государственный служащий, замешанный, по результатам предварительного расследования, в террористическом акте Сараева», но он также был, согласно более поздним показаниям Любомира Йовановича, членом «Черной руки» и при этом двойным агентом, тайно работая на Пашича[1417]1417
  Luigi Albertini, The Origins of the War of 1914, trans. Isabella M. Massey (3 vols., Oxford, 1953), vol. 2, pp. 90–97.


[Закрыть]. Пункт 9 требовал от Белграда предоставить Вене объяснения относительно «неоправданных высказываний высокопоставленных сербских чиновников, как в Сербии, так и за рубежом, которые, несмотря на свое официальное положение, не постыдились после преступления 28 июня выражать в ходе интервью свое враждебное отношение к Австро-Венгерской монархии». Этот пункт относится, среди прочего, к интервью, данному Спалайковичем в Санкт-Петербурге; он также напоминает нам о том, насколько сильно на австрийцев повлияла реакция сербов на преступление. Пункт 10 просто требует официального уведомления «без промедления» о мерах, принятых для выполнения предыдущих пунктов.

Самыми спорными были пункты 5 и 6. Пункт 5 требовал, чтобы правительство Белграда согласилось «допустить и сотрудничать на территории Сербии с органами Имперского и Королевского правительства [Австро-Венгрии] в подавлении подрывных движений, направленных против территориальной целостности монархии», а в пункте 6 говорилось, что «лица, делегированные» Австро-Венгрией, «примут участие в расследованиях» против каждого из участников Сараевского убийства. Как обычно в Вене, подготовкой этого текста занимались многие, но именно Берхтольд настоял на включении требования об участии австрийских официальных лиц[1418]1418
  Мусулин подготовил исходный текст шестого пункта; он был переработан Берхтольдом, еще раз переписан Мусулином, а затем переформулирован Форгахом, ibid., vol. 2, pp. 255–256.


[Закрыть]. Причина достаточно очевидна: Вена не доверяла проводимому сербскими властям расследованию без какой-либо формы австрийского надзора и проверки. И надо сказать, что ничто из того, что сербское правительство предпринимало начиная с 28 июня до момента предъявления ультиматума, не давало им оснований думать иначе.

Это было требование, несовместимое с суверенитетом Сербии, которое уже было названо в Париже, Санкт-Петербурге и Белграде потенциальным спусковым крючком для более широкой конфронтации. Конечно, можно было с полным основанием задать вопрос, законно ли привлекать к ответственности государство за действия частных лиц, запланированные на его территории. Но постановка вопроса с точки зрения нерушимости суверенитета Сербии несколько исказила картину. Во-первых, это был вопрос взаимности. Сербское государство (или, по крайней мере, руководившие им государственные деятели) провозглашало свою ответственность за будущее «воссоединение» всех сербов, в том числе тех, которые проживали в границах дуалистической монархии Австро-Венгрия. Это означало в лучшем случае ограниченное признание суверенных прав империи на «сербские» земли, находящиеся «пока» в имперском владении. Во-вторых, сербское государство при Пашиче имело возможность осуществлять лишь очень ограниченный контроль над ирредентистскими организациями. Взаимопроникновение конспиративных сетей между империей и сербским государством и транснациональная принадлежность этнического ирредентизма сделали бессмысленными любые попытки рассматривать трения между Сербией и Австро-Венгрией с точки зрения взаимодействия между территориально суверенными государствами. И, конечно же, не существовало ни транснациональных органов, ни правовых норм, которые сегодня используются для арбитража в таких конфликтах и контролируют их разрешение.

Когда Эдвард Грей увидел полный текст австрийского ультиматума, он назвал его «самым угрожающим документом, который он когда-либо видел, адресованным одним государством другому независимому государству»; в письме жене Уинстон Черчилль назвал австрийскую ноту «самым наглым документом такого рода из когда-либо созданных»[1419]1419
  Грей – Бунзену (послу в Вене), сообщая о своем разговоре с Лихновским, BD, vol. 11, doc. 91, pp. 73–74; Черчилль цит. по: David Fromkin, Europe’s Last Summer. Who Started the Great War in 1914? (New York, 2004), p. 184.


