Текст книги "Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году"

Мировоззрение Кривошеина было сформировано его ранним опытом жизни в Русской Польше – он родился и вырос в Варшаве. Этот регион был питомником для российских чиновников националистических взглядов. Русские бюрократы в западных польских губерниях чувствовали себя, по словам одного высокопоставленного чиновника, «как в осажденном лагере, все их мысли всегда устремлялись к государственной власти»[838]838
  Крыжановский С. Е. Воспоминания. Из бумаг С. Е. Крыжановского, последнего государственного секретаря Российской империи (Берлин, 1938), с. 20.


[Закрыть]. Западный край империи стал одним из плацдармов думских националистов после 1905 года. Внешняя политика изначально не входила в круг забот Кривошеина. Он был аграрным и административным реформатором в стиле Столыпина. Ему было трудно общаться с иностранцами, потому что, в отличие от большинства представителей своего класса, он не говорил бегло ни по-немецки, ни по-французски. Тем не менее, когда его политическая карьера устремилась вверх, он приобрел вкус к возможности оказывать влияние и в этой, самой престижной области государственной деятельности. Более того, его назначение министром землеустройства и земледелия в мае 1908 года имело мощное международное значение, которое трудно было предположить из такого назначения. Министерство Кривошеина участвовало в организации русских поселений на Дальнем Востоке, и поэтому он проявлял активный интерес к вопросам безопасности, касающимся границы между российским Дальним Востоком и китайской внутренней Маньчжурией[839]839
  В 1910 году Кривошеин даже написал Столыпину с просьбой о повышении численности войск вдоль долины реки Амур на восточном пограничье русских поселений. Кривошеин – Столыпину, Санкт-Петербург, 30 апреля 1910 г., РГИА, Ф. 1276, оп. 6, д. 690, лл. 129–130 об.


[Закрыть]. Как и многие ориентированные на Восток политики, Кривошеин выступал за сохранение дружественных отношений с Германией. Он не разделял апокалиптического взгляда Извольского на австрийскую аннексию Боснии и Герцеговины и сопротивлялся призывам министра иностранных дел «отомстить» силам Тройственного союза[840]840
  Арьев, Судьба века. с. 189.


[Закрыть].

Однако к лету 1914 года во взглядах Кривошеина произошли существенные перемены. Столыпин, бывший его могущественным покровителем, был убит. В ранее едином правительстве начались разброд и шатания. Кривошеин стал более интенсивно сходиться с националистическими кругами в Думе и обществе. Во время зимнего балканского кризиса 1912–1913 годов он поддерживал агрессивную политику Сухомлинова на Балканах на том основании, что «довольно России пресмыкаться перед немцами» и вместо этого надо верить в русский народ и его вековую любовь к Родине[841]841
  Коковцов В. Н. Из моего прошлого, с. 107.


[Закрыть]. Весной 1913 года он возглавил широкомасштабную кампанию по пересмотру условий текущего тарифного договора между России и Германией. Договор был заключен Сергеем Витте и Коковцовым в 1904 году; к 1913 году среди российских политиков и в обществе было широко распространено мнение, что договор позволял «хитрому и холодному немецкому промышленнику» собирать «дань» с «простодушного русского, работающего на земле»[842]842
  Бестужев И. В. Борьба в России по вопросам внешней политики накануне Первой мировой войны (Москва, 1965) с. 74, 162; Кривошеин также поссорился с Коковцовым из-за субсидирования крестьянских хозяйств, против чего Коковцов выступал во имя строгой финансовой политики. О политической напряженности с обеих сторон, порожденной российско-германскими торговыми отношениями, см.: Horst Linke, Das Zarische Russland und der Erste Weltkrieg. Diplomatie und Kriegsziele 1914–1917 (Munich, 1982), pp. 23–4.


[Закрыть]. Кампания, явно отрицавшая аграрную политику Коковцова, вызвала накал враждебности между немецкой и русской прессой. Сын Кривошеина позже вспоминал, что по мере обострения споров и охлаждения отношений с Германией, Кривошеин стал любимым гостем во французском посольстве, где его все чаще видели в кругу новых французских друзей[843]843
  Арьев, Судьба века, с. 189.


