Текст книги "Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году"

Но если основные принципы профранцузской политики Грея остались в силе, тот факт, что ему приходилось защищаться от натиска такой громкой и влиятельной внутренней оппозиции, не позволял ему сформулировать свои обязательства столь недвусмысленно, как ему бы хотелось. После Агадира Грею пришлось балансировать, как канатоходцу, между требованиями французов, желавших получить более четкое подтверждение этих обязательств, и настойчивыми требованиями сторонников невмешательства в кабинете министров (которые, в конце концов, все еще составляли большинство), чтобы он этого не делал. В двух постановлениях кабинета от ноября 1911 года пятнадцать коллег-министров призвали Грея к порядку, требуя, чтобы он воздержался от организации военных переговоров между Великобританией и Францией на высоком уровне без их предварительного уведомления и одобрения. В январе 1912 года среди сторонников невмешательства во главе с Лорберном велись разговоры о принятии согласованного заявления кабинета министров о том, что Британия «не несет никаких обязательств, прямых или косвенных, явных или подразумеваемых, поддерживать Францию против Германии силой оружия». Грей и его люди смогли избежать этого сокрушительного удара только из-за болезни Лорберна и его отставки[616]616
  Ibid., p. 29.


[Закрыть].

Необходимость уравновесить такую согласованную оппозицию внутри своего правительства с политикой, сфокусированной на поддержании Антанты в качестве средства обеспечения безопасности, придавала двусмысленность посылаемым британской дипломатией сигналам. С одной стороны, британским военачальникам всегда предоставлялась определенная свобода действий в отношениях со своими французскими коллегами. Их заверения в британской военной поддержке в случае конфликта с Германией помогли укрепить позицию Франции[617]617
  Williamson, Grand Strategy, p. 46; Christopher Andrew, Théophile Delcassé and the Making of the Entente Cordiale. A Reappraisal of French Foreign Policy (1898–1905) (London, 1968), pp. 283–4; об участии Холдейна в этих разработках см.: Edward M. Spiers, Haldane. An Army Reformer (Edinburgh, 1980), p. 78.


[Закрыть]. Эти инициативы не были санкционированы кабинетом министров, не говоря уже о британском парламенте. Во время кризиса 1911 года в Агадире новый директор военных операций Генштаба генерал-майор Генри Уилсон был отправлен в Париж, для обсуждения с французским Генеральным штабом действий по согласованию графика совместной англо-французской мобилизации против Германии. В результате меморандум Уилсона-Дюбая от 21 июля 1911 года (генерал Огюст Дюбай был в то время начальником французского генерального штаба) предусматривал, что к пятнадцатому дню мобилизации шесть британских пехотных дивизий, одна кавалерийская дивизия и две конные бригады (насчитывающие 150 000 человек и 67 000 лошадей) будут размещены во Франции, между Аррасом, Камбре и Сен-Квентином[618]618
  Williamson, Grand Strategy, esp. chap. 7.


[Закрыть]. Решение, принятое в первые месяцы 1912 года, о том, что нейтрализовать германскую военно-морскую экспансию можно путем координации англо-французской военно-морской стратегии, только укрепило предположение о существовании чего-то вроде военного оборонительного союза.

С другой стороны, из знаменитых писем Камбону от 22–23 ноября 1912 года, которые «вымогали», как позже выразился Морли, у Грея его противники антиинтервенционисты, было ясно, что Антанта являлась чем угодно, только не военным союзом, ибо в них утверждалось, что оба партнера могут действовать независимо, даже если одна из сторон подвергнется нападению со стороны третьей силы. Существовало обязательство поддерживать Францию или нет? Для Грея было очень выгодно заявить публично, что это были просто планы на случай непредвиденных обстоятельств, не имеющие обязательной силы. В частном порядке министр иностранных дел признавал, что он рассматривает англо-французские военные соглашения как «обязывающие нас к военному сотрудничеству с Францией», если ее действия в конфликте с Германией «являются разумными и не провокационными». Когда в начале августа 1914 года постоянный заместитель министра иностранных дел сэр Артур Николсон настойчиво напоминал Грею: «вы неоднократно обещали г-ну Камбону, что, если Германия выступит агрессором, вы встанете на сторону Франции», Грей ответил просто: «Да, но у него нет ни одного письменного подтверждения»[619]619
  Wilson, Policy of the Entente, p. 123.


[Закрыть].

Таким образом, англо-французская дипломатия на самом высоком уровне – с британской стороны – была в определенной степени двусмысленной. Понятно, что Грей должен был учитывать в своих публичных заявлениях и даже в официальных сообщениях ожидания сторонников невмешательства в кабинете министров и среди широкой общественности. Тем не менее, когда Поль Камбон разговаривал со своими антигермански настроенными друзьями в Лондоне или с Берти в Париже, он слышал то, что хотел услышать. Для французов это была, мягко говоря, непростая ситуация. Когда июльский кризис 1914 года достиг своего апогея, это стоило тем, кто принимал решения в Париже, французскому послу в Лондоне и самому Грею нескольких моментов сильных и неприятных переживаний. Что еще более важно, неуверенность в отношении надежности британских обязательств вынудила французских стратегов искать на востоке способа компенсировать свою уязвимость на западе, еще более решительно взяв на себя обязательство милитаризовать союз с Россией[620]620
  Schmidt, Frankreichs Aussenpolitik, pp. 156–171, 196.


