Текст книги "Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году"

В письме от 19 декабря 1912 года российский военный атташе в Париже полковник Игнатьев сообщил о долгой и откровенной беседе с Александром Мильераном, военным министром Франции. Мильеран поднял вопрос об усилении австрийских войск на сербской и галицийской границах:

МИЛЬЕРАН: Как вы думаете, какова цель австрийской мобилизации?

Я [т. е. ИГНАТЬЕВ]: Сложно делать прогнозы по этому вопросу, но несомненно, что военная подготовка Австрии против России до сих пор носила оборонительный характер.

МИЛЬЕРАН: Хорошо, но разве вы не считаете, что оккупация Сербии[951]951
  Что здесь имеет в виду Мильеран неясно, поскольку в 1912 году не было австрийской «оккупации» Сербии: он, вероятно, имеет в виду аннексию Боснии, и в этом случае возможно ошибка в изложении Игнатьева, а не в словах Мильерана.


[Закрыть] была прямым поводом [вызовом] начать войну?

Я: Я не могу ответить на этот вопрос, но я знаю, что у нас нет желания вести европейскую войну или предпринимать какие-либо шаги, которые могли бы спровоцировать европейский пожар.

МИЛЬЕРАН: Значит, вы оставите Сербию на произвол судьбы? Это, конечно, ваше дело. Но надо понимать, что это произойдет не по нашей вине. Мы готовы [Мы готовы].[952]952
  Игнатьев – Жилинскому (начальнику Генерального штаба России), Париж, 19 декабря 1912 г., цит. по: Бовыкин, Из истории возникновения Первой мировой войны, с. 149.


[Закрыть]

Игнатьев сообщил, что Мильеран выглядел «возмущенным» и даже «раздраженным» его уклончивыми ответами на вопросы министра. Французский министр настаивал, что это не просто вопрос Албании, сербов или Дураццо, а «австрийская гегемония на всем Балканском полуострове» – вопрос, в отношении которого российское правительство, конечно, не могло позволить себе оставаться благодушным[953]953
  Там же, с. 149.


[Закрыть].

Есть что-то примечательное в этих высказываниях французского военного министра, уважаемого политика-социалиста и новичка в иностранных делах, чья карьера ранее была сосредоточена на пенсиях, образовании и условиях труда, а не на геополитических вопросах. Однако к 1912 году Мильеран, близкий друг Пуанкаре, которого он знал еще в школе, стал одним из лидеров французского национального возрождения. Многие восхищались его упорством, трудолюбием и искренним патриотизмом, он стремился не только поднять боевой дух и укрепить автономию армейского командования, но и привить французскому обществу боевой дух[954]954
  О Мильеране в качестве военного министра в январе 1912 г. – январе 1913 г. см.: Marjorie M. Farrar, «Politics Versus Patriotism: Alexandre Millerand as French Minister of War», French Historical Studies, 11/4 (1980), 577–609; О ранней карьере министра как умеренного социалиста см.: Leslie Derfler, Alexandre Millerand. The Socialist Years (The Hague, 1977); для сбалансированного исследования его трансформации см.: Marjorie M. Farrar, Principled Pragmatist: The Political Career of Alexandre Millerand (New York, 1991); есть интересные размышления о проблемах в карьере Мильерана в Antoine Prost, Marie-Louise Goorgen, Noelle Gérome and Danielle Tartakowsky, «Four French Historians Review English Research on the History of French Labour and Socialism», The Historical Journal, 37/3 (1994), pp. 709–15, esp. p. 714.


[Закрыть]. Его отповедь Игнатьеву отражала широко распространенное отношение к войне во французском руководстве во время балканского зимнего кризиса 1912–1913 годов. «Генерал Кастельно, – сообщил Игнатьев, – дважды сказал мне, что он лично готов к войне и что он даже хочет войны». Действительно, французское правительство в целом было «полностью готово поддержать нас против Австрии и Германии, не только дипломатическими средствами, но, если необходимо, силой оружия». Причина такой готовности, как полагал Игнатьев, заключалась в уверенности Франции в том, что война на Балканах станет наиболее выгодной отправной точкой для более широкого конфликта, поскольку она заставит Германию сконцентрировать свои военные силы против России, «оставив французов в тылу»[955]955
  Игнатьев – Жилинскому, Париж, 4 декабря 1912 г., цит. по: Бовыкин, Из истории возникновения Первой мировой войны, с. 150.


[Закрыть]. Действительно, сообщения из Парижа в ноябре и декабре 1912 года были настолько восторженными, что сам Сазонов неофициально призывал французов успокоиться[956]956
  Люциус – Бетман-Гольвегу, Санкт-Петербург, 8 января 1913 г., донесение о разговоре с Сазоновым, PA-AA, R10896.


[Закрыть].

