Текст книги "Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году"

Российская политика в отношении балканской войны формировалась с учетом Боснийского кризиса 1908–1909 годов. Русские забыли (или так и не узнали) о роли, которую сыграл Извольский, предложив обмен Боснии и Герцеговины на дипломатическую поддержку Австрии по вопросу о проливах. Более широкий международный контекст (например, отказ Великобритании поддержать претензии России на доступ к черноморским проливам) также был вычеркнут из памяти. Очищенная от контекста для использования в целях националистической и панславистской пропаганды, аннексия Боснии воспринималась как печальная глава в истории об австрийском вероломстве, усугубленном вмешательством Германии в защиту своего союзника в марте 1909 года. Это было «унижение», подобного которому Россия больше никогда не должна была терпеть. Но боснийское поражение также продемонстрировало степень изоляции России в балканских вопросах, поскольку ни Великобритания, ни Франция не проявили особого рвения, чтобы помочь Санкт-Петербургу выбраться из кризиса, который помог организовать Извольский. Было ясно, что в будущем России нужно будет найти способ оказывать давление на политику в этом регионе, не вызывая враждебности западных партнеров.

Самой поразительной чертой балканской политики России в 1911–1912 годах была слабость контроля и отсутствие координации. Убийство Столыпина 18 сентября 1911 года повергло систему управления в смятение. Оно произошло всего за десять дней до выдвижения итальянским правительством своего ультиматума Османской империи. Новый председатель Владимир Коковцов все еще пытался утвердить свой авторитет над Советом министров. Министр иностранных дел Сазонов находился за границей с марта по декабрь 1911 года, проходя реабилитацию после тяжелой болезни. В его отсутствие помощник министра иностранных дел Нератов безуспешно пытался держать руку на пульсе событий. Поводья министерского контроля ослабли. Результатом стал раскол российской политики и ее деление на параллельные и взаимно несовместимые течения. С одной стороны, посол России в Константинополе Н. В. Чарыков попытался использовать затруднительное положение Османской империи, чтобы договориться об улучшении условий для российского судоходства в черноморских проливах[788]788
  Philip E. Mosely, «Russian Policy in 1911–12», Journal of Modern History, 12 (1940), pp. 73–74; Rossos, Russia and the Balkans, pp. 12, 15.


[Закрыть]. В разгар ливийского кризиса Чарыков предложил правительству Османской империи, чтобы Россия выступила гарантом турецкого права на владение Константинополем вместе с обороняемыми внутренними районами Фракии. Взамен правительство Османской империи должно было предоставить российским военным кораблям беспрепятственный проход через Дарданеллы и Босфор[789]789
  Ronald Bobroff, Roads to Glory. Late Imperial Russia and the Turkish Straits (London, 2006), pp. 23–24; Рональд Боброфф, Пути к славе. Российская империя и Черноморские проливы в начале ХХ века (Санкт-Петербург, 2021), с. 47–48.


[Закрыть].

В то же время посланник в Белграде Николай Гартвиг придерживался совершенно иной линии. Гартвиг сделал карьеру в Азиатском отделе министерства иностранных дел России, обстановка в котором характеризовалась склонностью к напористым переговорам и решительным действиям[790]790
  См.: David Schimmelpenninck van der Oye, «Russian Foreign Policy: 1815–1917», in D. C. B. Lieven (ed.), Cambridge History of Russia (3 vols., Cambridge, 2006), vol. 2, Imperial Russia, 1689–1917, p. 573.


[Закрыть]. С момента своего прибытия в сербскую столицу осенью 1909 года он был сторонником активной политики России на Балканском полуострове. И он не пытался скрыть ни своей враждебности к Австро-Венгрии, ни панславистских взглядов. Андрей Тошев, болгарский посланник в Белграде, несомненно преувеличивал, когда заявлял, что «шаг за шагом [Гартвиг] взял в свои руки фактическое руководство [Сербским] королевством», но нет никаких сомнений в том, что Гартвиг обладал непревзойденным авторитетом и влиянием на политическую жизнь Белграда[791]791
  Цит. по: Rossos, Russia and the Balkans, p. 27.


