Текст книги "Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году"

Все эти факты, как может показаться, наводят на мысль, что довоенная европейская система каким-то образом загнала себя в положение, единственным выходом из которого была война. Такая мысль, по-видимому, будет одним из возможных выводов, сделанных из наблюдения, что даже разрядка представляла опасность для сохранения мира. Но мы не должны забывать, насколько динамичной все еще была система и насколько не предопределенным выглядело ее будущее. В последние месяцы перед началом войны некоторые из самых высокопоставленных британских политиков постепенно осознали, что Соглашение с Россией по Персии может не пережить запланированного продления в 1915 году[1041]1041
  Otte, Foreign Office Mind, pp. 358–359, 387–388.


[Закрыть]. Весной 1913 года Тиррелл считал, что Британии следует терпеть агрессивное поведение русских до тех пор, пока кризис на Балканах не утихнет, а затем – возможно в 1914 или 1915 году – начать давить на них по вопросам Персии, Монголии и Китая. Между Греем и Николсоном, который к 1914 году становился все более изолированной фигурой, начались расхождения. Многие высокопоставленные коллеги из министерства иностранных дел с глубоким скептицизмом относились к безоговорочной приверженности Николсона англо-русской конвенции. Тиррелл и Грей, а также другие высокопоставленные чиновники министерства иностранных дел были глубоко раздражены несоблюдением Санкт-Петербургом условий соглашения, заключенного в 1907 году, и начали ощущать, что возможно некое соглашение с Германией могло бы послужить полезным инструментом для воздействия на Санкт-Петербург. К весне 1914 года даже Николсон начал это осознавать: 27 марта 1914 года он предупредил своего коллегу, чтобы тот не предполагал, что нынешнее созвездие держав долго продержится на европейском небосклоне: «Я думаю, очень вероятно, что вскоре мы станем свидетелями новых событий и новых перегруппировок в европейской политической ситуации»[1042]1042
  Николсон – Бунзену, Лондон, 30 марта 1914 г., TNA, FO 800/373, fo. 83.


[Закрыть].

Что все это значило для немцев? Отвечая на этот вопрос, полезно подчеркнуть двойственность международных событий в последние два года перед войной. С одной стороны, после Агадирского кризиса произошло ослабление напряженности, особенно между Германией и Великобританией, и появились признаки того, что блоки континентального альянса могут со временем утратить свою функциональность и сплоченность. Таким образом, были основания полагать, что разрядка – это не просто временная передышка во взаимной враждебности, но подлинный потенциал международной системы. В этой перспективе всеобщая война вовсе не была неизбежна[1043]1043
  Эти аспекты международной системы исследуются в: Kiessling, Gegen den grossen Krieg?; Holger Afflerbach and David Stevenson (eds.), An Improbable War? The Outbreak of World War I and European Political Culture before 1914 (Oxford, 2007).


[Закрыть]. С другой стороны, Агадирский и Балканский кризисы привели к резкому повышению готовности к войне и стали признаками поддерживаемой Парижем более агрессивной политики России на Балканском полуострове. А опасения, что узы Антанты ослабевают, в краткосрочной перспективе привели к укреплению союзнических обязательств – тенденции, усиленной преобладанием в Европе относительно воинственных политических фракций.

Политика Германии отражала непоследовательность и неоднозначность этой более общей картины. Во-первых, стоит отметить, что немцы, как и все остальные, были впечатлены картиной российского экономического роста и возрождения. После поездки в Россию летом 1912 года Бетман резюмировал свои впечатления Жюлю Камбону примерно в тех же терминах, что и Вернейль, когда писал Пишону девять месяцев спустя:

Канцлер выразил настолько глубокое восхищение и удивление, что это повлияло на его политику. Он был поражен величием страны, ее размерами, ее богатыми сельскохозяйственными угодьями, равно как и энергичностью населения, по-прежнему лишенного, как он отмечал, какого-либо интеллекта. Он сравнил молодежь России с молодежью Америки, и ему кажется, что, в то время как [молодежь] России пропитана будущим, Америка, похоже, не добавляет никаких новых элементов к общему достоянию человечества[1044]1044
  Жюль Камбон – Пуанкаре, Берлин, 28 июля 1912 г., AMAE, PA-AP, 43, Cambon Jules 56, fo. 45.


