Текст книги "Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году"

Таким образом, мы можем говорить о двух взаимно противоположных процессах: один, в котором значительная доля инициативы уступалась гражданскими формально подчиненному им военному руководству, и другой, в котором имперская армия, обладающая относительной независимостью с конституционной точки зрения, сдерживалась, направлялась и контролировалась гражданскими политиками. Требования Мольтке о превентивной войне были заблокированы кайзером и гражданскими лидерами, так же как требования Конрада были заблокированы императором, эрцгерцогом Францем Фердинандом и Леопольдом фон Берхтольдом[660]660
  Mombauer, Moltke, p. 45.


[Закрыть]. Коковцову, по крайней мере какое-то время, удавалось поразительно успешно блокировать амбициозные инициативы военного министра. В конце 1913 года, когда Сухомлинов попытался полностью исключить Коковцова – как премьер-министра и министра финансов – из обсуждения военного бюджета, Совет министров посчитал, что властный военный министр зашел слишком далеко, и отклонил это требование[661]661
  Fuller, Civil-Military Conflict, p. 225.


[Закрыть]. В России, Германии и Австрии, Великобритании и Франции военная политика оставалась в конечном итоге подчиненной политическим и стратегическим целям гражданского руководства[662]662
  Marc Trachtenberg, «The Coming of the First World War: A Reassessment», in id., History and Strategy (Princeton, 1991).


[Закрыть].

Тем не менее остающиеся без ответа вопросы о балансе сил между гражданскими и военными фракциями и степень их влияния на процесс принятия решений продолжали запутывать отношения между руководителями великих держав. Каждая страна Европы подозревала существование воинственной военной группировки в правительстве каждого своего потенциального противника и прилагала все силы, чтобы установить, насколько большое влияние она имеет. В разговоре с графом Фридрихом фон Пурталесом, послом Германии в Санкт-Петербурге, в начале февраля 1913 года, когда австро-российская напряженность на Балканах была на пике, министр иностранных дел Сазонов признал, что министр иностранных дел Австро-Венгрии Леопольд фон Берхтольд (которого он помнил по временам работы Берхтольда послом в Санкт-Петербурге) был человеком миролюбивых намерений и мировоззрения. Но был ли он достаточно силен, чтобы противостоять давлению начальника Генштаба генерала Конрада фон Хетцендорфа, чьи воинственные планы были хорошо известны российской военной разведке? И даже если Берхтольд все еще держит ситуацию под контролем, разве власть не перейдет в руки военных, поскольку дуалистическая монархия ослабевает и ищет все более радикальные решения?[663]663
  Пурталес – Бетман-Гольвегу, Санкт-Петербург, 1 февраля 1913 г., отчет о разговоре с Сазоновым, PA-AA, R10896


[Закрыть] В этих предположениях был элемент проекции. Сазонов, который воочию наблюдал борьбу за власть между Сухомлиновым и Коковцовым и недавно видел, как начальник Генштаба чуть не поставил Россию на грань войны с Австро-Венгрией, лучше других знал, насколько неустойчивыми могут быть отношения между военными и гражданскими политиками. Проанализировав настроения в Санкт-Петербурге в марте 1914 года, Пурталес обнаружил своего рода равновесие между воинственными и миролюбивыми фракциями: «Так же, как нет личностей, о которых можно было бы сказать, что у них есть и желание, и влияние, чтобы втянуть Россию в военную авантюру, я не вижу тех, чье положение и влияние достаточно сильны, чтобы пробудить в нас уверенность, что они смогут направлять Россию мирным курсом в течение многих лет…»[664]664
  Ibid., 11 March 1914, PA-AA, R10898.


[Закрыть] Анализ Коковцова был менее оптимистичным. Ему казалось, что царь все больше и больше времени проводит в компании людей из «военной среды», чьи «упрощенные взгляды… забирал[и] все большую и большую силу»[665]665
  Милюков П. H. Воспоминания (Москва, 1991), с. 343.


[Закрыть].

Естественная сложность исследования таких отношений для внешнего наблюдателя усугубляется тем, что гражданские политики были не прочь использовать (или даже выдумывать) существование «партии войны», чтобы придать вес своим собственным аргументам: именно таким образом, во время миссии Холдейна 1912 года, немцы убедили британцев поверить в то, что правительство Берлина разделено на фракции голубей и ястребов и что уступки Великобритании укрепят позиции канцлера Бетман-Гольвега в борьбе с разжигателями войны в Берлине. Они применили ту же тактику в мае 1914 года, утверждая (посредством серии «инспирированных» статей в прессе), что продолжение англо-русских военно-морских переговоров только укрепит позиции милитаристов против умеренного гражданского руководства[666]666
  Modris Eksteins, «Sir Edward Grey and Imperial Germany in 1914», Journal of Contemporary History, 6/3 (1971), pp. 121–31.


[Закрыть]. Здесь, как и в других случаях межправительственного взаимодействия, переменчивость военно-гражданских отношений в рамках соответствующих систем была усилена неправильным восприятием и ошибочными выводами.