[Закрыть].

Растущий энтузиазм Кривошеина по поводу твердой внешней политики также отражал стремление (не менее важное и для Извольского с Сазоновым) нащупать круг проблем, решение которых укрепило бы связи между обществом и правительством. Кривошеин и его министерство выделялись среди правительственных и официальных кругов своим тесным сотрудничеством с земствами (выборными органами местного самоуправления) и рядом организаций гражданского общества. В июле 1913 года он открыл сельскохозяйственную выставку в Киеве коротким обращением, которое стало известно как речь «Мы и они». В ней он заявил, что Россия достигнет благополучия только тогда, когда больше не будет пагубного разделения между «нами», правительством, и «ими», обществом. В целом Кривошеин представлял собой грозную смесь технократического модернизма, популизма, аграрного лобби, парламентской власти и все более воинственных взглядов в международных делах. К 1913 году он, несомненно, был самым влиятельным гражданским министром, обладавшим крепкими связями. Неудивительно, что Коковцов с отчаянием говорил о своей «изолированности» и «полной беспомощности» перед лицом министерской партии, которая явно была полна решимости отстранить его от должности[844]844
  McDonald, United Government, p. 185.


[Закрыть].

В конечном итоге Сазонову и его коллегам предстояло сделать стратегический выбор. Россия должна поддержать Болгарию или Сербию? Из двух стран Болгария была явно более стратегически значимой. Ее расположение на побережье Черного моря и Босфора сделало ее важным партнером. Поражение османских войск в Русско-турецкой войне 1877–1878 годов создало условия для возникновения под опекой России самоуправляемого болгарского государства под номинальным сюзеренитетом Османской Порты. Таким образом, Болгария исторически была государством, зависимым от Санкт-Петербурга. Но София так и не стала послушным сателлитом, как того желали русские. Русофилы и «прозападные» политические фракции соревновались за контроль над внешней политикой (как это происходит и сегодня), и болгарское руководство использовало стратегически важное положение своей страны, предлагая свою лояльность то одной державе, то другой.

После вступления на престол Фердинанда Саксен-Кобург-Готского, правившего Болгарией, сначала как князь Болгар, а затем как царь с 1885 по 1918 год, эти колебания участились. Фердинанд маневрировал между министерскими фракциями русофилов и германофилов[845]845
  Милюков П. H. Воспоминания (Москва, 1991), с. 301.


[Закрыть]. Болгарский монарх «всегда руководствовался правилом не придерживаться какой-либо определенной линии действий», как позже вспоминал сэр Джордж Бьюкенен. «Оппортунист, вдохновляемый исключительно личными интересами, он предпочитал […] кокетничать сначала с одной, а затем с другой державой…»[846]846
  Sir George Buchanan, My Mission to Russia and Other Diplomatic Memories (2 vols., London, 1923), vol. 1, p. 71.


[Закрыть] Боснийский кризис 1908–1909 годов привел к охлаждению отношений с Санкт-Петербургом, потому что Фердинанд временно примкнул к Вене, воспользовавшись моментом, чтобы иметь возможность избавиться от положений Берлинского трактата (который определял Болгарию как автономное княжество в составе Османской империи), объявить о независимости Болгарии и провозгласить себя царем на пышной церемонии в Тырново, древней столице страны. Извольский был потрясен этой нелояльностью и предупредил, что болгары скоро заплатят дорогую цену за предательство своих друзей. Это было мимолетное раздражение: когда переговоры между Софией и Константинополем о признании независимости королевства были прерваны, и турки начали собирать войска на границе с Болгарией, София обратилась за помощью в Санкт-Петербург и получила прощение. Русские выступили посредниками в заключении соглашения о независимости с Константинополем, и Болгария на время стала лояльным региональным партнером Антанты[847]847
  Rossos, Russia and the Balkans, p. 19.


[Закрыть].

