Текст книги "Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году"

Если разразится война и Англия останется в стороне, должно произойти одно из двух. (а) Либо Германия и Австрия победят, сокрушат Францию и унизят Россию. Каково будет положение Англии без союзников? (б) Или Франция и Россия выиграют. Каково тогда было бы их отношение к Англии? А как насчет Индии и Средиземноморья?[1699]1699
  Заметки Айры Кроу к телеграмме Бьюкенен – Грею, Санкт-Петербург, 24 июля 1914 г., BD, vol. 11, doc. 101, p. 82.


[Закрыть]

Короче говоря, для ключевых британских политиков в 1914 году не стоял вопрос выбора между континентальным и имперским вариантами. Независимо от того, определяли ли они в качестве главной угрозы Россию или Германию, результат был одинаковым, поскольку британская интервенция на стороне Антанты предлагала как умиротворение и привязывание к себе России, так и противодействие Германии и ее сдерживание. В ситуации 1914 года потребности глобальной и континентальной безопасности сошлись в решении Великобритании поддержать державы Антанты в борьбе с Германией и Австрией.

Французская военная стратегия сочетала наступательные действия на русском театре с оборонительными на собственных границах. В случае Германии полюса поменялись местами. Необходимость сражаться на двух фронтах вынуждала немецких стратегов добиваться решительной победы сначала на одном фронте, а затем на другом. Удар на запад был объявлен приоритетом, потому что именно здесь немцы ожидали встретить наиболее решительное и эффективное сопротивление. Тем временем на восточном фронте планировалось оставить лишь силы сдерживания, чтобы встретить наступление русских. Баланс между восточным и западным контингентами изменился в последние годы перед войной, поскольку Мольтке пытался противостоять угрозе, исходящей от наращивания российской военной мощи и улучшения инфраструктуры, но основная логика плана оставалась прежней: Германия первой нанесет мощный удар на западе и уничтожит своего западного противника, прежде чем повернуться лицом к своему врагу на востоке. С 1905 года немецкие стратеги предполагали, что военный успех на западе будет возможен только в том случае, если Германия нанесет удар по Франции через нейтральные Люксембург и Бельгию. Движение войск будет проходить по двум коридорам по обе стороны от Арденнского леса: один ведет через Люксембург, а другой протискивается мимо языка голландской территории, известного как Маастрихтский выступ, и пересекает Южную Бельгию. Широкая концентрированная атака пяти армий на север Франции должна была обойти укрепленные районы вокруг Вердена, Нанси, Эпиналя и Бельфора, что позволило бы немецким армиям угрожать Парижу с северо-востока и тем самым быстро добиться победы в конфликте на западе.

Мольтке и его подчиненные в Генеральном штабе рассматривали этот план наступления как явственное выражение бесспорной военной необходимости. Не было разработано никаких альтернативных планов, которые могли бы дать гражданскому руководству возможность выбирать варианты. Единственный альтернативный сценарий, план Восточной кампании, который предусматривал мобилизацию против одной только России, был отправлен в архив в 1913 году. Военное руководство было абсолютно безразлично к политическим последствиям, которые нарушение бельгийского нейтралитета могло иметь для дипломатической свободы маневра Германии во время критической фазы кризиса между миром и войной. Историки справедливо критиковали жесткость немецкого военного планирования, видя в нем плоды политической системы, в которой армия преследовала свои собственные мечты об «абсолютном уничтожении», свободном от гражданского контроля или надзора[1700]1700
  Isabel V. Hull, Absolute Destruction. Military Culture and the Practices of War in Imperial Germany (Ithaca, 2005), pp. 160–181; Mombauer, Helmuth von Moltke, pp. 102, 105, 164–167, 225.


[Закрыть]. Но за этим стояли также взвешенные аргументы в пользу сужения вариантов действий: все более взаимозависимые оборонительные механизмы внутри франко-российского альянса делали войну на один фронт практически немыслимой – отсюда и отказ от плана Восточной кампании. И немецкие военные (в отличие от своих французских коллег и немецких гражданских лидеров) не придавали большого значения опасности британской интервенции, которую большинство немецких стратегов считали нецелесообразной в военном отношении – еще одна критическая ошибка, результат отсутствия стратегического и политического воображения.