Координатором этой политики был Пуанкаре. Многие министры иностранных дел и многие премьер-министры приходили и уходили, не оказав большого влияния на французскую внешнюю политику. Но Пуанкаре был исключением. Он использовал сочетание премьерского и министерского постов, чтобы нейтрализовать нежелательные влияния в сфере иностранных дел. Он часто и рано являлся в свой офис, что недвусмысленно свидетельствовало о серьезных намерениях в неторопливом в те времена французском министерстве иностранных дел. Он настаивал на чтении досье, оставляя на нем пометки, и на личном вскрытии собственной почты. Ходили слухи, что он иногда сам писал свои депеши. Он был нетерпим по отношению к самомнению послов, которые, как он сварливо заметил в январе 1914 года, имели тенденцию слишком легко принимать точку зрения правительств, при которых они были аккредитованы[957]957
  Raymond M. B. Poincaré, «Notes journalières», 29 January 1914, BNF (NAF 16026), Poincaré MSS; Hayne, The French Foreign Office and the Origins of the First World War, 1898–1914 (Oxford, 1993), p. 239.


[Закрыть]. Чтобы быть уверенным, что д’Орсе не выйдет из-под контроля, Пуанкаре создал внутренний кабинет доверенных и лояльных советников, как это сделал Делькассе на рубеже веков.

В январе 1913 года Пуанкаре был избран президентом республики, став первым человеком, когда-либо перепрыгнувшим с поста премьер-министра на пост главы государства. Как ни странно, теоретически это подразумевало уменьшение его способности формировать направление внешней политики, поскольку по обычаю и прецедентам, президентская должность, несмотря на свои внушительные привилегии, как правило, не была важным центром власти. Избранный двумя палатами парламента, он должен был действовать как «мальчик, собирающий кегли в боулинг-клубе», собирая упавшие кабинеты, когда парламент выбивал их с дорожки[958]958
  G. Wright, The Reshaping of French Democracy. The Story of the Founding of the Fourth Republic (New York, 1948), p. 10.


[Закрыть]. Но бывший премьер не собирался выпускать бразды правления из своих рук. Еще до своего избрания Пуанкаре ясно дал понять, что он намерен в полной мере использовать конституционные инструменты, которыми было наделено президентство, – его знание и глубокое понимание конституционного права гарантировали, что он будет делать это с определенной храбростью. В 1912 году он даже издал учебник по политологии, в котором утверждал, что полномочия президента – например, право распускать парламент – являются важнейшим стабилизирующим фактором в конституции и что президент должен надлежащим образом играть ведущую роль в международных делах[959]959
  John Keiger, France and the Origins of the First World War (London, 1983), p. 117.


[Закрыть].

После избрания на пост президента республики Пуанкаре использовал свое косвенное влияние на выбор кандидатов – чтобы его преемники в министерстве иностранных дел были либо слабыми и неопытными, либо разделяли его стратегическое и дипломатическое видение, либо, что лучше всего, сочетали и то и другое. Ярким примером является Шарль Жоннар, сменивший Пуанкаре и пробывший министром до марта 1913 года – он был бывшим генерал-губернатором Алжира, который почти ничего не знал о внешних сношениях и в то же время зависел от протеже Пуанкаре, Мориса Палеолога, начальника политического отдела. «Я по-прежнему командую Жоннаром, – признался Пуанкаре в своем дневнике 26 января 1913 года. – Я хожу на набережную Орсе каждое утро»[960]960
  Об отношениях с министром иностранных дел Жоннаром см. записи Палеолога от 22 января и 13 февраля 1913 г. в: M. Paléologue, Au Quai d’Orsay à la veille de la tourmente. Journal 1913–1914 (Paris, 1947), pp. 15, 42.


[Закрыть].

Французское руководство не только расширило сферу действия альянса до готовности прикрыть Россию в случае возможных инцидентов на Балканах, важные изменения также произошли в положениях, связанных с франко-российской военной конвенцией. Французское военное командование было встревожено планом реформ Сухомлинова 1910 года, согласно которому районы сосредоточения российских войск из польского выступа перемещались на сотни миль к востоку, вглубь страны, тем самым увеличивая прогнозируемое время мобилизации перед наступлением на западном направлении и тем нарушая договоренность об одновременных действиях, закрепленную в тексте конвенции[961]961
  William C. Fuller, Strategy and Power in Russia, 1600–1914 (New York, 1992), pp. 440, 444.


[Закрыть]. На ежегодных переговорах франко-российского генерального штаба в 1911 году французские делегаты поставили этот вопрос перед своими российскими коллегами. Ответ главы российского штаба Якова Жилинского не внушал особого доверия. Он пообещал, что российские вооруженные силы сделают все возможное, чтобы начать атаку как можно скорее после пятнадцати дней, необходимых для мобилизации. Но он также признал, что согласно плану перевооружения, полное укомплектование армии полевой артиллерией и пулеметами закончится только в 1913 и 1914 годах, соответственно[962]962
  Stevenson, Armaments, p. 161.


