Текст книги "Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году"

Летом 1912 года окончательной ясности, поддержит ли Франция Россию в чисто балканском конфликте, не было. Условия франко-русской военной конвенции 1893–1894 годов применительно к такому развитию событий были неоднозначными. Статья 2 предусматривала, что в случае общей мобилизации любой из держав Тройственного союза Франция и Россия одновременно и немедленно осуществляют мобилизацию всех своих сил и развертывают их как можно скорее на своих границах без необходимости каких-либо предварительных соглашений[919]919
  Текст конвенции см.: George F. Kennan, The Fateful Alliance. France, Russia and the Coming of the First World War (Manchester, 1984), p. 271.


[Закрыть]. Это, по-видимому, означало, что балканский кризис, достаточно серьезный, чтобы вызвать австрийскую мобилизацию, может при определенных обстоятельствах автоматически вызвать совместную франко-российскую контрмобилизацию, которая, в свою очередь, наверняка вызовет германскую встречную мобилизацию, поскольку статьи 1 и 2 австро-германского Двойственного союза 1879 года требовали, чтобы подписавшие помогали друг другу в случае нападения на них со стороны России или державы, поддерживаемой Россией. Это был механизм, который на первый взгляд казался способным превратить балканский кризис в континентальную войну, тем более что он не делал различия между частичной и полной австрийской мобилизацией.

Однако статья 1 франко-российской военной конвенции предусматривала обязательство вмешиваться только в следующих случаях: (а) нападение Германии на Францию или (б) нападение на Россию со стороны Германии или Австро-Венгрии при поддержке Германии. Эта статья устанавливала планку для французского военного вмешательства намного выше, чем вторая статья. Диссонанс в тексте отражал асимметричные потребности, которые и породили договор в первую очередь. Для Франции союз и присоединенная к нему военная конвенция были средством противодействия и сдерживания Германии. Для России центральной проблемой была Австро-Венгрия – как ни старались французские переговорщики, они не смогли убедить своих российских коллег отказаться от привязки, о которой говорится в статье 2, между австро-венгерской и французской всеобщей мобилизацией. А это, в свою очередь, фактически вложило спусковой крючок в руки России, которая – по крайней мере на бумаге – была способна в любой момент вызвать континентальную войну в поддержку своих балканских целей[920]920
  Ibid., pp. 250–52.


[Закрыть].

Но союзы, как и конституции, в лучшем случае являются лишь приблизительным путеводителем по политическим реалиям. Политики в Париже осознавали риски, подразумеваемые статьей 2, и поспешили заявить об ограничительном толковании французских обязательств. Например, в 1897 году, во время Тридцатидневной войны между Грецией и Османской империей, министр иностранных дел Габриэль Аното уведомил Санкт-Петербург, что Франция не будет рассматривать австро-венгерскую интервенцию как casus foederis (случай, предусмотренный договором)[921]921
  Аното – Монтебелло (французский посол в Санкт-Петербурге), Париж, 10 апреля 1897 г., DDF, series 1, vol. 13, doc. 193, pp. 340–346.


[Закрыть]. И мы видели, насколько Франция не желала быть втянутой в Боснийский кризис 1908–1909 годов, в котором она отказалась признать подлинную угрозу «жизненным интересам» Франции или России[922]922
  Stevenson, Armaments, p. 125.


[Закрыть]. В 1911 году, по настоянию французов, были изменены условия военной конвенции. Обязательство оказать немедленную взаимную помощь оставалось в силе в случае всеобщей мобилизации Германии. Однако было решено, что в случае полной или частичной мобилизации австрийцев Россия и Франция обязаны будут согласовать соответствующий курс действий[923]923
  Исследование этих вопросов, на которое я в значительной степени здесь опирался, см.: Stefan Schmidt, Frankreichs Aussenpolitik in der Julikrise 1914. Ein Beitrag zur Geschichte des Ausbruchs des Ersten Weltkrieges (Munich, 2009), pp. 246–250; см. также: Murielle Avice-Hanoun, «L’Alliance franco-russe (1892–1914)», in Ilja Mieck and Pierre Guillen (eds.), Deutschland – Frankreich – Russland. Begegnungen und Konfrontationen. La France et l’Allemagne face à la Russie (Munich, 2000), pp. 113–114.