По мере того как приближалось 1 августа – день начала немецкой мобилизации, – политики в Берлине смогли совершить еще две эпических ошибки. Исполнение западного плана требовало немедленного и решительного вторжения в Бельгию. Об отсрочке оккупации не может быть и речи, утверждал Мольтке, потому что завершение бельгийцами оборонительных мероприятий в укрепленном Льеже и вокруг него заблокировало бы продвижение немцев и стоило бы им огромных потерь. Однако немедленные военные действия были проблематичны с политической точки зрения. Если бы Германия перед пересечением бельгийской границы выждала, пока ее силы действительно будут сосредоточены и готовы к атаке, у бельгийской и французской армий появилось бы больше времени на укрепление своей обороны. С другой стороны, Грею и его коллегам было бы гораздо труднее (хотя, вероятно, и не невозможно) обосновать необходимость интервенции. Противники Грея могли бы иметь возможность указывать на то, что это Россия и (соответственно) Франция, а не Германия, форсировали темп; британские сторонники интервенции были бы лишены одного из самых действенных аргументов. Осознавая это, адмирал Тирпиц, как военный моряк понимавший важную роль Великобритании в войне, позже задал гневный вопрос: «Почему мы не стали ждать?»[1701]1701
  Alfred von Tirpitz, Erinnerungen (Leipzig, 1920), pp. 241–242.


[Закрыть]

Предъявление ультиматума бельгийскому правительству 2 августа стало еще одной катастрофической ошибкой. Учитывая уже принятое решение нарушить бельгийский нейтралитет и острую потребность в скорости, было бы лучше (с точки зрения Германии) просто вторгнуться на территорию Бельгии и пересечь ее, находя оправдания на ходу и разбираясь с этим вопросом впоследствии как с fait accompli (свершившимся фактом), предложив возмещение. Это было именно то, чего британское правительство ожидало от Германии. И министры кабинета Асквита, в том числе Черчилль, неоднократно выражали мнение, что Великобритания не обязательно будет рассматривать транзит Германии через Бельгию как повод для войны, если немцы будут оставаться к югу от линии Самбре-Маас и, таким образом, держаться подальше от стратегически чувствительного региона вокруг Антверпена и устья Шельды.

Немецкие гражданские лидеры, с другой стороны, не видели альтернативы ультиматуму, поскольку это казалось им единственным возможным способом заключить какую-то сделку с Брюсселем и тем самым уберечься от вступления в войну Британии. Ультиматум, составленный Мольтке 26 июля, и затем отредактированный министерством иностранных дел в Берлине, был сформулирован как апелляция к разумной оценке бельгийским правительством собственных национальных интересов в свете огромного дисбаланса в военных силах. Текст открывался заявлением о том, что немцы уверены, что французское нападение через территорию Бельгии неизбежно, и что правительство Германии сочло бы предметом «глубокого сожаления, если бы Бельгия восприняла как акт враждебности по отношению к ней самой тот факт, что меры противников Германии вынуждают Германию, для ее собственной защиты, вступить на территорию Бельгии». Затем последовал ряд пунктов: Германия (пункт 1) гарантирует целостность всей территории и владений Бельгии, (пункт 2) освободит территорию Бельгии, как только военные действия будут завершены, и (пункт 3) покроет все бельгийские расходы и ущерб денежной компенсацией. Однако если Бельгия выступит против немецких войск (пункт 4), «Германия, к ее сожалению, будет вынуждена рассматривать Бельгию как врага». Но если бы этого исхода удалось избежать, «дружеские узы, связывающие два соседних государства», «стали бы сильнее и прочнее»[1702]1702
  Нота вручена 2 августа в 19:00, Белов-Салеске – Давиньону, [бельгийскому] министру иностранных дел, цит. по: Belgian «Grey Book», in TNA, FO 371/1910 (2 August 1914), http:// www.nationalarchives.gov.uk/pathways/firstworldwar/first_world_war/p_ ultimatum.htm.


[Закрыть].

Два существенных изменения были внесены в текст ультиматума в последнюю минуту. Во-первых, крайний срок, назначенный для бельгийского ответа, был сокращен с двадцати четырех до двенадцати часов по просьбе Мольтке, который стремился действовать как можно быстрее. Во-вторых, пункт, предполагавший, что бельгийцы могли, если бы они сохранили «дружеское отношение», ожидать территориальной компенсации «за счет Франции», был удален из текста, потому что министерству иностранных дел внезапно пришло в голову, что это вполне может привести в ярость Британию, причем даже больше, чем предполагаемое нарушение бельгийского суверенитета. То, что Бетман вначале не осознал этого, многое говорит о качестве его оценки политической ситуации в разгар кризиса[1703]1703
  Jean Stengers, «Belgium», in Wilson (ed.), Decisions for War, pp. 151–174.


[Закрыть].