Однако даже самые ярые поклонники Софии в Санкт-Петербурге признавали, что в отношениях с Болгарией необходимо учитывать интересы сербов, особенно после кризиса с аннексией Боснии, который вызвал волну просербских настроений в российском общественном мнении. В декабре 1909 года, в желании восстановить статус важнейшего игрока на Балканском полуострове, российское военное министерство разработало секретную конвенцию, которая предусматривала совместные российско-болгарские операции против империи Габсбургов, Румынии или Турции и обещала Софии всю Македонию и Добруджу (спорная зона вдоль границы с Румынией). Однако заключение конвенции было отложено по указанию Извольского, так как было сочтено противоречащим сербским интересам. Пока Гартвиг в Белграде подстрекал сербов против Австро-Венгрии и агитировал от их имени в Санкт-Петербурге, несовместимость сербского и болгарского вариантов становилась все более очевидной.

В марте 1910 года для переговоров на высшем уровне Санкт-Петербург с интервалом в две недели посетили делегации сначала из Софии, а затем из Белграда. Болгары настаивали на том, чтобы их российские покровители прекратили поддержку Сербии и взяли на себя ясные обязательства перед Софией – только на этой основе может возникнуть стабильная коалиция балканских государств. Как заявил Извольскому премьер-министр Болгарии Малинов, для русских будет невозможно создать Великую Болгарию и Великую Сербию одновременно:

Как только вы примете решение поддержать нас в своих интересах, мы легко уладим македонский вопрос с сербами. Как только это поймут в Белграде – а вы должны сделать так, чтобы они вас поняли, – сербы станут гораздо более сговорчивыми.[848]848
  Ibid., p. 28.


[Закрыть]

Не успели болгары уехать, как в Санкт-Петербург прибыл король Петр, который был гораздо более популярен при дворе Николая II, чем хитрый Фердинанд, и стал склонять русских на сербскую сторону. Он получил важные заверения: Россия больше не намерена предоставлять Болгарии статус привилегированного союзника. Многолетняя российская поддержка болгарских притязаний на Македонию официально останется в силе, но за кулисами Извольский пообещал, что найдет способы «удовлетворить интересы и защитить права Сербии». Более того – и эта новость взбудоражила министерство иностранных дел в Белграде, – Россия теперь согласилась с тем, что часть Македонии должна отойти к Сербии[849]849
  Ibid., p. 29.


[Закрыть].

Одна из привлекательных сторон политики Балканской лиги в глазах России как раз заключалась в том, что она позволила устранить несовместимость между вариантами, по крайней мере, на какое-то время. Как только переговоры по сербско-болгарскому альянсу в марте 1912 года достигли того, что казалось взаимоприемлемым решением проблемы Македонии, можно было предполагать, что Лига окажется надежным инструментом российской политики на полуострове. Положение об использовании российского арбитража в спорной зоне, казалось, было призвано защитить особую роль России, при этом создав механизм, с помощью которого покровитель славянских народов сможет сдерживать и улаживать конфликты между своими союзниками.

Неожиданно быстрое наступление болгарских войск на Константинополь вызвало панику в Петербурге. Сазонов призывал Софию быть «мудрой» и достаточно расчетливой, чтобы «остановиться в нужный момент». Его тревога усугублялась ужасным подозрением, что французы подталкивали болгар к захвату османской столицы[850]850
  Призывы Сазонова к Софии: Сазонов – Неклюдову, Санкт-Петербург, 31 октября 1912 г.; Подозрения по поводу Франции: Сазонов – Извольскому, Санкт-Петербург, 8 ноября 1912 г., цит. по: Бовыкин В. И. Из истории возникновения Первой мировой войны, с. 138, 142.


[Закрыть]. Но паника улеглась после краха болгарского наступления, и после войны Санкт-Петербург сосредоточился на посредничестве в урегулировании конфликта между двумя государствами-победителями в соответствии с условиями, изложенными в мартовском договоре 1912 года. Однако Сербия отказалась освободить территории, которые она захватила, а Болгария не намеревалась отказываться от своих претензий на эти территории. Посредничество оказалось практически невозможным: болгары утверждали, что любое посредничество должно основываться на договоре от марта 1912 года, в то время как сербское правительство считало, что развитие событий сделало договор недействительным. Балканские государства были, как выразился царь Николай, похожими на «послушных подростков», которые «выросли в упрямых хулиганов»[851]851
  Взгляды Николая II в изложении Сазонова, цит. по: Теодоров Т. Балканските войни (1912–1913 г.), c. 192.