[Закрыть]. Барон Гийом, бельгийский посланник в Париже, отметил: весной 1913 года французское правительство было вынуждено «все больше и больше укреплять свой союз с Россией, потому что оно осознавало, что дружба с Британией становится все менее и менее прочной и эффективной»[621]621
  Барон Гийом – Давиньону, 14 апреля 1913 г., MAEB AD, France 11, Correspondance politique – légations.


[Закрыть]. Для Германии нерешительность британской политики также была источником смятения и раздражения. С одной стороны, Грей был вынужден поддерживать видимость открытой двери для Берлина, чтобы успокоить сторонников невмешательства. Однако он также чувствовал себя обязанным время от времени делать немцам резкие предупреждения, чтобы они не пришли к выводу, что Франция полностью беззащитна и может быть атакована, и что при этом ответа от Великобритании не последует. Результатом этой системы обмена двусмысленными сообщениями, бывших следствием изменчивости властных отношений внутри европейских правительств, стала постоянная неопределенность относительно британских намерений, которая тревожила политиков в Берлине на протяжении всего июльского кризиса.

«Ситуация [в Европе] чрезвычайная, – докладывал полковник Эдвард Хауз президенту США Вудро Вильсону, вернувшись из поездки в Европу в мае 1914 года. – Милитаризация совершенно безумная»[622]622
  Edward House, The Intimate Papers of Edward House (2 vols., London, 1926), vol. 1, Behind the Political Curtain, 1912–1915, pp. 254–255.


[Закрыть]. Взгляды Хауса, возможно, частично основывались на личном опыте: он был «политическим полковником» американского типа, получив звание полковника Техасского ополчения за оказанные политические услуги[623]623
  Звание полковника в данном случае является почетным титулом заслуженного гражданина штата, присваиваемым на американском Юге решением суда и исполнительной власти. Хаус был вознагражден званием за организацию выборной кампании губернатора Техаса Джеймса Хогга. – Прим. пер.


[Закрыть]. Но когда полковник Хаус был в Берлине, немцы приняли его за военного и всегда усаживали за обедом с генералами. Его мнение о засилии милитаризма, возможно, в чем-то было обязано этому досадному недоразумению[624]624
  Этим забавным кусочком я обязан профессору Лоуренсу В. Мартину, автору книги: Laurence W. Martin, Peace Without Victory. Woodrow Wilson and the British Liberals (Port Washington, 1973).


[Закрыть]. Как бы то ни было, нет никаких сомнений в том, что при взгляде с другой стороны Атлантики довоенная Европа представляла собой любопытное зрелище. Высокопоставленные государственные деятели, императоры и короли посещали публичные мероприятия в военной форме; тщательно срежиссированные военные парады были неотъемлемой частью публичных церемоний; огромные иллюминированные экспозиции боевых кораблей собирали большие толпы и заполняли страницы иллюстрированных журналов; росли армии призывников, пока они не стали мужскими микрокосмами нации; культ всего демонстративно военного вошел в общественную и частную жизнь даже самых маленьких общин. Каким образом этот «милитаризм» повлиял на решения, которые привели Европу к войне в 1914 году? Лежали ли корни июльского кризиса, как утверждают некоторые историки, в отказе от ответственности гражданских политиков и в узурпации политической власти генералами?

Без сомнения, борьба между военными и гражданскими в довоенный период имела место: это была борьба за деньги. Расходы на оборону составляли значительную долю государственных бюджетов. Военным, стремящимся модернизировать вооружения, улучшить подготовку и инфраструктуру, приходилось (как и сегодня) бороться с гражданскими политиками за доступ к государственным ресурсам. И наоборот, министры финансов и их политические союзники боролись за введение ограничений во имя фискальной дисциплины или внутренней консолидации. Победа в этом соревновании зависела от структуры институциональной среды и преобладающей внутренней и международной политической обстановки.

До 1908 года хаотическая структура российского военного командования мешала генералам эффективно лоббировать свои интересы перед правительством. Но баланс начал меняться с 1908 года, когда в результате реформ в военной администрации была создана более концентрированная исполнительная структура, в результате чего военный министр стал главным должностным лицом в вопросах обороны с исключительным правом докладывать царю по военным вопросам[625]625
  Peter Gatrell, Government, Industry and Rearmament in Russia, 1900–1914. The Last Argument of Tsarism (Cambridge, 1994), pp. 128–9; William C. Fuller, Strategy and Power in Russia, 1600–1914 (New York, 1992), p. 411; Stevenson, Armaments, p. 156.