«Большинство конфликтов, которые мир видел за последние сто лет, – заявил канцлер Германии Бернхард фон Бюлов перед германским парламентом в марте 1909 года, – были вызваны не амбициями монархов или заговорами министров, а страстными желаниями общественного мнения, которые через печать и парламент докатывались до исполнительной власти»[667]667
  Бернхард фон Бюлов, речь в рейхстаге 29 марта 1909 г., цит. по: Bernhard Rosenberger, Zeitungen als Kriegstreiber? Die Rolle der Presse im Vorfeld des Ersten Weltkrieges (Cologne, 1998), p. 33.


[Закрыть]. Была ли доля правды в утверждении Бюлова? Не лежит ли сила, формирующая внешнюю политику, за пределами канцелярий и министерств, в мире лоббистских групп и политической печати?

Несомненно одно: в последние десятилетия до начала войны мир наблюдал драматическое расширение политической общественной сферы и более широкого общественного обсуждения вопросов, связанных с международными отношениями. В Германии возник ряд националистических групп влияния, призванных направлять общественные настроения и лоббировать правительство. Следствием стала трансформация сущности и стиля политической критики, которая стала более демагогичной, менее конкретной и более экстремальной по своим целям, так что правительства часто оказывались в обороне, парируя обвинения в том, что они недостаточно настойчивы в преследовании национальных интересов[668]668
  Об этих событиях и их влиянии на политику Германии см.: Joachim Radkau, Das Zeitalter der Nervosität. Deutschland zwischen Bismarck und Hitler (Munich, 1998); Mommsen, Bürgerstolz und Weltmachtstreben, p. 187; Hans-Ülrich Wehler, Deutsche Gesellschaftsgeschichte (5 vols., Munich, 1987–2008), vol. 3, p. 905; J. Sperber, The Kaiser’s Voters. Electors and Elections in Imperial Germany (Cambridge, 1997); J. N. Retallack, Notables of the Right. The Conservative Party and Political Mobilization in Germany (Winchester, 1988; G. Eley, The Reshaping of the German Right. Radical Nationalism and Political Change after Bismarck (New Haven, 1980); T. Nipperdey, Die Organisation der deutschen Parteien vor 1918 (Düsseldorf, 1961); D. Blackbourn, «The Politics of Demagogy in Imperial Germany», in id., Populists and Patricians. Essays in Modern German History (London, 1987), pp. 222ff.


[Закрыть]. В Италии мы также можем увидеть зарождение более напористой и требовательной политической общественности: ультранационалист Энрико Коррадини и демагог Джованни Папини способствовали возникновению первой в Италии националистической партии – Итальянской националистической ассоциации, основанной в 1910 году. Через своих депутатов в парламенте и свою газету L’Idea Nazionale она потребовала немедленной «репатриации» населенных итальянцами территорий вдоль Адриатического побережья Австро-Венгерской империи и была готова поддержать войну, если другие способы не подействуют. К 1911 году даже более умеренные газеты, такие как La Tribuna в Риме и La Stampa в Турине, нанимали националистических журналистов[669]669
  Bosworth, Italy, p. 44.


[Закрыть]. Здесь, даже больше, чем в Германии, существовал серьезный потенциал для противоречий с правительством, обязанным уравновешивать конфликтующие устремления[670]670
  О Коррадини и его влиянии в общеевропейском контексте см.: Monique de Taeye-Henen, Le Nationalisme d’Enrico Corradini et les origines du fascisme dans la revue florentine Il Regno, 1903–1906 (Paris, 1973); и полезное введение в Enrico Corradini, Scritti e discorsi, ed. Lucia Strappini (Turin, 1980), pp. vii–lix.


[Закрыть]. В России в последние десятилетия девятнадцатого века также появилась массовая печать – к 1913 году «Русское слово», самая продаваемая ежедневная газета Москвы, расходилась тиражом до 800 000 экземпляров в день. Хотя цензура все еще действовала, власти разрешали довольно свободное обсуждение иностранных дел (при условии, что пресса не критиковала напрямую царя или его министров), а многие из наиболее авторитетных ежедневных газет нанимали отставных дипломатов для написания статей о внешней политике[671]671
  William Mulligan, The Origins of the First World War (Cambridge, 2010), p. 139.


[Закрыть]. Более того, в связи с Боснийским кризисом российское общественное мнение стало более напористым – особенно по балканским вопросам – и более антиправительственным[672]672
  McDonald, United Government, p. 182; Louise McReynolds, The News Under Russia’s Old Regime. The Development of a Mass-Circulation Press (Princeton, 1991), pp. 223–252.


[Закрыть]. В Великобритании растущая массовая пресса также кормила своих читателей обильной диетой из ура-патриотизма, ксенофобии, опасений по поводу национальной безопасности и военной лихорадки. Во время англо-бурской войны Daily Mail продавала миллион экземпляров в день; в 1907 году ее тираж все еще составлял в среднем от 850 000 до 900 000 экземпляров.