[Закрыть].

Вопрос о том, как быстро и сколько сил Россия мобилизует в случае casus foederis и в каком направлении она их развернет, доминировал во франко-российских межштабных дискуссиях летом 1912 и 1913 годов. В июле 1912 года начальник французского генштаба Жозеф Жоффр потребовал, чтобы русские сделали двухпутными все свои железные дороги до границ Восточной Пруссии и Галиции. Некоторые стратегически важные линии должны были быть даже реконструированы до четырех путей, чтобы обеспечить быстрый транзит больших гарнизонов. Еще одним плодом этих усилий стала франко-российская Военно-морская конвенция, заключенная в июле 1912 года, которая предусматривала более тесное сотрудничество и координацию двух флотов. И российский прогноз постепенно улучшался – если в 1912 году Жилинский обещал атаковать Германию на пятнадцатый день силами 800 000 человек, на следующий год он считал, что Россия будет способна, как только все намеченное будет реализовано, сократить этот график еще на два дня[963]963
  Fuller, Strategy and Power, p. 439.


[Закрыть]. Еще одной проблемой, вызывающей озабоченность, было направление русской мобилизации. Протоколы межштабных переговоров фиксируют неустанные усилия французских штабных офицеров сфокусировать русских на Германии, а не на Австрии, как главном противнике. Поскольку, хотя французы были готовы признать законность балканского casus belli, весь смысл военного альянса (с точки зрения Франции) терялся, если русские направили бы большую часть своей военной мощи против империи Габсбургов и оставили французов на произвол судьбы – самостоятельно отбивать массированную атаку немцев на западе. Когда этот вопрос был поднят в 1912 году, Жилинский возразил, что у России есть и другие угрозы, о которых нужно не забывать – австрийцы тоже модернизировали свои стратегические железные дороги, и не могло быть и речи, учитывая чувствительность происходящего в регионе для национального морального духа, чтобы Россия рискнула поражением на Балканах. Еще одной потенциальной угрозой была Швеция, никуда не делась и Турция. Но Жоффр настаивал на том, что «уничтожение сил Германии» – l’anéantissement des force de l’Allemagne – разом решит все проблемы, стоящие перед альянсом; необходимо было сконцентрироваться на этой цели «любой ценой»[964]964
  «8ème Conférence. Procès-verbal de l’entretien du 13 Juillet 1912 entre les Chefs d’État-Major des armées française et russe», AMAE, AE NS, Russie 41, fos. 134–135.


[Закрыть]. Подготовленная впоследствии Генеральным штабом записка, резюмирующая результаты обсуждений, подтверждала, что «русское командование признает Германию главным противником»[965]965
  État-Major de l’Armée, 3ème bureau, «Note sur l’action militaire de la Russie en Europe», ibid., fos. 255–263.


[Закрыть].

Пуанкаре делал все, что мог, чтобы поторопить усиление российской стороны альянса. Когда, перед отъездом в Санкт-Петербург в августе 1912 года, он спросил Жоффра, какие вопросы ему следует обсудить с хозяевами, начальник французского штаба «говорил о необходимости реконструкции железных дорог и не упоминал ничего другого»[966]966
  Stevenson, Armaments, p. 162.


[Закрыть]. Находясь в российской столице, премьер-министр Франции добросовестно приставал ко всем своим собеседникам с вопросом о железных дорогах: «Сообщаю ему [царю Николаю II] о нашей заинтересованности в улучшениях железнодорожного сообщения, которые требует наш Генеральный штаб»; «Объясняю ему [Сазонову] необходимость прокладки двухколейных и четырехколейных путей», и так далее[967]967
  Raymond Poincaré, «Entretien avec l’Empéreur – Chemins de fer stratégiques’; ‘Entretien avec M. Sazonoff – Mobilisation», St Petersburg, August 1912, AMAE, AE NS Russie 41, fos. 278–279, 288.


[Закрыть]. Записи Пуанкаре попутно дают представление о борьбе за власть, разворачивающейся внутри российской верхушки между Коковцовым и военным командованием. Российский премьер скептически относился к планам наступательной политики на Балканах и, как финансист, не испытывал энтузиазма по поводу перспективы потратить огромные суммы заемных денег на железные дороги сомнительной коммерческой ценности. Когда он ответил на указания Пуанкаре замечанием, что русские в настоящее время «исследуют» вопрос улучшения западного железнодорожного сообщения, Пуанкаре стал настаивать на том, что «это исследование необходимо завершить очень срочно, потому что вполне вероятно, что именно на границе Германии [с Россией] будет решен исход войны». Нетрудно представить, что Коковцов думал об этой успокаивающей самоуверенности неизбежной войны. Пуанкаре записал только, что его коллега, похоже, «раздражен» тем, что командование российской армии заручилось поддержкой французского правительства, чтобы обеспечить выделение военных ассигнований без необходимости напрямую консультироваться с министром финансов (то есть с самим Коковцовым)[968]968
  Raymond Poincaré, «Entretien avec Kokowtsoff – Chemins de fer stratégiques», St Petersburg, August 1912, ibid., fo. 280.