[Закрыть]. С 1909 года между новым военным министром Владимиром Сухомлиновым (который находился на этом посту и в июле 1914 года) и энергичным консервативным министром финансов Владимиром Коковцовым развернулось ожесточенное соперничество. При поддержке влиятельного премьер-министра Петра Столыпина Коковцов, сторонник финансовой дисциплины и внутреннего экономического развития, регулярно блокировал или сокращал проекты бюджетов Сухомлинова. Профессиональные трения быстро переросли в острую личную ненависть[626]626
  Gatrell, Government, pp. 147–148.


[Закрыть]. Сухомлинов считал Коковцова ограниченным и своекорыстным пустословом; Коковцов обвинял военного министра (и имел большие основания) в некомпетентности, безответственности и коррупции[627]627
  Сухомлинов В. А. Воспоминания (Берлин, 1924), с. 217–222; Коковцов В. Н. Из моего прошлого: Воспоминания, 1903–1919 гг., кн. 2 (Москва, 1992), с. 57–58.


[Закрыть].

Немецким «аналогом» Коковцова был Адольф Вермут, статс-секретарь императорского казначейства в 1909–1911 годах, который, при поддержке канцлера Бетман-Гольвега, упорно работал, чтобы сбалансировать бюджет Рейха и сократить государственный долг. Вермут критиковал перерасход средств при Тирпице и часто жаловался на безответственность военно-морского секретаря, точно так же как Коковцов жаловался на расточительное отношение Сухомлинова к финансированию военных рсходов[628]628
  Stevenson, Armaments, p. 178


[Закрыть]. Девизом министра финансов было: «Никаких расходов без доходов»[629]629
  Peter-Christian Witt, Die Finanzpolitik des Deutschen Reiches von 1903 bis 1913. Eine Studie zur Innenpolitik des wilhelminischen Deutschland (Lübeck, 1970), pp. 318–320, 323.


[Закрыть]. Между начальником Генерального штаба и военным министром также сохранялась постоянная напряженность, поскольку требования первого об увеличении военных расходов часто отклонялись или встречали возражения второго[630]630
  Stig Förster, Der doppelte Militarismus. Die deutsche Heeresrüstungspolitik zwischen Status-Quo-Sicherung und Aggression, 1890–1913 (Stuttgart and Wiesbaden, 1985), pp. 112–116, 224.


[Закрыть]. Недавнее исследование даже показало, что знаменитый меморандум 1905 года, в котором начальник Генерального штаба Альфред фон Шлиффен набросал контуры массированного наступления на запад были не «военным планом» как таковым, а призывом к увеличению государственного финансирования армии – среди прочего, набросок Шлиффена предусматривал развертывание 81 дивизии, что было больше, чем фактически могла располагать в то время немецкая армия даже при полной мобилизации[631]631
  См.: Terence Zuber, Inventing the Schlieffen Plan (Oxford, 2002).


[Закрыть]. Вопрос военного финансирования в Германии осложнялся тем, что по федеральной конституции собираемые налоги оставались у членов федерального союза, а не поступали в правительство Рейха. Децентрализованная структура Германской империи установила фискальный лимит на оборонные расходы государства, не имевший точного аналога в Великобритании, Франции или России[632]632
  О структурных ограничениях военных расходов Рейха см.: Niall Ferguson, «Public Finance and National Security. The Domestic Origins of the First World War Revisited», Past & Present, 142 (1994), pp. 141–168.


[Закрыть].

Тем не менее в Германии острота конфликта из-за ресурсов приглушалась тем, что военные бюджеты представлялись в парламент только раз в пять лет – система, известная как Quinquennat. Поскольку высокопоставленные военные ценили Quinquennat как средство защиты армии от постоянного парламентского вмешательства, они не хотели рисковать, запрашивая крупные внебюджетные кредиты. Эта система работала как мощный стимул к самоограничению. Как заметил прусский военный министр Карл фон Эйнем в июне 1906 года, Quinquennat был обременительным, но тем не менее полезным, потому что «дикая и упорная антивоенная агитация против самого существования вооруженных сил, возникающая с каждым увеличением вооруженных сил, становилась бы только опаснее, если бы это происходило ежегодно»[633]633
  Карл фон Эйнем – Бернгарду фон Бюлову, 18 июня 1906 г., цит. по: Herrmann, The Arming of Europe, p. 67.


[Закрыть]. Даже в 1911 году, когда подошел Quinquennat и начальник штаба Мольтке объединил усилия с военным министром Херингеном, пытаясь добиться существенного роста трат на оборону, противодействие министра финансов Вермута и канцлера Бетман-Гольвега обеспечили очень скромное увеличение численности армии мирного времени (10 000 человек)[634]634
  Annika Mombauer, Helmuth von Moltke and the Origins of the First World War (Cambridge, 2001), p. 88.


[Закрыть].