[Закрыть]. Мы не знаем, сравнение с чем подразумевали Грей и Черчилль, поскольку специфика исторической ситуации, созданной преступлениями в Сараеве затрудняет сравнительные суждения. Но, безусловно, было бы ошибочным думать об австрийской ноте как об аномальном откате в варварскую и давно минувшую эпоху до возникновения суверенных государств. Австрийская нота была намного мягче, например, чем ультиматум, предъявленный НАТО Сербии и Югославии в форме Соглашения в Рамбуйе, составленного в феврале и марте 1999 года, чтобы заставить сербов согласиться на размещение войск НАТО в Косово. Его положения включали следующее:

Персонал НАТО будет пользоваться, вместе со своими транспортными средствами, судами, самолетами и оборудованием, свободным и неограниченным проездом и беспрепятственным доступом через бывшую Республику Югославия, включая прилегающее воздушное пространство и территориальные воды. Это должно включать, но не ограничиваться, правом устройства лагерей, маневров, размещения на постой и использования любой территории или объектов, необходимых для снабжения, тренировок и военных операций[1420]1420
  Соглашение Рамбуйе, Временное соглашение о мире и самоуправлении в Косове, http://www.state.gov/www/regions/eur/ksvo_rambouillet_text.html.


[Закрыть].

Генри Киссинджер, несомненно, был прав, когда описал «Рамбуйское соглашение» как «провокацию, повод для начала бомбардировок», условия которого были неприемлемы даже для самого умеренного серба[1421]1421
  Ian Bancroft, «Serbia’s Anniversary is a Timely Reminder», Guardian Unlimited, 24 March 2009, доступно по адресу http://global.factiva.com/ha/default.aspx.


[Закрыть]. Требования австрийской ноты бледнеют по сравнению с этим.

Разумеется, ультиматум Вены был составлен исходя из предположения, что сербы, вероятно, его не примут. Это было не последней попыткой спасти мир между двумя соседними странами, а бескомпромиссным заявлением австрийской позиции. С другой стороны, это не было, в отличие от Рамбуйе, требованием полной сдачи суверенитета сербского государства; его условия были четко сфокусированы на угрозе, которую представлял для австрийской безопасности сербский ирредентизм, и даже пункты 5 и 6 отражали больше опасения по поводу надежности сербской уступчивости, которые составители документа имели основания полагать вполне обоснованными. Напомним, что еще 16 июля, когда британский посланник Дейрелл Краканторп сообщил Славко Груичу, генеральному секретарю министерства иностранных дел в Белграде, что было бы неплохо начать независимое сербское расследование совершенного преступления, Груич настаивал на «невозможности принятия каких-либо определенных мер до тех пор, пока не будет информации о результатах расследования в Сараеве». После того как отчет будет опубликован, продолжил Груич, сербское правительство выполнит «любой запрос о дальнейшем расследовании, которое может потребоваться в силу открывшихся обстоятельств и которое будет совместимо с практикой международных отношений». Груич зловеще добавил, что в случае худшего: «Сербия не останется в одиночестве. Россия не будет сохранять спокойствие, если Сербия подвергнется беспричинному нападению»[1422]1422
  Краканторп – Грею, Белград, 18 июля 1914 г., BD, vol. 11, doc. 80, pp. 64–65.


[Закрыть]. Эти запутанные формулировки предполагали, что шансы на выполнение требований враждебного соседа без силового принуждения были действительно невелики. Именно ссылку на вопросы правоприменения и соблюдения требований сербское правительство упоминало в своем циркуляре, адресованном европейским державам, который оправдывал нападение балканских государств на Османскую империю в 1912 году. Повторяющаяся неспособность турок провести назревшие реформы в Македонии, утверждалось в нем, означает, что их отказ принять любую форму «иностранного участия» в таких реформах и их обещания «самостоятельно провести серьезные реформы» были встречены «во всем мире» с «глубоко укоренившимся недоверием»[1423]1423
  Королевская миссия Сербии, Лондон, – МИД Нидерландов, 18 октября 1912 г., NA 2.05.3, Ministerie van Buitenlandsa Zaken, doc. 648, Correspondentie over de Balkan-oorlog.