С того момента, как немецкий посланник Белов-Салеске передал ноту Давиньону, министру иностранных дел Бельгии, все начало развиваться в неблагоприятном для немцев ключе. Если бы Мольтке просто прошел маршем через южную часть Бельгии, можно было бы апеллировать к необходимости вторжения с точки зрения военной целесообразности. Но ультиматум вынудил бельгийское правительство сформулировать свою принципиальную точку зрения на нарушение суверенитета их страны до начала предполагаемых действий. Задача сделать это выпала на долю бельгийского короля и главу бельгийского правительства графа Шарля де Броквиля. Де Броквиль взял с собой французский перевод текста, когда отправился во дворец в 8 часов вечера. Не могло быть никаких сомнений в том, какова будет реакция. Бельгийский король славился своей прямолинейностью и решительностью, а де Броквиль был благородным старомодным бельгийским патриотом. Оба они восприняли эту ноту как оскорбление чести Бельгии – как они могли поступить иначе? Час спустя, в 9 часов вечера, ультиматум Германии был обсужден Советом министров, а затем Советом Короны, на котором к портфельным министрам присоединились несколько видных государственных деятелей с титульными министерскими званиями. Дебатов не было – с самого начала было ясно, что Бельгия будет сопротивляться. Уже стемнело, министерство иностранных дел закончило составлять ответ впечатляющего достоинства и ясности, завершающийся возвышенным отказом от предложений Германии: «Бельгийское правительство, если бы оно приняло представленное ему предложение, пожертвовало бы честью нации и одновременно предало бы свой долг перед Европой»[1704]1704
  Ibid.; ответ бельгийского правительства на ультиматум Германии, 3 августа 1914 г. в 7 часов утра, цит. по: Hugh Gibson, A Journal from Our Legation in Belgium (New York, 1917), p. 19.


[Закрыть].

Утром 3 августа тексты ультиматума и бельгийского ответа были показаны французскому посланнику в Брюсселе Энтони Клобуковски, который немедленно передал эту новость Agence Havas. Шторм разразился в газетах Бельгии и стран Антанты, вызвав волну возмущения. В Бельгии произошел взрыв патриотических эмоций. В Брюсселе и других крупных городах улицы украсили национальными флагами; все партии, от антиклерикальных либералов и социалистов до клерикальных католиков, заявили о своей решимости защитить родину и национальную честь и противостоять захватчикам[1705]1705
  Stengers, «Belgium», pp. 161, 162.


[Закрыть]. В палате депутатов, где король 5 августа выступил с речью о необходимости национального единства в защите отечества и спросил собравшихся депутатов: «Готовы ли вы любой ценой сохранить священное наследие наших предков?» – поднялся безумный шум и крики «да!» со всех сторон[1706]1706
  Gibson, A Journal, p. 15.


[Закрыть]. Немецкий ультиматум, таким образом, оказался «ужасным психологическим просчетом»[1707]1707
  Stengers, «Belgium», p. 163.


[Закрыть]. И этот просчет активно использовался в пропаганде военного времени, затмевая сложные причины, приведшие к войне и придавая военным действиям Антанты глубокое чувство морального превосходства.

Многие немцы были шокированы решением Бельгии сопротивляться подавляющему военному превосходству Германии. «О, бедные дураки! – воскликнул один дипломат германской миссии в Брюсселе. – Бедные дураки! Почему бы им не уйти с дороги, пока паровой каток не раздавил их? Мы не хотим причинять им вреда, но если они встанут у нас на пути, они будут втоптаны в грязь. О, бедные дураки!»[1708]1708
  Gibson, A Journal, p. 22.


[Закрыть]. Возможно, именно потому, что они осознали это, немцы повторили свой призыв к бельгийскому разуму всего шесть дней спустя, 8 августа. Город Льеж, такой важный для планов Мольтке, к тому времени пал после самоотверженного сопротивления, стоившего обоим сторонам немало жизней. В записке, переданной Брэнду Уитлоку, американскому посланнику в Брюсселе, правительство Германии выражало сожаление по поводу «кровавых столкновений у Льежа» и предлагало:

Теперь, когда бельгийская армия поддержала честь своего оружия героическим сопротивлением превосходящим силам, правительство Германии умоляет короля и правительство Бельгии избавить их страну от дальнейших ужасов войны. […] Германия еще раз торжественно заверяет, что она не намерена присваивать себе территории Бельгии и что такое намерение далеко от ее мыслей. Германия все еще готова покинуть Бельгию, как только ход войны позволит ей это сделать.[1709]1709
  Цит. по: Stengers, «Belgium», p. 164.


[Закрыть]

Это предложение было снова отклонено.