Мы можем видеть аналогичный конфликт в каждом европейском правительстве. В Великобритании либералы провели в 1906 году кампанию (и получили абсолютное большинство) под лозунгом «Мир, экономия и реформы» с обещанием сократить огромные военные расходы после англо-бурской войны. Бюджетные ограничения были важным фактором, повлиявшим на решение искать взаимопонимания с Францией и Россией. Одним из следствий ограничений было то, что, хотя британские военно-морские бюджеты продолжали расти (в 1904 году британские военно-морские расходы были больше, чем у Германии, в три раза и все еще более чем в два раза в 1913 году), в течение всех довоенных лет расходы на армию оставались неизменными, что вынудило военного министра Холдейна сосредоточиться на вопросах ее эффективности и реорганизации, а не численного роста[635]635
  David G. Herrmann, The Arming of Europe and the Making of the First World War (Princeton, 1996), pp. 64–5.


[Закрыть]. В Австро-Венгрии бурная внутренняя политика дуализма фактически парализовала военное развитие монархии на рубеже веков, поскольку автономистские группы в венгерском парламенте боролись за то, чтобы лишить объединенную армию монархии венгерских налогов и рекрутов. В этой обстановке предложения об увеличении военных ассигнований утопали в бесконечной вражде законодателей, и армия Габсбургов томилась в состоянии, как выразился начальник австрийского штаба, «постоянной стагнации». Это было одной из причин того, почему до 1912 года Австро-Венгрия тратила на оборону лишь 2,6 % своего чистого национального продукта – меньшую долю, чем любая другая европейская держава, и, безусловно, намного ниже того, что могла себе позволить ее экономика (расходы России, Франции и Германии в том же году составляли 4,5, 4,0 и 3,8 % соответственно)[636]636
  Конрад цит. по: ibid., p. 98; Stevenson, Armaments, p. 6; Norman Stone, «Army and Society in the Habsburg Monarchy 1900–1914», Past & Present, 33 (April 1966), pp. 95–111; István Deák, «The Fall of Austria-Hungary: Peace, Stability, and Legitimacy», in Geir Lundestad (ed.), The Fall of Great Powers (Oxford, 1994), p. 89.


[Закрыть].

Во Франции «дело Дрейфуса» 1890-х годов разрушило гражданско-военный консенсус Третьей республики и окружило облаком подозрений высшие эшелоны армии, которые стали восприниматься как бастион клерикальных и реакционных настроений, особенно в глазах республиканских и антиклерикальных левых. После этого скандала три подряд сменявших друг друга радикальных правительства проводили агрессивные «республиканские» военные реформы, особенно при премьер-министрах Эмиле Комбе (1903–1905) и Жорже Клемансо (1906–1909). Государственный контроль над армией был ужесточен, усилилось влияние гражданского военного министерства по сравнению с командующими регулярной армией, а срок службы – вопреки советам военных экспертов – был сокращен в марте 1905 года с трех до двух лет с целью превратить политически подозрительную «преторианскую гвардию» времен Дрейфуса в «гражданскую армию» штатских резервистов, призываемых для защиты страны в военное время.

Только в последние предвоенные годы ситуация снова начала меняться, теперь в пользу французских военных. Во Франции, как и ранее в России, в 1911 году было упорядочено руководство армией, и начальник Генерального штаба Жозеф Жоффр был назначен должностным лицом, ответственным за военное планирование в мирное время и командование основной армией во время войны. «Долгая и болезненная история» борьбы за увеличение финансирования продолжалась, но в 1912–1914 годах воинственная позиция правительства Пуанкаре, а затем и президента Пуанкаре, подкрепленная комплексными изменениями во французской политике и общественном мнении, создала среду, более благоприятную для перевооружения[637]637
  О борьбе за финансирование см.: Joseph Joffre, Mémoires du Maréchal Joffre (1910–1917) (Paris, 1932), pp. 41–59, цит. p. 58; Gerd Krumeich, Armaments and Politics in France on the Eve of the First World War. The Introduction of the Three-Year Conscription 1913–1914, trans. Stephen Conn (Leamington Spa, 1984); Stevenson, Armaments, p. 218; о изменении политической атмосферы см.: Paul B. Miller, From Revolutionaries to Citizens. Antimilitarism in France, 1870–1914 (Durham and London, 2002), pp. 173–200.


[Закрыть]. К 1913 году стало политически целесообразно добиваться возврата к трехлетнему сроку службы по призыву, несмотря на протесты министра финансов Луи-Люсьена Клоца, который утверждал, что строительство пограничных укреплений будет дешевле и более эффективно[638]638
  Krumeich, Armaments and Politics, p. 47.


