Текст книги "Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году"

Увольнение Коковцова стало поражением не только его самого, но и его системы взглядов, и в целом осторожности и консервативности в российской политике, которую он представлял. Новым председателем Совета министров стал Горемыкин, которого многие считали всего лишь подставным лицом, «стариком, – вспоминал позже Сазонов, – который давно потерял не только способность интересоваться чем-либо, кроме личного обогащения и благополучия, но также и способность принимать во внимание деятельность, которая ведется вокруг него»[1127]1127
  Sergei Dmitrievich Sazonov, Fateful Years, 1909–96: The Reminiscences of Serge Sazonov, trans. N. A. Duddington (London, 1928), p. 80.


[Закрыть]. Настоящей силой в новом совете обладал человек с исключительно хорошими связями, Александр Васильевич Кривошеин, который с 1913 года координировал кампанию против Коковцова. Заменивший Коковцова на посту министра финансов П. А. Барк был авторитетной, но ничем не примечательной фигурой и протеже Кривошеина. Кривошеин горячо поддерживал сторонников жесткой линии, которую с возрастающей энергией проводили Сухомлинов и Сазонов. Без Коковцова, как сторонника политики осторожности, баланс влияния в Совете министров сместился в сторону более воинственных решений.

Наконец, прошедший кризис показал, насколько острой стала озабоченность России по поводу проливов[1128]1128
  Liszkowski, Zwischen Liberalismus und Imperialismus. Die Zaristische Aussenpolitik vor dem Ersten Weltkrieg im Urteil Miljukovs und der Kadettenpartei, 1905–1914 (Stuttgart, 1974), pp. 224–225.


[Закрыть]. И в то же время он поднял тревожные вопросы о том, насколько партнеры по Антанте еще далеки от реальной поддержки российских притязаний на беспрепятственный доступ к проливам. Сомнения Сазонова на этот счет нашли отражение в довольно непоследовательном заключении совещания от 13 января, в котором было указано, с одной стороны, что Россия должна начать при поддержке Антанты серию все более агрессивных действий против Константинополя. И с другой стороны, если Антанта продолжит отказывать в поддержке, Россия должна ограничиться невоенными мерами принуждения. Русские были правы, скептически относясь к поддержке Антанты. Даже после того, как кризис миновал, британцы по-прежнему опасались перспективы того, что Россия «снова поднимет вопрос [о черноморских проливах] в недалеком будущем»[1129]1129
  Маллет – Грею (№ 400), 2 июня 1914 г., и протоколы Рассела и Кроу от 9 и 14 июня 1914 г., цит. по: Thomas Otte, Foreign Office Mind, pp. 378–379.


[Закрыть].

Другими словами, было трудно представить сценарий, при котором Россия смогла бы заручиться необходимой международной поддержкой политики, прямо и открыто направленной на обеспечение контроля над проливами. Это была проблема, с которой Чарыков столкнулся в ноябре 1911 года, когда он изучал возможность двустороннего соглашения с Портой. В то время Сазонов решил дезавуировать действия своего посла в Константинополе, потому что считал, что прямая заявка на доступ к проливам была еще преждевременной. Вместо этого он склонился к Гартвигу, чья воинственная панславянская политика была сосредоточена на Балканском полуострове и, в частности, на Сербии. Логика этого выбора предполагала, что неудача или разочарование в политике, касающейся проливов, вероятно, снова сместит акцент на балканский выступ. В некотором смысле это был вариант по умолчанию или остаточный вариант. Но активная политика на Балканах никоим образом не влекла за собой отказ от дальнейшего интереса России к проливам. Скорее наоборот, это была более длинная и извилистая дорога, но к тому же месту назначения. В 1912–1914 годах российское стратегическое мышление все больше склонялось к тому, чтобы рассматривать Балканы как глубокий тыл проливов, как ключ к обеспечению окончательного контроля над удушающим захватом Османской империи на Босфоре[1130]1130
  Lieven, Russia and the Origins, pp. 42–6; Бовыкин, Из истории возникновения Первой мировой войны, p. 129.


[Закрыть]. В основе этого убеждения лежала уверенность, занимавшая все более и более центральное место в мыслях Сазонова в последние годы перед началом войны, в том, что претензии России на проливы будут реализованы только в контексте общеевропейской войны, войны, которую Россия будет вести с конечной целью обеспечить контроль над Босфором и Дарданеллами[1131]1131
  Bobroff, Roads to Glory, p. 151; Боброфф, Пути к славе, с. 270; id., «Behind the Balkan Wars», p. 78.