[Закрыть].

В 1912 году эта тенденция была внезапно повернута вспять, что стало одним из наиболее важных политических изменений довоенного периода. Правительство в Париже, до этого в течение нескольких лет пытавшееся оградить Францию от последствий балканских потрясений, теперь расширило французские обязательства, включив в них возможность вооруженного вмешательства в исключительно балканский кризис. Основным агентом, стоявшим за сменой курса, был Раймон Пуанкаре, премьер-министр и министр иностранных дел с 14 января 1912 года по 21 января 1913 года, а затем президент республики. На следующий день после своего назначения Пуанкаре публично заявил, что он «будет поддерживать самые честные отношения с Россией» и «проводить внешнюю политику Франции в полном согласии с ее союзником»[924]924
  Friedrich Stieve, Iswolski und der Weltkrieg. Auf Grund der neuen Doku menten-Veröffentlichung des Deutschen Auswärtigen Amtes (Berlin, 1924), p. 45.


[Закрыть]. Крайне необычно для нового министра делать программные заявления подобного рода. В серии бесед с Александром Извольским в Париже Пуанкаре заверил русских, что они могут рассчитывать на поддержку Франции в случае войны, если она возникнет из-за австро-сербского конфликта[925]925
  По этому поводу см.: D. C. B. Lieven, Russia and the Origins of the First World War (London, 1983), p. 48; Luigi Albertini, The Origins of the War of 1914, trans. Isabella M. Massey (3 vols., Oxford, 1953), vol. 1, pp. 372–373; Thaden, Russia, pp. 115–18; отчет Пуанкаре об этих разговорах, где он отрицает, что они имели какое-либо политическое значение, см.: id., Au service de la France – neuf années de souvenirs (10 vols., Paris, 1926–33), vol. 2, p. 202.


[Закрыть]. Русское правительство, как он сообщил Извольскому в ноябре 1912 года, не имеет причин опасаться «отсутствия поддержки со стороны [Франции]»[926]926
  Пуанкаре – Извольскому, Париж, 16 ноября 1912 г., DDF, 3rd series, vol. 4, doc. 468, pp. 480–481.


[Закрыть].

Проследить эволюцию этого хода мыслей непросто. Одним из движущих факторов была персональная озабоченность Пуанкаре угрозой, исходящей от Германии. Ему было десять лет, когда немцы захватили Лотарингию в 1870 году, вынудив его семью бежать. Его родной город Бар-ле-Дюк находился под немецкой оккупацией в течение трех лет до выплаты французской контрибуции. Это не означало, что Пуанкаре был реваншистом, подобно Буланже, но он с глубоким подозрением относился к немцам. Их усилия по достижению разрядки в отношениях с Россией и Францией были отвергнуты как ловушки и обман. Спасение, как полагал Пуанкаре, заключалось исключительно в укреплении франко-российского союза, краеугольного камня французской безопасности[927]927
  Gerd Krumeich, Armaments and Politics in France on the Eve of the First World War. The Introduction of the Three-Year Conscription 1913–1914, trans. Stephen Conn (Leamington Spa, 1984), p. 28.


[Закрыть]. Он также хотел предотвратить повторение хаоса Агадирского кризиса, когда параллельная деятельность разных политических группировок создавала путаницу. Здесь сыграла роль и личность министра: он любил ясность и с поразительной последовательностью добивался своих целей. Критики усматривали в этом решительном стремлении к четко поставленным целям свидетельство прискорбного отсутствия гибкости. Поль Камбон утверждал, что «жесткость» Пуанкаре (raideur) отражает его «неопытность в дипломатии и интеллектуальную сущность провинциального юриста-законника»[928]928
  Поль Камбон – Жюлю Камбону, Париж, 5 ноября 1912 г., AMAE PA-AP, 43, fo. 252.