[Закрыть]. В Германии разочарование и озлобленность после Агадира также побудили военного министра Иосиаса фон Геерингена и начальника штаба Хельмута фон Мольтке активнее добиваться увеличения численности армии. В Рейхсказначействе Адольф Вермут вел активную арьергардную борьбу против увеличения расходов, однако вынужден был подать в отставку в марте 1912 года, когда стало ясно, что его политика больше не пользуется широкой правительственной поддержкой. Фискальный ригоризм эпохи Вермута был отвергнут, и сторонники увеличения расходов на армию постепенно взяли верх над своими флотскими соперниками. После длительного периода относительной стагнации законопроект об армии от 3 июля 1913 года поднял военные расходы Германии до беспрецедентного уровня[639]639
  Förster, Der doppelte Militarismus, pp. 216–220, 272; Herrmann, The Arming of Europe, p. 190; Witt, Die Finanzpolitik, pp. 356–7.


[Закрыть].

В России Владимир Коковцов, который после убийства Петра Столыпина сменил его на посту премьер-министра, оставшись министром финансов, с трудом справлялся с непреклонным лоббированием и закулисными интригами военного министра Сухомлинова. Вражда между ними достигла апогея на важной министерской встрече весной 1913 года, когда Сухомлинов заманил премьера в ловушку, выступив на заседании кабинета с крупным бюджетным предложением, о котором все были проинформированы, кроме самого Коковцова. Поддержка монарха имела решающее значение для этого сдвига в балансе сил. «В ваших спорах с Сухомлиновым правда всегда на вашей стороне, – сказал Николай II Коковцову в октябре 1912 года. – Но я хочу, чтобы и вы поняли меня, что я поддерживаю Сухомлинова не потому, что не верю вам, а потому, что я не могу отказать в военных расходах»[640]640
  William C. Fuller, Civil-Military Conflict in Imperial Russia 1881–1914 (Princeton, 1985), p. 225; Коковцов В. Н. Из моего прошлого, с. 96.


[Закрыть].

Повлекло ли это колоссальное перераспределение ресурсов аналогичное перераспределение власти или хотя бы политического влияния? Ответ на этот вопрос будет зависеть от условий, преобладавших в каждом конкретном государстве. Франция – это, без сомнения, страна, где мы видим самый жесткий режим гражданского контроля. В декабре 1911 года, когда Жоффр изложил свой новый стратегический план, в котором основное внимание уделялось массированному наступлению через франко-германскую границу, премьер-министр радикалов Жозеф Кайо сообщил ему, что принятие решений в конечном итоге является прерогативой гражданских властей[641]641
  Joseph Caillaux, Mes Mémoires (3 vols., Paris, 1942–7), vol. 2, Mes audaces – Agadir… 1909–12, pp. 211–215; Krumeich, Armaments and Politics, p. 24.


[Закрыть]. Задача начальника Генштаба, как часто указывал Кайо, заключалась в том, чтобы консультировать своих политических руководителей по вопросам, входившим в его компетенцию. Решение об увеличении военных расходов, как и решение выделить средства на реализацию наступательного плана Жоффра в 1912–1914 годах, исходили не от военных, а от политиков под руководством убежденного ястреба, но с конституционной точки зрения гражданского Раймона Пуанкаре.

В России ситуация была иной. Наличие царя как средоточия самодержавной системы позволило отдельным министрам добиться относительной автономии. Военный министр Владимир Сухомлинов – характерный тому пример. Во время его назначения в 1909 году в Санкт-Петербурге бушевала борьба за парламентский контроль над армией. Влиятельная группа депутатов пыталась отстоять право Думы контролировать оборонную политику. Сухомлинов был назначен, чтобы противостоять Думе, предотвращать проникновение «гражданских настроений» в процесс принятия военных решений и защищать исключительные привилегии самодержца – роль, которая вызвала ненависть к нему общественного мнения, но обеспечила твердую поддержку со стороны престола[642]642
  Lieven, Nicholas II, p. 175; ссылка на «гражданские настроения» принадлежит Дурново, см.: D. C. B. Lieven, Russia’s Rulers Under the Old Regime (New Haven, 1989), p. 218.


[Закрыть]. Эта поддержка со стороны монарха позволила военному министру сформулировать политику безопасности, резко расходящуюся с официальными союзными обязательствами России перед Францией.

Вместо того чтобы удовлетворить требования Франции о быстром наступательном ударе по Германии на первом этапе мобилизации, реорганизация Сухомлинова 1910 года перенесла основные районы дислокации российских войск из западных военных округов (Варшавского и Виленского) в Центральную Россию. Цель состояла в том, чтобы достичь лучшего баланса между численностью подразделений и плотностью населения и создать силы, которые при необходимости можно было бы развернуть на восточном театре[643]643
  Эту передислокацию Сухомлинов обосновывал следующим образом: «одновременным наступлением неприятеля из Восточной Пруссии и Галиции в тыл нашей оборонительной линии на Висле, всем вооруженным силам нашим на этом выдающемся плацдарме грозила неминуемая катастрофа…» Именно после того, как Сухомлинов убрал войска из неизбежного, в случае начала войны, «стратегического мешка», германский Генеральный штаб полностью склонился к осуществлению «плана Шлиффена», предполагавшего нанесение главного удара по Франции, а не по России. – Прим. ред.