[Закрыть].

На взгляд самых влиятельных немецких военачальников, геополитическая ситуация быстро сдвигалась в положение, невыгодное для Германии, и это казалось им бросающимся в глаза. Гельмут фон Мольтке, с января 1906 года ставший преемником Шлиффена на посту начальника Генерального штаба, придерживался непоколебимо мрачного и воинственного взгляда на международное положение Германии. Его мировоззрение можно было свести к двум аксиоматическим предположениям. Во-первых, война между двумя блоками альянса в долгосрочной перспективе была неизбежна. Во-вторых, время было не на стороне Германии. С каждым годом потенциальные враги, и в частности Россия, с ее быстро растущей экономикой и практически бесконечными людскими ресурсами, будут набирать военную мощь до тех пор, пока не достигнут неоспоримого превосходства, которое позволит им выбрать момент для начала конфликта и его разрешения на своих условиях.

Между этими двумя аксиомами существовало фундаментальное различие. Первая была непроверяемой психологической проекцией, порожденной собственной паранойей и пессимизмом Мольтке[1045]1045
  Annika Mombauer, Helmuth von Moltke and the Origins of the First World War (Cambridge, 2001), pp. 145, 211, 281.


[Закрыть]. Вторая, напротив, хотя и содержала некоторый элемент нервозности, была, по крайней мере, оправдана сравнительным анализом относительной военной мощи европейских держав. Обеспокоенность Мольтке по поводу углубляющегося дисбаланса между двумя блоками и неуклонного ухудшения способности Германии одержать победу в будущем конфликте неуклонно приобретала все большее значение после 1910 года, когда русские инициировали первый крупный цикл перевооружения сухопутных войск[1046]1046
  Stevenson, Armaments, pp. 159–63.


[Закрыть].

Следующая эскалация европейской готовности к войне и военных расходов произошла после Агадира и кризиса, спровоцированного Балканскими войнами. В ноябре 1912 года, когда русские активизировали свои приготовления против Австро-Венгрии, а французское правительство приветствовало их действия со стороны, немецкое правительство проявило замечательную сдержанность – резервистов не призвали, призывников демобилизовали в положенные сроки, пробная мобилизация не проводилась[1047]1047
  Ibid., p. 247.


[Закрыть]. Но с середины ноября, когда стали очевидны масштабы военных приготовлений России, беспокойство немецкого командования стало нарастать. Особенно тревожной была отмена русскими демобилизации призывников старшего возраста, что резко увеличило численность войск на польском выступе вдоль немецкой границы. И эти опасения подпитывались разведданными из различных мест и источников, согласно которым преобладающим настроением среди высших эшелонов командования российской армии была уверенность, что конфликт с Австрией неизбежен и что «лучшее время для удара – это настоящий момент»[1048]1048
  Для ознакомления с немецкими оценками отношения высокопоставленных российских командиров см., например, Пурталес – Бетман-Голвегу, Санкт-Петербург, 20 ноября 1912 г.; Гризингер (немецкий министр в Белграде) Бетман-Голвегу, 5 февраля 1913 г.; цитата из письма Ромберга (немецкий министр в Берне) Бетман-Голвегу, Берн, 1 февраля 1913 г., в котором сообщается о разговоре между российским военным атташе в городе и членом австро-венгерской миссии, все цит. по: PA-AA, R10895.


[Закрыть].