[Закрыть].

Эти опасения были отражены в протоколах Специальной государственной конференции от 8 февраля 1914 года. Конференция, созванная и проходившая под председательством Сазонова и отмеченная явным – после отставки Коковцова – высвобождением воинственного тона и взглядов, подтвердила важность российского контроля над проливами. И все же, как признал Сазонов, было трудно представить, как можно было бы взять проливы, не спровоцировав «общеевропейскую войну». Таким образом, дискуссия велась вокруг вопроса о том, как России следует расставить приоритеты для двух совершенно разных задач: захвата проливов и победы в европейской войне, которая сама по себе потребует участия всех имеющихся сил. Отвечая на замечания Сазонова, начальник штаба Жилинский отметил, что, в случае общеевропейской войны, Россия не сможет зарезервировать силы, необходимые для захвата проливов, – они потребуются на западном фронте. Но – и это был важный концептуальный шаг – если Россия одержит победу в войне на западном фронте, вопрос о Дарданеллах разрешится сам, наряду с различными другими региональными проблемами, как часть более крупного конфликта. Генерал-квартирмейстер Данилов согласился. Он был против любой военной операции, направленной исключительно на обеспечение безопасности проливов:

Война на западном фронте потребует максимального напряжения всех сил государства; мы не сможем обойтись без даже одного армейского корпуса, чтобы оставить его для других задач. Мы должны сосредоточиться на обеспечении успеха на самом важном театре войны. Победа на этом театре повлечет за собой возможность выигрышей по всем не столь крупным вопросам[1132]1132
  «Journal der Sonderkonferenz, 8. Februar 1914», in Pokrowski, Drei Konferenzen, pp. 47, 52.


[Закрыть].

Но это было не единственное мнение, высказанное на конференции. Капитан Немитц, штаб-офицер Морского генерального штаба Адмиралтейства, предупредил, что сценарий, предусмотренный Сазоновым, Жилинским и Даниловым, имеет смысл только в том случае, если враг, угрожающий Константинополю, окажется тем же самым, что и враг, который будет противостоять России на западном фронте (то есть Германия и/или Австро-Венгрия). Тогда Россия действительно могла бы сосредоточиться исключительно на главном конфликте, предполагая, что проливы со временем перейдут к ней. Но в ее стремлении к проливам, отметил Немитц, у России были другие противники, кроме Германии и Австрии. Было бы правдоподобным и предположение, заметил он, завуалированно ссылаясь на Великобританию, что «иностранные флоты и армии» могут захватить проливы, в то время как Россия будет сражаться и истекать кровью на германском и австрийском фронтах[1133]1133
  Ibid., pp. 52–3.


[Закрыть]. Немитц был прав: опыт последних лет показывал, что любая попытка России в одностороннем порядке изменить режим проливов, вероятно, встретит сопротивление как друзей, так и врагов[1134]1134
  Бовыкин, Из истории возникновения Первой мировой войны, с. 128.


[Закрыть].

Эти размышления, в свою очередь, помогают объяснить, почему кризис вокруг миссии Лимана фон Сандерса стал решающим моментом в политике России по отношению к Великобритании[1135]1135
  Stephen Schröder, Die englisch-russische Marinekonvention (Göttingen, 2006), pp. 97–101; Linke, Das Zarische Russland, pp. 28–30.


[Закрыть]. Сазонов немедленно начал настаивать на мерах, которые превратят Антанту в полноценный союз, и он был главным действующим лицом на военно-морских переговорах с Лондоном, которые начались 7 июня 1914 года. В своих мемуарах Сазонов позже вспоминал, что германская военная миссия на Босфоре «вынудила» Россию искать «конкретное соглашение» с Великобританией, «осознавая общую опасность», которую представляет Берлин, – и это, конечно, согласуется с нашей ретроспективой, которая ориентирована на начало войны в 1914 году. Но хотя нет сомнений в том, что Сазонов мечтал о противостоянии и сдерживании Германии с помощью «величайшего союза, известного в истории человечества»,[1136]1136
  Цит. по: Schröder, Die englisch-russische Marinekonvention, p. 128.