[Закрыть]. Популярность Гартвига при дворе царя Николая II и общее отсутствие действенного контроля или пристального внимания со стороны Санкт-Петербурга означали, что, как с сожалением отметил поверенный в делах российского представительства в Белграде, он был относительно свободен в реализации своих собственных крайних взглядов, даже когда они противоречили официальным сигналам, исходящим от министерства. Он «обеспечил себе такую позицию, что мог преподнести сербам свою версию действий, которые собиралась предпринять Россия»[792]792
  V. N. Strandmann, Balkanske Uspomene, trans. from the Russian into Serbian by Jovan Kachaki (Belgrade, 2009) pp. 238–239.


[Закрыть].

Пока Чарыков изучал возможности для постепенного сближения с Константинополем, Гартвиг подталкивал сербов к созданию союза с Болгарией, направленного против Османской империи. У него была отличная возможность координировать эти усилия, поскольку его старый друг Мирослав Спалайкович, который фактически жил в российской миссии во время скандала вокруг суда над Фридъюнгом, согласился занять пост сербского посланника в Софии, где помог сгладить острые углы на пути к сербско-болгарскому союзу. В дополнение к давлению на сербское правительство, Гартвиг засыпал исполнявшего обязанности министра иностранных дел Нератова письмами, в которых утверждал, что создание Балканской лиги против Османской империи (и, как следствие, против Австро-Венгрии) будет единственным способом обеспечить интересы России в регионе. «Настоящий момент таков, – писал он Нератову 6 октября 1911 года, через три дня после итальянского обстрела Триполи, – что оба государства [Сербия и Болгария] совершат величайшее преступление против России и Славянства, если они продемонстрируют хотя бы малейшие колебания»[793]793
  Гартвиг – Нератову, 6 сентября 1911 г., цит. по: IBZI, series 3, vol. 1, part 2, doc. 545.


[Закрыть].

Таким образом, вернувшись в Петербург в конце 1911 года после лечения за границей, Сазонов столкнулся с выбором между несовместимыми вариантами дальнейших действий. Он решил отказаться от протурецкой линии Чарыкова. Османскому правительству было указано игнорировать предложения посла, а несколько месяцев спустя Чарыков был отозван со своего поста[794]794
  Mosely, «Russian Policy», p. 74; отчет об этих событиях см. в: Edward C. Thaden, «Charykov and Russian Foreign Policy at Constantinople in 1911», Journal of Central European Affairs, 16 (1956–7), pp. 25–43; также см. Alan Bodger, «Russia and the End of the Ottoman Empire», in Marian Kent (ed.), The Great Powers and the End of the Ottoman Empire (London, 1984), pp. 76–110; Bobroff, Roads to Glory, pp. 24–25; Боброфф, Пути к славе, с. 49–51.


[Закрыть]. Сазонов утверждал, что наказал посла за игнорирование указаний министерства, перепрыгивание «через голову» в процедуре согласований, установленных Санкт-Петербургом, и тем самым в организации «беспорядка в международных отношениях»[795]795
  Бьюкенен – Николсону, Санкт-Петербург, 21 марта 1912 г., BD, vol. 9/1, doc. 563, pp. 561–562; Edward C. Thaden, Russia and the Balkan Alliance of 1912 (University Park, TX, 1965), pp. 56–57 и «Charykov and Russian Foreign Policy at Constantinople», in ibid. и Marianna Forster Thaden, Interpreting History. Collective Essays on Russia’s Relations with Europe (Boulder, 1990), pp. 99–119.


[Закрыть]. Конечно, это была попытка скрыть очевидное: Чарыков заручился поддержкой помощника министра Нератова, прежде чем делать свои предложения, и он был не единственным российским посланником, проводившим политику согласно собственному пониманию интересов России – Гартвиг в этом отношении был гораздо большим нарушителем. Настоящей причиной дезавуирования собственного посла в Константинополе было беспокойство Сазонова о том, что момент для возобновления российской инициативы по черноморским проливам еще не созрел[796]796
  Bobroff, Roads to Glory, pp. 26–27; Боброфф, Пути к славе, с. 53–54.