Обеспокоенный этими предзнаменованиями и перемещением войск по обе стороны галицийской границы и стремясь опровергнуть впечатление, будто Германия больше не заинтересована в защите Австро-Венгрии от региональных угроз, канцлер Германии Теобальд фон Бетман-Гольвег произнес десятиминутную речь в рейхстаге 2 декабря 1912 года. Это было некое подобие – в более сжатой форме и в более умеренном регистре – той речи, которую Ллойд Джордж произнес в Мэншен-хаусе в июле прошлого года. Канцлер начал с замечания, что Германия до настоящего времени «использовала свое влияние для локализации войны» и что «до сих пор война фактически локализована» – это наблюдение, вызвало одобрительные возгласы в зале. За этим последовало тщательно сформулированное предупреждение:

Если – чего, я надеюсь, не произойдет – возникнут неразрешимые трудности, исполнение своих притязаний будет делом держав, непосредственно участвующих в данном конкретном конфликте. Это касается наших союзников. Если, претворяя в жизнь свои интересы, они, вопреки всем ожиданиям, подвергнутся нападению третьей стороны и, таким образом, обнаружат, что само их существование находится под угрозой, мы, верные своему союзническому долгу, должны занять твердую позицию и решительно встать на их сторону. (Приветственные крики правых и национал-либералов.) В этом случае мы должны будем встать на защиту нашей позиции в Европе и защиту нашего собственного будущего и безопасности. (Аплодисменты правых.) Я убежден, что, если мы будем следовать такой политике, за нами будет стоять весь народ. (Восторженные крики.)[1049]1049
  The Times, 3 December 1912, p. 6, col. B.


[Закрыть]

Газета Times, опубликовавшая на следующий день текст выступления, не нашла в словах канцлера ничего «нового или сенсационного». «Было совершенно ясно, – писал берлинский корреспондент газеты, – что Германия одновременно желает мира и следует [т. е. преследует] эту цель»[1050]1050
  Ibid.


[Закрыть]. Эдвард Грей видел эту ситуацию совсем по-другому. Совершенно неожиданно он вызвал к себе германского посла графа Лихновского и сообщил ему, что в случае войны между Германией и франко-российским союзом, Великобритания, с большой долей вероятности, вступит в войну на стороне врагов Германии. Сообщение Лихновского о его разговоре с Греем вызвало панику в Берлине или, точнее, у кайзера, всегда чувствительного к сигналам из Лондона, который заявил, что усмотрел в предупреждении Грея «моральное объявление войны»[1051]1051
  Цит. по: Lamar Cecil, Wilhelm II (2 vols., Chapel Hill, 1989 and 1996), vol. 2, Emperor and Exile, 1900–1941, p. 186; о речи Бетмана и ее значении см.: Dülffer, Kröger and Wippich, Vermiedene Kriege, pp. 652–654.


[Закрыть]. Глубоко потрясенный, Вильгельм приказал Мольтке, Тирпицу, начальнику штаба Адмиралтейства Геерингену и начальнику военно-морского кабинета адмиралу Мюллеру явится к нему в Королевский дворец на экстренное совещание в 11.00 в воскресенье 8 декабря. Встреча началась с воинственного бахвальства кайзера: Австрия должна занять жесткую позицию в отношениях с Сербией (чьи войска в это время все еще находились в Албании), а Германия должна поддержать ее в случае нападения России. Если это произойдет, кричал кайзер, Германия направит основную ударную силу своей армии на Францию и будет использовать свои подводные лодки чтобы топить британские военные корабли. Ближе к концу последовавшей дискуссии он призвал военно-морской флот ускорить темпы строительства подводных лодок, потребовал, чтобы «больше давали заявлений через прессу, чтобы повысить популярность войны против России», и поддержал наблюдение начальника Генерального штаба Хельмута фон Мольтке о том, что «война неизбежна и чем скорее, тем лучше»[1052]1052
  Полную реконструкцию встречи и обсуждение ее значения см.: J. C. G. Röhl, «Dress Rehearsal in December: Military Decision-making in Germany on the Eve of the First World War», in id., The Kaiser and His Court. Wilhelm II and the Government of Germany (Cambridge, 1994), pp. 162–163.


[Закрыть].