История, которую собиралась рассказать эта книга, завершается чередой всеобщих мобилизаций, ультиматумов и объявлений войны. Во время своей последней встречи с Сазоновым в Санкт-Петербурге в субботу, 1 августа, посол Пурталес пробормотал «что-то неразборчивое», залился слезами, заикаясь воскликнул: «Так вот каков результат моей миссии!» и выбежал из комнаты[1710]1710
  Морис Палеолог, запись в дневнике 1 августа 1914 г., An Ambassador’s Memoirs 1914–1917, trans. Frederick A. Holt (London, 1973), pp. 38–39.


[Закрыть]. Когда граф Лихновский явился к Асквиту 2 августа, он обнаружил премьер-министра «абсолютно сломленным», и слезы «текли по его щекам»[1711]1711
  Prince Max von Lichnowsky, My Mission to London, 1912–1914 (London, 1918), p. 28.


[Закрыть]. В Брюсселе эвакуирующиеся сотрудники германской миссии сидели в духоте и темноте за закрытыми ставнями, среди своих упакованных ящиков и документов, вытирая пот и прикуривая одну сигарету от другой, пытаясь справиться с накатывающим страхом[1712]1712
  Gibson, A Journal, p. 21.


[Закрыть].

Время дипломатии подходило к концу, начиналось время солдат и матросов. Когда баварский военный представитель в Берлине посетил немецкое военное министерство после того, как вышел приказ о мобилизации, он обнаружил «повсюду сияющие лица, люди обмениваются рукопожатиями в коридорах; можно поздравить себя с преодолением всех препятствий»[1713]1713
  Bernd F. Schulte, «Neue Dokumente zu Kriegsausbruch und Kriegsverlauf 1914», Militärgeschichtliche Mitteilungen, 25 (1979), p. 140.


[Закрыть]. 30 июля полковник Игнатьев сообщил из Парижа о «нескрываемой радости» своих французских коллег «от того, что они получили возможность использовать, как думают французы, выгодные стратегические обстоятельства»[1714]1714
  Донесение полковника Игнатьева от 30 июля 1914 г., РГВИА, ф. 15304 – Управление военного агента во Франции, оп. 2, д. 16 – Отчеты и сообщения с помощью специальных записных книжек, л. 38.


[Закрыть]. Лорда Уинстона Черчилля радовала мысль о предстоящей битве. «Все идет к катастрофе и краху, – писал он своей жене 28 июля. – Я взволнован, готов и счастлив»[1715]1715
  Цит. по: Hew Strachan, The First World War (Oxford, 2001), p. 103.


[Закрыть]. В Санкт-Петербурге радостный Александр Кривошеин заверил делегацию депутатов Госдумы, что Германия скоро будет разгромлена и что война станет «благом» для России: «Положитесь на нас, господа, все пойдет прекрасно»[1716]1716
  В. И. Гурко, Черты и силуэты прошлого: Правительство и общественность в царствование Николая II в изображении современника (Москва, 2000), с. 651.


[Закрыть].

Мэнселл Мерри, викарий церкви Святого Михаила в Оксфорде, в середине июля приехал в Санкт-Петербург, чтобы в летние месяцы служить капелланом в Англиканской церкви. Когда был объявлен приказ о мобилизации, он попытался покинуть Россию на шведском пароходе, идущем в Стокгольм. Но его корабль – «Дёбельн» – не смог выйти из гавани – маяки были потушены на всем протяжении Финского залива, а фортам в Кронштадте было приказано немедленно стрелять по любому судну, которое попытается пройти через минные поля. 31 июля, в дождливый, серый, ветреный день, Мерри наблюдал с борта парохода, вместе со всеми другими потенциальными путешественниками, как колонны солдат и морских резервистов идут по Николаевской набережной. Некоторые шли под «ритмичные звуки» духового оркестра, но большинство «тащилось с узлом на спине или в руке, в мрачном молчании, женщины, многие из них плакали, как будто их сердца вот-вот разобьются, тяжело дыша, стараясь не отставать, спешили за своими мужьями, сыновьями или любовниками по обе стороны от колонн, [проходивших мимо] одна за другой»[1717]1717
  W. Mansell Merry, Two Months in Russia: July–September 1914 (Oxford, 1916), pp. 76–77.


[Закрыть].

Ранней ночью с 1 на 2 августа бульвар Пале в центре Парижа был заполнен тем же шумом, когда мужчины маршировали на север к Гар-де-л’Эст и дю Нор длинными колоннами. Не было ни музыки, ни песен, ни смеха, только стук сапог, цоканье сотен лошадей, рычание грузовиков и хруст железных колес по булыжникам, когда артиллерийские орудия катились под неосвещенными окнами квартир, во многих из которых обитатели, должно быть, лежали без сна, прислушиваясь, или сонно наблюдали за мрачным зрелищем из своих окон[1718]1718
  Так излагает Ричард Кобб впечатления, записанные: Roger Martin du Gard, L’Été 1914 (4 vols., Paris, 1936–1940), in Cobb, «France and the Coming of War», in Evans and Pogge von Strandmann (eds.), The Coming of the First World War, p. 137.