Таким образом, у монархов, министров и высших должностных лиц были веские причины серьезно относиться к прессе. В парламентских системах можно было ожидать, что позитивные новости конвертируются в голоса в пользу правящей партии, в то время как негативное освещение ее деятельности будет лить воду на мельницу оппозиции. В более авторитарных системах общественная поддержка была незаменимым суррогатом демократической легитимности. Некоторые монархи и государственные деятели были помешаны на прессе и каждый день проводили часы за просмотром газетных вырезок. Вильгельм II был исключительным примером, но его чувствительность к публичной критике сама по себе не была необычной[673]673
  См.: Bosworth, Italy, p. 17; Clark, Kaiser Wilhelm II, pp. 218–255; Geppert, Pressekriege.


[Закрыть]. «Если мы потеряем доверие общественного мнения к нашей внешней политике, – сказал царь Александр III министру иностранных дел Ламсдорфу, – тогда все потеряно»[674]674
  Lieven, Nicholas II, p. 96.


[Закрыть]. Трудно найти кого-либо из руководителей Европы начала двадцатого века, кто не признал бы важность прессы для формирования внешней политики. Но шли ли они у нее на поводу?

В основе отношения к общественному мнению лежала двойственность. С одной стороны, министры, официальные лица и монархи верили в ее силу, а иногда даже боялись прессы как зеркала и канала общественных настроений и взглядов. Все министры иностранных дел знали, каково это – быть мишенью враждебной кампании в отечественной прессе, на которую они не могли повлиять: Грей был объектом нападок либеральной прессы в 1911 году, Кидерлен-Вехтер подвергся атакам националистических газет после кризиса в Агадире, кайзера высмеивали по многим причинам, в том числе за его якобы робкое и нерешительное поведение во внешней политике. Французских политиков, подозреваемых в мягкости по отношению к Германии, газетная травля могла заставить покинуть свой пост. Так, например, произошло с Жозефом Кайо. В январе 1914 года российская националистическая пресса осудила Сазонова и его министерство за «малодушие»[675]675
  Бюссере (бельгийский посланник в Санкт-Петербурге) – Давиньону (бельгийский министр иностранных дел), 17 января 1914 года, MAEB AD, Empire Russe 34, 1914.


[Закрыть]. Страх перед негативной оглаской был одной из причин секретности во многих министерствах иностранных дел. Как заметил Чарльз Хардинг в письме к Николсону, тогдашнему послу Великобритании в Санкт-Петербурге, в 1908 году, политику Эдварда Грея по сближению с Россией было трудно продать британской публике: «Нам приходилось скрывать правду и время от времени прибегать к уловкам, чтобы не столкнуться с враждебным общественным мнением»[676]676
  Хардинг – Николсону, 28 октября 1908 г., цит. по: Keith Neilson, «„My Beloved Russians“: Sir Arthur Nicolson and Russia, 1906–1916», International History Review, 9/4 (1987), pp. 538–539.


[Закрыть]. В Санкт-Петербурге в предвоенные годы еще была свежа память о скандальной огласке, погубившей Извольского[677]677
  Judith A. Head, «Public Opinions and Middle-Eastern Railways.The Russo-German Railway Negotations of 1910–11», International History Review, 6/1 (1984), pp. 46–47.


[Закрыть].

Большинство политиков смотрели на прессу разумно и дифференцированно. Они видели, что она непостоянна в своих симпатиях и антипатиях, а также подвержена кратковременным всплескам волнения и неистовства, которые быстро утихали. Они понимали, что общественное мнение могло возбуждаться противоречивыми всплесками, что требования, которые оно предъявляло правительству, редко были реалистичными. Они видели, перефразируя Теодора Рузвельта, что общественное мнение обычно сочетает «необузданный язык с нерешительными действиями»[678]678
  Theodore Roosevelt, America and the World War (London, 1915), p. 36.


[Закрыть]. Общественное мнение могло быть неистовым и склонным к панике, но оно также могло быть крайне переменчивым – свидетельством чего может быть непоколебимая англофобия французской прессы, чудесным образом исчезнувшая в один момент во время визита Эдуарда VII в Париж в 1903 году: когда король ехал со своей свитой от вокзала Порт-Дофин по Елисейским полям, толпа встречала его выкриками «Вива Фашода!», «Вива буры!» и «Вива Жанна д’Арк!», не говоря уже о враждебных заголовках и оскорбительных карикатурах. Тем не менее в течение нескольких дней король покорил французов ласковыми речами и завораживающими репликами, которые были быстро подхвачены главными газетами[679]679
  Hibbert, Edward VII, pp. 256–257; Tombs and Tombs, That Sweet Enemy, pp. 438–440.


[Закрыть]. В Сербии поднявшаяся было волна национального возмущения, вызванная запретом Австрией таможенного союза с Болгарией в 1906 году, вскоре схлынула, когда сербы осознали, что условия коммерческого договора, предложенного Австро-Венгрией, на самом деле были выгоднее для сербских потребителей, чем членство в союзе с Софией[680]680
  Коштовиц – Тетсу ван Гудриану, 7 марта 1906 г., NA, 2.05.36, doc. 10, Rapporten aan en briefwisseling met het Ministerie van Buitenlandse Zaken.