Историки расходятся во мнении относительно значения этого – как иронично назвал его Бетман, которого на него не пригласили, – «воинственного совета». Некоторые утверждали, что военный совет в декабре 1912 года не только выявил сохраняющуюся центральную роль кайзера в процессе принятия решений, но также заложил основу для всеобъемлющего военного плана, который включал постановку военно-морского флота, армии, экономики Германии и немецкого общественного мнения на военные рельсы в связи с подготовкой к развязыванию заранее спланированного конфликта[1053]1053
  Röhl, «Dress Rehearsal», passim; также id., «Admiral von Müller and the Approach of War, 1911–1914», Historical Journal, 12 (1969), pp. 651–673. То, что Рель воспринимает «военный совет» декабря 1912 года как момент, когда начинается отсчет времени до войны, заранее запланированной Германией, является точкой зрения меньшинства. На конференции в Лондоне в октябре 2011 г. («The Fischer Controversy 50 Years On», 13–15 October 2011, German Historical Institute London) Рель радикализировал этот аргумент, предположив, что Военный совет был моментом, когда немцы решили не начинать войну немедленно, но «отложить» ее до лета 1914 года, аргумент, изложенный ранее в: Fischer, War of Illusions, pp. 164, 169. Тезис об отсрочке также является центральным аргументом, представленном в третьем томе биографии кайзера, см.: J. C. G. Röhl, Wilhelm II. Der Weg in den Abgrund, 1900–1941 (Munich, 2008).


[Закрыть]. Другие рассматривали встречу как рефлекторный ответ на международный кризис, отвергая утверждение о том, что с этого момента военное и политическое руководство Германии начало отсчет времени до запланированной европейской войны. Кто прав? Нет никаких сомнений в воинственности высказанных на совете предложений, и очевидно, что кайзер в тот конкретный момент был готов поддержать самые агрессивные взгляды своих командиров. С другой стороны, встреча по факту не запустила обратный отсчет до превентивной войны. В единственном отчете очевидца этого «военного совета», которым мы располагаем, дневнике адмирала Мюллера, его комментарии заканчиваются замечанием, что его результат оказался «практически нулевым». За совещанием не последовало ни национальной пропагандистской кампании, ни каких бы то ни было согласованных усилий по постановке немецкой экономики на военные рельсы[1054]1054
  Röhl, «Dress Rehearsal»; Stevenson, Armaments, pp. 288–9; F. Fischer, «The Foreign Policy of Imperial Germany and the Outbreak of the First World War», in Schöllgen, Escape into War?, p. 22; M. S. Coetzee, The German Army League (New York, 1990), pp. 36–37; Wolfgang J. Mommsen, «Domestic Factors in German Foreign Policy before 1914», Central European History, 6 (1973), pp. 12–14.


[Закрыть]. Ключевой фигурой спектакля от 8 декабря оказался не Вильгельм, а Бетман, который впоследствии «поставил кайзера на его место» и «обнулил» решения, принятые на конференции[1055]1055
  E. Hölzle, Die Selbstentmachtung Europas. Das Experiment des Friedens vor und im Ersten Weltkrieg (Göttingen, 1975), pp. 180–83; Hildebrand, Das vergangene Reich, p. 289.


[Закрыть]. Военный совет от 8 декабря так и остался лишь эпизодом: к началу января ощущение кризиса в Берлине рассеялось, и Вильгельм успокоился. Бетман отговорил его от планов по расширению военно-морской программы, ускоренное строительство новых подводных лодок, которого требовал кайзер, так и не было запущено, и когда в апреле-мае 1913 года на Балканах разразился новый кризис из-за сербско-черногорской оккупации албанского города Скутари, было очевидно, что Вильгельм по-прежнему настроен против любых действий, которые чреваты риском развязывания войны[1056]1056
  Ягов – Лихновскому, Берлин, 26 апреля 1913 г.; Ягов – Флотову, Берлин, 28 апреля 1913 г., GP, 34/2, pp. 737–738, 752; о строительстве подводных лодок и других вопросах флота см.: Holger H. Herwig, «Luxury» Fleet. The Imperial German Navy, 1888–1918 (London, 1980), pp. 87–89; Gary E. Weir, «Tirpitz, Technology and Building U-boats 1897–1916», International History Review, 6 (1984), pp. 174–190; Hew Strachan, The First World War (Oxford, 2001), pp. 53–55.