[Закрыть] также ясно (хотя министр иностранных дел не мог позволить себе вслух говорить об этом заранее), что морское соглашение с Англией обещало связать величайшую военно-морскую державу с Россией и удержать ее от нежелательных инициатив в отношении проливов. Этот вывод подкрепляется протестом русских, официально поданным в Лондон в мае 1914 года в связи с ролью британских офицеров в развитии турецкого флота[1137]1137
  William A. Renzi, «Great Britain, Russia and the Straits, 1914–1915», Journal of Modern History, 42/1 (1970), pp. 2–3; Mustafa Aksakal, The Ottoman Road to War in 1914. The Ottoman Empire and the First World War (Cambridge, 2008), p. 46.


[Закрыть]. Для России, как и для Великобритании, это все еще был мир, в котором существовало более одного потенциального противника. За фасадом альянсов все еще таилось старое имперское соперничество.

В письме Гартвигу от мая 1913 года, содержание которого было предназначено для Пашича, Сазонов сделал краткий обзор недавних балканских событий и их значения для королевства. «Сербия», отметил он, завершила только «первый этап своего исторического пути»:

Чтобы достичь своей цели, ей все еще предстоит пройти через тяжелые испытания, в которых самое ее существование может быть поставлено под сомнение. […] Земля обетованная Сербии находится на территории сегодняшней Австро-Венгрии, а не в том направлении, куда она сейчас стремится и где болгары преграждают ей путь. В нынешних обстоятельствах в жизненно важных интересах Сербии […] вести настойчивую и методичную работу по приведению страны в состояние готовности к неизбежной будущей борьбе. Время работает на Сербию и на поражение ее врагов, которые уже демонстрируют явные признаки разложения[1138]1138
  Сазонов – Гартвигу, цит. по: Friedrich Stieve, Iswolski and der Weltkrieg, auf Gund der neuen Dokumenten-Veröffentlichung des Deutschen Auswärtigen Amtes (Berlin, 1924), p. 178.


[Закрыть].

Интересна в этом письме не только откровенность, с которой Сазонов перенаправляет сербскую агрессию против Болгарии в сторону Австро-Венгрии, но и заявление, что, поступая так, он просто соглашается с уже вынесенным Историей вердиктом о том, что дни правления Габсбургов сочтены. Мы часто встречаем подобные рассуждения о неизбежном упадке Австрии в риторике государственных деятелей Антанты, и стоит отметить, насколько они были им полезны. Они служили средством узаконить вооруженную борьбу сербов, которые в этих рассуждениях выступали глашатаями предопределенного нового времени, призванного смести устаревшие структуры дуалистической монархии. В то же время они служили сокрытию многочисленных свидетельств того, что, в то время как Австро-Венгерская империя была одним из центров современного европейского искусства, так же как административной и промышленной культуры, балканские государства – и особенно Сербия – по-прежнему не могли вырваться из экономического отставания и низкой производительности. Но самой важной функцией таких базовых установок, несомненно, было то, что они позволяли политикам, принимающим решения, скрывать, даже от самих себя, ответственность за результаты своих действий. Если все уже было предопределено, тогда политика больше не означала выбора между различными вариантами, каждый из которых подразумевал свое будущее. Задача состояла скорее в том, чтобы присоединиться к безличному, поступательному движению Истории.

К весне 1914 года политики франко-российского альянса создали геополитический спусковой механизм на австро-сербской границе. Они связали оборонную политику трех величайших держав мира с неустойчивой судьбой самого нестабильного, полного жестокости и насилия региона Европы. Для Франции поддержка сербских завоеваний была логическим следствием приверженности франко-российскому союзу, который сам по себе был следствием того, что французские политики считали непреодолимыми политическими ограничениями. Первый из них был демографическим. Даже после существенного увеличения численности (которое стало возможным благодаря Трехлетнему закону), французская армия не располагала теми силами, которые, по мнению ее командования, были необходимы для противодействия немецкой угрозе в одиночку. По их расчетам, успех в войне против немцев будет зависеть от двух вещей: присутствия британских экспедиционных сил на западном фронте союзников и быстрого наступления через Бельгию, которое позволит французским войскам обойти сильно укрепленную территорию Эльзаса и Лотарингии. К сожалению, эти два варианта были взаимоисключающими, поскольку нарушение бельгийского нейтралитета означало бы потерю британской поддержки. Тем не менее, даже отказ от стратегических преимуществ вторжения в Бельгию не обязательно гарантировал британское вмешательство в первой, решающей фазе надвигающейся войны, потому что двусмысленность британской политики порождала значительные сомнения.

Таким образом, Франция была вынуждена искать на востоке средства для компенсации дефицита безопасности на западе. Как сказал бельгийский посланник весной 1913 года, чем менее «прочной и эффективной» казалась британская дружба, тем больше французские стратеги чувствовали необходимость «укреплять» узы своего союза с Россией[1139]1139
  Гийом – Давиньону, Париж, 14 апреля 1914 г., MAEB AD, France 11, Correspondance politique – légations.