[Закрыть]. Западный выступ должен был быть оставлен противнику на первом этапе боевых действий для выигрыша времени на подготовку массированного комбинированного контрнаступления российских армий[644]644
  Bruce W. Menning, Bayonets Before Bullets. The Imperial Russian Army, 1861–1914 (Bloomington, 1992), pp. 221–37.


[Закрыть]. Похоже, что не было предпринято никаких усилий, чтобы согласовать это нововведение с министерством иностранных дел. Французские военные эксперты поначалу пришли в ужас от российских планов, которые, по их мнению, лишали франко-российский альянс военной инициативы против Германии. Русские в конечном итоге успокоили озабоченных французов. Но, тем не менее, примечательно, что Сухомлинов обладал достаточной независимостью, чтобы разрабатывать и проводить политику, которая, казалось, шла вразрез с духом союза с Францией, центральным элементом российской внешней политики[645]645
  Fuller, Strategy and Power, pp. 424–433.


[Закрыть].

Пользуясь поддержкой царя, Сухомлинов смог подорвать авторитет премьер-министра Коковцова, не только бросив ему вызов запросом на финансирование военных расходов, но и консолидировав враждебный блок в Совете министров. А это, в свою очередь, предоставило ему платформу, с которой он мог изложить свои взгляды на ситуацию с безопасностью России. На серии ключевых встреч в четвертую неделю ноября 1912 года Сухомлинов высказал мнение, что война неизбежна, «и нам выгоднее начать ее раньше»; он утверждал, что «из войны произойдет только одно хорошее для нас [России]». Эти экстравагантные и явно ошибочные утверждения потрясли осторожного Коковцова[646]646
  Коковцов В. Н. Из моего прошлого, с. 106.


[Закрыть]. Но Сухомлинов смог это сделать только потому, что у него была поддержка других гражданских министров – Рухлова, Маклакова, Щегловитова и, что самое главное, могущественного А. В. Кривошеина, министра сельского хозяйства и доверенного лица царя. В последние месяцы 1912 года в составе Совета министров образовалась «партия войны» во главе с Сухомлиновым и Кривошеиным[647]647
  David M. McDonald, «A Lever without a Fulcrum: Domestic Factors and Russian Foreign Policy, 1904–1914», in Hugh Ragsdale (ed.), Imperial Russian Foreign Policy (Cambridge, 1993), p. 302; о поддержке Сухомлинова в Совете министров см.: Коковцов В. Н. Указ соч., с. 107.


[Закрыть].

В Германии имперский характер системы также гарантировал военным определенную свободу маневра. Ключевые фигуры, такие как начальник Генерального штаба, могли периодически получать доступ к рычагам влияния на принятие решений, особенно в моменты повышенной напряженности[648]648
  См., например, Peter Rassow, «Schlieffen und Holstein», Historische Zeitschrift, 173 (1952), pp. 297–313.


[Закрыть]. Установить, что предлагало военное командование, достаточно легко; убедиться в значимости их советов при принятии правительственных решений гораздо сложнее, особенно в условиях, когда отсутствие коллегиального органа принятия решений, такого как Совет министров в России, устраняло необходимость открытого конфликта между военными и гражданскими должностными лицами.

Один из способов понять структуру взаимодействия между военными и гражданскими политиками – это изучить взаимоотношения между официальным дипломатическим аппаратом: послами, министрами и секретарями дипломатических представительств и параллельной сетью военных и военно-морских атташе, контролируемой Генеральным штабом и Адмиралтейством, чей взгляд на события иногда расходился с позицией гражданской дипломатии. Возьмем только один пример: в октябре 1911 года Вильгельм Виденманн, военно-морской атташе Германии в Лондоне, направил в Берлин тревожный доклад. Британские военно-морские офицеры, писал Виденманн, теперь открыто признают, что Англия «мобилизовала весь свой флот» во время Агадирского кризиса. Похоже, Англия «просто ждала сигнала из Франции, чтобы напасть на Германию». Что еще хуже, новым Первым морским лордом стал «беспринципный, амбициозный и ненадежный демагог» Уинстон Черчилль. Поэтому Германия должна подготовиться к возможности неспровоцированного нападения, подобного уничтожению британцами датского флота в Копенгагене в 1807 году. Необходимо дальнейшее перевооружение флота, поскольку «только одно впечатляет Англию: ясная цель и неукротимое желание достичь ее»[649]649
  Виденманн – Тирпицу, Лондон, 28 и 30 октября 1911 г., GP, vol. 31, docs. 11313, 11314, pp. 11–15, 16–17.


[Закрыть]. Эти депеши были переданы Вильгельму II, который усеял их восхищенными пометками: «верно», «верно», «прекрасно» и так далее. Во всем этом не было ничего особенно примечательного – Виденманн отчасти реагировал на то, что он наблюдал в Лондоне, но его основная цель состояла в том, чтобы помешать Генеральному штабу, используя кризис в Агадире, бросить вызов превосходству флота в финансировании[650]650
  Подробный анализ отчетов Виденманна, на основе которого я делаю свои выводы, см.: Kiessling, Gegen den grossen Krieg?, pp. 73–74.