[Закрыть]. Его брат Жюль говорил о «разуме, в котором все пронумеровано, классифицировано и записано, как в картотечном ящике»[929]929
  Жюль Камбон – Полю Камбону, Берлин, 14 декабря 1912 г., ibid., 100, fos. 178–180.


[Закрыть].

Но не только Пуанкаре хотел бы придать французской внешней политике более агрессивную направленность. Его назначение на высокий пост произошло на фоне общего изменения настроений после Агадира, которое историки назвали «националистическим возрождением». После дела Дрейфуса республиканские политики стали придерживаться оборонительного подхода к военной безопасности Франции, делая упор на приграничные укрепления, тяжелую артиллерию и сокращение длительности призыва для обучения резерва армии, или, как ее называли, концепции «вооруженной нации». После Агадирского кризиса Франция вернулась к противоположной политике, которая учитывала профессиональные интересы армии, признавала необходимость более длительных сроков призывной службы и более централизованной и эффективной структуры командования и предусматривала однозначно наступательный подход к следующей войне[930]930
  Douglas Porch, The March to the Marne. The French Army, 1871–1914 (Cambridge, 1981), pp. 169–170.


[Закрыть]. В то же время преобладавший в 1905 году пацифизм и антимилитаризм уступил место более воинственным настроениям. Волна национализма захлестнула не всю Францию – в основном такие взгляды были характерны для образованной парижской молодежи, – но восстановление военной мощи стало для республиканской политики одним из символов возрождения[931]931
  Ibid.


[Закрыть].

Вероятно, итальянское нападение на Ливию и начавшееся разрушение османского могущества в Европе побудили Пуанкаре включить Балканы в круг своих стратегических интересов. Еще в марте 1912 года он сказал Извольскому, что старое разграничение между локальными балканскими кризисами и проблемами более широкого геополитического значения, «больше не имеет практического значения». Учитывая нынешнюю систему европейских союзов, было трудно представить себе «событие на Балканах, которое не повлияло бы на общее равновесие в Европе». «Любое вооруженное столкновение между Россией и Австро-Венгрией из-за балканских дел будет представлять собой casus foederis для австро-германского союза. А это, в свою очередь, повлечет за собой активизацию франко-российского альянса»[932]932
  Извольский – Сазонову, Париж, 28 марта 1912 г., IBZI, series 3, vol. 2, part 2, doc. 699.


[Закрыть].

Осознавал ли Пуанкаре риски, связанные с поддержкой российской политики на Балканах? Об этом можно получить представление из беседы французского премьера и министра иностранных дел Сазонова во время визита в Санкт-Петербург в августе 1912 года. Пуанкаре знал, что сербы и болгары подписали договор, потому что Извольский сообщил ему об этом в апреле, но он не имел представления о содержании договора[933]933
  Risto Ropponen, Die Kraft Russlands. Wie beurteilte die politische und militärische Führung der europäischen Grossmächte in der Zeit von 1905 bis 1914 die Kraft Russlands? (Helsinki, 1968), p. 235.


[Закрыть]. Когда министерство иностранных дел Франции обратилось в Санкт-Петербург за разъяснениями, ответ так и не был получен (Сазонов позже утверждал, что он отложил отправку текста Пуанкаре из опасения, что информация из него может просочиться во французскую прессу)[934]934
  Krumeich, Armaments and Politics, p. 28; Mosely, «Russian Policy», p. 84; Сазонов С. Д. Воспоминания, с. 61–62.