[Закрыть].

Сазонов поначалу тяготел к Болгарии и вполне резонно обвинил Сербию в том, что она отказалась освободить завоеванные территории. Но к концу марта 1913 года министр иностранных дел России вернулся к поддержке Белграда и призвал Софию пойти на уступки. Когда он узнал, что болгары собираются отозвать своего посла в Белграде Андрея Тошева, Сазонов пришел в ярость и обвинил болгар в том, что они действуют по указке Вены; из-за своей «дерзости по отношению к России и славянскому миру» болгары «обрекают себя на погибель»[852]852
  Сазонов – Бобчеву, 12 июня 1913 г., цит. ibid., с. 233.


[Закрыть]. Болгары согласились не отзывать посла, и ссора была улажена, но благосклонность России к Софии была надолго утрачена. Свою роль сыграло и то, что именно болгары начали военные действия 29 июня, поскольку Сазонов неоднократно предупреждал, что тот, кто начнет следующую войну, заплатит высокую цену. (Тем не менее русские тоже приложили руку к этому, поскольку Гартвиг дал указание Николе Пашичу ни при каких обстоятельствах не проявлять инициативу, а ждать выступления Болгарии.)

В то же время произошел сдвиг в политике России по отношению к Румынии. Во время Первой балканской войны Сазонов ходатайствовал за Софию перед Бухарестом, чтобы гарантировать, что Румыния не воспользуется случаем для нападения на болгарскую территорию – он имел в виду Добруджу, приграничный регион, на который претендовали оба государства. Напротив, в начале лета 1913 года, когда сербско-болгарское соглашение по Македонии было нарушено, Сазонов дал Бухаресту понять, что Россия не предпримет никаких действий, если Румыния выступит против агрессора в сербско-болгарской войне[853]853
  Rossos, Russia and the Balkans, p. 192; Теодоров, Балканските войни, c. 42, 212.


[Закрыть]. Это стало самым решительным шагом в антиболгарской политике и сделало позицию и намерения России беспрецедентно ясными.

Занятие Санкт-Петербургом существенно более просербской позиции было подкреплено и финансовыми соображениями. После Второй балканской войны участвовавшие в ней государства, как было сказано в исследовании Фонда Карнеги, посвященном причинам и ходу Балканских войн, находились в состоянии «попрошаек, [которые] стремятся занять деньги, чтобы покрыть свои долги и вновь начать наращивать военные и производительные силы»[854]854
  Carnegie Endowment for International Peace (ed.), Report of the International Commission to Enquire into the Causes and Conduct of the Balkan Wars (Washington, 1914), p. 264.


[Закрыть]. Из них ни одна не находилась в более плачевном состоянии, чем Болгария, которая только что вела войну на четыре фронта с огромными человеческими и экономическими потерями (Болгария потеряла 93 000 человек во второй войне – больше, чем все четыре ее противника вместе взятые)[855]855
  Hall, Balkan Wars, p. 135.


[Закрыть]. При новом либеральном премьере Василе Радославове, вступившем в должность как глава коалиционного правительства 17 июля 1913 года, Болгария начала рассылать запросы о предоставлении огромного кредита. Первой в конце октября ответила Вена, выдав небольшой аванс в размере 30 миллионов франков, но этой суммы было недостаточно даже для того, чтобы правительство Болгарии могло продолжить обслуживание своих долгов. Несмотря на заверения в том, что София готова навсегда передать Дарданеллы в российскую сферу влияния, Санкт-Петербург не захотел прийти на помощь. Сазонов считал, что необходимо отказаться от любого финансирования Софии до тех пор, пока оставалось у власти правительство Радославова, которое он считал враждебным России. Да и в любом случае Россия не была в состоянии предоставлять кредиты в масштабах, которых требовала София, даже если бы возникло такое желание. Поэтому более важным было продолжать давление на Францию, которая все еще имела доступ к значительным резервуарам финансового капитала, с тем чтобы она следовала линии России и отказала Софии в поддержке[856]856
  Wolfgang-Uwe Friedrich, Bulgarien und die Mächte 1913–1915 (Stuttgart, 1985), pp. 21–26.