[Закрыть].

Гораздо более важным, чем декабрьское совещание в Новом дворце, было принятое в ноябре решение начать беспрецедентное наращивание военной мощи Германии в мирное время. Корни законопроекта об армии 1913 года лежат в беспокойстве по поводу ухудшающегося положения Германии в области военной безопасности, усугубляемом тревогой по поводу поведения России в балканском кризисе. В подробном меморандуме от декабря Мольтке презентовал амбициозную программу увеличения и модернизации вооруженных сил. Он утверждал, что если начнется война, вполне вероятно, что Германия столкнется с конфликтом на двух фронтах: против Франции и против России, в котором она сможет рассчитывать лишь на минимальную помощь со стороны Австрии и не получит никакой помощи со стороны Италии. Если, что представлялось весьма вероятным в свете предупреждения Грея от 3 декабря, Британия тоже вступит в войну, силы, которые Германия сможет выставить на западном фронте, будут на 192 пехотных батальона меньше, чем у Великобритании, Франции и Бельгии вместе. И Россия больше не была ничтожной величиной – ее могущество росло из года в год[1057]1057
  Мольтке – Бетману и Геерингену, 21 декабря 1912 г., цитируется в Stevenson, Armaments, pp. 291–292.


[Закрыть]. Во время выступлений на секретных заседаниях бюджетной комиссии рейхстага в апреле генералы рисовали мрачную картину перспектив Германии. Они видели мало шансов на мирное урегулирование в условиях нынешнего положения Германии и скептически оценивали шансы немецкой армии на успех. К 1916 году русские будут обладать необратимым военным превосходством. Французы уже обладали превосходством в стратегических железных дорогах, времени мобилизации и развертывания – тогда как у немцев в 1913 году было тринадцать железнодорожных линий к границе, у Франции – шестнадцать, каждая из которых была двухпутной, с развязками для объездов петель, станций и пересечений[1058]1058
  David Stevenson, «War by Timetable? The Railway Race Before 1914», Past & Present, 162 (1999), p. 175.


[Закрыть].

После длительного торга вокруг финансов и деталей, новый военный закон вступил в силу в июле 1913 года. Армия мирного времени выросла на 136 000 человек, до 890 000 солдат и офицеров. Тем не менее это по-прежнему не решило проблемы Германии в области военной безопасности, поскольку увеличение ее военной мощи вызвало соответствующий рост расходов на вооружения во Франции и России, что быстро нейтрализовало достигнутое Германией равновесие. Во время первого цикла гонки вооружений темп задавали русские; теперь это были немцы. Немецкий Закон об армии 1913 года имел решающее значение для принятия во Франции в августе 1913 года Трехлетнего закона. А в России немецкий Закон об армии, плюс настойчивые призывы Франции к увеличению военных расходов, запустили программу перевооружения, известную как «Большая программа». В марте 1913 года царь утвердил огромный бюджет на развитие артиллерийских и прочих вооружений в рамках чрезвычайно амбициозного плана, который к 1917 году увеличил бы зимнюю численность армии мирного времени на 800 000 человек, большинство из которых (в отличие от плана развертывания 1910 года) были бы сконцентрированы в европейской части России[1059]1059
  Peter Gattrell, Government, Industry and Rearmament in Russia, 1900–1914. The Last Argument of Tsarism (Cambridge, 1994), pp. 133–134.


[Закрыть]. Как следствие, численность русской армии мирного времени в 1914 году, составлявшая примерно полтора миллиона человек, была вдвое больше немецкой, и на 300 000 человек больше, чем совокупные силы Германии и Австро-Венгрии; ожидалось, что к 1916–1917 годам эта цифра превысит два миллиона[1060]1060
  Fritz Fischer, Griff nach der Weltmacht. Die Kriegszielpolitik des kaiserlichen Deutschland 1914–18 (Düsseldorf, 1961), p. 48.