[Закрыть]. Во время переговоров с министром иностранных дел в Санкт-Петербурге в августе Пуанкаре снова задал этот вопрос. Сазонов потребовал принести ему текст на русском языке и перевел его для французского премьер-министра. Подробности оказались шоком для Пуанкаре, особенно оговорки относительно одновременной мобилизации против Турции и, если необходимо, Австрии, не говоря уже о разделе земель, все еще находящихся глубоко внутри Османской Македонии, и – пожалуй, самое тревожное – о роли, отведенной России как арбитру во всех будущих спорах, а эта роль, как заметил Пуанкаре, «фигурирует в каждой строке конвенции». Записи, которые он сделал после встречи, отчасти передают его замешательство:

Кажется, что в договоре заложены семена не только войны против Турции, но и войны против Австрии. Более того, он устанавливает гегемонию России над славянскими царствами, поскольку Россия определяется как арбитр во всех вопросах. Я заметил мсье Сазонову, что эта конвенция ни в малейшей степени не соответствует той информации, которую я получил о ней, и что, если говорить правду, это конвенция войны, и что она не только раскрывает скрытые мотивы сербов и болгар, но также дает повод опасаться, что их надежды поддерживаются Россией…[935]935
  Raymond Poincaré, «Entretien avec M. Sazonoff», August 1912, AMAE, AE NS, Russie 41, fos. 270–72, 282–3. Что касается отчета Сазонова о той же встрече, в котором упоминается недовольство французского министра, но отмечается, что он вскоре нашел веские причины для оценки «особого значения» сербско-болгарского договора, см.: Сазонов, Воспоминания, с. 63.


[Закрыть]

Не только Пуанкаре оказался напуган масштабом российского участия в балканской политике. Жан Дульсе, советник посольства Франции в Санкт-Петербурге, также отметил примерно в то же время, что Балканские соглашения на самом деле являются «договорами о разделе». Их поддержка со стороны России предполагает, что «русские готовы не принимать во внимание Австрию и приступить к ликвидации Турции, не заботясь о ее [то есть Австрии] интересах»[936]936
  Заметки о различных беседах, Санкт-Петербург, 12 августа 1913 г., AMAE, Papiers Jean Doulcet, vol. 23, Saint Petersbourg IV, Notes personnelles, 1912–1917, fo. 312.


[Закрыть].

После такого открытия можно было ожидать, что Пуанкаре начнет сомневаться в целесообразности поддержки Санкт-Петербурга на Балканах. Но известие о том, насколько глубоко русские уже ввязались в неспокойную ситуацию на полуострове, похоже, имело противоположный эффект. Возможно, дело было просто в признании того, что с учетом общего характера российской политики будущий балканский конфликт был не просто вероятным, но практически неизбежным, и, следовательно, его необходимо было подразумевать при планировании альянса. Еще одним фактором была вера Пуанкаре, которую разделяла часть французских военных, в то, что война балканского происхождения окажется сценарием, который, скорее всего, спровоцирует полноценное участие России в совместной кампании против Германии. Австро-сербская война, как сказали ему военные советники, свяжет от половины до двух третей австрийских сил, высвободив большие контингенты российских войск, способных выступить против Германии, тем самым вынудив Германию развернуть больше своих войск на востоке и частично ослабить давление на французскую армию на западе[937]937
  Ropponen, Die Kraft Russlands, p. 236.


[Закрыть].

Какими бы ни были причины смены курса, к осени 1912 года Пуанкаре твердо поддерживал вооруженную интервенцию России на Балканах. В разговоре с Извольским на второй неделе сентября, когда Первая балканская война еще не началась, но уже была на горизонте, премьер-министр Франции сказал российскому послу, что победа Турции над Болгарией или нападение Австро-Венгрии на Сербию может «заставить Россию отказаться от своей пассивной роли». Если России окажется необходимо предпринять военную интервенцию против Австро-Венгрии и если это вызовет ответное вмешательство Германии (что было неизбежно, учитывая условия двойного союза), «французское правительство заранее признало бы это casus foederis и ни на минуту не колеблясь выполнило бы взятые на себя обязательства перед Россией»[938]938
  Извольский – Сазонову, Париж, 12 сентября 1912 г., цит. по: Stieve, Schriftwechsel Iswolskis, vol. 2, doc. 429, p. 251.