[Закрыть].

Не то чтобы французов нужно было долго уговаривать. Они осуществляли политически мотивированное финансирование Белграда после австро-сербской «свиной войны»[857]857
  В апреле 1906 года Австрия закрыла границы для сербской свинины. Сербия заручилась французскими инвестициями и сумела переориентировать свой экспорт на другие рынки. – Прим. пер.


[Закрыть]. Выдача иностранных займов было устоявшимся и очень эффективным инструментом французской дипломатии. Андре де Панафье, французский посланник в Софии, отмечал взаимосвязь между деньгами и внешней политикой, когда упомянул в депеше от 20 января 1914 года, что пока София остается в дружеских отношениях с Веной, всегда легко придумать причины для отказа от выдачи Болгарии ссуды[858]858
  Панафье – Пишону, София, 20 января 1914 г., DDF, 3rd series, vol. 9, doc. 118, pp. 139–141.


[Закрыть]. Однако Сазонову было также ясно, что если заходить в подобной политике слишком далеко, это может оказаться контрпродуктивным. Когда новый российский посланник Александр Савинский был отправлен в Софию в январе 1914 года, его задача заключалась в том, чтобы не допустить дрейфа Болгарии в сторону германских держав[859]859
  Савинский – Сазонову, София, 1 февраля 1914 г., IBZI, 3rd series, vol. 1, 157, pp. 144–148, esp. p. 147.


[Закрыть]. От российского поверенного в делах в Софии поступило предупреждение, что блокирование ссуды будет просто означать, что Болгария в конечном итоге использует немецкие деньги для покупки австрийского оружия[860]860
  Friedrich, Bulgarien und die Mächte, p. 27.


[Закрыть]. Под давлением этих аргументов, убедительно переданных в Париж Извольским, на набережной Орсе в феврале начали рассматривать вопрос о предоставлении Болгарии ссуды, но на обременительных условиях, включая требование о том, что деньги должны быть потрачены на закупку только французского оружия и боеприпасов[861]861
  Примечание департамента, условия болгарской ссуды, Париж, 16 февраля 1914 г., DDF, 3rd series, vol. 9, doc. 306, pp. 389–390.


[Закрыть].

Как и предполагалось, на помощь поспешили немцы. К середине марта правительство Германии согласилось поддержать болгарский заем, обеспеченный немецкими банками. Это не было следствием какого-то давно разработанного немецкого плана по взятию Болгарии в клещи Тройственного союза – летом немцы также предложили крупные займы на щедрых условиях Сербии[862]862
  Маленик – Пашичу, Берлин, 30 июня 1914 г., AS, MID – PO, 415, fos. 613–620.


[Закрыть]. Однако получилось, что в то время, как у сербов уже были открыты кредитные линии и они не намеревались принимать какое-либо предложение, которое могло бы поставить под сомнение их приверженность Антанте, болгары были в отчаянии. Узнав о переговорах, проходящих между Берлином и Софией, правительства России и Франции в ответ попытались предпринять последние усилия, чтобы помешать предоставлению кредита. Савинский размещал вдохновляющие статьи в болгарской русофильской прессе и постоянно призывал Сазонова усилить давление на Софию[863]863
  Alexander Savinsky, Reflections from a Russian Diplomat (London, 1927), pp. 215–223; Даром (французский посланник в Софии) – Думергу (министру иностранных дел Франции), София, 18 мая 1914 г., DDF, 3rd series, vol. 10, doc. 246, pp. 379–382.


[Закрыть]. В последний момент на сцене появился французский банк Périer & Cie, специализирующийся на кредитовании Латинской Америки и Востока, со встречным предложением: 500 миллионов франков под 5 процентов. Предложение банка Перье, которое почти наверняка было сделано под русским давлением, организованным через Извольского, предусматривало, что ссуда будет обеспечена российской гарантией – в случае дефолта Россия обязуется взять на себя болгарские обязательства. Целью было объединить очень большой кредит с элементами политической зависимости, что усилило бы влияние Антанты на Балканах. План состоял в том, чтобы убедить болгар принять заем, а затем оказать на них давление, чтобы они сменили правительство[864]864
  Friedrich, Bulgarien und die Mächte, pp. 33–35; Думерг – Извольскому, Париж, 30 мая 1914 г., DDF, 3rd series, vol. 10, doc. 305, p. 455.