[Закрыть].

Общественная реакция на новости о войне опровергла заявления, столь часто озвучивавшиеся государственными деятелями, что их действия вдохновлялись, направлялись и инициировались общественным мнением. Разумеется, не было никакого сопротивления призыву к оружию. Почти везде мужчины более или менее охотно шли к своим сборным пунктам[1719]1719
  Strachan, The First World War, pp. 103–62, esp. p. 153; о массовых беспорядках во время призыва в России см.: Joshua Sanborn, «The Mobilization of 1914 and the Question of the Russian Nation», Slavic Review, 59/2 (2000), pp. 267–289.


[Закрыть]. В основе этой готовности к военной службе лежал не воинственный энтузиазм как таковой, а оборонительный патриотизм, поскольку этиология этого конфликта была настолько сложной и странной, что позволяла солдатам и гражданским лицам всех воюющих государств быть уверенными, что именно их война была оборонительной, что именно их страны подверглись нападению или провокации со стороны решительного врага, что именно их правительства приложили все усилия для сохранения мира[1720]1720
  Neiberg, Dance of the Furies, p. 128.


[Закрыть]. Пока блоки великих альянсов готовились к войне, запутанная цепочка событий, которая спровоцировала мировой пожар, оказалась быстро упущена из виду. «Похоже, что никто не помнит, – отметил в своем дневнике 2 августа американский дипломат в Брюсселе, – что несколько дней назад Сербия играла главную роль в этом спектакле. Кажется, она незаметно исчезла со сцены»[1721]1721
  Гибсон, запись в дневнике от 2 августа в: ibid., A Journal, p. 8.


[Закрыть].

Были отдельные проявления шовинистического энтузиазма по поводу предстоящей битвы, но это были, скорее, исключения. Миф о том, что европейцы ухватятся за возможность победить ненавистного врага, был полностью развенчан[1722]1722
  См.: Adrian Gregory, The Last Great War. British Society and the First World War (Cambridge, 2008), esp. pp. 9–39; id., «British War Enthusiasm: A Reassessment», in Gail Braybon (ed.), Evidence, History and the Great War. Historians and the Impact of 1914–18 (Oxford, 2003), pp. 67–85; необычайно хорошо структурированный отчет о реакции на известия о войне в провинциальной Франции см. в: Becker, 1914: Comment les français, pp. 277–309; id., L’Année 14 (Paris, 2004), pp. 149–153; Stéphane Audoin-Rouzeau and Annette Becker, 1914–1918: Understanding the Great War, trans. Catherine Temerson (London, 2002), p. 95; о «шоке, печали и ужасе», с которым большинство людей встретило известие о войне, см.: Leonard V. Smith, Stéphane Audoin-Rouzeau and Annette Becker, France and the Great War (Cambridge, 2003), pp. 27–29; P. J. Flood, France 1914–1918: Public Opinion and the War Effort (Basingstoke, 1990), pp. 5–33; Jeffrey Verhey, The Spirit of 1914. Militarism, Myth and Mobilization in Germany (Cambridge, 2000), pp. 231–236.


[Закрыть]. В большинстве мест и для большинства людей известие о мобилизации стало глубоким потрясением, «раскатом грома с безоблачного неба». И чем больше наблюдатель удалялся от городских центров, тем меньше смысла весть о мобилизации, казалось, имела для людей, которым предстояло сражаться, искалечиться или погибнуть в грядущей войне. В российских деревнях царила «ошеломляющая тишина», нарушаемая только звуками «плача мужчин, женщин и детей»[1723]1723
  Sanborn, «Mobilization of 1914», p. 272.


[Закрыть]. В Ватильё, небольшой коммуне в регионе Рона-Альпы на юго-востоке Франции, звон набата призвал рабочих и крестьян на деревенскую площадь. Некоторые, прибежавшие прямо с поля, все еще держали в руках вилы.

«Что это может значить? Что с нами будет?» – спрашивали женщины. Жены, дети, мужья – все были охвачены эмоциями. Жены цеплялись за руки своих мужей. Дети, видя, как плачут их матери, тоже начинали рыдать. Вокруг нас царили тревога и ужас. Какая тревожная сцена.[1724]1724
  Описание, сделанное школьным учителем коммуны, цит. по: Flood, France 1914–1918, p. 7.