[Закрыть]. Французское правительство, начиная с 1911 года, уделяло особое внимание укреплению наступательного потенциала России, а в 1912–1913 годах – еще и обеспечению того, чтобы российские планы мобилизации были направлены против Германии, а не против Австрии, явного противника на Балканах. Во все большей степени эти тесные военные отношения подкреплялись мощными финансовыми стимулами. Эта политика была куплена определенной стратегической ценой, потому что ставка на то, что Россия сможет перехватить инициативу в войне против Германии, неизбежно повлекла за собой определенное сокращение свободы маневра для французов. То, что французские политики были готовы согласиться с возникающими ограничениями, демонстрируется их готовностью расширить условия франко-российского альянса специально для того, чтобы охватить начальный балканский сценарий войны, уступка, которая фактически передала инициативу в руки России. Французы были готовы пойти на этот риск, потому что их главной заботой было не то, что Россия будет действовать поспешно, а скорее то, что она вообще не будет действовать, став настолько сильной, что потеряет интерес к альянсу, как гарантии безопасности, или сосредоточит свои усилия на разгроме Австрии, а не на «главном противнике», Германии.

Сценарий с началом войны на Балканах был привлекательным именно потому, что он казался наиболее вероятным способом заручиться полной поддержкой России для совместных операций, и не только потому, что Балканский регион был областью традиционного повышенного интереса России, но и потому, что конфликт сербов с Австро-Венгрией был тем, на что можно надавить, чтобы пробудить в России национальные чувства, чтобы у ее лидеров, таким образом, не оставалось другого выбора, кроме как взять на себя обязательства по защите единоверцев. Отсюда важность того, что огромные французские займы (в то время одни из самых крупных в финансовой истории) были связаны с программой стратегического строительства железной дороги, которая позволила бы перебросить основной контингент российских войск на границу с Германией, тем самым вынудив Германию (как надеялись французы) разделить свои силы, ослабить наступление на западном фронте и тем предоставить Франции перевес, необходимый для обеспечения победы.

Приверженность России сербским завоеваниям строилась на другом базисе. Русские долгое время проводили политику, направленную на обеспечение определенного партнерства с лигой балканских государств, способных сплотиться в борьбе с Австро-Венгрией. Они возродили эту политику во время итальянской войны в Ливии, посодействовав созданию сербско-болгарского союза, который выбрал Россию в качестве третейского судьи на Балканском полуострове. Когда из-за дележа территориальных трофеев Первой балканской войны разразилась Вторая, русские осознали, что политика лиги устарела и отвергнута, и после некоторых колебаний предпочли выбрать, в ущерб Болгарии, в качестве основного клиента Сербию, которая оказалась быстро вовлечена в финансовую и (позже) политическую орбиту центральных держав. Усиливающаяся политическая приверженность интересам Сербии привела к тому, что, как показали события декабря 1912 года – января 1913 года, Россия оказалась в состоянии прямой конфронтации с Австро-Венгрией.

И при этом русские не спешили принимать то стратегическое видение, которое столь настойчиво предлагалось им французским Генеральным штабом. План передислокации Сухомлинова 1910 года раздражал французов, потому что он отодвинул районы дислокации далеко от западных границ России с Германией. В последующие годы французы с успехом работали над тем, чтобы преодолеть сопротивление России в принятии стратегии, направленной на нанесение на западном фронте удара максимальной мощности в кратчайшие сроки при помощи строительства четырехпутных железных дорог, предназначенных для доставки живой силы и оружия прямо к порогу вражеского дома.

