Текст книги "Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году"

Вероятно, именно эти новости из России развеяли фаталистические настроения в Белграде, вдохновив министров оставить попытки избежать войны, уступив требованиям ультиматума[1441]1441
  О влиянии телеграмм из России см.: Albertini, Origins, vol. 2, pp. 354–356; и, в частности, об отклонении Сазоновым пунктов 5 и 6 ультиматума см.: Magrini, Il dramma di Seraievo, p. 206; Stokes, «Serbian Documents»; cf. Mark Cornwall, «Serbia», in Keith M. Wilson (ed.), Decisions for War 1914 (London, 1995), pp. 79–80. Корнуолл в непревзойденном анализе событий тех дней в Белграде утверждает, что формулировки телеграмм из Санкт-Петербурга были слишком расплывчатыми, чтобы рассеять сомнения Пашича в том, что русские намеревались действительно прийти на помощь Сербии. Верно так же, что Сазонов выражается довольно туманно (как, впрочем, он и должен был делать) о деталях того, что и когда Россия собирается предпринять, но по моему мнению, устойчивого крещендо заверений в телеграммах Спалайковича должно было быть достаточно, чтобы убедить сербское руководство в том, что русские были готовы вмешаться. Впрочем, следует признать, что и собственная сербская решимость к сопротивлению была велика, что видно из того, как Белград вел себя с самого начала кризиса.


[Закрыть]. Телеграмма Спалайковича от 24 июля, содержавшая туманные заверения Сазонова о поддержке, поступила в Белград в два приема, первая часть – в 4:17, вторая – в 10 часов утра 25 июля. Телеграмма, содержавшая намеки на русскую мобилизацию, пришла в тот же день, за полчаса до полудня, как раз вовремя, чтобы довести ее до сведения сербских министров до того, как они подготовили окончательный ответ на австрийский ультиматум[1442]1442
  О времени доставки и прибытия телеграмм см. замечания редакции к Спалайкович – Пашичу, Санкт-Петербург, отправлено в полночь 24 июля 1914 г., DSP, vol. 7/2, doc. 527, и Stokes, «Serbian Documents».


[Закрыть].

Несмотря на такое сплочение духа, кабинет предпринял огромные усилия, тщательно шлифуя свой ответ Вене, чтобы создать видимость максимально возможного согласия без ущерба для суверенитета Сербии. Пашич, Любомир Йованович и большинство министров, присутствовавших в тот момент в Белграде, в том числе министры внутренних дел, экономики и юстиции – Стоян Протич, Велизар Янкович и Марко Джуричич, приложили руку к многочисленной редактуре текста. Славко Груич, генеральный секретарь министерства иностранных дел Сербии, позже рассказал Луиджи Альбертини о лихорадочной деятельности, предшествовавшей появлению окончательной версии сербского ответа. За вторую половину дня субботы, 25 июля, было составлено бесчисленное количество черновиков, так как министры по очереди добавляли и вычеркивали различные отрывки. Даже окончательная версия была до такой степени испещрена правками, вставками и вычеркиваниями, что была практически нечитаемой.

Наконец, после четырех часов дня текст вроде бы был окончательно согласован и была сделана попытка его напечатать. Но дежурная машинистка была неопытной и очень нервной, а пишущая машинка отказывалась работать, в результате чего ответ пришлось писать вручную гектографическими чернилами, а копии желировать […] Последние полчаса были полны лихорадочной работы. В готовых копиях текст был кое-где исправлен пером. Одна целая фраза, помещенная в скобки, была полностью вымарана чернилами. В 5:45 вечера Груич передал текст в конверте Пашичу[1443]1443
  Воспоминания Груича цит. по: Albertini, Origins, vol. 2, pp. 363–364.


[Закрыть].

Пашич надеялся, что Груич или кто-то другой из коллег передаст ответ барону Гизлю, но, когда никто не вызвался сделать этого, он сказал: «Хорошо, я сам отдам ему», спустился по лестнице и пошел на встречу с Гизлем, в то время как все министры и официальные лица поспешили на вокзал, чтобы успеть на поезд в Ниш, куда эвакуировалось сербское правительство, готовясь к приближающемуся конфликту.

Ответ сербов мог показаться запутанным, но это был шедевр дипломатической изворотливости. Барон Мусулин, составивший первый проект австрийского ультиматума, охарактеризовал его как «самый блестящий образец дипломатического мастерства», с которым он когда-либо сталкивался[1444]1444
  Alexander Musulin von Gomirje, Das Haus am Ballhausplatz. Erinnerungen eines österreich-ungarischen Diplomaten (Munich, 1924), p. 241.