[Закрыть]. А в 1914 году рост численности был дополнен увеличением мобильности за счет финансируемой Францией программы строительства стратегических железных дорог на западе России. С 1905 года ответом Германии на ее сложное военное положение был план Шлиффена, направленный на решение проблемы войны на два фронта путем нанесения превентивного массированного удара по Франции, сопровождаемого сдерживающей операцией на востоке. Только когда ситуация на западном фронте будет разрешена, Германия повернет свои силы на восток, против России. Но что если баланс сил между двумя блоками альянса изменится до такой степени, что план Шлиффена потеряет смысл?

Как мы уже сказали, Германия провела свое перевооружение быстрее, чем два ее противника по Антанте, и это дало немецкому военному руководству краткосрочное стратегическое преимущество в 1914 году[1061]1061
  См.: Stevenson, Armaments, pp. 298, 314; I. V. Bestuzhev, «Russian Foreign Policy, February–June 1914», Journal of Contemporary History, 1/3 (1966), p. 96.


[Закрыть]. При этом экономические основы военной мощи России оставались хрупкими: между 1900 и 1913 годами производственные мощности России по сравнению с германскими фактически снижались[1062]1062
  Paul Kennedy, «The First World War and the International Power System», in Steven E. Miller (ed.), Military Strategy and the Origins of the First World War (Princeton, 1985), p. 29.


[Закрыть]. Но перспективы, с точки зрения Берлина, продолжали выглядеть мрачными. В 1904 году общая численность франко-русских вооруженных сил превышала австро-германские на 260 982 человека. К 1914 году разрыв оценивался примерно в один миллион человек и быстро увеличивался. В отчете от 25 мая 1914 года немецкий военный атташе в Санкт-Петербурге сообщил о последнем увеличении призывной численности (с 455 000 до 585 000 человек) и рассчитал ожидаемый рост армии мирного времени в течение следующих трех-четырех лет, заключив, что «рост российской армии тем самым будет увеличиваться темпами, невиданными ранее для вооруженных сил какой-либо страны». Мольтке рассматривал франко-российский заем как «один из самых чувствительных стратегических ударов, которые Франция нанесла нам после войны 1870–1871 годов», и предвидел, что это приведет к «решающему повороту, ставящему Германию в самое невыгодное положение»[1063]1063
  Militär-Bericht Nr. 28, St Petersburg, 8–21 May 1914 (copy for the Reich Admiralty), BA-MA Freiburg, RM5/1439. Я благодарен Оливеру Гриффину за присланную мне фотокопию этого документа. Взгляды Мольтке (от 15 декабря 1913 г. и 11 июля 1914 г.) цит. по: Stevenson, «War by Timetable?», p. 186.


[Закрыть]. По мнению немецких стратегов, к 1916–1917 годам ударной мощи России будет достаточно, чтобы свести на нет все расчеты, заложенные в план Шлиффена[1064]1064
  Matthew Seligmann and Roderick McLean, Germany from Reich to Republic (London, 2000), pp. 142–144.


[Закрыть].

Одержимый опасностями, нависающими и с востока, и с запада, убежденный, что время уходит, Мольтке стал красноречивым сторонником «превентивной войны», которая позволила бы Германской империи разрешить надвигающийся конфликт на выгодных для себя условиях. Он стал рассматривать каждый прошедший довоенный кризис как упущенную возможность исправить углубляющийся стратегический дисбаланс, который вскоре должен был поставить Германию в необратимо невыгодное положение[1065]1065
  Ferguson, «Public Finance and National Security. The Domestic Origins of the First World War Revisited», Past & Present, 142 (1994); о призывах Мольтке к превентивной войне в 1908–1909 гг. см.: Fischer, Griff nach der Weltmacht, pp. 49–50; id., War of Illusions, p. 88; Norman Stone, «Moltke-Conrad: Relations Between the German and Austro-Hungarian General Staffs», Historical Journal, 9 (1966), pp. 201–228; Isabel V. Hull, «Kaiser Wilhelm II and the „Liebenberg Circle“», in J. C. G. Röhl and N. Sombart (eds.), Kaiser Wilhelm II. New Interpretations (Cambridge, 1982), pp. 193–220, esp. 212; Holger H. Herwig, «Germany», in Richard F. Hamilton and Holger H. Herwig (eds.), The Origins of World War I (Cambridge, 2003), pp. 150–187, esp. p. 166.