[Закрыть]. В декабре 1911 года, возвращаясь после лечения в Швейцарии, Сазонов узнал от Извольского и российского посла в Лондоне графа Бенкендорфа, что прямые переговоры с Турцией в попытке решения вопроса проливов поставят под угрозу отношения с Францией и Великобританией. Позиция Лондона вызвала особую озабоченность, потому что зимой 1911–1912 годов вновь возникла напряженность из-за англо-русского соглашения по Персии. Чем больше усиливалась эта напряженность, тем меньше была вероятность того, что Великобритания проявит благосклонности к России в вопросе о проливах. Между тем то, что Россия без энтузиазма восприняла марокканскую авантюру Франции весной и летом 1911 года, ослабило поддержку Парижа. В любом случае французское правительство не желало, чтобы Россия получила послабления в доступе к Восточному Средиземноморью, которое оно считало своей сферой интересов. Что еще важнее, огромные масштабы французских инвестиций в Османскую империю заставляли Париж с большим подозрением относиться к любой российской инициативе, которая могла поставить под угрозу ее финансовое здоровье. В то время, когда узы, скрепляющие Антанту, казались относительно слабыми, любые предложения, потенциально способные вызвать разногласия в столь стратегически важном вопросе, как черноморские проливы, казались неуместными. Иными словами, в текущей ситуации Сазонов был вынужден предпочесть сплоченность Антанты интересам России в улучшении доступа к проливам.

В то же время, отмежевавшись от инициативы Чарыкова, Сазонов поддержал просербскую союзническую политику Гартвига на Балканах как средство противодействия австрийским планам и косвенного давления на турок. Но российский министр иностранных дел старался не бросать прямого вызова Османской империи, чтобы таким образом не оттолкнуть западных партнеров по Антанте. Желание использовать возможности, открывающиеся на Босфоре, нужно было уравновесить с риском остаться в одиночестве перед лицом внешних угроз. Он приветствовал итальянский рейд на Дарданеллы, даже несмотря на то, что он мог вызвать закрытие Турцией водного пути из Черного моря, что серьезно нарушило бы российское торговое мореплавание. Сазонов сообщил британцам и французам, что его цель – вовлечь Италию в балканское партнерство. Он сказал сэру Чарльзу Бьюкенену, британскому послу в Санкт-Петербурге, что видел в итальянцах «ценный противовес Австрии». На самом деле он надеялся, что итальянская агрессия может в какой-то момент дать России повод для требования предоставить доступ в Средиземное море их собственным боевым кораблям[797]797
  Ibid., pp. 30–31; там же, с. 62–63.


[Закрыть]. При этом крайне важно, говорил Сазонов Извольскому в начале октября 1912 года, чтобы Россия не «представала в качестве силы, сплачивающей и объединяющей оппозицию Турции»[798]798
  Сазонов – Извольскому, Санкт-Петербург, 2 октября 1912 г., AVPRI, Fond 151 (PA), op. 482, d. 130, l. 5.


[Закрыть].

Сазонов также поддерживал и организовывал появление Балканской лиги. С момента своего назначения на пост министра иностранных дел, он был сторонником политики Лиги и утверждал, что его вдохновляла перспектива полумиллиона штыков, образующих бастион между центральными державами и балканскими государствами[799]799
  Сазонов, из разговора с Неклюдовым, Давос, октябрь 1911, цит. по: Thaden, Russia, p. 78.


[Закрыть]. Его мотивом для спонсирования подготовки сербско-болгарского союза в марте 1912 года было противодействие одновременно и Австрии, и Турции. В сербско-болгарском договоре говорилось, что подписавшие стороны «придут друг другу на помощь всеми своими силами» в случае, если «какая-либо великая держава попытается аннексировать, оккупировать или временно вторгнуться» на любую бывшую турецкую территорию на Балканах – явно подразумеваемая ссылка на Австрию, которую подозревали в планировании аннексии Новопазарского санджака[800]800
  Касательно убежденности Сазонова в том, что австрийцы заняли бы Санджак, если бы русские не «связали» Вену соглашением о статус-кво, см. Сазонов, Конфиденциальное письмо российским послам в Париже, Лондоне, Берлине, Вене, Риме, Константинополе, Софии, Белграде, Цетине, Афинах, Бухаресте и Санкт-Петербурге, 18 октября 1912 г., АВПРИ, ф. 151 (ПА), оп. 482, г. 130, лл. 79–81.