[Закрыть]. Во время Агадирского кризиса 1911 года в Германии наблюдались резкие колебания общественного мнения. В начале сентября мирная демонстрация в Берлине собрала 100 000 человек, но всего через несколько недель настроения стали смягчаться, что отражено в решении съезда Социал-демократической партии в Йене – об отклонении призывов к всеобщей забастовке в случае войны[681]681
  Stevenson, Armaments, p. 193; Allain, Agadir, pp. 379–382.


[Закрыть]. Еще весной и летом 1914 года французский посланник в Белграде отметил резкие колебания в освещении сербской прессой отношений с Австро-Венгрией: в то время как в марте и апреле против Вены проводились активные кампании, первая неделя июня принесла неожиданные настроения разрядки и примирения по обе стороны австро-сербской границы[682]682
  Дескос (французский посланник в Белграде) – Думергу (министру иностранных дел Франции), 23 марта 1914 г., 22 апреля 1914 г., 9 июня 1914 г. в DDF, 3rd series (1911–14), vol. 10, docs. 17, 145, 347, pp. 26–27, 252–255, 513–515.


[Закрыть].

Что касается тех агрессивных ультранационалистических организаций, голоса которых можно было услышать во всех европейских столицах, то большинство из них представляли собой небольшие экстремистские группы. Поразительной чертой наиболее воинственных ультранационалистических союзов было то, что их деятельности мешали постоянные внутренние склоки и соперничество – Пангерманская лига была расколота фракционной борьбой; даже гораздо более крупный и умеренный военно-морской союз пострадал в 1905–1908 годах от внутренней «гражданской войны» между проправительственными и оппозиционными группами. «Союз русского народа» – шовинистическая, антисемитская, ультранационалистическая организация, основанная в августе 1906 года и располагавшая примерно 900 отделениями в городах и селах России, в 1908–1909 годах после жесткой борьбы распалась на ряд мелких и враждебных друг другу групп[683]683
  Fuller, Civil-Military Conflict, p. 210.


[Закрыть].

Оставалось неясным, как общественное мнение внутри элит, имеющих прямой доступ к прессе, связано с настроениями, преобладающими среди широких масс населения. Страхи войны и кампании ура-патриотизма приносили газетам хорошие тиражи, но насколько они были социально глубоки? Генеральный консул Германии в Москве предупреждал в декабре 1912 года, что было бы серьезной ошибкой предполагать, что воинственность и германофобия российской «партии войны» и славянофильской прессы были характерны для массовых настроений в стране, поскольку эти круги имели «очень слабую связь с актуальными тенденциями русской жизни». Консул утверждал, что проблема освещения этих вопросов в немецких газетах заключалась в том, что они, как правило, писались журналистами с небольшим опытом работы в России и очень узким кругом контактов с элитой[684]684
  Кольхаас, меморандум Пурталесу, Москва, 3 декабря 1912 г., PA-AA, R10895.


[Закрыть]. В мае 1913 года бельгийский посланник в Париже барон Гийом признал расцвет «определенного шовинизма» во Франции. Это можно было наблюдать не только в националистических газетах, но и в театрах, просмотрах и кафешантанах, где на многочисленных представлениях предлагались шовинистические блюда, «рассчитанные на то, чтобы возбудить эмоции». Но, добавил он, «рядовые люди Франции не одобряют эти манифестации…»[685]685
  Гийом – Давиньону, Париж, 5 мая 1913 г., MAEB AD, France 11, 1914.


[Закрыть]

Все правительства, за исключением английского, имели пресс-службы, целью которых был как мониторинг, так и, по возможности, работа с прессой с целью правильного освещения вопросов, касающихся национальной безопасности и международных отношений. В Великобритании министр иностранных дел, по-видимому, не чувствовал особой необходимости убеждать (или даже информировать) общественность о своей политике и никаких официальных попыток повлиять на прессу его ведомством не предпринималось. Многие крупные газеты получали солидные субсидии, но они поступали из частных или партийно-политических источников, а не от правительства. Это, конечно, не мешало развитию плотной неформальной сети между официальными лицами Уайтхолла и ключевыми журналистами[686]686
  Keith Robbins, «Public Opinion, the Press and Pressure Groups», in F. H. Hinsley (ed.), British Foreign Policy under Sir Edward Grey (Cambridge, 1977), p. 72; Geppert, Pressekriege, pp. 59–69.


[Закрыть]. В Италии картина была совершенно иной. Джованни Джолитти, премьер-министр в 1911–1914 годах (в четвертый раз), регулярно платил по крайней мере тридцати журналистам в обмен на поддержку своей политики[687]687
  Denis Mack Smith, Italy and Its Monarchy (New Haven, 1989), p. 191.