[Закрыть]. Ответ начинался с уверенной ноты. Утверждалось, что сербское правительство неоднократно демонстрировало во время Балканских войн свою умеренную и миролюбивую позицию. В самом деле, именно «благодаря Сербии и той жертве, которую она принесла исключительно в интересах европейского мира, этот мир [был] сохранен». Поэтому составители ответа были уверены, что их ответ устранит любое недопонимание между двумя странами. Поскольку правительство не могло нести ответственность за действия частных лиц и не осуществляло прямого контроля над прессой или «мирными процессами в обществе», оно было удивлено и обеспокоено обвинениями, исходящими из Вены[1445]1445
  Текст ответа (на французском языке) см. в: «Note der serbischen Regierung und die Belgrader Gesandtschaft», Belgrade, no date [25 July 1914], ÖUAP, vol. 8, doc. 10648, pp. 660–663.


[Закрыть].

В ответах по каждому конкретному пункту ультиматума составители предлагали искусную смесь из согласия, условного принятия, уверток и отрицаний. Они согласились официально осудить любую пропаганду, которая будет призывать к распаду Австро-Венгерской империи или аннексии ее территорий (хотя они использовали модальную форму глагола, которая позволила избегнуть признания того, что такая пропаганда когда-либо действительно велась). По вопросу о пресечении деятельности ирредентистских организаций в ответе говорилось, что у сербского правительства «нет доказательств того, что „Народна одбрана“ или другие подобные общества» уже совершили «какое-либо преступное деяние», тем не менее, они согласились добиваться роспуска «Народна одбрана» и любого другого общества, «которое может направлять свои усилия против Австро-Венгрии». В пункте 3 говорилось, что правительство будет с радостью исключать из материалов сербского государственного образования любую антиавстрийскую пропаганду «всякий раз, когда императорское и королевское правительство предоставит им факты и доказательства такой пропаганды». Пункт 4 выражал согласие с удалением из вооруженных сил всех подозреваемых в пропаганде лиц, но опять же только после того, как австро-венгерские власти сообщат конкретные «имена и действия этих офицеров и должностных лиц». По вопросу о создании смешанных австро-сербских комиссий по расследованию (пункт 5) в ответе говорилось, что сербское правительство «не совсем ясно понимает смысл и объем данных требований», но обязуется пойти на такое сотрудничество, если будет продемонстрировано согласие данных требований с «принципами международного права, уголовно-процессуальным законодательством и с добрососедскими отношениями». Пункт 6 (об участии австрийских официальных лиц в судебном преследовании причастных к теракту) был категорически отклонен на том основании, что это противоречило бы конституции Сербии – это был вопрос, касающийся суверенитета Сербии, по которому Сазонов призвал Белград твердо стоять на своем. Что касается пункта 7, требовавшего ареста Танкосича и Цигановича, сербское правительство заявило, что оно уже арестовало Танкосича «непосредственно в тот вечер, когда была вручена австрийская нота», «Цигановича арестовать еще не удалось». И снова австрийское правительство попросили предоставить «предполагаемые доказательства виновности, а также улики, если таковые имеются […] для целей дальнейшего расследования». Это был несколько неискренний ответ: как только имя Цигановича всплыло в связи с расследованием Сараевского убийства, управление полиции Белграда немедленно выслало его из столицы специальным распоряжением, при этом официально отрицая, что кто-либо, носивший имя Милана Цигановича, когда-либо проживал в городе[1446]1446
  Miloš Bogičević, Le Procès de Salonique, Juin 1917 (Paris, 1927), p. 132; Joachim Remak, Sarajevo. The Story of a Political Murder (London, 1959), p. 207.


[Закрыть]. Безо всяких условий были приняты пункты 8 и 10 относительно преследования пограничных служащих, признанных виновными в незаконной деятельности, и обязанности сообщить правительству Австро-Венгрии о предпринятых мерах. Но по пункту 9, в котором австрийцы потребовали разъяснений относительно враждебных публичных комментариев со стороны сербских официальных лиц в дни, последовавшие за убийством, был сформулирован более двусмысленный ответ: сербское правительство «с радостью даст» такие объяснения, как только австрийское правительство «предоставит отрывки из этих комментариев, вызывающие подобные вопросы, и как только оно докажет, что вышеупомянутые замечания действительно были сделаны указанными должностными лицами»[1447]1447
  Текст ответа (на французском языке) см. в: «Note der serbischen Regierung und die Belgrader Gesandtschaft», Belgrade, no date [25 July 1914], ÖUAP, vol. 8, doc. 10648, pp. 660–663.