[Закрыть]. Идея превентивной войны широко распространилась среди военного командования – недавнее исследование выявило несколько десятков случаев, когда старшие командиры настаивали, что начать войну «лучше раньше, чем позже», даже если это означало осуществить неспровоцированное нападение и подвергнуться всеобщему осуждению как агрессору[1066]1066
  Dieter Hoffmann, Der Sprung ins Dunkle oder wie der 1. Weltkrieg entfesselt wurde (Leipzig, 2010) особенно см. табл. pp. 325–330.


[Закрыть]. Но так видели ситуацию не только немцы. В начале 1914 года Пуанкаре заметил редактору Le Matin, что немцы опасаются усиления России: «Они знают, что этот гигант растет и укрепляется с каждым днем. Они хотят атаковать и уничтожить его, прежде чем он достигнет пика своей мощи»[1067]1067
  Цит. по: Stefan Schmidt, Frankreichs Aussenpolitik in der Julikrise 1914. Ein Beitrag zur Geschichte des Ausbruchs des Ersten Weltkrieges (Munich, 2009), p. 276.


[Закрыть]. В марте 1914 года, когда начальнику оперативного управления британской армии генерал-майору Генри Уилсону был предоставлен краткий отчет, составленный на основании депеш, описывающих проведенную в российской армии с 1913 года модернизацию, он написал следующий комментарий:

Это очень важный отчет. Теперь понятно, почему Германия так настороженно смотрит в будущее и почему она может считать, что «сейчас или никогда»[1068]1068
  Генри Уилсон, комментарий на полях к составленному Генштабом резюме последней депеши полковника Нокса из Санкт-Петербурга, 23 марта 1914 г., TNA, WO 106/1039.


[Закрыть].

В основе воинственности немецкого командования лежала склонность к фатализму. Когда речь заходила о войне, немецкие военные имели тенденцию обсуждать не победу, а «двойную угрозу поражения и уничтожения»[1069]1069
  Kevin Kramer, «A World of Enemies: New Perspectives on German Military Culture and the Origins of the First World War», Central European History, 39 (2006), p. 272; о взаимосвязи между страхом войны и готовностью к ней см. также: Kiessling, Gegen den grossen Krieg?, p. 57.


[Закрыть]. Опасность, провоцируемая подобным фатализмом, позволявшая командирам одобрять даже самые агрессивные инициативы как исключительно оборонительные, видна достаточно ясно. Но в какой степени аргументы военных повлияли на внешнюю политику Германии? Даже в преторианской системе, подобной прусско-германской, многое зависело от способности высших командиров убедить своих гражданских коллег принять их стратегическую точку зрения. В этом они не особо преуспели. На «воинственном совете» в Новом дворце в декабре 1912 года Мольтке настаивал, что войну надо начать «чем скорее, тем лучше», но хотя кайзер вначале, казалось, был полностью согласен с точкой зрения своего начальника Генштаба, как мы видели, из этого ничего не вышло.

Парадоксально, но отсутствие в Берлине такого коллективного органа, принимающего решения, как Совет министров в Санкт-Петербурге, затрудняло военным создание групп политического давления для поддержки своих идей и для использования экстренных военных бюджетов в качестве тарана для прорыва фискальных ограничений. В Париже самые влиятельные гражданские и военные чиновники работали в тесном сотрудничестве, чтобы добиться увеличения расходов в поддержку стратегии, более ориентированной на наступление. В Германии военные и гражданские цепочки управления разделяли такие глубокие институциональные и конституционные барьеры, что добиться подобного взаимодействия было гораздо труднее. Немецкого эквивалента Кривошеина не существовало, а канцлер Бетман-Гольвег был более могущественной и грозной фигурой, чем его российский коллега Владимир Коковцов. После Агадирского кризиса 1911 года Бетман последовательно проводил политику, направленную на негласное и прагматичное сотрудничество с Великобританией и Россией. «Наша самая неотложная задача – это modus vivendi[1070]1070
  Сосуществование (лат.) – Прим. пер.