[Закрыть]. Российское министерство иностранных дел обзавелось отделом по работе с печатью в 1906 году, а с 1910 года Сазонов председательствовал в министерстве на регулярных чаепитиях с редакторами влиятельных газет и руководителями Думы[688]688
  D. W. Spring, «Russia and the Coming of War», in R. J. W. Evans and H. Pogge von Strandmann (eds.), The Coming of the First World War (Oxford, 1988), pp. 59–60.


[Закрыть]. Отношения между российскими дипломатами и некоторыми популярными газетами, как пошутил в 1911 году один журналист, были настолько тесными, что министерство иностранных дел в Санкт-Петербурге иногда казалось просто филиалом «Нового времени». Редактора газеты Егорова часто можно было увидеть в пресс-бюро министерства, а Нелидов, начальник бюро и сам в прошлом журналист, был частым гостем в редакциях газеты[689]689
  Репортаж неназванного немецкого журналиста о Lokal-Anzeiger (местной прессе) в Санкт-Петербурге, направленный Пурталесом Бетману, Санкт-Петербург, 17 марта 1911 г., PA-AA, R10544.


[Закрыть]. Во Франции отношения между дипломатами и журналистами были особенно близкими: почти половина министров иностранных дел Третьей республики были бывшими писателями или журналистами, а «линии связи» между министрами иностранных дел и прессой были «почти всегда открыты»[690]690
  Hayne, French Foreign Office, pp. 43–4.


[Закрыть]. Раймон Пуанкаре в декабре 1912 года, когда он был премьер-министром Франции, даже организовал новый журнал La Politique Étrangère[691]691
  Внешняя политика – Прим. пер.


[Закрыть], чтобы доносить свои взгляды на внешнюю политику до французской политической элиты.

Полуофициальные газеты и «инспирированные» статьи, размещаемые в национальной прессе для того, чтобы прозондировать общественное мнение, были привычными инструментами европейской дипломатии. Такая журналистика маскировалась под искреннее мнение независимой прессы, но ее эффективность базировалась именно на том, что читатель понимал, что эти статьи исходят из центров власти. Например, в Сербии все понимали, что «Самоуправа» представляет взгляды правительства; Norddeutsche Allgemeine Zeitung считалась официальным органом министерства иностранных дел Германии; в России правительство излагало свои взгляды через собственный полуофициальный журнал «Россия», но также время от времени проводило вдохновляющие кампании в других, более популярных газетах, таких как «Новое время»[692]692
  McDonald, United Government, pp. 133, 134, 191.


[Закрыть]. Французское министерство иностранных дел, как и немецкое, выделяло журналистам денежные средства из секретного фонда и поддерживало тесные связи с Le Temps и Agence Havas, используя при этом менее серьезно настроенный Le Matin для запуска «пробных шаров»[693]693
  Hayne, French Foreign Office, pp. 47.


[Закрыть].

Подобные манипуляции, впрочем, могли привести и к нежелательным последствиям. Когда общественному мнению становилось известно, что та или иная газета постоянно публикует заказные статьи, возникал риск того, что неосторожные, тенденциозные или ошибочные публикации этой газеты будут приняты за преднамеренные сигналы правительства, как это произошло, например, в феврале 1913 года, когда Le Temps опубликовала статью, основанную на несанкционированных утечках из неназванного источника. В этой статье раскрывались некоторые детали недавних правительственных обсуждений по вопросу о французском перевооружении – последовали яростные официальные опровержения[694]694
  Krumeich, Armaments and Politics, pp. 46–47.


[Закрыть]. Попытки российского министра иностранных дел Извольского в 1908 году «подготовить [российское] общественное мнение и прессу» к новости о том, что Россия одобрила аннексию Боснии и Герцеговины Австрией, оказались совершенно недостаточными для противодействия мощному общественному резонансу[695]695
  Fuller, Strategy and Power in Russia, pp. 419–420.


[Закрыть]. А в 1914 году «Новое время», несмотря на сложившиеся близкие отношения с министерством иностранных дел, выступило против Сазонова, обвиняя его в излишней робости в защите интересов России, возможно, потому, что теперь газета перешла под влияние военного министерства[696]696
  Бюссере – Давиньону, Санкт-Петербург, 17 января 1914 г., 27 марта 1914 г., 9 июня 1914 г., MAEB AD, Empire Russe 34, 1914.


[Закрыть]. После дела Фридъюнга 1909 года, когда министр иностранных дел Австрии Эренталь оказал поддержку кампании, основанной на ложных обвинениях в измене видных сербских политиков, правительство было вынуждено принести в жертву главу Литературного бюро министерства иностранных дел. Его преемник был уволен из-за ажиотажа в прессе и парламентской критики по поводу скандального «дела Прохазки» зимой 1912 года, когда обвинения сербов в жестоком обращении с австрийским консульским должностным лицом были также сочтены ложными[697]697
  Leopold Kammerhofer, Diplomatie und Pressepolitik 1848–1918, in Adam Wandruszka and Peter Urbanitsch (eds.), Die Habsburgermonarchie 1848–1918 (10 vols., Vienna, 1973–2006), vol. 6/1, Die Habsburger Monarchie im System der internationalen Beziehungen, pp. 489–90; Joseph Goričar and Lyman Beecher Stowe, The Inside Story of Austro-German Intrigue or How the World War Was Brought About (New York, 1920).