[Закрыть]. Сомнительно, что кто-нибудь в Белграде заметил подобную параллель в июле 1914 года.

Утром 23 июля австрийский посланник барон Гизль позвонил в министерство иностранных дел в Белграде и сообщил, что этим вечером официальная Вена передаст «важное послание» премьер-министру Сербии. Пашича не было в Белграде, он ездил по провинции, занимаясь предвыборной агитацией; в его отсутствие исполнять его обязанности был назначен министр финансов Лазар Пачу. Получив предварительное уведомление о передаче ноты, Пачу смог найти Пашича по телефону в Нише. Несмотря на все мольбы министра, Пашич отказался возвращаться в столицу. «Прими [Гизля] вместо меня» – таково было его указание. Когда Гизль лично явился в министерство в 18 часов (время вручения было перенесен на час), его приняли Пачу и Груич, которого пригласили на встречу, потому что министр финансов не говорил по-французски.

Гизль вручил им ультиматум, двухстраничное приложение и сопроводительную ноту, адресованную Пачу как исполняющему обязанности премьер-министра, и сообщил ему, что срок для ответа составляет ровно 48 часов. По истечении этого срока, в случае неудовлетворительного ответа или его отсутствия, Гизль разрывает дипломатические отношения и возвращается в Вену со всем персоналом дипломатической миссии. Не открывая документы, Пачу ответил, что, поскольку выборы идут полным ходом и многие министры отсутствуют в Белграде, может оказаться физически невозможно вовремя собрать ответственных должностных лиц для вынесения решения. Гизль на это возразил, что «в эпоху железных дорог и телеграфов и в стране таких размеров возвращение министров в столицу может занять всего несколько часов». В любом случае, добавил он, «это внутреннее дело сербского правительства, на которое он [Гизль] не обязан обращать внимания»[1424]1424
  Гизль – Берхтольду, Белград, 23 июля 1914 г., ÖUAP, vol. 8, doc. 10526, p. 596.


[Закрыть]. Телеграмма Гизля в Вену завершается словами: «на этом обсуждение завершилось», но в послевоенных беседах с итальянским историком Луиджи Альбертини бывший австрийский посланник вспоминал, что Пачу колебался, говоря, что он не может принять ноту. Гизль ответил, что в этом случае он положит бумаги на стол и «Пачу может делать с ними все, что ему заблагорассудится»[1425]1425
  Albertini, Origins, vol. 2, p. 285.


[Закрыть].

Как только Гизль уехал, Пачу собрал тех сербских министров, которые еще оставались в столице, и они вместе изучили полученные документы. Пачу был особенно шокирован, поскольку он ожидал, несмотря на все признаки обратного, что немцы в конечном итоге удержат Вену от любого шага, который «может также втянуть ее [Германию] в войну». Какое-то время министры изучали ноту в «гробовом молчании, потому что никто не решался первым высказать свои мысли». Первым выступил министр образования Любомир Йованович, который несколько раз прошел по комнате взад и вперед, а затем заявил: «У нас нет другого выбора, кроме как бороться»[1426]1426
  Воспоминания Любо Йовановича, цит. по: ibid., vol. 2, p. 347.


[Закрыть].