[Закрыть]. Шесть недель спустя, когда война уже шла полным ходом, Извольский сообщил Сазонову, что Пуанкаре «не боится» мысли о том, что может оказаться необходимым «развязывание войны при определенных обстоятельствах», и что он уверен, что государства Антанты победят. Эта уверенность, добавил Извольский, была основана на подробном анализе, сделанным французским Генштабом, который недавно положили на стол премьер-министра[939]939
  Извольский – Сазонову, Париж, 24 октября 1912 г., цит. по: Бовыкин, Из истории возникновения Первой мировой войны, с. 137.


[Закрыть].

Действительно, Пуанкаре так энергично предвкушал возможность исполнить свои союзнические обязательства, что были моменты, когда казалось, что существует опасность того, что он сам заставит выстрелить висящее на стене русское ружье. 4 ноября 1912 года, через месяц после начала Первой балканской войны, он написал Сазонову письмо с предложением, чтобы Россия присоединилась к Франции и Англии в упреждающем противодействии австрийскому вмешательству в конфликт[940]940
  Пуанкаре – Извольскому, 4 ноября 1912 г., в НКИД (ред.), Материалы по истории франко-русских отношении за 1910–1914 гг: сборник секретных дипломатических документов бывшего Императорского Российского Министерства иностранных дел (Москва, 1922), с. 297; см. также: Бовыкин, Из истории возникновения Первой мировой войны, с. 142.


[Закрыть]. Эта инициатива была настолько неожиданной, что Извольский написал Сазонову письмо, в попытке разъяснить ее. До недавнего времени, отметил посол, французское правительство не желало втягиваться в то, что оно считало чисто балканскими проблемами. Но недавно точка зрения изменилась. Теперь Париж признал, что «любое территориальное завоевание Австро-Венгрии будет представлять собой нарушение европейского равновесия и затронет жизненно важные интересы Франции» (здесь была явная инверсия формулировок, которые французы использовали для оправдания у них отсутствия интереса к балканским делам во время Боснийского кризиса). Активное участие Пуанкаре в балканских делах, заключил Извольский, символизирует «новое видение» во французском министерстве иностранных дел. Он посоветовал министерству иностранных дел в Санкт-Петербурге немедленно воспользоваться этим и заручиться поддержкой Франции и Англии на будущее[941]941
  Извольский – Сазонову (письмо), Париж, 7 ноября 1912 г., там же, с. 295–297; Stieve, Schrifwechsel Iswolskis, vol. 2, doc. 554, p. 336 (курсив наш).


[Закрыть].

К середине ноября Сазонов действительно предполагал возможность нападения Австрии на Сербию (или, по крайней мере, на сербские силы в Албании) и хотел знать, как Лондон и Париж отреагируют на вооруженный ответ России. Ответ Грея был традиционно уклончивым: вопрос, писал он, является академическим, и «нельзя сказать какое будет принято решение относительно гипотетической непредвиденной ситуации, которая еще не возникла»[942]942
  Rossos, Russia and the Balkans, p. 100.


[Закрыть]. Ответ Пуанкаре, напротив, заключался в требовании от Сазонова полной ясности: что именно, спрашивал он, намерено предпринять российское правительство? Это должно быть четко изложено – в противном случае, «проявив инициативу, французское правительство рискнет занять позицию, которая не будет отвечать ожиданиям его союзника или, напротив, превзойдет их». Русские не должны сомневаться, что Франция поддержит их в случае балканского кризиса: «если Россия начнет войну, Франция сделает то же самое, потому что мы знаем, что в этом вопросе Германия поддержит Австрию»[943]943
  Извольский – Сазонову, 17 ноября 1912 г., в НКИД (ред.), Материалы по истории франко-русских отношений за 1910–1914 гг: сборник секретных дипломатических документов бывшего Императорского Российского Министерства иностранных дел (Москва, 1922), с. 299–300, док. 169; id. (ed.), Schriftwechsel Iswolskis, vol. 2, doc. 567, p. 346; см. также: Бовыкин, Из истории возникновения Первой мировой войны, с. 146.


[Закрыть]. В разговоре с послом Италии в Париже всего несколько дней спустя Пуанкаре подтвердил, что «если австро-сербский конфликт приведет к большой войне, Россия может полностью рассчитывать на вооруженную поддержку Франции»[944]944
  Извольский – Сазонову, 20 ноября 1912 г. и Извольский – Сазонову, 20 ноября, IBZI, series 3, vol. 4, part 1, docs. 298 and 300.