[Закрыть].

Значение отчетов Виденманна заключалось не столько в их содержании или реакции кайзера, сколько в реакции канцлера и министра иностранных дел, которую они спровоцировали. Раздосадованный этой парадипломатической паникой, Бетман-Гольвег попросил немецкого посла в Лондоне графа Меттерниха составить контрдепешу, опровергающую аргументы Виденманна. Меттерних ответил докладом, в котором прояснялись нюансы утверждений Виденманна. Хотя он не мог отрицать, что действительно «вся Англия» была «готова к войне» летом 1911 года, это совершенно не означало ее готовности к агрессивным действиям. Конечно, было много молодых военно-морских офицеров, для которых война «была бы желательной», но такое отношение является обычным для военных любой страны. В любом случае, замечал Меттерних, в Англии такие вопросы решались не армейскими или военно-морскими офицерами, не военным министерством, не Первым морским лордом, а исключительно кабинетом, состоящим из ответственных министров. «Здесь, – объявил Меттерних, – флот и армия рассматриваются как важнейшие инструменты политики, как средства для достижения цели, но не как определяющие факторы политического курса». В любом случае англичане теперь стремились оставить летнюю напряженность позади. Поэтому вместо того, чтобы класть все яйца в корзину с вооружениями, немецкое правительство должно стремиться к улучшению своих отношений с Лондоном[651]651
  Бетман-Гольвег – Меттерниху, Берлин, 31 октября 1911 г.; Меттерних – Бетман-Гольвегу, Лондон, 1 ноября 1911 г., GP, vol. 31, docs. 11315, 11316, pp. 17–18, 18–24.


[Закрыть].

На этот раз кайзер не был столь восхищен: «неверно», «вздор», «невероятная чушь!», «трусливый заяц» «вопили» каракули на полях документа. «Я не согласен с мнением посла! Военно-морской атташе прав!»[652]652
  Kiessling, Gegen den grossen Krieg?, p. 74.


[Закрыть] Странность этой пары противоречивых донесений заключается в том, что обе они продолжали формировать политику: кайзер использовал отчет Виденманна как предлог, требуя принятия новых военно-морских законов, в то время как Бетман настаивал на политике разрядки, рекомендованной Меттернихом. В Германии, как позже заметил один высокопоставленный военный, «кайзер проводил одну политику, канцлер – другую [и] Генеральный штаб имел свое собственное мнение»[653]653
  «Der Kaiser machte eine, der Kanzler eine andere Politik, der Generalstab seine Antworthen für sich». Альфред фон Вальдерзее – Ягову (статс-секретарю по иностранным делам), 6 мая 1919 г., цит. по: Dieter Hoffmann, Der Sprung ins Dunkle: Oder wie der 1. Weltkrieg entfesselt wurde (Leipzig, 2010), p. 137.


[Закрыть].

На первый взгляд кажется, что мы можем провести границу между демократическими парламентскими Британией и Францией, с одной стороны, где принимали решения гражданские политики, и более авторитарными конституционными монархиями России, Австрии и Германии, где, несмотря на различия в степени влиятельности парламентов, военные могли спорить с гражданскими на равных или даже имели более высокое политическое влияние благодаря своему привилегированному доступу к государю. Но реальность была более сложной, чем позволяет объяснить эта дихотомия. Во Франции реструктуризация вооруженных сил после 1911 года сосредоточила чрезвычайный доступ к рычагам управления в руках начальника Генерального штаба Жоффра до такой степени, что он обладал большей властью над вооруженными силами, чем его немецкий коллега, милитарист и аристократ Гельмут фон Мольтке. Более того, французские реформы обеспечили армии почти полную автономию внутри государства, хотя эта автономия зависела, в отличие от немецкой армии, от сотрудничества и поддержки соответствующих гражданских министров[654]654
  D. Ralston, The Army of the Republic (Cambridge, MA, 1967), pp. 338–40 отмечает, что Мольтке, в отличие от Жоффра, приходилось бороться с императором, который серьезно относился к своим обязанностям «верховного главнокомандующего»; критикует эту точку зрения: Douglas Porch, The March to the Marne. The French Army, 1871–1914 (Cambridge, 1981), pp. 171–2.


[Закрыть].