[Закрыть]

Один английский путешественник описывал реакцию в алтайском (Семипалатинском) казацком поселении, когда по улице проскакал всадник с развевающимся «голубым флагом» и звуки горна, игравшего общий сбор, принесли известие о мобилизации. Царь позвал, и казаки, с их уникальным военным призванием и традициями, «горели желанием сражаться с врагом». Но кто был этот враг? Никто не знал. В мобилизационной телеграмме подробностей не сообщалось. Ходили слухи. Сначала все думали, что война должна быть с Китаем: «Россия слишком далеко зашла в Монголию, и Китай объявил войну». Затем разошелся другой слух: «Это с Англией, с Англией». Эта точка зрения преобладала некоторое время.

Только через четыре дня до нас дошло что-то вроде правды, и тогда этому уже никто не поверил.[1725]1725
  Stephen Graham, Russia and the World (New York, 1915), pp. 2–3, цит. по: Leonid Heretz, Russia on the Eve of Modernity. Popular Religion and Traditional Culture under the Last Tsars (Cambridge, 2008), p. 195. Многие русские мемуары фиксируют заблуждение относительно предстоящего противника, см.: Bertram Wolfe, «War Comes to Russia», Russian Review, 22/2 (1963), pp. 126–129.


[Закрыть]

Заключение

МНЕ КАЖЕТСЯ я никогда не смогу понять, как это случилось», – сказала писательница Ребекка Уэст своему мужу, когда они стояли на балконе Сараевской ратуши в 1936 году. И дело не в том, рассуждала она, что свидетельств слишком мало, напротив, их слишком много[1726]1726
  Rebecca West, Black Lamb and Grey Falcon. A Journey Through Yugoslavia (London, 1955), p. 350.


[Закрыть]. То, что кризис 1914 года был крайне сложным явлением, представляет собой одно из центральных утверждений этой книги. Отчасти эта сложность проистекает из того поведения, которое до сих пор присуще текущей политике. Последний раздел книги писался в разгар финансового кризиса еврозоны 2011–2012 годов – сегодняшнего события невероятной сложности. Примечательно, что действующие лица кризиса еврозоны, как и те, что принимали решения в 1914 году, осознавали возможность исхода, который в целом стал бы катастрофой (крах евро). Все ключевые политики надеялись, что этого не произойдет, но в дополнение к этому общему интересу у каждого из них также были свои собственные, особые интересы, зачастую противоречащие интересам других участников. Учитывая сложную структуру взаимосвязей в системе, последствия любого действия каждого из них зависели от суммы ответных действий остальных, которые было трудно просчитать заранее из-за непрозрачности процессов принятия решений. И все это время все политические деятели оказавшейся в кризисе еврозоны использовали возможности, открывающиеся по мере развития общей катастрофы, как рычаги для обеспечения собственного преимущества.

В этом смысле люди 1914 года – наши современники. Но различия столь же значительны, как и общие черты. По крайней мере, министры правительств, которым поручено разрешить кризис еврозоны, в общих чертах были согласны с тем, в чем заключается проблема, – в 1914 году, напротив, глубокий раскол этических и политических взглядов не дал возможности прийти к консенсусу и подорвал взаимное доверие. Мощные наднациональные институты, которые сегодня обеспечивают основу для определения международных задач, урегулирования конфликтов и предоставления средств их решения, отсутствовали в 1914 году. Более того, сложность кризиса 1914 года была не результатом распределения полномочий и ответственности в рамках единой политико-финансовой системы, а возникла из взаимодействия между хорошо вооруженными автономными центрами силы, противостоящими различным и быстро меняющимся угрозам и действующими в условиях высокого риска, низкого доверия и непрозрачности.

Важнейшей причиной сложности событий 1914 года были быстрые изменения международной системы: например, такие как внезапное возникновение независимого государства Албания, российско-турецкая гонка вооружений в Черном море или переориентация российской политики с Софии на Белград, и это лишь несколько примеров. Это были не длительные исторические процессы, а стремительная перестройка. Последствия подобных событий усугублялись изменчивостью политических и властных отношений внутри высших эшелонов европейских держав: борьба Грея за сдерживание угрозы, исходящей от либеральных радикалов, хрупкое превосходство Пуанкаре и его политики союза с Россией или кампания Сухомлинова по устранению Коковцова. После отставки Владимира Николаевича Коковцова с поста Председателя Совета министров в январе 1914 года, согласно неопубликованным воспоминаниям одного из участников событий, царь Николай II вначале предложил этот пост ультраконсерватору Петру Николаевичу Дурново, сильному и решительному человеку, который категорически противостоял любого рода участию в запутанных балканских конфликтах. Но Дурново отказался, и на этом месте оказался Иван Логгинович Горемыкин, чья слабость позволила Кривошеину и военному командованию оказывать непропорционально большое влияние на решения Совета министров в июле 1914 года[1727]1727
  Мемуары принадлежат князю Б. А. Васильчикову, обсуждаются в: D. C. B. Lieven, «Bureaucratic Authoritarianism in Late Imperial Russia: The Personality, Career and Opinions of P. N. Durnovo», The Historical Journal, 26/2 (1983), pp. 391–402.