[Закрыть]. Но предложение Перье было окончательно согласовано слишком поздно (16 июня 1914 года), чтобы переломить ситуацию, и в конечном итоге, после мучительных переговоров по обеспечению лучших условий, выиграл немецкий заем[865]865
  Matthew A. Yokell, «Sold to the Highest Bidder. An Investigation of Diplomacy Regarding Bulgaria’s Entry into World War I» (MA thesis, University of Richmond, 2010), pp. 33–35, см.: https://dspace.lasrworks.org/bitstream/handle/10349/911/10HIS-YokellMatthew.pdf?sequence=1; Дард – Думергу, София, 29 мая 1914 г., DDF, 3rd series, vol. 10, doc. 302, p. 452.


[Закрыть]. Сопровождаемый ревом возмущения, пакет германских финансовых условий был одобрен, если это слово здесь уместно, болгарским Собранием (национальным парламентом) 16 июля. На самом деле законопроект не зачитывался, не обсуждался и не проходил через официальное голосование. В конце заседания правительство просто объявило, что он был принят палатой представителей. Оппозиция отреагировала на это обвинением правительства в продаже страны и «бросанием книг и чернильниц в головы министров». В газетах писали, что премьер-министр Радославов призывал к порядку размахивая револьвером[866]866
  Savinsky, Reflections, pp. 223–224.


[Закрыть]. Займы стали опасным инструментом, которым пользовались два соперничавших альянса. В использовании международного кредита как оружия не было ничего нового, но в данном случае заем вовлекал Болгарию в политику Тройственного союза, так же как Сербия оказалась интегрирована в политическую систему Антанты.

То, что происходило на Балканах, было не чем иным, как заменой всех старых отношений на противоположные. В прошлом Россия поддерживала Болгарию, тогда как Австро-Венгрия смотрела в сторону Белграда и Бухареста. К 1914 году эта расстановка была вывернута наизнанку. Румыния тоже была частью этого процесса. К началу лета 1913 года Сазонов приглашал правительство в Бухаресте не стесняться и выбрать себе кусочек Болгарии в случае сербско-болгарской войны. Настало время попробовать такой десерт, потому что румынам не нравилось то, что они считали заигрыванием Вены с Софией; король Румынии Кароль I также возмущался оппозицией Австрии Бухарестскому договору, который он считал своим личным дипломатическим достижением[867]867
  Samuel R. Williamson, «Vienna and July 1914: The Origins of the Great War Once More», in ibid. и Peter Pastor (eds.), Essays on World War I: Origins and Prisoners of War (New York, 1983), pp. 9–36, esp. p. 19.


[Закрыть]. Сближение между Санкт-Петербургом и Бухарестом было официально оформлено 14 июня 1914 года, когда Николай II посетил Кароля в Констанце, на румынском черноморском побережье. Это было событием, полным символизма. Единственным иностранным представителем, получившим награду из рук царя, был французский посланник в Румынии Камиль Блондель, который, как оказалось, совсем недавно также принял высокую награду от короля Сербии Петра. На торжествах присутствовал Оттокар Чернин, австро-венгерский посланник в Бухаресте, который истолковал этот день как публичное завершение «поворота Румынии в сторону Тройственной Антанты»[868]868
  Чернин – Берхтольду, Бухарест-Синая, 22 июня 1914 г., ÖUAP, vol. 8, doc. 9902, p. 174.


[Закрыть].