[Закрыть].

Трудно не разделить искреннее восхищение графа Мусулина этим искусно составленным текстом. Утверждение, которое часто делается в поверхностных описаниях предвоенных событий, о том, что этот ответ представлял собой почти полную капитуляцию Сербии перед австрийскими требованиями, глубоко ошибочно. Это был документ, сформулированный для друзей Сербии, а не для ее врага. Он предлагал австрийцам удивительно мало[1448]1448
  Roberto Segre, Vienna e Belgrado 1876–1914 (Milan, [1935]), p. 78; см. также: James Joll, The Origins of the First World War (London, 1984), p. 13; Joachim Remak, «1914 – The Third Balkan War: Origins Reconsidered», Journal of Modern History, 43 (1971), pp. 353–366.


[Закрыть]. Более того, он возлагал на Вену ответственность за прогресс в расследовании сербской подоплеки заговора, не допуская, с другой стороны, такого сотрудничества, которое могло бы позволить австрийцам эффективно расплести соответствующие возможные нити заговора. В этом смысле он представляет собой продолжение политики, которой сербские власти следовали с 28 июня: категорически отрицать любую форму причастности и воздерживаться от любых инициатив, которые могут быть предприняты для подтверждения признания такой причастности. Многие ответы по конкретным вопросам открывали перспективу долгих, тяжелых и, по всей вероятности, в конечном итоге бессмысленных переговоров с австрийцами по поводу того, что именно является «фактами и доказательствами» ирредентистской пропаганды или заговорщической деятельности офицеров и должностных лиц. Апелляция к «международному праву», хотя и эффективная в качестве пропаганды, была в чистом виде попыткой запутать противника, поскольку не существовало ни международной судебной практики по делам подобного рода, ни каких-либо международных органов, обладающих полномочиями разрешать их законным и обязательным для сторон образом. Тем не менее текст идеально передавал тональность, свойственную реакции здравомыслящих государственных деятелей, находящихся в состоянии искреннего недоумения, изо всех сил пытающихся разобраться в возмутительных и неприемлемых требованиях. Это был спокойный голос политической, конституционной Сербии, отрицающей любые связи со своим экспансионистским, пансербским двойником, в той манере, что глубоко укоренилась в ее поведении в сфере международных отношений. Без сомнения, этого было достаточно, чтобы убедить друзей Сербии в том, что перед лицом такой полной капитуляции у Вены нет никаких оснований для агрессивных действий.

В действительности, конечно, это был отказ по большинству пунктов, облаченный в очень красивую упаковку. Можно задать резонный вопрос, был ли у Пашича какой-либо другой путь, когда, отказавшись взять на себя инициативу по подавлению ирредентистских сетей, он позволил кризису достичь этой точки. Уже были рассмотрены различные причины пассивности премьер-министра после 28 июня – его сохраняющаяся уязвимость после недавних столкновений с военной партией и сетью «Черной руки», глубоко укоренившаяся привычка к скрытности и секретности, которую он выработал за тридцать лет нахождения на опасной вершине сербской политики, и фундаментальные идеологические симпатии к ирредентистскому делу и самого Пашича, и большинства его коллег. К этому можно добавить еще одно соображение. У Пашича, должно быть, были веские причины опасаться тщательного расследования Сараевского теракта, потому что оно вскрыло бы связи с верхушкой сербской политической элиты. Любая информация, проливающая свет на деяния Аписа, нанесла бы, мягко говоря, ущерб позиции Белграда. Но гораздо более ужасной была возможность того, что нахождение и арест двойного агента Цигановича, которого австрийцы определили в качестве подозреваемого, могли выявить осведомленность Пашича и его коллег-министров о готовящемся преступлении, осведомленность, которую Пашич категорически отрицал в своем интервью газете Az Est[1449]1449
  Венгерская ежедневная вечерняя газета, таблоид, выпускавшаяся с 1910 года. – Прим. пер.