[Закрыть]. Было бы ошибочно слишком сильно зацикливаться на этой детали, но она привлекает наше внимание к эффекту воздействия подобных краткосрочных и случайных перестроек внутри политических систем на формирование условий, в которых разворачивался кризис 1914 года.

Это, в свою очередь, делало всю систему в целом более непрозрачной и непредсказуемой, подпитывая всеобщее настроение взаимного недоверия даже внутри соответствующих альянсов, что представляло опасность для сохранения мира в Европе. Уровень взаимного доверия между российским и британским руководством к 1914 году был относительно низким, и становился все ниже, но это никак не влияло на готовность британского министерства иностранных дел втянуть страну в общеевропейскую войну на условиях, установленных Россией; напротив, это лишь укрепило аргументы в пользу интервенции. То же самое можно сказать и о франко-российском альянсе: сомнения в его будущем усиливали воинственность обеих сторон, а не снижали готовность пойти на риск военного конфликта. Колебания соотношения сил внутри каждого из правительств – в сочетании с быстро меняющимися объективными внешними условиями – в свою очередь, вызывали колебания их внешней политики и потоки неоднозначные заявлений, которые были столь важной чертой всех довоенных кризисов. Неясно даже, уместен ли порой термин «политика» (понимаемая в смысле целенаправленной и последовательной «государственной деятельности» в международных отношениях) в контексте, существовавшем до 1914 года, учитывая неопределенность и двусмысленность многих взаимных обязательств. Сомнительно, проводила ли Россия или Германия в 1912–1914 годах балканскую политику – вместо этого мы видим множество инициатив, сценариев и подходов, общую тенденцию в которых иногда трудно уловить. Внутри соответствующих государственных органов изменчивость властных отношений также означала, что те, кому было поручено формулировать политику, делали это под значительным внутренним давлением, не столько со стороны прессы, общественного мнения, промышленного или финансового лобби, сколько со стороны противников внутри своих элит и правительств. И это также усиливало чувство безотлагательности, уходящего времени, которое преследовало тех, кто участвовал в принятии судьбоносных решений летом 1914 года.

Нам нужно отделять объективные факторы, действовавшие на ключевых участников событий, от тех историй, которые они рассказывали друг другу и себе, чтобы объяснить, что, по их мнению, они делают, и почему они это делают. Все действующие лица в нашей истории фильтровали мир через повествования, которые были построены из кусочков опыта, склеенных вместе страхами, прогнозами и интересами, маскирующимися под принципы. В Австрии история о нации молодых бандитов и цареубийц, бесконечно провоцирующих и подстрекающих терпеливого пожилого соседа, помешала хладнокровной оценке происходящего и не позволила выработать меры по налаживанию отношений с Белградом. В Сербии фантазии о вечно угнетаемой жертве хищной и всемогущей Габсбургской империи сделали то же самое, но в обратном направлении. В Германии мрачное предвидение будущих вторжений и разделов мешало принятию решений летом 1914 года. И русская сага о постоянных унижениях со стороны центральных держав оказала аналогичное влияние, одновременно искажая прошлое и упрощая настоящее. Самой важной была широко распространившаяся вера в исторически неизбежный упадок и распад Австро-Венгрии, которая, постепенно заменив старый набор представлений о роли Австрии как опоры стабильности в Центральной и Восточной Европе, снимала моральные ограничения для врагов Вены, подрывая представление о том, что Австро-Венгрия, как и любая другая великая держава, имела интересы и право на их решительную защиту.