Следствием этого стало радикальное уменьшение политического влияния Австро-Венгрии на полуострове. Румынский ирредентизм более не был направлен на Бессарабию, где он вступал в конфликт с российскими интересами, а был переориентирован на Трансильванию, где он стал угрожать целостности Габсбургской монархии. Конечно, были пределы готовности Румынии к сотрудничеству с Россией. Когда Сазонов спросил румынского премьер-министра и министра иностранных дел Иона Брэтиану, какую позицию займет Румыния «в случае вооруженного конфликта между Россией и Австро-Венгрией, если Россия окажется вынужденной в силу обстоятельств начать военные действия», румынский государственный деятель «явно потрясенный» вопросом Сазонова, дал «уклончивый ответ». Однако Сазонов продолжал настаивать и Брэтиану признал, что Румыния и Санкт-Петербург заинтересованы в предотвращении «любого ослабления Сербии». Для Сазонова этого было достаточно. Таким образом, российско-румынское сближение стало, как отмечалось в докладе французского министерства, «новым средством для России оказывать давление на Австрию»[869]869
  О беседе Сазонова и Брэтиану сообщается в сазоновской «Записи аудиенции у Николая II» от 18 июня 1914 г. в IBZI, series 1, vol. 3, doc. 339, p. 296 (курсив наш); Министерство иностранных дел Франции, Департамент по политическим и торговым вопросам (Европа), «Note pour le Président du Conseil», Paris, 11 July 1914, AMAE NS, Russie 46 (Politique étrangère. Autriche-Hongrie-Russie), fo. 314.


[Закрыть]. Но, возможно, самой поразительной чертой этой реструктуризации балканской геополитики было то, как быстро она произошла. Это не было longue durée (долгосрочным) феноменом, на распутывание которого потребовались бы годы, а скорее оперативным приспособлением к быстрым изменениям в геополитической среде. В ноябре 1913 года Сазонов сказал бельгийскому посланнику в Санкт-Петербурге, что, по его мнению, нынешняя переориентация Болгарии на Вену, вероятно, будет недолговечной – это была работа одной конкретной парламентской фракции, поддерживаемой непостоянным королем Фердинандом, «к которому у нас нет уважения ни на йоту»[870]870
  Бюссере – Давиньону, Санкт-Петербург, 25 ноября 1913 г., MAEB AD, Russie 3 1906–1914.


[Закрыть]. По прошествии небольшого времени сложившийся баланс на Балканах мог бы так же быстро измениться под влиянием дальнейших корректировок и выстроиться в новую систему. Важно то, что к лету 1914 года все еще действовала эта конкретная схема отношений.

Сербия теперь была форпостом России на Балканах. В таком положении дел не было ничего необходимого или естественного. В 1909 году Эренталь был противником «безумных претензий» России выступать в качестве защитницы Сербии даже в тех ситуациях, когда никакие касающиеся Сербии вопросы не затрагивали интересы великих держав. Он был прав. Заявления России о том, что она действует в защиту своих православных балканских «детей», было не чем иным, как популистским оправданием политики, направленной на ослабление Австро-Венгрии, завоевание популярности у себя дома и обеспечение гегемонии во внутренних районах Балкан вплоть до турецких проливов. Доктрина панславизма, возможно, была популярна в российской националистической прессе, но в качестве платформы для реальных политических действий она была не более легитимной, чем гитлеровская концепция Lebensraum. И ни в каком смысле это не было последовательной основой для политики, поскольку болгары тоже были православными славянами, а румыны, хотя и православные, не были славянами. Поддержка Сербии была движима политикой силы, а не мистической энергией панславизма. Это создавало опасную асимметрию в отношениях между двумя великими балканскими державами, поскольку Австро-Венгрия не имела сопоставимых форпостов на периферии Российской империи.

Трудно оценить количественно, но невозможно отрицать тот стимулирующий эффект, который подобная поддержка произвела на Сербское королевство. В феврале 1914 года Пашич вернулся из поездки в Россию «опьяненный и тронутый до глубины души» милостью, оказанной ему русским царем:

В каждом слове вашего царя [сказал Пашич Гартвигу], я чувствовал особую благосклонность Его императорского Величества к Сербии; для нас это была бесценная награда за наше неизменное почитание России, советам которой во всех вопросах внешней политики я неуклонно следовал. В наших глазах добрая воля царя является залогом светлого будущего для Сербии, которая без мощной моральной помощи России не смогла бы преодолеть трудности, которые соседняя монархия, всегда враждебная Сербии, создает для нас на каждом шагу.[871]871
  Гартвиг – Сазонову, Белград, 24 февраля 1914 г., IBZI, series 3, vol. 1, 314, pp. 311–313.