[Закрыть].

Официальные органы занимались манипуляцией прессой и за пределами государственных границ. В начале 1905 года русские выплачивали около 8000 фунтов стерлингов в месяц парижской прессе в надежде стимулировать общественную поддержку огромного французского займа. Французское правительство субсидировало профранцузские газеты в Италии (и в Испании во время конференции в Альхесирасе), а во время Русско-японской и балканской войн русские давали огромные взятки французским журналистам[698]698
  Hayne, French Foreign Office, p. 45.


[Закрыть]. Немцы держали очень скромный фонд для поддержки дружественных отношений с журналистами в Санкт-Петербурге и давали редакторам газет в Лондоне субсидии в надежде, в целом тщетной, получить более позитивное отношение к Германии[699]699
  О субсидиях журналистам в Санкт-Петербурге: Пурталес – Бетман-Гольвегу, Санкт-Петербург, 2 декабря 1911 г., PA-AA, R10544; о британских субсидиях: Mulligan, Origins of the First World War, p. 169.


[Закрыть].

Заказные статьи на первых полосах газет также могли размещаться с целью привлечения внимания иностранных правительств. Например, во время кризиса в Марокко 1905 года Теофиль Делькассе использовал деликатно замаскированные пресс-релизы, раскрывающие подробности британского военного планирования, чтобы запугать немцев. Здесь «простимулированная» пресса функционировала как форма передачи ни к чему не обязывающего, субдипломатического международного сообщения, которое помогало достигнуть сдерживающего или мотивирующего эффекта, не связывая кого-либо конкретными обязательствами. Если бы сам Делькассе выступил с более явной угрозой, он поставил бы британское министерство иностранных дел в сложное положение. В феврале 1912 года французский посол в Санкт-Петербурге Жорж Луи отправил в Париж перевод статьи из «Нового времени» с сопроводительным письмом, в котором отмечалось, что она «очень точно отражает мнение российских военных кругов»[700]700
  Жорж Луи – Директорат политики и коммерции МИД Франции, Санкт-Петербург, 24 февраля 1912 г., AMAE NS Russie 41.


[Закрыть]. Таким образом, заказные статьи позволяли отдельному органу – в данном случае военному министерству – транслировать свои взгляды без официального согласования с правительством. Но иногда получалось, что разные министерства использовали прессу для передачи взаимопротиворечащих сообщений, как, например, в марте 1914 года, когда в «Биржевых ведомостях» была опубликована передовая статья, которая, как многие полагают, была «вдохновлена» Сухомлиновым и в которой утверждалось, что Россия «готова к войне» и «похоронила» идею чисто оборонительной стратегии. Сазонов ответил миролюбивой контрстатьей в полуофициальной «России». Это был классический случай параллельной подачи сигналов: Сухомлинов заверял французов в готовности и решимости России выполнить свои союзнические обязательства, а ответ Сазонова был адресован иностранным ведомствам Германии (и, возможно, Великобритании).

Статья, опубликованная в Kölnische Zeitung примерно в то же время, приписывающая Санкт-Петербургу агрессивные намерения в связи с последним увеличением российских военных расходов, почти наверняка была инициирована министерством иностранных дел Германии в надежде вызвать объясняющий ответ России[701]701
  Genther Kronenbitter, «Krieg im Frieden». Die Führung der k. u. k. Armee und die Grossmachtpolitik Österreich-Ungarns 1906–1914 (Munich, 2003), p. 450.


[Закрыть]. В тех европейских странах, где ведущие державы боролись между собой за влияние, использование финансируемых органов печати для завоевания друзей и дискредитации действий оппонентов было обычным делом. Немцы были обеспокоены огромным влиянием «английских денег» на русскую прессу, а немецкие посланники в Константинополе часто жаловались на доминирование франкоязычной прессы, чьи проплаченные авторы передовиц делали «все возможное, чтобы разжечь [враждебность] против нас».[702]702
  «Английские деньги»: граф Мирбах-Соркиттен – Бетман-Гольвегу, 3 июля 1914 г., PA-AA, R10544; Константинополь: Sean McMeekin, The Berlin – Baghdad Express. The Ottoman Empire and Germany’s Bid for World Power 1898–1918 (London, 2010), p. 69.


[Закрыть]

В этих условиях пресса была инструментом внешней политики, а не источником информации. Но это не мешало политикам серьезно относиться к прессе как к выразителю общественного мнения. Весной 1912 года Жюль Камбон опасался, что шовинизм французской прессы увеличивает риск конфликта: «Я хочу, чтобы те французы, чья профессия состоит в создании или представлении общественного мнения, [проявляли сдержанность] и не развлекались игрой с огнем, говоря о неизбежной войне. В этом мире нет ничего неизбежного…»[703]703
  Жюль Камбон – Морису Палеологу, Берлин, 10 мая 1912 г., AMAE PA-AP, 43 Cambon Jules, 56, fo. 204.