[Закрыть].

В своих мемуарах Пуанкаре категорически отрицал, что давал эти заверения[945]945
  Poincaré, Au service de la France, vol. 2, pp. 199–206, где автор обвинил Извольского в том, что он превратил его беседы с послом в «полную преувеличений волшебную сказку».


[Закрыть]. Впрочем, и сам Извольский, по общему признанию, не был совсем незаинтересованным свидетелем. Это был человек, чьи ошибки в урегулировании Боснийского кризиса разрушили его карьеру в Санкт-Петербурге, дипломат, оставивший высокий пост, не оправившись от подозрений в предвзятости и все еще одержимый предполагаемым вероломством Эренталя и Австрии. Не солгал ли он, чтобы укрепить решимость своего коллеги (и бывшего подчиненного) Сазонова в балканских делах? Не мог ли он, как позже предположил сам Пуанкаре, утрировать энтузиазм французского премьер-министра, чтобы преувеличить свою роль в укреплении альянса?

Это правдоподобные предположения, но данные свидетельствуют о том, что они ошибочны. Например, переданное Извольским 12 сентября утверждение Пуанкаре о том, что французские военные уверены в победе в случае континентальной эскалации войны, начавшейся на Балканах, подтверждается восторженным меморандумом Генерального штаба от 2 сентября, документом, к которому Извольский не мог получить доступа самостоятельно. Это, по крайней мере, говорит о том, что обсуждаемый разговор действительно имел место[946]946
  Schmidt, Frankreichs Aussenpolitik, p. 256.


[Закрыть]. Беспокойство Пуанкаре, зафиксированное Извольским 17 ноября, по поводу опасности «превзойти ожидания» русских, тоже выглядит правдоподобным – Пуанкаре поделился точно такими же сомнениями в своем дневнике во время июльского кризиса 1914 года. Есть и свидетели, подтверждающие информацию Извольского, такие как бывший премьер-министр и министр иностранных дел Александр Рибо, блестящий юрист и политолог, который несколько раз встречался с Пуанкаре осенью 1912 года. В частной записке от 31 октября 1912 года Рибо написал: «Пуанкаре считает, что Сербия не покинет Ускуб [Скопье] и что, если Австрия вмешается, Россия не сможет не вмешаться. Тогда на сцену обязаны будут выйти Германия и Франция согласно своим договорам. Совет министров обсудил этот вопрос и решил, что Франция должна выполнить свои обязательства»[947]947
  Александр Рибо, записка от 31 октября 1912 г., AN, 563 AP 5, цит. по: ibid., p. 257.


[Закрыть].

Смена курса кабинетом Пуанкаре, конечно, вызвала неоднозначную реакцию среди самых высокопоставленных политиков и чиновников. Его недоверие к Германии и его взгляды на casus foederis встретили поддержку во влиятельной фракции выпускников Sciences Po[948]948
  Институт политических исследований (Париж) (фр. Institut d’études politiques de Paris), часто называется Sciences Po, – кузница политической и дипломатической элиты Франции. Основан в 1872 году. – Прим. пер.


[Закрыть] в министерстве иностранных дел, для которой симпатия к славянским народам и враждебность к Германии были аксиомой. Он получил также широкую поддержку в высших эшелонах вооруженных сил. В своем меморандуме от 2 сентября 1912 года (который Пуанкаре цитировал в беседах с российским послом) полковник Виньяль из 2-го бюро французского генерального штаба сообщает премьер-министру, что война, начатая на Балканах, обеспечит наилучшие условия для победы Антанты. Поскольку австрийские силы будут связаны в борьбе с южными славянами, Германия будет вынуждена перебросить значительную часть сил с западного на восточный фронт, чтобы защититься от России. В этих обстоятельствах «Тройственная Антанта будет иметь наибольшие шансы на успех и может добиться победы, которая позволит ей перекроить карту Европы, несмотря на локальные успехи Австрии на Балканах»[949]949
  «Note de l’État-Major de l’Armée», 2 September 1912 и Поль Камбон – Жюлю Камбону, Дьепп, 3 сентября 1912 г., DDF, 3rd series, vol. 3, dos. 359, 366, pp. 439–440, 449–451.