[Закрыть] 7 июля. В каком-то смысле, конечно, австрийцы действительно требовали невозможного, а именно, чтобы официальная Сербия, существующая на политической карте Европы, ликвидировала духовную экспансионистскую Сербию этнического ирредентизма. Проблема заключалась в том, что эти две страны были взаимозависимыми и неразделимыми, они были двумя сторонами одной сущности. В военном министерстве в Белграде – трудно представить место, более официальное, – перед входом в главный зал приемов, висела картина, изображающая сербский пейзаж, на фоне которого стояла аллегорическая вооруженная женская фигура, на щите которой было указано: «провинции, которые еще предстоит освободить»: Босния, Герцеговина, Воеводина, Далмация и т. д.[1450]1450
  См.: «Monarchiefeindliche Bilder im Belgrader Kriegsministerium», примечание, включенное в досье, направленное австро-венгерским представительствам после получения сербского ответа, ÖUAP, vol. 8, doc. 10654, p. 704.


[Закрыть]

Еще до того, как был получен ответ, Гизль знал, что безоговорочного принятия австрийского ультиматума можно не ждать. Приказ о всеобщей мобилизации действовал с трех часов дня, городской гарнизон с большим шумом и поспешностью отбыл, чтобы занять высоты вокруг города, Национальный банк и государственные архивы эвакуировались из Белграда, направляясь во внутреннюю часть страны, и дипломатический корпус уже готовился последовать за правительством к месту его временного размещения в Крагуеваце по пути в Ниш[1451]1451
  Военный атташе в Белграде – начальнику Генерального штаба, Белград, 25 июля 1914 года, Kriegsarchiv Wien, AOL Evidenzbureau, 3506, 1914, Resumés d. vertraulichen Nachrichten – Italian, Russland, Balkan, «B» [Balkan]; N. Shebeko, Souvenirs. Essai historique sur les origines de la guerre de 1914 (Paris, 1936), p. 231.


[Закрыть]. Он получил также конфиденциальное предупреждение от одного из министров, участвовавших в составлении ответа[1452]1452
  Своим описанием отъезда Гизля я в большой степени обязан Albertini, Origins, vol. 2, p. 373.


[Закрыть]. За пять минут до истечения крайнего срока, в 17:55 в субботу, 25 июля, в австрийской миссии появился Пашич, вручил Гизлю письмо, сказав на ломаном немецком (он не говорил по-французски): «Часть ваших требований мы приняли […] в остальном мы возлагаем наши надежды на вашу лояльность и рыцарские качества как австрийского генерала», и удалился. Гизль быстро пробежал текст презрительным взором, увидел, что ультиматум не принят, и подписал заранее подготовленное письмо, информирующее премьер-министра о том, что вечером он покидает Белград вместе со всем персоналом миссии. Защита австро-венгерских граждан и их имущества была официально возложена на германскую миссию, коды были извлечены из сейфа и сожжены, а уже упакованный багаж был перенесен в машины, ожидавшие у дверей. К 18:30 Гизль, его жена и сотрудники дипломатической миссии уже были в поезде, покидающем Белград. Через десять минут они пересекли австрийскую границу.

Означало ли это начало войны? В любопытной телеграмме Менсдорфу в Лондон от 24 июля Берхтольд поручил послу проинформировать Эдварда Грея, что австрийская нота не является формальным ультиматумом, а представляет собой «демарш, дающий время на размышление», истечение которого без удовлетворительного результата приведет к прекращению дипломатических отношений и началу необходимых военных приготовлений. Тем не менее война все же не была неизбежной: если Сербия впоследствии решит отступить, «под давлением наших военных приготовлений», продолжал Берхтольд, ее попросят выплатить компенсацию затрат Австрии[1453]1453
  Берхтольд – Менсдорфу, Вена, 24 июля 1914 г., ÖUAP, vol. 8, doc. 10599, p. 636.


[Закрыть]. На следующий день, когда Берхтольд ехал на запад, в Бад-Ишль, чтобы встретиться с императором Францем Иосифом, телеграмма от начальника Первого отделения графа Маччио из Вены настигла его в Ламбахе. Маччио сообщал, что временный поверенный в делах России в Вене Кудашев сделал официальный запрос о продлении крайнего срока. В своем ответе Берхтольд заявил, что продление невозможно, но добавил, что даже после истечения крайнего срока Сербия все еще может избежать войны, выполнив требования Австрии[1454]1454
  Маччио – Берхтольду, Вена, 25 июля 1914 г.; Берхтольд – Маччио, Ламбах, 25 июля 1914 г., ibid., vol. 8, docs. 10703, 10704, pp. 731–732.


[Закрыть]. Возможно, эти слова отражали, как считал Альбертини, кратковременный сбой от нервного перенапряжения[1455]1455
  Albertini, Origins, vol. 2, pp. 376–380.