[Закрыть] Шесть месяцев спустя, когда началась Первая балканская война и часть российской прессы начала пропагандировать панславизм, российский посол в Берлине опасался (или, по крайней мере, утверждал, что опасался) того, что «настроение населения его страны [может] взять верх над разумностью поведения его правительства»[704]704
  Жюль Камбон – Раймонду Пуанкаре, Берлин, 26 октября 1912 г., AMAE PAAP, 43 Cambon Jules 56, fos. 51–52.


[Закрыть].

Министры и дипломаты, которые были убеждены в способности своих правительств оградить процесс разработки политики от непостоянства общественного мнения в собственной стране, часто сомневались в способности иностранных правительств сделать то же самое. После Агадирского кризиса 1911 года немецкое военное руководство опасалось, что во Франции националистическая агитация и возрождение уверенности в собственных силах могут вынудить миролюбивое в других отношениях правительство в Париже совершить внезапное нападение на Германию[705]705
  Мольтке – Бетману, 2 декабря 1912 г., PA-AA, Берлин, R789.


[Закрыть]. Страх, что по сути миролюбивое немецкое руководство будет втянуто в войну со своими соседями из-за шовинистических лидеров общественного мнения у себя дома, в свою очередь, часто повторялся в дискуссиях французских политиков[706]706
  Krumeich, Armaments and Politics, p. 48; Schmidt, Frankreichs Aussenpolitik, pp. 216–218, 227.


[Закрыть]. В частности, все воспринимали, что российское правительство подвержено давлению со стороны общественности, особенно во время агитации по балканским вопросам – и в этой точке зрения была доля правды, как показал ход июльского кризиса. Но русские со своей стороны считали парламентские системы западных стран очень уязвимыми перед общественным давлением именно потому, что они были сформированы демократически, а британцы поощряли этот вывод, указывая, как это обычно делал Грей, что «курс английского правительства в […] кризис должен зависеть от точки зрения английского общественного мнения»[707]707
  Цит. по: H. Temperley and L. Penson, Foundations of British Foreign Policy from Pitt to Salisbury (Cambridge, 1938), pp. 519–520.


[Закрыть]. Государственные деятели часто прятались за утверждениями, что они действуют в рамках ограничений, налагаемых общественным мнением в их собственной стране: в 1908–1909 годах, например, французы предостерегали русских от начала войны на Балканах основываясь на том, что этот регион не важен для французской общественности. Извольский ответил в 1911 году, когда он призвал Париж – не забыв напомнить своим французским собеседникам об их прежнем совете – договориться с немцами на том основании, что «России будет трудно заставить общественное мнение принять войну за Марокко»[708]708
  Жюстин де Селве – Жоржу Луи, 21 августа 1911 г., DDF, 2nd series, vol. 14, doc. 200, pp. 255–256; Луи – де Селве, 1 сентября 1911 г., ibid., doc. 234, pp. 305–307.


[Закрыть]. Посол Сербии в Вене заявил в ноябре 1912 года, что у премьер-министра Николы Пашича не было другого выбора, кроме как проводить ирредентистскую политику от имени своей страны – если вместо этого он попытается умиротворить Австрию, «партия войны» в Белграде отстранит его от власти и заменит его одним из своих сторонников, а Сазонов оправдывал воинственные публичные позиции сербского лидера ссылкой на «несколько перегретое» сербское общественное мнение[709]709
  Чиршки – Бетман-Гольвегу, отчет о разговоре с Йовановичем 18 ноября 1912 г.; Пурталес – Бетман-Гольвегу, доклад о разговоре с Сазоновым, Санкт-Петербург, 10 декабря 1912 года, PA-AA, R10895.


[Закрыть].

Исключительно характерным было заявление Сазонова немецкому послу Пурталесу в ноябре 1912 года, что влияние общественного мнения вынуждает его защищать интересы Сербии от Австро-Венгрии. Он использовал тот же аргумент, чтобы убедить румын не начинать конфликт с Болгарией в январе 1913 года: «Будьте очень осторожны! Если вы начнете войну с Болгарией, я не смогу противостоять взрыву общественного негодования»[710]710
  Пурталес – Бетман-Гольвегу, Санкт-Петербург, 17 ноября 1912 г., ibid.; об этой практике в русской дипломатии см. также: Geyer, Russian Imperialism, p. 315.


[Закрыть]. На самом деле Сазонов не слишком уважал редакторов газет и авторов передовиц и считал, что он понимает интересы граждан страны лучше, чем газеты. Он был готов, когда это было необходимо, противостоять волне возмущения в прессе, при этом используя эти ура-патриотические кампании у себя дома, чтобы убедить представителей других держав в том, что его вынуждают принять определенные меры[711]711
  Ronald Bobroff, «Behind the Balkan Wars. Russian Policy towards Bulgaria and the Turkish Straits, 1912–13», Russian Review, 59/1 (2000), p. 79.