Если российское и французское стратегическое мышление в конечном итоге в определенной степени совпало, то это случилось по нескольким причинам. Обещание крупных французских займов послужило мощным стимулом для сотрудничества. Поскольку невозможно было вообразить, что нападение России на Австрию не приведет к вступлению Германии в войну, становилось все более очевидным, что демонтаж австрийской власти на Балканском полуострове будет возможен только в том случае, если Россия будет в состоянии победить Германию. Наконец, что наиболее важно, отправка миссии Лимана фон Сандерса в Константинополь вызвала не только эскалацию российской готовности к войне и подозрительности в отношении целей Германии, но и ясность в отношении того, как политика на Балканах связана с более фундаментальными интересами России относительно черноморских проливов. Как ясно показало Специальное совещание 8 февраля, Сазонов, Сухомлинов и Жилинский вынуждены были принять, что обеспечение доступа к проливам или контроль над ними, хотя и является чрезвычайно важной целью для экономического и стратегического будущего России, должны быть подчинены задаче по обеспечению военного преобладания в европейском конфликте против центральных держав не только или даже не в первую очередь из-за опасений, что Германия может получить контрольный пакет акций в проливах, но и потому, что сами державы Антанты еще не были готовы поддержать прямую российскую претензию на этот важный стратегический актив. Действительно, взгляды трех держав Антанты на проливы были настолько плохо совместимы, что российское министерство иностранных дел стало рассматривать всеобщую войну, которая фактически означала войну, начатую на Балканах, как единственный контекст, в котором Россия могла бы быть уверена, что ей предстоит действовать при поддержке западных партнеров[1140]1140
  О центральной роли этой идеи для Сазонова см.: Bobroff, Roads to Glory, pp. 151–156; Боброфф, Пути к славе, с. 272–280.


[Закрыть].

Здесь нам нужно провести важную черту: ни при каких обстоятельствах французские или российские стратеги не планировали развязывать агрессивную войну против центральных держав. Здесь мы имеем дело со сценариями, а не с военными планами как таковыми. Но, тем не менее, поразительно, насколько мало они задумывались о влиянии их действий на Германию. Французские политики были осведомлены о том, в какой степени баланс военных угроз склонился не в пользу Германии – в отчете французского Генерального штаба от июня 1914 года с удовлетворением отмечалось, что «военная ситуация изменилась в ущерб Германии», британские военные оценивали положение схожим образом. Но поскольку они рассматривали свои действия как полностью оборонительные и приписывали агрессивные намерения исключительно врагу, они никогда не рассматривали всерьез возможность того, что принимаемые ими меры все больше сужают поле возможностей, доступных Берлину. Это был поразительный пример того, что теоретики международных отношений называют «дилеммой безопасности», когда шаги, предпринятые одним государством для повышения своей безопасности, «делают положение других менее безопасным и заставляют их готовиться к худшему»[1141]1141
  John H. Herz, «Idealist Internationalism and the Security Dilemma», World Politics, 2/2 (1950), p. 157; о связи этой проблемы с кризисом 1914 года см.: Jack L. Snyder, «Perceptions of the Security Dilemma in 1914», in Robert Jervis, Richard Ned Lebow and Janice Gross Stein, Psychology and Deterrence (Baltimore, 1989), pp. 153–179; Klaus Hildebrand, «Julikrise 1914: Das europäische Sicherheitsdilemma. Betrachtungen über den Ausbruch des Ersten Weltkrieges», Geschichte in Wissenschaft und Unterricht, 36 (1985), pp. 469–502; Gian Enrico Rusconi, Rischio 1914. Come si decide una guerra (Bologna, 1987), pp. 171–187.


[Закрыть].

Знали ли британцы о рисках, связанных с балканизацией политики безопасности Антанты? Британские политики достаточно ясно видели, что дрейф в европейской геополитике создал механизм, который при определенных условиях мог бы превратить балканские конфликты в общеевропейскую войну. И они рассматривали эту возможность – как они рассматривали практически все аспекты европейской ситуации – неоднозначно. Даже самые отъявленные русофилы из британских политиков не одобряли балканскую политику Санкт-Петербурга: в марте 1912 года, когда стало известно о роли России в заключении сербско-болгарского договора, Артур Николсон выразил сожаление по поводу последней российской инициативы, «которая демонстрирует, что российское правительство не намерено работать рука об руку с австрийским правительством в балканских делах, и я лично об этом очень сожалею»[1142]1142
  Николсон – Картрайту, Лондон, 18 марта 1912 г., TNA, FO, 800/354, fos. 253–254.


[Закрыть]. Встречаясь с ведущими британскими государственными деятелями в Лондоне и Балморале в сентябре 1912 года, Сазонов был поражен «преувеличенной осторожностью» британских политиков в отношении ситуации на Балканах и их подозрениями в отношении любых действий России, которые, по их мнению, были направлены на оказание давления на османское правительство[1143]1143
  Сазонов, Воспоминания, с. 68.


[Закрыть]. В ноябре 1912 года, когда сербская армия продвигалась через Албанию к Адриатическому побережью, виконт Берти, британский посол в Париже, предупредил министра иностранных дел Франции, что Великобритания не вступит в войну, чтобы помочь Белграду заполучить морской порт на Адриатике[1144]1144
  Берти – Грею, Париж, 26 ноября 1912 г., цит. по: BD, vol. 9/2, doc. 280, p. 206.