Последовал любопытный перерыв. Ввиду чрезвычайной важности полученных документов, всем присутствующим было ясно, что Пашич должен немедленно вернуться в Белград. Пашич же провел утро в Нише на юге Сербии, занимаясь агитацией перед выборами, назначенными на 14 августа. Выступив с речью, премьер-министр, казалось, внезапно потерял интерес к кампании. «Было бы хорошо, если бы мы могли немного отдохнуть», – сказал он Сажиновичу, политическому директору министерства иностранных дел, который путешествовал с ним. «Что вы думаете о том, чтобы поехать в Салоники [называемые иначе Тесалоники, присоединенные к Греции по Бухарестскому договору в 1913 году], где мы могли бы провести два или три дня инкогнито?» Пока они ждали, когда специальный литерный вагон премьер-министра прицепят к поезду, идущему в Салоники, Пашича нашел дежурный по вокзалу, который сообщил, что поступил срочный звонок из Белграда. Это был Лазарь Пачу, умоляющий его вернуться в столицу. Пашич не выказал никакого желания поспешить назад. «Я сказал Лазе, что мы дадим ответ, когда я вернусь в Белград. Лаза сказал мне, что из того, что он слышал, он понял, что это должно быть необычная нота. Но я твердо стоял на своем». Действительно, он и Сажинович спокойно направились на посадку на поезд, идущий в Салоники. Только во время остановки на станции Лесковац, почти в пятидесяти километрах к югу от Ниша, премьер-министра удалось убедить вернуться в Белград, причем для этого понадобилась телеграмма от принца-регента Александра[1427]1427
  Об этих подробностях вспомнил Груич, цит. по: ibid., p. 347.


[Закрыть].

Это было странное, но не сказать, чтобы нехарактерное для него поведение. Можно вспомнить, что летом 1903 года, когда подробности запланированного убийства короля Александра и королевы Драги были заранее переданы ему цареубийцами, Пашич отреагировал так – вместе со своей семьей отправился на поезде на Адриатическое побережье, в то время, находившееся под австрийским суверенитетом, где он мог спокойно переждать последствия. Что именно было у него на уме днем 23 июля, установить невозможно. Он мог просто, как предположил Альбертини, надеяться избежать груза ответственности по принятию ультиматума. Достаточно интересно, что Берхтольд получил по нераскрытым секретным каналам информацию о том, что Пашич намеревался уйти в отставку сразу после вручения ноты[1428]1428
  Берхтольд – Гизлю, Вена, 23 июля 1014 г., ÖUAP, vol. 8, doc. 10519, p. 594.


[Закрыть]. Возможно, он просто запаниковал или, возможно, почувствовал необходимость выбросить из головы все другие дела и подумать над своими вариантами ответа. Близость выборов в сочетании с величайшим внешним кризисом в истории современного ему сербского государства, несомненно, оказывали на него тяжелейшее давление. Как бы то ни было, момент слабости миновал, и премьер-министр с политическим директором министерства иностранных дел прибыли на Белградский вокзал в 5 часов утра 24 июля.

Потребовалось совсем немного времени, чтобы выкристаллизовался сербский ответ на австрийский ультиматум. Вечером 23 июля, когда Пашич возвращался в столицу, Пачу разослал сербским дипломатическим миссиям циркулярную ноту, в которой говорилось, что требования, изложенные в австрийском ультиматуме, «таковы, что ни одно сербское правительство не сможет принять их полностью». Пачу подтвердил эту позицию, когда нанес визит российскому временному поверенному в делах Штрандману, который после смерти Гартвига исполнял обязанности главы представительства. После того как Пачу уехал, к Штрандману явился принц Александр, чтобы обсудить кризис. Он также настаивал на том, что принятие ультиматума было бы «абсолютной невозможностью для государства, которое хоть сколько-нибудь уважает свое достоинство», и добавил, что он полагается на великодушие российского царя, «одно сильное слово которого может спасти Сербию». Рано утром на следующий день настала очередь Пашича навестить Штрандмана. Премьер-министр выразил мнение, что Сербия не должна ни принимать, ни отклонять австрийскую ноту и должна немедленно начать добиваться продления крайнего срока принятия решения. Призыв защитить независимость Сербии будет направлен союзным державам. «Но, – добавил Пашич, – если война неизбежна, мы будем сражаться»[1429]1429
  Штрандман – Сазонову, 24 июля 1914 г., IBZI, series 3, vol. 5, doc. 35, p. 38.


[Закрыть].