[Закрыть]. Когда появлялась любая возможность, Пуанкаре помогал усилить давление на русских с целью ускорения их перевооружения[969]969
  Бовыкин, Из истории возникновения Первой мировой войны, с. 147.


[Закрыть].

Французы практиковали у себя то, что они проповедовали русским. Назначение Жозефа Жоффра начальником Генерального штаба в июле 1911 года, в разгар Агадирского кризиса, вручило французскую стратегию в руки человека, приверженного теории «наступательной школы». Французское стратегическое планирование привыкло рассматривать перспективу конфронтации с Германией как программу оборонительных действий: планы кампаний XV (1903 г.) и XVI (1909 г.) предусматривали оборонительное развертывание на первом этапе, с последующим решительным контрударом, когда намерения противника станут окончательно ясны, скорее, в духе мобилизационного плана Сухомлинова 1910 года. Но Жоффр изменил план кампании XVI, чтобы он позволял нанести наступательный удар через Эльзас по территории Германии, полагая, что «только наступление позволяет сломить волю противника». Он также гораздо более активно работал с союзниками Франции и партнерами по Антанте, чем его предшественники. Жоффр был движущей силой французской стороны на межштабных совещаниях 1911, 1912 и 1913 годов; его отношения с российским коллегой Жилинским имели решающее значение для их успеха. Он вел также интенсивные переговоры с английскими военачальниками, особенно с Генри Вильсоном. Жоффр был первым французским стратегом, включившим Британский экспедиционный корпус в свои планы – его поправки к плану XVI включали подробное описание концентрации британских войск вдоль бельгийской границы[970]970
  S. R. Williamson, «Joffre Reshapes French Strategy, 1911–1913», in Paul Kennedy (ed.), The War Plans of the Great Powers, 1880–1914 (London, 1979), pp. 134–136.


[Закрыть].

В лице Жоффра Пуанкаре нашел подходящего партнера для реализации своей собственной стратегической концепции. Конечно, между ними были и разногласия. Одним из наиболее показательных был вопрос о нейтралитете Бельгии. Из просочившихся немецких документов и других данных военной разведки можно было предполагать, что в случае войны немцы нападут на Францию через нейтральную Бельгию. 21 февраля 1912 года, когда Пуанкаре, только что назначенный премьер-министром, созвал неофициальную встречу на набережной Орсе, чтобы рассмотреть имеющиеся планы французской обороны, Жоффр выступил за нанесение превентивного удара через территорию Бельгии. Он утверждал, что это единственный способ компенсировать численное превосходство немецких войск по сравнению с французскими. Британцы наверняка поймут необходимость такой меры, а недавние признаки охлаждения в отношениях между Бельгией и Германией предполагали, что, возможно, даже удастся заранее договориться с Бельгией. Но Пуанкаре категорически отказался рассматривать идею Жоффра на том основании, что вторжение в Бельгию может вызвать негативную реакцию британского общественного мнения и лишить Эдварда Грея возможности выполнить свои обещания, данные Парижу. Это была яркая демонстрация превосходства гражданской власти над военной во Французской республике, но также и пример дальновидности Пуанкаре и его умения сочетать в высшей степени наступательно-агрессивное понимание casus foederis на востоке со стратегически-оборонительным подходом на французской границе. Так Париж решил головоломку, с которой столкнулись несколько воюющих сторон в 1914 году, а именно «парадоксальное требование, чтобы оборонительная война начиналась с нападения»[971]971
  О немецкой версии той же головоломки см.: Jonathan Steinberg, «A German Plan for the Invasion of Holland and Belgium, 1897», in Kennedy (ed.), War Plans, p. 162. Стейнберг ссылается здесь на немецкое стратегическое мышление, но та же проблема стояла перед лицами, принимающими решения в Париже.


[Закрыть].

Упрочение взаимных обязательств продолжилось после того, как Пуанкаре стал президентом республики. Назначение Теофиля Делькассе послом в Санкт-Петербург весной 1913 года стало недвусмысленным сигналом об этом. Это было временным назначением – Делькассе с самого начала дал понять, что намерен оставаться в Санкт-Петербурге только до французских выборов 1914 года. Тем не менее выбор этого выдающегося деятеля, долгое время находившегося на посту министра иностранных дел и покинувшего его в разгар первого марокканского кризиса, не оставил сомнений в ориентации французской политики. Делькассе в Санкт-Петербурге и Извольского в Париже – обе стороны альянса имели послов с сильной личной неприязнью к Германии. Делькассе в последние годы стал еще большим германофобом – когда он встречался с Жюлем Камбоном по пути на восток через Берлин, говорили, что он отказался выйти из вагона, чтобы не коснуться немецкой земли подошвой своих ботинок[972]972
  Hayne, French Foreign Policy, p. 266.