[Закрыть].

Другие были настроены более критически к новому курсу. Посол в Лондоне Поль Камбон был потрясен конфронтационной позицией Пуанкаре в отношении Австро-Венгрии в первые недели Первой балканской войны. 5 ноября 1912 года, во время визита в Париж, Поль написал своему брату Жюлю жалобу на статью в Le Temps, явно вдохновленную Пуанкаре, в которой прямо бросался вызов Вене, а Австрия поносилась в ужасной манере, «не обращая внимания на нюансы, нетерпеливо, неосторожно». Далее Поль сообщил о разговоре с Пуанкаре вечером в субботу, 2 ноября. Камбон рискнул предположить, что Франция могла бы рассмотреть вопрос о том, чтобы позволить Австрии захватить часть Новопазарского санджака, простой «груды камней», в обмен на ее подтверждение в незаинтересованности в каких-либо других балканских территориях. Ответ премьер-министра удивил его: «невозможно позволить [Австрии], державе, которая не вела войну, не имеет на эти земли прав и т. д., получить преимущество; это вызовет волну общественного возмущения во Франции и стало бы неудачей Тройственной Антанты!» Франция, продолжал Пуанкаре, «которая так много сделала с начала этой войны (!) – здесь Камбон вставил восклицательный знак в скобках – будет вынуждена, в таком случае, также требовать себе преимуществ, например, остров в Эгейском море». На следующее утро (воскресенье, 3 ноября) Камбон, который явно всю ночь переживал из-за этого разговора, отправился к Пуанкаре, чтобы изложить свои возражения. Санджак не стоит конфликта, сказал он премьер-министру; остров в Эгейском море доставит больше проблем, чем выгод. Камбон также скептически отнесся к утверждениям Пуанкаре о том, что он действует под давлением «общественного мнения». Вопреки утверждению Пуанкаре, французское общественное мнение было «безразлично» к таким вопросам – важно, предупредил Камбон, что правительство само не вызвало «такое общественное возмущение, которое сделало бы решение невозможным». Пуанкаре не желал этого слушать и прекратил обсуждение:

«Я представил свои взгляды правительству в Совете [министров], – сухо ответил Пуанкаре. – Они были одобрены, есть решение кабинета министров, мы не можем отступать».

«Почему вы считаете, что мы не можем вернуться к этому? – возразил я. – За исключением двух или трех министров, члены кабинета ничего не знают о внешней политике, и обсуждение подобных вопросов всегда должно оставаться открытым».

«Есть решение правительства, – очень сухо ответил он, – пытаться и далее настаивать на этом бесполезно»[950]950
  Поль Камбон – Жюлю Камбону, Париж, 5 ноября 1912 г., AMAE, PA-AP, 43, Cambon, Jules, Lettres de Paul à Jules 1882–1922, 101, fos. 252–253.


[Закрыть].

В этом обмене мнениями интересен не предмет как таковой, потому что Австрия не только не взяла и не потребовала кусок Новопазарского санджака, но и вывела свои войска из этого района и оставила его соседним государствам – Сербии и Черногории. Вопрос был решен и забыт. Гораздо более важным является ощущение, складывающееся из высказываний Пуанкаре, о глубоком и непосредственном вовлечении Франции в балканские проблемы, наиболее ярко выраженное в причудливой мысли премьер-министра о том, что оставление части санджака Австрии вынудит Париж потребовать компенсации в виде «острова в Эгейском море». И еще более зловещим было ощущение, выраженное не только в письме Камбона, но и в записке Рибо, что французская балканская политика больше не носила характер импровизаций в ответ на возникающие ситуации, а закреплялась в жестких обязательствах, в «решениях», от которых «нельзя отступать».