То, что балканский узел был центром, откуда распространился пожар войны, может показаться самоочевидным, учитывая место совершения Сараевского убийства, положившего начало кризису. Но два момента следует выделить особо. Во-первых, Балканские войны опасным образом изменили отношения между большими и маленькими государствами. В глазах как австрийского, так и российского руководства необходимость борьбы за контроль над происходящим на Балканском полуострове приобрела новый и более угрожающий характер, особенно во время зимнего кризиса 1912–1913 годов. Одним из последствий стала балканизация франко-российского союза. Франция и Россия, разными темпами и по разным причинам, создали геополитический спусковой механизм на австро-сербской границе. Сценарий начала войны на Балканах не был продуманной политикой, заранее составленным планом или тайным заговором, которые постепенно созревали с течением времени, и не было никакой неизбежной или прямой связи между позициями, занятыми в 1912 и 1913 годах, и началом войны в следующем году. Не то чтобы балканский сценарий, бывший, по сути, сербским сценарием, подтолкнул Европу к войне, которая действительно началась в 1914 году, а скорее наоборот, он обеспечил концептуальную основу, в рамках которой был интерпретирован кризис, как только вспыхнула эта война. Таким образом, Россия и Франция весьма асимметричным образом связали будущее двух величайших держав мира с неопределенной судьбой неустоявшегося, беспокойного и периодически прибегающего к насилию небольшого государства.

Для Австро-Венгрии, выстроенная региональная система мероприятий по обеспечению безопасности которой оказалась уничтожена прошедшими Балканскими войнами, убийство в Сараеве не было предлогом для осуществления очередного акта проводимой ею ранее политики территориальных захватов. Оно оказалось поворотным событием, наполненным реальной и символической угрозой. С точки зрения двадцать первого века легко сказать, что Вена должна была решать проблемы, возникшие в результате террористического акта, путем проведения двусторонних переговоров с Белградом, но в условиях 1914 года это не представлялось реализуемым вариантом. В этом отношении не реализуемым было и нерешительное предложение сэра Эдварда Грея о «посредничестве четырех держав», которое было основано на предвзятом безразличии к властно-политическим реалиям Австро-Венгрии. Дело было не только в том, что сербские власти отчасти не хотели, а отчасти и не могли подавить ту ирредентистскую активность, которая в конечном счете и привела к заговору и убийству. Дело и в том, что державы, вставшие на сторону Сербии, отказали Вене в праве включать в свои требования к Белграду меры по обеспечению контроля за их соблюдением. Они отвергли такие требования на том основании, что они несовместимы с суверенитетом Сербии. Здесь можно провести параллели с дебатами, состоявшимися в Совете Безопасности ООН в октябре 2011 года по поводу предложения – одобренного странами НАТО – о введении санкций против режима Асада в Сирии, чтобы предотвратить дальнейшие убийства инакомыслящих граждан этой страны. Выступивший против этого предложения представитель России утверждал, что это предложение отражает неуместно «конфронтационный подход», типичный для западных держав, в то время как китайский представитель заявил, что санкции неуместны, поскольку они несовместимы с сирийским «суверенитетом».

Куда это приводит нас в рамках вопроса о виновности? Утверждая, что Германия и ее союзники несут моральную ответственность за развязывание войны, статья 231 Версальского мирного договора гарантировала, что вопросы о виновности и невиновности останутся в центре дискуссий о причинах войны на долгое время. Игра в обвинения никогда не теряла своей привлекательности. Самым известным выражением этой традиции является «тезис Фишера», как стало принято сокращенно называть набор аргументов, выдвинутый в 1960-х годах Фрицем Фишером, Имануэлем Гейссом и еще десятком их молодых немецких коллег, которые указывали на Германию, как на державу, несущую основную ответственность за вспыхнувшую войну. Согласно этой точке зрения (не считая множества вариаций в рамках школы Фишера), немцы не оказались в войне случайно и не скатились в нее. Они выбрали войну – хуже того, они спланировали ее заранее, в надежде вырваться из своей европейской изоляции, делая ставку на достижение мирового могущества. Недавние исследования нестыковок в теории Фишера выявили связь между этими дебатами и сложным процессом, с помощью которого немецкие интеллектуалы пришли к примирению с отравленным моральным наследием нацистской эпохи, а аргументы Фишера подвергались критике по многим пунктам[1728]1728
  См., например, Mark Hewitson, Germany and the Causes of the First World War (Oxford, 2006), pp. 3–4. О тезисе Фишера как форме личного участия в отравляющем наследии нацизма см.: Klaus Grosse Kracht, «Fritz Fischer und der deutsche Protestantismus», Zeitschrift für neuere Theologiegeschichte, 10/2 (2003), pp. 224–252; Rainer Nicolaysen, «Rebell wider Willen? Fritz Fischer und die Geschichte eines nationalen Tabubruchs», in Rainer Nicolaysen and Axel Schildt (eds.), 100 Jahre Geschichtswissenschaft in Hamburg (Hamburger Beiträge zur Wissenschaftsgeschichte, vol. 18) (Berlin/Hamburg, 2011), pp. 197–236.


[Закрыть]. Тем не менее разбавленная поздними уточнениями версия тезисов Фишера до сих пор доминирует в исследованиях пути Германии к войне.