[Закрыть]. Новый посол был известен своим опытом в области стратегических железных дорог (будучи министром иностранных дел на рубеже веков, Делькассе призывал российское правительство строить их против Британской империи!)[973]973
  D. N. Collins, «The Franco-Russian Alliance and Russian Railways, 1891–1914», The Historical Journal, 16/4 (1973), p. 779.


[Закрыть]. Неудивительно, что российская пресса приветствовала новость о его назначении, отмечая, что его «боевой темперамент» будет преимуществом для Тройственной Антанты[974]974
  Бюссере – Давиньону, Санкт-Петербург, 25 февраля 1913 г., MAEB AD, Russia 3, 1906–1913.


[Закрыть]. В рекомендательном письме Пуанкаре царю Николаю II говорилось, что целью нового посла будет «еще большее укрепление уз франко-российского союза», и далее следовало неизбежное напоминание о важности как можно быстрее заняться модернизацией российской стратегической транспортной инфраструктуры до западных границ империи[975]975
  François Roth, «Raymond Poincaré et Théophile Delcassé: Histoire d’une relation politique», in Conseil général de l’Ariège (ed.), Delcassé et l’Europe à la veille de la Grande Guerre (Foix, 2001), p. 236.


[Закрыть]. Игнатьев сообщил, что французское правительство уполномочило Делькассе «предложить любой заем, который может нам понадобиться для этой цели»[976]976
  Бовыкин, Из истории возникновения Первой мировой войны, с. 151.


[Закрыть].

Делькассе работал как никогда усердно во время своего краткого (с 23 марта 1913 по 30 января 1914 года) пребывания в России. В самом деле, он был настолько вовлечен в переговоры, что его редко видели в петербургском обществе. На своей первой аудиенции у царя, всего через день после приезда, он подчеркнул важность «завершения строительства сети железных дорог в соответствии с пожеланием начальника штаба» и предпринял необычный шаг, прямо потребовав, чтобы необходимые средства были выделены Коковцовым[977]977
  Делькассе – Пишону, Санкт-Петербург, 24 марта 1913 г., DDF, 3rd series, vol. 6, doc. 59, pp. 81–82; о том же вопросе, поднятом перед Сазоновым, см. Делькассе – Джоннарту, Санкт-Петербург, 21 марта 1913 г., ibid., doc. 44, p. 66.


[Закрыть]. За время своего пребывания в Санкт-Петербурге Делькассе почти не встречался ни с кем, кроме Сазонова и Коковцова – даже британский посол с большим трудом смог организовать встречу с ним. «Я руковожу всей российской внешней политикой, – хвастался он своим французским коллегам. – Люди здесь не имеют об этом ни малейшего понятия»[978]978
  Отчет о беседе с Делькассе 18 июня 1914 г. генерала Лагиша, военного атташе в Санкт-Петербурге, в Georges Louis, Les Carnets de Georges Louis (2 vols., Paris, 1926) vol. 2, p. 126.


[Закрыть]. Делькассе курировал переговоры, которые принесли грандиозные плоды в виде нового колоссального французского кредита: 2,5 миллиарда франков в облигациях, которые должны были быть размещены на французском фондовом рынке частными российскими железнодорожными компаниями в течение пяти лет ежегодными траншами в размере по 500 миллионов при условии, что стратегические железные дороги на западном выступе будут модернизироваться согласно планам, составленным на совместных штабных обсуждениях 1913 года[979]979
  Ананьич Б. В. Россия и международный капитал 1897–1914. Очерки истории финансовых отношений (Ленинград, 1970), с. 270–271.


[Закрыть]. Морис Палеолог, преемник Делькассе в Санкт-Петербурге с января 1914 года, был человеком той же закалки, он намеревался сочетать усиление стратегического союза с более твердым подходом к вопросам внешней политики.

За первые восемнадцать месяцев своего президентства (до того как разразилась война) Пуанкаре существенно укрепил наступательную ориентацию французского военного планирования. Он поддержал кампанию по продвижению Трехлетнего закона, принятого палатой депутатов и сенатом летом 1913 года. Закон увеличил численность постоянной французской армии примерно до 700 000 человек, сократив разрыв с Германией до 50 000 и продемонстрировав русским, что французы серьезно настроены относительно своей роли в совместных усилиях против «главного противника»[980]980
  О Трехлетнем законе и роли Пуанкаре в его принятии см.: J. F. V. Keiger, Raymond Poincaré (Cambridge, 1997), pp. 152–3, 162–3; Krumeich, Armaments and Politics, pp. 112–113.