[Закрыть]. Но, возможно, с другой стороны, они были просто игрой, для того чтобы переиграть время – мы видели, как сильно австрийцы были озабочены тем, чтобы не отставать в своих военных приготовлениях, когда они стали необходимыми.

Оглядываясь назад, становится ясно, что эти маневры в последнюю минуту не принесли особой пользы. 26 и 27 июля от Спалайковича поступили триумфальные депеши с новостями о том, что русские мобилизовали армию численностью 1 700 000 человек и планировали «немедленно начать мощное наступление на Австро-Венгрию, как только она нападет на Сербию». Спалайкович сообщил 26 июля о том, что царь был убежден, что сербы будут «сражаться как львы» и даже могут одной левой разгромить австрийцев контратакой из своих укреплений во внутренних районах страны. Позиция Германии была пока неясна, но даже если немцы не вступят в игру, царь считал, что есть хорошие шансы вызвать «раздел Австро-Венгрии». В противном случае русские «осуществят военный план, согласованный с Францией, так что победа над Германией также будет неизбежной»[1456]1456
  Спалайкович – в МИД Сербии в Ниш, Санкт-Петербург, DSP, vol. 7/2, doc. 584.


[Закрыть].

Спалайкович, бывший политический руководитель министерства иностранных дел Сербии, был так взволнован, что позволил себе высказать политическое предложение: «На мой взгляд, это дает нам прекрасную возможность мудро использовать это событие и добиться полного объединения сербов. Поэтому желательно, чтобы Австро-Венгрия напала на нас. В таком случае, вперед, во имя Бога!» Эта экзальтация из Санкт-Петербурга способствовала еще большему ожесточению настроения. Уступка австрийским требованиям в последнюю минуту была немыслима. Пашич долгое время считал, что достичь объедения всех сербов мирным путем невозможно, что это произойдет только в пылу большой войны и с помощью великой державы. Это не было и никогда не могло быть планом как таковым – это было воображаемое будущее, наступление которого теперь казалось неизбежным. Пройдет почти две недели, прежде чем начнутся серьезные бои, но первые шаги на пути войны уже были сделаны. Для Сербии обратной дороги не было.

Утром 28 июля 1914 года император Франц Иосиф, сидя за столом в своем кабинете на императорской вилле в Бад-Ишле, страусиным пером подписал объявление войны Сербии. Перед ним стоял бюст его покойной жены из белого блестящего мрамора. У правого локтя громоздилась самая современная электрическая зажигалка – грандиозная бронзовая конструкция на постаменте из темного дерева, плетеный шнур от которой вел к розетке за столом. Текст повторял формат манифеста, который австрийцы использовали для объявления войны Пруссии в 1866 году:

Моим народам! Моим горячим желанием было посвятить годы, которые по милости Божьей еще осталось мне прожить, делу мира и защитить мои народы от тяжелых жертв и тягот войны. Провидение в своей мудрости распорядилось иначе. Происки злонамеренного противника вынуждают меня, защищая честь моей монархии, защищая ее достоинство и положение как державы, ради безопасности ее владений, взять в руки меч после долгих лет мира[1457]1457
  Франц Иосиф, «императорский рескрипт и манифест», 28 июля 1914 г., в: «Austria-Hungary’s Version of the War», New York Times Current History of the European War, 1/2 (1914: December 26), p. 223.


[Закрыть].

К этому времени Белград уже обезлюдел. Все мужчины призывного возраста отправились получать оружие, а многие семьи в поисках убежища – к родственникам во внутренние районы страны. Большинство иностранных граждан покинули город. В два часа дня 28 июля слух о неизбежной войне начал распространяться по городу, как лесной пожар. Дополнительные выпуски любых газет немедленно раскупались, как только продавцы выносили их из типографий[1458]1458
  Рапапорт – Вреденбурчу, Белград, 28 июля 1914 г., NA, 2.05.36, 9, Consulaat-Generaal Belgrado en Gezandschap Zuid-Slavië.


[Закрыть]. Еще до наступления вечера два сербских парохода, следовавших по Дунаю с грузом мин и боеприпасов, были захвачены австрийцами. На следующий день, вскоре после полудня, сербские саперы взорвали мост через реку Сав, между Семлином и Белградом. Австрийские канонерские лодки открыли огонь, и после короткого боя сербские войска отошли.