[Закрыть] с Англией, – заявил он в декабре 1911 года. «Мы должны сдерживать Францию, проводя осторожную политику в отношении России и Англии, – писал он в марте 1913 года. – Естественно, это не нравится нашим шовинистам и непопулярно. Но я не вижу для Германии альтернативы в ближайшем будущем»[1071]1071
  Бетман-Гольвег – Эйзендехеру, 26 декабря 1911 г. и 23 марта 1913 г., цит. по: Konrad H. Jarausch, «The Illusion of Limited War: Chancellor Bethmann Hollweg’s Calculated Risk, July 1914», Central European History, 2/1(1969), pp. 48–76.


[Закрыть]. Таким образом, аргументы в пользу превентивной войны никогда не становились политической платформой внешней политики Германии до 1914 года – они отвергались, как и более патетические требования Конрада в Вене, – гражданским руководством. Ни в 1905, ни в 1908–1909, ни в 1911 году (когда условия были гораздо более благоприятными с точки зрения Германии, чем летом 1914 года) правительство Германии не рассматривало всерьез возможность развязывания превентивной войны. Во время Агадирского кризиса в 1911 году именно британцы, а не французы или немцы, больше всего сделали для милитаризации кризиса. А во время зимнего кризиса 1912–1913 годов политика Франции, а не Германии приближалась (хотя и ненадолго) к принятию концепции превентивной войны. Берлин был гораздо более сдержан в своих советах Вене, чем Париж в своих депешах в Санкт-Петербург.

Что касается кайзера, хотя он был склонен к вспышкам воинственной риторики, к бесконечному разочарованию генералов он паниковал и советовал проявлять осторожность всякий раз, когда казался вероятным реальный конфликт. Вильгельм по-прежнему надеялся на долгосрочное соглашение с Великобританией. Его высказывания в 1913 году позволяют предположить, что он продолжал рассматривать англо-германскую войну как «немыслимую». Он также оставался убежденным в том, что немецкая военная доблесть удержит Россию от вооруженного вмешательства в конфликт между Австрией и Сербией[1072]1072
  Cecil, Wilhelm II, vol. 2, p. 195.


[Закрыть]. Эта самоуспокоенность побудила воинственного генерала Фалькенхайна, который вскоре стал военным министром, отметить в письме от января 1913 года, что ложная вера политического руководства – включая Вильгельма – в возможность прочного мира оставила Мольтке «один на один» в его «борьбе» с кайзером за более агрессивную внешнюю политику[1073]1073
  Фалькенхайн – Ханнекену, 29 января 1913 г., цит. по: Holger Afflerbach, Falkenhayn: Politisches Denken und Handeln im Kaiserreich (Munich, 1994), p. 102 (Фалькенхайн станет военным министром 7 июня 1913 г.).


[Закрыть]. Отказ кайзера принять превентивное военное мышление превратился в bête noire[1074]1074
  Предмет особой ненависти (фр.) – Прим. пер.


[Закрыть] растущей «военной оппозиции»[1075]1075
  Ibid., p. 76.


[Закрыть]. Приоритет гражданского руководства над военным остался неизменным[1076]1076
  О главенстве гражданских политиков в Европе 1914 г. см.: Marc Trachtenberg, «The Coming of the First World War: A Reassessment», in id., History and Strategy (Princeton, 1991), pp. 47–99.


[Закрыть]. Однако это не означает, что мы должны сбрасывать со счетов аргументы в пользу упреждающего нападения, как не относящиеся к действиям немецких или других политиков. Напротив, логика превентивной войны оказала скрытное, но важное давление на мышление ключевых лиц, принимавших решения во время кризиса лета 1914 года.