Все это позволяет предположить, что политическое руководство Сербии почти сразу пришло к единодушному мнению о том, что Сербия должна оказать сопротивление и, если необходимо, вступить в войну. Но все эти высказывания мы знаем в передаче Штрандмана. Выглядит вполне правдоподобно, что желание заручиться поддержкой России побудило присутствовавших в Белграде министров настаивать на невозможности принятия ультиматума. Однако, согласно другим свидетельствам, политики, которые должны были принять решение, были глубоко встревожены перспективой австрийского нападения и не видели альтернативы принятию австрийских требований[1430]1430
  Таким образом вспоминал ситуацию полковник Павлович в разговоре с Лучано Магрини в октябре 1915 года, во время сербского отступления, см.: Magrini, Il dramma di Seraievo. Origini i responsabilità della guerra europea (Milan, 1929), pp. 203–5.


[Закрыть]. Еще жива была память об октябре 1913 года, когда Сазонов посоветовал Белграду отступить перед лицом австрийского ультиматума, касающегося Албании, питавшая сомнения относительно того, поддержат ли русские Сербию в нынешнем кризисе. Выяснить позицию Франции было сложно, потому что ключевые французские лидеры как раз в этот момент возвращались из России на борту линкора «Франция», а французский посланник Деско, который в течение некоторого времени выказывал признаки перенапряжения, заболел и был отозван в Париж, а его замена еще не прибыла.

На первом заседании кабинета министров, созванном Пачу вечером 23 июля, никакого решения принято не было, такой ситуация оставалась и на следующее утро, к возвращению Пашича, который, в свою очередь, постановил, что никакого решения не будет до тех пор, пока русские не заявят о своей позиции. Помимо консультаций со Штрандманом, о которых тот, конечно же, немедленно доложил в Санкт-Петербург, было отправлено два официальных запроса о разъяснении российской позиции. Пашич телеграфировал Спалайковичу, прося его выяснить точку зрения российского правительства. В тот же день принц-регент Александр отправил царю телеграмму, в которой говорилось, что Сербия «не может защитить себя» и что правительство Белграда готово принять любые пункты ультиматума, «которые посоветует Ваше Величество [т. е. русский царь Николай II]»[1431]1431
  Пашич – Спалайковичу, Белград, 24 июля 1914 г., DSP, vol. 7/2, doc. 501; Регент Александр царю Николаю II, Штрандман – Сазонову, 24 июля 1914 г., 24 July 1914, IBZI, series 3, vol. 5, doc. 37, p. 39.


[Закрыть]. Итальянский историк Лучано Магрини из своих интервью с ключевыми сербскими политиками и другими свидетелями событий тех дней пришел к выводу, что правительство в Белграде фактически решило принять ультиматум и избежать войны. «Считалось, что от Сербии, в том состоянии, в котором она, как известно, находилась, трудно было ожидать иных действий, кроме как отступить перед столь ужасной угрозой»[1432]1432
  Magrini, Il dramma di Seraievo, pp. 205–206.


[Закрыть]. Очевидно, что Пашич писал свой циркуляр сербским миссиям от 25 июля в настроении отрешенного смирения, заявляя, что Белград намерен сформулировать ответ, который будет «примирительным по всем пунктам» и предложит Вене «полное удовлетворение»[1433]1433
  Н. Пашич в сербские миссии за границей, Белград, 25 июля 1914 г., British Foreign Office (ed.), Collected Diplomatic Documents Relating to the Outbreak of the European War (London, 1915), pp. 389–390.


[Закрыть]. Это, несомненно, было большим шагом назад по сравнению с гораздо более жестким циркуляром Пачу, разосланным двумя днями ранее. Телеграмма Краканторпа, отправленная Грею сразу после полудня 25 июля, подтверждает, что в этот момент сербы даже были готовы согласиться с пресловутыми пунктами 5 и 6, требующими создания совместной комиссии по расследованию, «при условии, что должно быть подтверждено, что назначение такой комиссии соответствует обычаю международных отношений»[1434]1434
  Краканторп – Грею, Белград, 12:30, 25 июля 1914 г., BD, vol. 11, doc. 114, pp. 87–88.


[Закрыть].