[Закрыть]. Выбирая послушных премьер-министров, взяв под контроль Высший военный совет и максимально эффективно используя свои полномочия в рамках secteur réservé, относящегося к праву президента принимать решения в области внешней и военной политики, Пуанкаре стал одним из самых сильных президентов, которых когда-либо видела Третья республика[981]981
  Keiger, France and the Origins, p. 144.


[Закрыть].

У всей этой активности было публичное измерение. Шовинизм правительственной пропаганды с момента образования министерства Пуанкаре–Мильерана–Делькассе был постоянной темой в депешах бельгийского посланника в Париже барона Гийома. Гийома особенно поражала риторическая горячность кампании в поддержку Трехлетнего закона, которая, обеспечив Пуанкаре его избрание на пост президента Республики, теперь продолжалась, «без оглядки на опасности, которые она порождает»[982]982
  Гийом – Давиньону, Париж, 17 апреля 1913 г., 12 июня 1913 г., MAEB AD, France 11, Correspondance politique – légations.


[Закрыть]. «Именно господа Пуанкаре, Делькассе и Мильеран, – отмечал Гийом в январе 1914 года, – были теми людьми, которые изобрели и проводили националистическую, ура-патриотическую и шовинистическую политику», возрождение которой стало теперь такой заметной чертой общественной жизни во Франции. Он видел в этом «величайшую опасность для мира в современной Европе»[983]983
  Гийом – Давиньону, Париж, 16 января 1914 г., ibid.


[Закрыть]. Пуанкаре не просто парижский сановник, написал бельгийский посланник в мае 1914 года, но по-настоящему национальный политик, который очень много работает и с большим умением организует себе базу для поддержки в провинции. Он прекрасный оратор, который объехал Францию вдоль и поперек, выступая с многочисленными речами, и он пользуется успехом в каждом городе, который посетил[984]984
  Гийом – Давиньону, Париж, 28 мая 1914 г., ibid.


[Закрыть].

Несмотря на эти провинциальные успехи, внутренняя неустойчивость французской политической системы привела к тому, что положение Пуанкаре в Париже оставалось хрупким. Среди прочего, вращающаяся дверь кабинета министров Франции продолжала вращаться, и ручной министр иностранных дел Пуанкаре Шарль Жоннар вылетел со своего поста всего через два месяца после назначения. При его преемнике, апатичном Стефане Пишоне, механизмы, рассмотренные в главе 4, снова начали давать о себе знать: Пишон присоединился к доминирующей группировке послов и их союзников в Централи. Следствием этого стал временный откат в сторону более миролюбивого – или, по крайней мере, менее непримиримого – отношения к Берлину. Когда в декабре 1913 года Пишон покинул свой пост в правительстве Барту, Пуанкаре стал искать подходящую марионетку на замену. Новый премьер-министр и министр иностранных дел Гастон Думерг перед вступлением в должность обязан был согласиться, что он будет поддерживать Трехлетний закон и внешнюю политику Пуанкаре. Президент выразил надежду, что Думерг, не имеющий какого-либо опыта в международных отношениях, будет вынужден подчиняться ему по всем важным вопросам. Но эта тактика имела неприятные последствия, поскольку, хотя Думерг был стойким сторонником союза с Россией, он также работал против Пуанкаре, назначив главного соперника последнего, Жозефа Кайо, министром финансов и постепенно отстраняя президента от обсуждения внешней политики[985]985
  Keiger, France and the Origins, pp. 136–137.


[Закрыть].

У Пуанкаре все еще были могущественные и беспринципные враги. Насколько он уязвим для их политических махинаций, стало ясно в мае 1913 года, когда в кабинете министров разразился кризис из-за перехваченных дипломатических телеграмм, содержавших секретные переговоры между президентом и иерархами католической церкви. Весной 1913 года Пуанкаре и Пишон вступили в эти переговоры в надежде обеспечить избрание на папский престол преемника, который поддерживал бы Францию. Это могло бы показаться достаточно безобидным, учитывая заинтересованность Франции в укреплении влияния над своими религиозными протекторатами в Леванте, но контакты подобного рода между высокопоставленным республиканским политиком и католической церковью являлись делом величайшей деликатности во Франции до 1914 года, где антиклерикализм был, по умолчанию, одной из основ политической культуры. Обсуждения держались в полной тайне, чтобы лишить радикалов и их союзников боеприпасов для антиклерикальной кампании. Но в апреле и мае 1913 года Sûreté[986]986
  Сюрте (фр. Sûreté) – сокращенное разговорное название различных спецслужб во Франции. – Прим. пер.