Известие о том, что война наконец объявлена, наполнило Зигмунда Фрейда, которому было пятьдесят восемь лет, восторгом: «Впервые за тридцать лет я чувствую себя австрийцем и чувствую, что хочу дать этой не очень подающей надежды империи еще один шанс. Все мое либидо я посвящаю Австро-Венгрии»[1459]1459
  Ernest Jones, Sigmund Freud: Life and Work (3 vols., London, 1953–1957), vol. 2, p. 192.


[Закрыть].

11. Предупредительные выстрелы

ПОСЛЕ четырех лихорадочных дней, заполненных официальными приемами, военными смотрами, речами, обедами и тостами, Морису Палеологу требовался отдых. Проводив Пуанкаре вечером 23 июля на борт линкора «Франция», он велел своему слуге не будить его на следующее утро и дать поспать. Но выспаться не удалось: в семь часов поступил телефонный звонок, информировавший о вручении австрийского ультиматума. Посол встретил новость в постели, в полудреме, и она отразилась в его сознании, как сон наяву:

Это событие казалось мне нереальным, но при этом абсолютно ясным, воображаемым, но действительным. Мне казалось, будто я продолжаю вчерашний разговор с царем, излагая свои теории и догадки. В то же время у меня было ощущение, мощное, позитивное и неотразимое ощущение, что я нахожусь перед fait accompli (свершившимся фактом)[1460]1460
  Морис Палеолог, дневниковая запись 24 июля 1914 г., An Ambassador’s Memoirs 1914–1917, trans. Frederick A. Holt (London, 1973), p. 21.


[Закрыть].

Палеолог отменил назначенные в обед встречи и вместо этого согласился принять у себя во французском посольстве министра иностранных дел Сазонова и британского посла сэра Джорджа Бьюкенена[1461]1461
  De Robien, «Copie des notes prises par Chambrun du 23 juillet au 3 août 1914», AN427, AP 1, Louis de Robien MSS, vol. 2, fo. 2, opposite. Этот интересный источник состоит из примечаний, приложенных де Робьеном к копии машинописного отчета, составленного Чамбруном по просьбе Вивиани, в котором перечислены все действия посла в последние дни перед началом войны.


[Закрыть]. Согласно его воспоминаниям, Палеолог напомнил двум своим гостям тосты, которыми обменялись президент и царь во время прощального ужина накануне вечером и повторил, что три державы Антанты должны проводить политику «твердости». Сазонов был ошеломлен: «Но предположим, эта политика приведет к неизбежной войне?» Твердость – ответил Палеолог – может привести к войне, только в том случае, если «германские державы» уже «решили прибегнуть к силе для обеспечения своей гегемонии над Востоком» (здесь французский посол в точности отзеркалил тот аргумент, который Бетман приводил Рицлеру во вторую неделю июля).

Можно сомневаться в том, действительно ли Сазонов был столь боязлив, как предполагают записи Палеолога: в депеше, которую Джордж Бьюкенен отправил по поводу этой встречи, именно Сазонов поднял ставки, заявив, что «России в любом случае придется объявить мобилизацию»[1462]1462
  Бьюкенен – Грею, 24 июля 1914 г., BD, vol. 11, doc. 101, p. 81.


[Закрыть]. Впрочем, кто бы ни сказал это, трое собравшихся оценили ситуацию, сложившуюся в результате предъявления Австрией ультиматума Белграду, как серьезную. Сазонов и Палеолог объединили усилия, чтобы убедить Бьюкенена склонить свое правительство к отказу от политики нейтралитета, которая была бы «равносильна самоубийству». Бьюкенен согласился и пообещал сделать «решительные заявления» в своей телеграмме Грею, по поводу необходимости политики «сопротивления германскому высокомерию»[1463]1463
  Палеолог, дневниковая запись 24 июля 1914 г., An Ambassador’s Memoirs, p. 22.


[Закрыть]. Граф де Робьен, позже в тот день разговаривавший с послом, был ошеломлен. «За этим гибельным обедом, – вспоминал он, – они все подстрекали друг друга. Палеолог, по-видимому, был особенно пылок, похваляясь своими разговорами с Пуанкаре…»[1464]1464
  De Robien, «Copie des notes prises par Chambrun», fo. 2, opposite.