Возможно, заверения со стороны русских, которые начали поступать немного позже, вернули сербам боевой дух. 23 июля около 8:30 поступила телеграмма Спалайковича, отправленная вечером накануне, в которой сообщалось о его разговоре с Пуанкаре во время государственного визита. Французский президент спросил сербского посланника, есть ли новости из Белграда. Когда Спалайкович ответил, что ситуация очень плохая, Пуанкаре сказал: «Мы поможем вам ее улучшить»[1435]1435
  Спалайкович – Пашичу, Санкт-Петербург, отправлено в 18:15, 22 июля 1914 г., DSP, vol. 7/2, doc. 484.


[Закрыть]. Это звучало обнадеживающе, но не особенно конкретно. Около полуночи 24 июля в Белград поступила телеграмма, в которой сообщалось, что «смелое решение» неизбежно последует[1436]1436
  Albertini, Origins, vol. 2, p. 354.


[Закрыть].

Самыми важными из депеш Спалайковича были две телеграммы, отправленные в ночь с 24 на 25 июля, в которых подробно описывался разговор с Сазоновым незадолго до 19 часов 24 июля, когда министр иностранных дел России сообщил посланнику Сербии о результатах заседания Совета министров, состоявшегося в три часа дня. В первой телеграмме Спалайкович информировал, что министр иностранных дел России «с отвращением осудил австро-венгерский ультиматум», заявив, что ни одно государство не может принять такие требования не «совершив самоубийства». Сазонов заверил Спалайковича, что Сербия «неофициально может рассчитывать на поддержку России». Но он не уточнил, в какой форме будет оказана эта помощь, потому что это были вопросы, которые требовали «решения царя и консультаций с Францией». Между тем Сербия должна избегать ненужных провокаций. Если страна подвергнется нападению, которое не сможет отразить, она должна в первую очередь отвести свои вооруженные силы на юго-восток, во внутренние районы[1437]1437
  Спалайкович – Пашичу, Санкт-Петербург, отправлено в полночь 24 июля 1914 г., DSP, vol. 7/2, doc. 527.


[Закрыть]. Целью было не смириться с австрийской оккупацией, а, скорее, сохранить вооруженные силы Сербии в готовности к мобилизации и последующим действиям. Во второй ночной телеграмме, отправленной 25 июля в 1:40 пополуночи, сообщалось, что Совет министров Российской империи решил предпринять «энергичные меры, включая мобилизацию», и собирался опубликовать «официальное коммюнике, в котором будет объявлено, что Россия берет Сербию под свою защиту»[1438]1438
  Gale Stokes, «The Serbian Documents from 1914: A Preview», Journal of Modern History, 48 (1976), pp. p. 72. Спалайкович – Пашичу, Санкт-Петербург, отправлено в 1.40 утра 25 июля (редактор ошибочно указал 24 июля), DSP, vol. 7/2, doc. 503.


[Закрыть].

В 8 вечера 25 июля Спалайкович отправил очередную депешу, в которой сообщил, что разговаривал с сербским военным атташе, который только что вернулся из императорской резиденции в Царском Селе. Атташе встречался с начальником российского Генерального штаба и рассказал Спалайковичу, что Военный совет продемонстрировал «полнейшую готовность к войне» и решил «пойти на все, чтобы защитить Сербию». Царь особенно удивил всех своей решимостью. Более того, было приказано, чтобы ровно в 18:00, крайний срок для сербского ответа, всем кадетам последних курсов во всех военных училищах России были присвоены офицерские звания, что было явным сигналом о неизбежной всеобщей мобилизации. «Во всех без исключения кругах царит полнейшая решимость и ликование из-за твердой позиции, занятой царем и его правительством»[1439]1439
  Спалайкович – Пашичу, Санкт-Петербург, 20:00, 25 июля 1914 г., DSP, vol. 7/2, doc. 556.


[Закрыть]. В других донесениях сообщалось об уже принимаемых военных мерах, настроении «гордости и [готовности к] любым жертвам», которыми были охвачены правящие круги и общество, и волнении, которое вызвала новость из Лондона о том, что британский флот был приведен в состояние боевой готовности[1440]1440
  Спалайкович – Пашичу, Санкт-Петербург, 15:32, 25 июля 1914 г., 14:55, 26 июля 1914 г., ibid., docs. 559, 556.


[Закрыть].