В Британии углубление Антанты с Францией также было обусловлено военными, а не гражданскими переговорами и соглашениями. Мы уже видели, с каким рвением ключевые военные фигуры в Великобритании предлагали поддержку Франции во время первого марокканского кризиса 1905–1906 годов. И далеко не очевидно, считали ли ведущие британские военачальники себя послушными слугами своих политических хозяев. Уилсон не просто действовал по инструкции; у него были свои взгляды на роль Великобритании в будущей континентальной войне, и он постоянно настаивал на военной конфронтации. Как и его коллеги с континента, Уилсон презирал политиков, считая их совершенно неспособными разбираться в военных делах. Сэр Эдвард Грей, писал он в своем дневнике, был «невежественным, тщеславным и слабым человеком, совершенно неподходящим для того, чтобы быть министром иностранных дел любой страны, большей, чем Португалия». Что же касается остального либерального кабинета, то они, по его мнению, были не более чем «грязными невежественными ублюдками». Сама идея гражданского управления армией была «порочной в теории и безнадежной на практике»[655]655
  Дневниковые записи Уилсона 9 августа 1911 г. и 16 ноября 1911 г., Имперский военный музей в Лондоне; третья цитата: Hew Strachan, The Politics of the British Army (Oxford, 1997), p. 114; о политических и конституционных взглядах Уилсона см.: Ibid., pp. 114–115, 125–126.


[Закрыть]. Консерватор по своим взглядам, Уилсон энергично интриговал против либерального политического руководства, которое он презирал, добывая информацию из министерства иностранных дел через своего близкого помощника, постоянного заместителя министра сэра Артура Николсона и передавая ее своим соратникам по Консервативной партии. Генерал-майор Генри Уилсон представлял британскую «собственную версию» австро-венгерского Конрада и сербского Аписа[656]656
  Samuel Williamson and Russell Van Wyk, Soldiers, Statesmen and the Coming of the Great War. A Brief Documentary History (Boston, 2003), p. 218.


[Закрыть]. Значение военных переговоров с Францией заключалось не только в давлении, которое они оказывали на гражданское правительство, но и в том, что казалось, что в силу самого своего проведения они подразумевали моральное обязательство сражаться вместе с Францией в случае войны с Германией. Таким образом, милитаризация Антанты обнажила растущее несоответствие между британским военным планированием и официальной дипломатической позицией, для которой обязательства, связанные с термином «союз», все еще предавались анафеме.

Нечто аналогичное произошло с союзом Франции с Россией. Усилия французского военного командования по устранению последствий внедрения Сухомлиновым новой системы дислокации и комплектования войск в 1910 году привели к углублению взаимозависимости военного планирования в двух союзных государствах – процесс, управляемый военными, но санкционированный гражданским руководством. Но даже если от гражданских политиков зависело одобрение этого процесса, они не могли помешать ему изменять параметры, в пределах которых могли приниматься политические решения. Французы на ежегодных собраниях объединенного франко-русского генерального штаба настаивали на том, чтобы русские тратили огромные суммы заемных средств на модернизацию своих западных стратегических железных дорог. В результате баланс сил в Санкт-Петербурге смещался от Коковцова к его противникам в Российском военном командовании. Коковцов, вероятно, был прав, когда обвинял военное командование в использовании межгосударственных военных связей в рамках альянса для усиления собственного влияния в российской политической системе[657]657
  Raymond Poincaré, «Entretien avec Kokowtsoff – Chemins de fer stratégiques», St Petersburg, August 1912, AMAE, NS Russie 41, fo. 280.


[Закрыть].

И наоборот, требования русских к своим французским союзникам имели потенциально далеко идущие последствия для внутренней политики Франции. В 1914 году, когда русские предупредили, что любое сокращение срока национальной военной службы подорвет ценность Франции как союзника, они вынудили ведущих государственных деятелей страны поддержать меру (недавно принятый закон о трехлетнем призыве), которая вызвала неоднозначную реакцию у французского электората. Даже абсолютно технические детали оперативного планирования могли стать порохом для политического взрыва[658]658
  Porch, March to the Marne, p. 175; о связывающем влиянии российского союза на меры военной безопасности Франции см. также: комментарии Мориса Эрбетта от 17 июня 1914 г., опубликованные в Georges Louis, Les Carnets de Georges Louis (2 vols., Paris, 1926), vol. 2, p. 114.


[Закрыть]. Во Франции небольшая группа ключевых лиц, определяющих политику, приложила большие усилия, чтобы скрыть масштабы и характер стратегических обязательств альянса от тех (в основном радикалов и радикальных социалистов), кто мог бы возражать по политическим мотивам. Потребность в осторожности стала особенно острой в начале 1914 года, когда Пуанкаре в сотрудничестве с военными скрывал наступательный, по сути, характер французского стратегического планирования от кабинета, палаты и общественности, все более склонявшихся к оборонительному подходу во внешней политике. Пуанкаре был настолько озабочен секретностью, что они с Жоффром даже утаили детали новых французских планов мобилизации от военного министра Адольфа Мессими[659]659
  Krumeich, Armaments and Politics, p. 214.


[Закрыть]. К весне 1914 года французские обязательства в рамках общей франко-русской военной стратегии стали потенциально разрушительной силой во внутренней политике, поскольку вынуждали Францию твердо придерживаться формы военного планирования и подготовки, общественная легитимность которой была под вопросом. Как долго Пуанкаре мог бы продолжать это балансирование на грани, мы никогда не узнаем, потому что начало войны летом 1914 года сделало этот вопрос бессмысленным.