[Закрыть].

Тем не менее всего через несколько дней, 4 декабря, Эдвард Грей вызвал немецкого посла графа Лихновского и сделал резкое предупреждение:

Если из-за нападения Австрии на Сербию разразится европейская война, и Россия, побуждаемая общественным мнением, скорее двинется в Галицию, чем снова смирится с унижением, подобным унижению 1909 года, тем самым вынудив Германию прийти на помощь Австрии, Франция неизбежно будет втянута в этот конфликт, и никто не может предсказать, какие дальнейшие события могут последовать за этим[1145]1145
  Prince Max von Lichnowksy, Heading for the Abyss (New York, 1928), pp. 167–8, курсив как в оригинале.


[Закрыть].

Следует напомнить, что поводом для этого выговора была десятиминутная речь канцлера Бетмана перед немецким парламентом, в которой он предупредил, что если, вопреки всем ожиданиям, Австрия подвергнется нападению со стороны другой великой державы (речь явно шла о России, чьи военные приготовления на галицийской границе вызывали страх), Германия вмешается, чтобы защитить своего союзника. Лихновский воспринял комментарий Грея как «намек, который нельзя неправильно понять»; это означало, что «для Англии жизненно необходимо было предотвратить разгром [Франции] Германией»[1146]1146
  Ibid., pp. 167–8, курсив как в оригинале.


[Закрыть]. Прочитав краткий отчет Лихновского несколькими днями позже, Вильгельм II запаниковал, увидев в нем «моральное объявление войны» Германии. Именно это предупреждение побудило Вильгельма созвать Потсдамский военный совет 8 декабря 1912 года. И из французских документов ясно, что Грей – в тот же день, когда он сделал само предупреждение – передал содержание этого разговора с графом Лихновским послу Полю Камбону, который, в свою очередь, пересказал подробности Пуанкаре[1147]1147
  Камбон – Пуанкаре, Лондон, 4 декабря 1912 г., DDF, 3rd series, vol. 4, doc. 622, pp. 642–643; см. также: Wilson, «The British Démarche», p. 555.


[Закрыть].

Примечательно в предупреждении Грея то, насколько убедительно в нем были описаны причинно-следственные связи начального балканского сценария и сколько предположений было в нем сделано. Для начала Грей присоединился к взглядам Сазонова и Извольского на «унижение» 1909 года, как будто забыв, что именно отказ Великобритании обсуждать с Извольским вопросы проливов инициировал кризис, когда министр иностранных дел России объявил, что его одурачил австрийский коллега. Утверждение о том, что Россия неоднократно подвергалась унижениям со стороны центральных держав, было, мягко говоря, сомнительным – в действительности все было как раз наоборот, и именно русским еще повезло, что они смогли так легко избежать угроз, созданных ими самими[1148]1148
  Schroeder, «Embedded Conterfactuals», p. 37.


[Закрыть]. Затем была высказана весьма сомнительная идея о том, что у русских не будет иного выбора, кроме как атаковать Австрию, если конфликт между Австрией и Сербией разожжет общественное возмущение внутри России. На самом деле было совершенно не очевидно, требовало ли российское общественное мнение поспешных действий по защите Сербии. Некоторые националистические газеты, конечно, выдвигали подобные требования, но были и другие, такие как консервативный «Гражданин» князя Мещерского, которые осуждали «бессильный романтизм» славянофилов и критиковали мысль о том, что Россия неизбежно должна встать на сторону Сербии в австро-сербском конфликте. В феврале 1913 года, в разгар балканского зимнего кризиса, бывший российский премьер-министр Сергей Витте подсчитал, что около 10 % населения России поддерживали возможную войну, в то время как 90 % были против[1149]1149
  Отчет о разговоре с Витте специального агента линии Гамбург–Америка, направленный в письме Мюллер – Бетман-Гольвегу, Гамбург, 21 февраля 1913 г., PA-AA, R10137, Allgemeine Angelegenheiten Russlands, 1 January 1907–31 December 1915; другой доклад, в котором утверждается, что война была популярна только у небольшой части российской элиты, см. в меморандуме Кольхааса (генерального консула Германии в Москве), Москва, 3 декабря 1912 г., PA-AA, R10895.