[Закрыть]. Читатели дипломатических депеш часто видели реальную картину сквозь эти отговорки: когда в 1908 и 1909 годах до кайзера Вильгельма дошли сообщения о том, что панславянское общественное мнение может подтолкнуть российское правительство к действиям в отношении Боснии и Герцеговины, он размашисто написал на полях «блеф»[712]712
  Пурталес – Бюлову, Санкт-Петербург, 11 декабря 1908 г., GP, vol. 26/1, doc. 9187, pp. 387–378; Вильгельм II – Францу Иосифу, Берлин, 26 января 1909 г., GP, vol. 26/2, doc. 9193, pp. 401–402; Николай II – Вильгельму II, Санкт-Петербург, 25 января 1909 г., GP, vol. 26/2, doc. 9194, pp. 402–404.


[Закрыть]. Тем не менее широко распространенное предположение, что иностранные правительства бывают вынуждены прислушиваться к собственному общественному мнению, означало, что сообщения прессы были хлебом насущным для составителей дипломатических депеш. Пачки газетных вырезок и переводов раздували конверты диппочты, поступающие в министерства иностранных дел из всех европейских представительств.

Попытки всех государств тем или иным способом влиять на публикации, повышали важность постоянного мониторинга прессы, потому что это означало, что пресса может если и не отражать общественное мнение, то по крайней мере предоставить ключ к пониманию настроений и намерений того или иного правительства. Поэтому Грей увидел в антибританских кампаниях в немецкой прессе во время Агадирского кризиса в сентябре 1911 года тактические маневры германского правительства, направленные на мобилизацию поддержки последующих военно-морских законопроектов на предстоящих выборах в рейхстаг, в то время как посол Австрии обвинил министра иностранных дел России в поощрении негативного освещения австро-российских усилий по разрядке напряженности после Боснийского кризиса[713]713
  Грей – Асквиту, 13 сентября 1911 г., цит. по: Kiessling, Gegen den grossen Krieg?, p. 40; Пурталес – Бетман-Гольвегу, Санкт-Петербург, 12 февраля 1910 г., PA-AA, R10894.


[Закрыть]. Дипломаты постоянно просматривали прессу в поисках заказных материалов, которые могли бы дать ключ к намерениям того или иного министерства. Но поскольку большинство правительств использовали множество различных изданий, часто было трудно понять, является ли конкретная статья заказной или нет. Например, в мае 1910 года, когда французская газета Le Temps опубликовала статью с резкой критикой последних планов дислокации российских войск, министерство иностранных дел России предположило (в данном случае ошибочно), что эта статья была выражением официального мнения, и направило протест в Париж[714]714
  Stevenson, Armaments, p. 160.


[Закрыть]. Как писал немецкий посол в Париже, было ошибкой предполагать, что публикации в Le Temps всегда отражают взгляды министерства иностранных дел или правительства – редактор газеты Андре Тардье нередко ссорился с властями из-за своих оригинальных заявлений по вопросам, представляющим национальный интерес[715]715
  Радолин – Бетман-Гольвегу, Париж, 10 февраля 1910 г., PA–AA, R10894.


[Закрыть]. В январе 1914 года бельгийский посланник в Париже предупредил свое правительство, что, хотя большие политические передовицы в Le Temps в основном выходили из-под пера Тардье, они обычно оплачивались русским послом Извольским[716]716
  Гийом – Давиньону, 5 января 1914 г., MAEB AD, France 12, 1914.


[Закрыть]. Эта неясность означала не только то, что должностные лица посольства должны были проявлять бдительность при мониторинге прессы, но и то, что публикация критических комментариев о действиях и намерениях иностранных правительств могла время от времени разжигать конфликты, в ходе которых два министерства иностранных дел устраивали схватки на страницах проплаченных газет, вызывая тем самым накал общественных эмоций, который в дальнейшем трудно было контролировать. Для британского и немецкого министерств иностранных дел была характерна склонность переоценивать степень контроля общественного мнения со стороны другого правительства[717]717
  Geppert, Pressekriege, pp. 123, 230.


[Закрыть].

Политические битвы в печати могли разгораться и спонтанно, без участия правительств. Политики безусловно понимали, что горячие споры между невоздержанными на язык шовинистическими газетными публикациями порой способны разгоняться до такой степени накала, что могут серьезно отравлять атмосферу международных отношений. Когда Николай II в июне 1908 года встречался в Ревеле с королем Эдуардом VII и Чарльзом Хардингом, царь признавался Хардингу, что «свобода» русской прессы причиняла ему и его правительству «значительные затруднения», поскольку «каждый инцидент, происходивший в какой-либо отдаленной провинции империи, такой как землетрясение или гроза, сразу приписывался Германии, и недавно ему и правительству были предъявлены серьезные жалобы на недружелюбный тон российских газет». Но царь утверждал, что он чувствовал себя неспособным исправить такое положение дел. А периодические официальные коммюнике для печати «в целом давали лишь незначительный эффект». Он «очень хотел, чтобы пресса обратила свое внимание на внутренние, а не на внешние дела»[718]718
  Lieven, Nicholas II, p. 192.


[Закрыть].