[Закрыть]

На самом деле Сазонова не требовалось убеждать ни Палеологу, ни кому-либо другому. Еще до обеда во французском посольстве он сделал представление австрийскому послу такими словами, которые не оставляли сомнений в том, как Россия понимает сложившуюся ситуацию и как она намеревается на нее реагировать. После того как Фриц Сапари, следуя обычной в таких случаях практике, зачитал вслух текст австрийской ноты, Сазонов рявкнул: «Я знаю, что это. Вы хотите воевать с Сербией! Немецкие газеты подстрекают вас. Вы поджигаете Европу. Вы взваливаете на себя огромную ответственность, и вы увидите, как это повлияет на Лондон и Париж, а может быть и на другие страны». Сапари предложил отправить ему документы с доказательствами, подтверждающими заявления Вены, но Сазонов отмел это предложение, сказав, что ему это не интересно: «Вы хотите войны, и вы сожгли свои мосты». Когда Сапари возразил, что Австрия имеет право защищать свои жизненные интересы и является «самой миролюбивой державой в мире», Сазонов саркастически заметил: «Теперь никто не сомневается, насколько вы миролюбивы, глядя, как вы поджигаете Европу»[1465]1465
  Сапари Берхтольду, Санкт-Петербург, 24 июля 1914 г., ÖUAP, vol. 8, docs. 10616, 10617, 10619, pp. 645, 646–467, 648.


[Закрыть]. Сапари вышел от Сазонова в состоянии крайнего волнения и бросился прямиком в посольство Австрии, чтобы зашифровать и отправить свой отчет.

Не успел австрийский посол уехать, как Сазонов вызвал в министерство иностранных дел начальника российского Генштаба генерала Янушкевича. Правительство, заявил он, вскоре сделает официальное заявление для прессы о том, что Россия не намерена «оставаться в бездействии», если «достоинство и целостность сербского народа, братьев по крови, окажутся под угрозой» (соответствующий комментарий был передан в газеты на следующий день). Затем он обсудил с Янушкевичем планы «частичной мобилизации против одной только Австро-Венгрии»[1466]1466
  Янушкевич рассказал об этом разговоре генералу Добророльскому, начальнику Мобилизационного управления российской армии, см.: S. K. Dobrorolsky, «La Mobilisation de l’armée russe en 1914», Revue d’Histoire de la Guerre Mondiale, 1 (1923), p. 64; о пресс-релизе, см. Палеолог, дневниковая запись от 25 июля 1914 г., An Ambassador’s Memoirs, p. 25.


[Закрыть]. В дни, последовавшие за вручением ноты, российский министр иностранных дел придерживался этой политики твердой решимости, громких заявлений и принятия решений, которые усугубляли кризис.

В 3 часа пополудни началось двухчасовое заседание Совета министров. Сазонов, только что вернувшийся с обеда с Палеологом и Бьюкененом, выступал первым. Он начал с того, что обрисовал картину текущего кризиса на более широком фоне, как он ее видел. Германия, заявил он, уже давно занимается «систематической подготовкой», направленной не только на усиление своего могущества в Центральной Европе, но и на достижение своих целей «во всех международных вопросах, не принимая во внимание мнение и влияние держав, не входящих в Тройственный союз». В течение последнего десятилетия Россия отвечала на эти вызовы с неизменной умеренностью и терпением, но эти уступки просто «поощрили» немцев использовать «более агрессивный подход». Пришло время занять твердую позицию. Австрийский ультиматум был выдвинут «с молчаливого согласия Германии». Его принятие Белградом превратит Сербию, де-факто, в протекторат центральных держав. Если Россия откажется от своей «исторической миссии» по обеспечению независимости славянских народов, она будет «сочтена слабеющим государством», потеряет «весь свой авторитет» и «престиж на Балканах» и «должна будет занять место среди второстепенных держав». Он предупредил, что занятие твердой позиции ведет к риску войны с Австрией и Германией, тем более опасному, что пока еще не ясно, чью сторону примет Великобритания[1467]1467
  Эти цитаты, основанные на неопубликованных мемуарах министра финансов Питера Барка, взяты из D. C. B. Lieven, Russia and the Origins of the First World War (London, 1983), p. 142.


[Закрыть].

Следующим выступил министр сельского хозяйства А. В. Кривошеин, один из тех, кто был в оппозиции к Владимиру Коковцову и интриговал против него. Он пользовался особой благосклонностью царя и был тесно связан с черносотенным лобби в Думе. В качестве министра сельского хозяйства он был также тесно связан с земствами, выборными органами местного самоуправления с преобладающим представительством дворянского сословия, которые охватывали большую часть Российской империи. Он в течение многих лет сотрудничал с «Новым временем», газетой, известной своими националистическими кампаниями по вопросам Балкан и черноморских проливов[1468]1468
  Арьев А. Ю. Судьба века. Кривошеины. СПб, 2002, с. 76; см. также: письма Меньшикова, одного из ведущих обозревателей «Нового времени», Кривошеину в РГИА, в особенности. Ф. 1571, оп. 1, д. 181, л. 2–3.