[Закрыть] министерства внутренних дел перехватило и расшифровало три телеграммы от итальянского посла в Париже, касающиеся переговоров между Пуанкаре, Пишоном и Ватиканом. 6 мая Луи-Люсьен Клоц, министр внутренних дел, представил телеграммы на заседании кабинета министров. В последовавшей за этим перебранке Пишон пригрозил уйти в отставку, если перехват и утечка телеграмм продолжатся. Перехваты прекратились, но ущерб был нанесен, так как этот конфиденциальный материал потенциально мог быть использован в будущем недобросовестными конкурентами, чтобы опорочить Пуанкаре как «клерикала», непригодного для государственной службы.

У проблемы был и другой, личный аспект: Пуанкаре заключил брак со своей супругой Генриеттой – кстати, дважды разведенной – на строго гражданской церемонии, как и ожидалось от высших должностных лиц в Республике. Но в мае 1913 года, после того как стало известно, что первые два мужа Генриетты умерли, он под давлением жены и из уважения к желанию своей очень любимой и недавно умершей матери согласился скрепить их союз церковным венчанием. Это опять было решение, способное вызвать возмущение антиклерикального общественного мнения. Церемония проводилась в строжайшей секретности, но Пуанкаре после этого жил в страхе перед антиклерикальной кампанией, которая уничтожит его популярность. За ним шпионили, признался он коллеге, даже в стенах Елисейского дворца, где «полицейские агенты, слуги, швейцары, посетители, более сотни человек каждый день смотрят на меня, наблюдают за всеми моими жестами и доносят о них более или менее точно»[987]987
  Дневниковая запись, четверг, 18 апреля 1913 г., Maurice Paléologue, Journal, 1913–1914, p. 103.


[Закрыть]. Он был настолько обеспокоен, что пошел на все, чтобы подкупить ведущих радикалов. К огромному огорчению братьев Камбон, он даже предложил лондонское посольство лидеру радикалов, англофилу и своему ненавистнику Жоржу Клемансо (который отказался от этого предложения)[988]988
  Keiger, France and the Origins, p. 136; см. также: дневниковые записи с 16 апреля по 5 мая 1913 г., Paléologue, Journal, 1913–1914, pp. 100–124.


[Закрыть]. Тревога по поводу закулисных интриг и враждебных разоблачений продолжала преследовать президента до тех пор, пока не началась война.

Другими словами: Пуанкаре оставался уязвимым. И даже казалось, что время для этого человека и его политики проходит. Волна национализма, на гребне которой он занял высокий пост после Агадира, уже пошла на убыль к началу 1914 года, уступив место новому сложному раскладу сил[989]989
  Krumeich, Armaments and Politics, passim.


[Закрыть]. Пуанкаре был «все более и более ненавидим» социалистами и объединенными радикалами, а его соперники Клемансо и Кайо никогда не упускали возможности напасть на него и спровоцировать его[990]990
  Гийом – Давиньону, Париж, 9 июня 1914 г., MAEB AD, France 12, Correspondance politique – légations.


[Закрыть]. Больше всего его тревожила перспектива, что новая оппозиционная коалиция может продавить отмену Трехлетнего закона и тем самым ослабить саму несущую конструкцию франко-российского альянса[991]991
  О растущем противодействии Трехлетнему закону см. Гийом – Давиньону, Париж, 16 января 1914 г., ibid.


[Закрыть]. В стране, отличавшейся – особенно после дела Дрейфуса – сильным антимилитаризмом, увеличение срока призывной службы было чрезвычайно спорной мерой. Результаты бурных всеобщих выборов 26 апреля и 10 мая 1914 года было трудно интерпретировать однозначно, но они предполагали, что поддержка большинством Трехлетнего закона висела на волоске. После падения правительства Думерга 2 июня 1914 года Пуанкаре пришлось искать политическую комбинацию, которая спасла бы закон. После нескольких фальстартов – включая крах одного правительства в день его представления в парламенте, события практически беспрецедентного в истории[992]992
  О крахе правительства Рибо в день его представления в парламенте см. Гийом – Давиньону, Париж, 13 июня 1914 г., ibid.


[Закрыть] – Пуанкаре обратился к бывшему социалисту Рене Вивиани, который 12 июня сформировал новый кабинет, в котором десять из семнадцати министров поддержали трехлетнюю службу. Когда 16 июня новое правительство получило большинство в палате, казалось, что кризис миновал. Трехлетний закон был в безопасности, по крайней мере, на данный момент. Но кто мог сказать, как долго это продлится?

Международные события давали дополнительные основания для беспокойства. В течение 1913 и 1914 годов политики в Париже все больше осознавали рост российской мощи. Французские военные наблюдатели сообщали, что российская армия добилась огромных успехов после неудач японской войны. Русский солдат был «первоклассным, выносливым, хорошо обученным, дисциплинированным и преданным делу», и ожидалось, что российская армия одержит победу над своими «возможными врагами»[993]993
  Отчет капитана Паркмента о «показе» в Виленском округе в октябре 1912 года, цитируется в Pertti Luntinen, French Information on the Russian War Plans, 1880–1914 (Helsinki, 1984), p. 175.