[Закрыть]. Столь же примечательной была уверенность Грея в том, что подобное вмешательство со стороны России, хотя оно и будет представлять собой агрессию против государства, действия которого не представляют прямой угрозы для российской безопасности, должно «неизбежно» привести к вступлению в конфликт Франции – точка зрения, которая по существу одобряла или, по крайней мере, косвенно принимала как должное сделанное Пуанкаре расширенное толкование договорных обязательств, покрывающее и случай нападения России на другую европейскую великую державу. А это, как предполагал Грей, в свою очередь заставит Британию в какой-то момент вмешаться на стороне Франции. Грей, возможно, чувствовал дискомфорт – он определенно выражал это время от времени – по поводу перспективы «борьбы за Сербию», но он оценил и легализовал сценарий балканского начала войны и включил его в свои планы. И этот сценарий, что важно помнить, не был каким-то самим по себе неотъемлемым элементом международной системы. Он не олицетворял безличную неизбежность. Скорее, это было тесное переплетение партийных предпочтений, взаимных обязательств и озвученных угроз. Все это демонстрировало, в какой степени Грей отказался от чистой политики баланса сил в пользу политики, ориентированной на максимизацию безопасности Антанты[1150]1150
  Об этой тенденции в британской политике см.: Christopher John Bartlett, British Foreign Policy in the Twentieth Century (London, 1989), p. 20; Paul W. Schroeder, «Alliances, 1815–1914: Weapons of Power and Tools of Management», in Klaus Knorr (ed.), Historical Dimension of National Security Problems (Lawrence, KS, 1976), p. 248; Christel Gade, Gleichgewichtspolitik oder Bündnispflege? Maximen britischer Aussenpolitik (1909–1914) (Göttingen, 1997), p. 22; об отказе Франции от политики «баланса сил» см.: Бовыкин, Из истории возникновения Первой мировой войны, с. 133.


[Закрыть]. Описывая этот сценарий Лихновскому, Грей не предсказывал предопределенное будущее, а сам формулировал часть того набора установок, которые делали это будущее возможным.

Важнейшим предварительным условием для всех этих расчетов был отказ – явный или подразумеваемый – предоставить Австро-Венгрии право защищать собственные интересы вблизи своих границ как подобало европейской державе. Лица, принимавшие решения во Франции и Великобритании, были на удивление уклончивы относительно условий, при которых могло начаться австро-сербское военное столкновение. Пуанкаре не пытался определить подобные критерии в своих беседах с Извольским и французским военным министром, а высшее военное командование настаивало на агрессивных действиях зимой 1912–1913 годов, хотя австрийского нападения на Сербию еще не было. Грей был немного более амбивалентен и стремился провести различие: в депеше в Париж для Берти, написанной 4 декабря 1912 года, в тот же день, когда он сделал предупреждение Лихновскому, министр иностранных дел Великобритании предположил, что реакция Великобритании на балканский конфликт будет зависеть от того, «как начнется война»:

Если Сербия спровоцирует Австрию и даст ей справедливый повод для негодования, чувства будут иными, чем в случае, когда Австрия будет явным агрессором[1151]1151
  Грей – Берти, Лондон, 4 декабря 1912 г., BD, vol. 9/2, doc. 328, p. 244; Грей сказал примерно то же самое послу Бьюкенену в Санкт-Петербурге, см. Грей – Бьюкенену, 17 февраля 1913 г., ibid., doc. 626, p. 506.


[Закрыть].

Но что может считаться «справедливым поводом для негодования»? В такой поляризованной обстановке, какая была в Европе в 1912–1914 годах, было трудно прийти к согласию, какая степень провокации оправдывала вооруженный ответ. И нежелание принимать в расчет австро-венгерские императивы безопасности было еще одним свидетельством того, насколько безразличны остальные державы стали к будущей целостности дуалистической монархии: оттого ли, что они рассматривали ее как болонку Германии без собственной геополитической идентичности, либо оттого, что подозревали ее в агрессивных замыслах на Балканском полуострове, либо потому, что в целом приняли точку зрения, что время Австро-Венгрии истекло и вскоре она должна уступить место более молодым и жизнеспособным государствам-преемникам. Ирония ситуации заключалась в том, что не имело значения, был ли министр иностранных дел Габсбургов сильным и конфликтным, как Эренталь, или мягким и миролюбивым, как Берхтольд: первый подозревался в агрессии, а второй – в подчинении Берлину[1152]1152
  О подозрениях британцев в отношении австрийских замыслов, предположении, что Вена была сателлитом Берлина, и о дисфункциональности австро-венгерской системы см.: Kiessling, Gegen den grossen Krieg? pp. 127–9; Strachan, First World War, p. 81.