[Закрыть]

Донесения Спалайковича из Санкт-Петербурга выражали столь же ликующую уверенность в силе российской поддержки. Царь «заявил о своих симпатиях к Сербии, – сообщил Спалайкович после встречи с российским самодержцем 21 января 1914 года, – и заверил меня, что это верно в отношении всего русского народа и особенно той его части, которая имеет влияние на принятие решений»[872]872
  Спалайкович – Пашичу, Санкт-Петербург, 8–21 января 1914 г., AS, MID – PO, 416, fos. 420–21.


[Закрыть]. «Вся российская пресса просербская», – писал он 27 марта. Нападки на сербов в болгарской прессе вызывали в российских газетах энергичное возмущение. «Когда-то болгары имели влияние на российскую прессу, теперь наша очередь», – заявил он. Только одна газета, «Речь», была менее дружелюбной; в последние месяцы она публиковала статьи, критикующие поведение сербского правительства в недавно завоеванных районах Македонии[873]873
  Спалайкович – Пашичу, Санкт-Петербург, 14–27 марта 1914 г., ibid., fo. 451.


[Закрыть]. Но эта негативная информация, похоже, не влияла на официальный взгляд России на новые провинции, который был обнадеживающе радужным. По словам Спалайковича, который беседовал с заместителем Сазонова Нератовым, российское министерство иностранных дел было впечатлено тем, насколько эффективно сербы действуют на аннексированных территориях, беспечно рассказывая о том, как они строят дороги и восстанавливают здания, «так что за очень короткое время место было уже невозможно узнать» – и никаких упоминаний ни об изгнаниях, ни о массовых убийствах[874]874
  Спалайкович – Пашичу, Санкт-Петербург, 24 апреля – 7 мая 1914 г., ibid., fo. 475.


[Закрыть].

Посланник Франции в Белграде Дескос заявлял о царящем в королевстве всеобщем настроении уверенности. Сообщая о речи Пашича перед Скупщиной, он отметил, что целью нынешней «политики мира» сербского правительства было обеспечение для Сербии возможности «усилить свою армию и укрепить свой союз и попытаться извлечь максимум возможного из развития событий по мере их возникновения». Примечательно, что «мсье Пашич, который обычно очень скромен, похоже, хочет присвоить себе определенный авторитет в балканских делах – возможно, он думает, что настал момент для Сербии взять на себя руководящую роль». С другой стороны, добавил Дескос, сербский лидер находится «в таком тесном контакте с российским посланником, что последнего трудно отличить от тех [сербских] государственных деятелей, чьи идеи доминируют в этом вопросе»[875]875
  Дескос (французский посланник в Белграде) – Думергу (французский министр иностранных дел), Белград, 6 апреля 1914 г., DDF, 3rd series (1911–1914), vol. 10, doc. 80, pp. 124–126.


[Закрыть]. Уверенные в растущей общности сербских и российских интересов, лидеры в Белграде, в свою очередь, проявляли все большую готовность действовать согласно указаниям Петербурга. В конце 1912 года, например, российский посол в Вене пожаловался в Санкт-Петербург, что сербский посланник кажется чрезмерно дружелюбным в своих отношениях с австрийцами. Результатом стала записка российского министерства иностранных дел Пашичу, в которой сербов призывали избегать «слишком открытых дискуссий» с австрийцами, чтобы они не породили «слухи об особом [сербском] соглашении с Веной». Пашич отреагировал, отправив своему представителю телеграмму из двух слов: «Будьте осторожны» и составленную в присутствии Гартвига[876]876
  Milos Bogičević, Die auswärtige Politik Serbiens 1903–1914 (3 vols., Berlin, 1931), vol. 1, p. 280; Friedrich Würthle, Die Spur führt nach Belgrad (Vienna, 1975), p. 28.


[Закрыть]. «Они, конечно, будут следовать нашим инструкциям», – заверил Гартвиг Сазонова в своем новогоднем письме от января 1914 года[877]877
  Гартвиг – Сазонову, Белград, 14 января 1914 г., IBZI, series 3, vol. 1, doc. 7, pp. 5–6.


[Закрыть].