[Закрыть]. Французские финансовые эксперты подтверждали это мнение о перспективах России. Одним из увлеченных исследователей российской экономики был М. де Вернейль, входивший в объединение брокеров Парижской фондовой биржи, имевшее право накладывать вето на допуск ценных бумаг на Парижскую биржу. Вернейль уже давно был активным участником российско-французских деловых предприятий, когда посетил Санкт-Петербург, чтобы обсудить условия нового французского кредита с премьер-министром Коковцовым. В письме от 7 июля 1913 года он сообщил о своих впечатлениях министру иностранных дел Пишону. Он писал, у него уже сформировалось очень благоприятное мнение об экономических успехах России, но его недавний визит в российскую столицу убедил его в том, что действительность была гораздо более впечатляющей:

Есть что-то поистине фантастическое в их развитии, симптомы которого должны поразить воображение даже самых информированных наблюдателей. У меня очень определенное впечатление, что в следующие тридцать лет мы увидим в России мощный экономический рост, который будет равным – если не превзойдет – колоссальный прогресс, имевший место в Соединенных Штатах в последней четверти XIX века[994]994
  Вернейль – [Пишону], Броллес, 7 июля 1913, AMAE NS, Russie 42, fo. 59.


[Закрыть].

Вернейль был не одинок: в 1914 году доклады французского военного атташе в Санкт-Петербурге генерала де Лагиша рисовали русского «колосса», снабженного «неисчерпаемыми ресурсами», обладающего «первоклассными» солдатами и владеющего «неограниченной мощью». Побывав на весенних маневрах того же года, де Лагиш буквально кипел от энтузиазма: «Чем больше я посещаю эти маневры, тем больше восхищаюсь этим человеческим материалом, русский человек превосходит всех, кого я знаю. В этом есть источник силы и мощи, с которым я никогда не сталкивался ни в одной другой армии»[995]995
  Цит. по: Schmidt, Frankreichs Aussenpolitik, pp. 271–273.


[Закрыть]. Сообщения в прессе, как правило, усиливали это впечатление. В ноябре 1913 года в Le Temps была опубликована статья, в которой русский корреспондент газеты Шарль Риве заявил, что

Мы не можем не восхищаться этими великими [военными] усилиями России. Они производятся, не создавая ни малейшего неудобства для процветания страны. […] и если во Франции новые военные расходы представляют собой проблему для государственного бюджета, России нет необходимости искать новый источник доходов. […] В этой гонке вооружений Россия, таким образом, находится в наилучшей позиции, чтобы выдержать конкуренцию. Увеличение населения сопровождается ростом его благосостояния; обстоятельства позволяют ей легко выносить – даже в долгосрочной перспективе – постоянное увеличение воинских контингентов и расходов. Она никогда не будет вынуждена замедлить этот рост, да и российское военное руководство вообще не расположено к этому[996]996
  Charles Rivet, «Lettre de Russie: L’Effort militaire russe», in Le Temps, 13 November 1913, вырезка в письме Бюссере – Давиньону, Санкт-Петербург, 15 ноября 1913 г., MAEB AD, Russie 3 1906–1914.


[Закрыть].

Среди тех, кто мог подписаться под этим наивно-сказочным видением России, был и сам Пуанкаре[997]997
  Ibid., p. 275.


[Закрыть].

Все это, на первый взгляд, было хорошей новостью для франко-российского союза. Но в Париже это начало вызывать мучительные подозрения. Что, если Россия станет настолько богатой и могущественной, что ее безопасность перестанет зависеть от обещаний французской помощи? По крайней мере, такой стремительный рост наверняка изменит баланс сил внутри альянса в ущерб Парижу, поскольку, как заметил генерал де Лагиш в феврале 1914 года, «чем меньше Россия нуждается в других странах, тем больше она сможет освободиться от нашего давления»[998]998
  Лагиш – Дюпону, 14 февраля 1914 г., ibid, p. 279.


[Закрыть]. Эти опасения кажутся нам смешными в ретроспективе: они были основаны на абсурдной переоценке российского экономического прогресса и военной мощи[999]999
  Paul Kennedy, «The First World War and the International Power System», in Steven E. Miller (ed.), Military Strategy and the Origins of the First World War (Princeton, 1985), p. 28.


[Закрыть]. Но эти ложные перспективы были достаточно реальными для людей, которые их в тот момент воспринимали; вместе с другими факторами быстро меняющейся среды они предполагали, что инструменты, доступные для сдерживания Германии в настоящем, могут не просуществовать достаточно долго.