[Закрыть].

Дополнительным приложением к этому смертному приговору для государства Габсбургов был взгляд на Сербию через розовые очки, как на страну борцов за свободу, будущее которой уже виделось замечательным. Можно видеть эту тенденцию не только там, где мы больше всего этого ожидаем, – в восторженных реляциях Гартвига из Белграда, но и в теплых, полных поддержки депешах, отправляемых Дескосом, французским посланником, находящимся в сербской столице. Продолжалась и традиционная политика французской финансовой помощи. В январе 1914 года Сербия получила еще один крупный французский заем (в два раза превышающий весь сербский государственный бюджет на 1912 год) для покрытия огромных военных расходов Белграда, и Пашич договорился с Санкт-Петербургом о пакете военной помощи, включающем 120 000 винтовок, 24 гаубицы, 36 пушек «новейшей системы» и соответствующие боеприпасы к ним, утверждая – как оказалось, ложно, – что Австро-Венгрия снабдила аналогичными вооружениями Болгарию[1153]1153
  Katrin Boeckh, Von den Balkankriegen zum Ersten Weltkrieg. Kleinstaatenpolitik und ethnische Selbstbestimmung auf dem Balkan (Munich, 1996), pp. 121, 131; V. N. Strandmann, Balkanske Uspomene, trans. from the Russian into Serbian by Jovan Kachaki (Belgrade, 2009), p. 244; Пашич – Сазонову, 2 февраля 1914 г., IBZI, series 3, vol. 1, doc. 161, pp. 149–150. Об этих поставках, которым потребовалось некоторое время, чтобы пройти через российскую систему: Сухомлинов – Сазонову, 30 марта 1914 г.; Сазонов – Гартвигу, Санкт-Петербург, 9 апреля 1914 г.; Сазонов – Гартвигу, Санкт-Петербург, 14 апреля 1914 г.; Гартвиг – Сазонову, 28 апреля 1914 г. – все в IBZI, series 1, vol. 1, doc. 161, pp. 149–150; ibid., series 1, vol. 2, docs. 124, 186, 218, 316, pp. 124, 198, 227–228 and 309.


[Закрыть].

Грей занял скрытую просербскую позицию на Лондонской конференции 1913 года, отдавая предпочтение притязаниям Белграда над притязаниями нового албанского государства не потому, что он поддерживал великое сербское дело как таковое, а потому, что он рассматривал умиротворение Сербии как ключ к прочности Антанты[1154]1154
  Miranda Vickers, The Albanians. A Modern History (London and New York, 1999), p. 70.


[Закрыть]. Образовавшиеся границы оставили более половины албанского населения за пределами только что созданного Королевства Албания. Многие из тех, кто попал под сербское правление, подверглись преследованиям, депортации, жестокому обращению и геноциду[1155]1155
  Mark Mazower, The Balkans (London, 2000), pp. 105–106.


[Закрыть]. Тем не менее исполняющий обязанности британского посланника Краканторп, у которого было много хороших друзей в сербской политической элите, сначала скрывал, а затем преуменьшал значение новостей о зверствах в недавно завоеванных областях. Когда набиралось достаточно доказательств правонарушений, периодически возникало внутреннее выражение недовольства, но никогда оно не было достаточно сильным, чтобы изменить политику, направленную на удержание русских на своей стороне.

Еще два фактора повысили чувствительность балканского спускового крючка. Первым было растущее стремление Австрии сдержать территориальные амбиции Сербии. Мы видели, что по мере ухудшения ситуации на Балканском полуострове, венские политики тяготели ко все более агрессивным решениям. Настроения продолжали меняться по мере того, как кризисы наступали и проходили, но накапливался кумулятивный эффект: в каждый следующий момент все больше ключевых политиков занимали агрессивные позиции. А нервозность политиков подкреплялась как финансовыми факторами, так и состоянием внутренней морали. По мере того как заканчивались средства на дальнейшие мобилизации в мирное время и росло беспокойство по поводу их воздействия на новобранцев из числа меньшинств, спектр возможных действий Австро-Венгрии сужался, ее политические взгляды становились менее гибкими. Тем не менее мы не должны забывать, что в последнем довоенном стратегическом обзоре региона, составленном австрийским чиновником, в мрачном меморандуме Мачеко, подготовленном для Берхтольда в июне 1914 года, военные действия не упоминались как средство решения множества проблем, с которыми Австрия столкнулась на полуострове.