[Закрыть]. Он поддерживал политику Сухомлинова по частичной мобилизации против Австрии в ноябре 1912 года на том основании, что «довольно России пресмыкаться перед немцами»[1469]1469
  Коковцов В. Н. Из моего прошлого, с. 107.


[Закрыть]. Похоже, он также был в достаточно близких отношениях с болтливой черногорской принцессой Милицей, которая воспринимала его как союзника в борьбе Черногории за освобождение южных славян[1470]1470
  См. ее письмо Кривошеину в РГИА, Ф. 1571, oп. 1, д. 289, л. 3, 7.


[Закрыть]. После ухода Коковцова Кривошеин стал самым влиятельным человеком в Совете министров. Его взгляды на внешнюю политику становились все более воинственными и все более германофобскими.

В своем выступлении на Совете министров 24 июля Кривошеин привел целый набор аргументов как за, так и против военного ответа, но в конечном итоге предложил за жесткую реакцию на австрийский демарш. Он отметил, что Россия, несомненно, находится в несравненно лучшем политическом, финансовом и военном положении, чем после катастрофы 1904–1905 годов. Однако программа перевооружения еще не завершена и сомнительно, что вооруженные силы России когда-либо смогут составить конкуренцию вооруженным силам Германии и Австро-Венгрии с точки зрения «современной технической эффективности». С другой стороны, «общие условия» в последние годы улучшились (возможно, он имел в виду укрепление франко-российского союза), и царскому правительству было бы трудно объяснить общественности и Думе, почему оно в этих условиях «опасается решительных действий». Затем последовал ключевой аргумент. «Преувеличенно благоразумная позиция» России в прошлом не смогла «умиротворить» центральноевропейские державы. Безусловно, риски для России в случае военных действий были велики, Русско-японская война ясно показала это. Но хотя Россия и желала мира, дальнейшее «умиротворение» не было способом его достижения. «Война может разразиться, несмотря на наши усилия по умиротворению». Поэтому лучшей политикой в нынешних обстоятельствах был бы «более твердый и энергичный ответ на необоснованные притязания центральных держав»[1471]1471
  Из отчета Барка о встрече, цит. по: Lieven, Russia and the Origins, pp. 142–143.


[Закрыть].

Выступление Кривошеина произвело глубокое впечатление на собравшихся, и никто из выступавших после него не сказал ничего, что могло бы противоречить его заключению. Военный министр Сухомлинов и военно-морской министр Григорович признали, что программа перевооружения все еще не завершена, но оба «тем не менее заявили, что колебания более неуместны», и не увидели «препятствий к проявлению большей твердости». Петр Барк, выступая от имени министерства финансов, выразил некоторую озабоченность по поводу способности России выдержать финансовую и экономическую нагрузку континентальной войны, но даже он признал, что дальнейшие уступки сами по себе не являются гарантией мира, и «поскольку на карту были поставлены честь, достоинство и авторитет России», он не видел причин не согласиться с мнением большинства. Подытоживая эти мнения, премьер Горемыкин сказал, что «правительство Российской империи должно немедленно принять решение в пользу поддержки Сербии». Занятие твердой позиции с большей вероятностью обеспечит мир, чем попытка умиротворения, а в случае, если это не сработает, «Россия должна быть готова пойти на требуемые от нее жертвы»[1472]1472
  Ibid., pp. 143–144.


[Закрыть]. Наконец, участники встречи согласовали следующие пять пунктов резолюции: (I) Австрии будет предложено продлить предельный срок ответа на ультиматум; (II) Сербии будет рекомендовано не вступать в бой на границе, а отвести свои вооруженные силы в центр страны; (III) царя попросят одобрить «в принципе» мобилизацию Киевского, Одесского, Казанского и Московского военных округов; (IV) военному министру будет дано указание ускорить пополнение запасов военного времени и (V) российские государственные средства, в настоящее время инвестированные в Германии и Австрии, должны быть отозваны[1473]1473
  Sonderjournal des russischen Ministerrats, 24 July 1914, IBZI, series 3, vol. 5, doc. 19, pp. 25–26.


[Закрыть].