[Закрыть].

Сазонов прекрасно знал, что Балканский полуостров, вероятно, станет крайне нестабильным после ливийской войны. По его мнению, особенно важно было, чтобы Россия сохраняла контроль над любым возникающим конфликтом. Соответственно, условия сербско-болгарского договора отводили России координирующую и арбитражную роль в любом постконфликтном урегулировании. Секретный протокол предусматривал, что подписавшие стороны должны заранее известить Россию о своем намерении вести войну; и если бы два государства расходились во мнениях относительно того, начинать ли нападение (на Турцию) и когда, то российское вето должно было иметь обязательную силу. Если соглашение о разделе завоеванной территории окажется недостижимым, вопрос должен быть передан на рассмотрение в арбитраж Россией: решение России было обязательным для обеих сторон договора[801]801
  Katrin Boeckh, Von den Balkankriegen zum Ersten Weltkrieg. Kleinstaatenpolitik und ethnische Selbstbestimmung aufden Balkan (Munich, 1996), pp. 26–27; David Stevenson, Armaments and the Coming of War. Europe 1904–1915 (Oxford, 1996), pp. 232–233.


[Закрыть].

Таким образом, альянс выглядел как ценный инструмент для реализации интересов России[802]802
  Rossos, Russia and the Balkans, p. 45.


[Закрыть]. Тем не менее оставались некоторые сомнения. Прошлый опыт подсказывал, что Балканская лига, которую Россия помогала создавать, может оказаться не готова беспрекословно подчиняться наставлениям из Санкт-Петербурга. Разногласия по этому поводу привели в октябре и ноябре 1911 года к ожесточенному спору между Гартвигом, сторонником агрессивной политики Балканской лиги, и русским посланником в Софии Анатолием Васильевичем Неклюдовым, который опасался, что образовавшийся союз выйдет из-под контроля России. Неклюдов задавался вопросом: а что если два подписавших его государства в действительности уже договорились о возможности и сроках нападения? В этом случае вето России на договор не имело бы смысла (как действительно и произошло). А что если бы подписавшие альянс стороны вовлекли в свою коалицию другие соседние государства – Черногорию и Грецию, например, без консультации с Санкт-Петербургом? И это тоже случилось: Россия была проинформирована о секретных военных приложениях к Договору, создающих многосторонний альянс Балканских стран, но с ней не консультировались. Возражения Санкт-Петербурга против включения Черногории и Греции в альянс не были приняты во внимание. Лига угрожала выйти из-под контроля еще до того, как полностью сформировалась[803]803
  О секретных статьях и последующем военном совете 12 мая 1912 г. см.: Boeckh, Von den Balkankriegen, pp. 25–27; Thaden, Russia, pp. 56, 101, 103; Bobroff, Roads of Glory, pp. 43–44; Боброфф, Пути к славе, с. 82–83.


[Закрыть].

Когда в октябре 1912 года балканский тигр выпрыгнул из клетки, Сазонов предпринял подчеркнуто демонстративные, но в основном не слишком действенные попытки удержать его. Посла России в Лондоне, с одной стороны, проинформировали, что он не должен соглашаться ни с какими предложениями, касающимися сотрудничества России с Австрией[804]804
  Сазонов – Бенкендорфу, 24 октября 1912 г., приведено в «Первая Балканская война (окончание)», КА, 16 (1926), с. 3–24, док. 36, с. 9; см. также: Benno Siebert (ed.), Benckendorffs diplomatischer Schriftwechsel (3 vols., Berlin, 1928), vol. 2, doc. 698, pp. 462–463; David M. McDonald, United Government and Foreign Policy in Russia 1900–1914 (Cambridge, MA, 1992), p. 180.


[Закрыть]. С другой стороны, государства Балканского альянса были предупреждены, что они не могут рассчитывать на помощь России[805]805
  McDonald, United Government, Cambridge, MA, 1992 p. 181.


[Закрыть]. Это предостережение, должно быть, прозвучало странно для сербских и болгарских ушей, учитывая как Россия ободряла политиков обоих государств, чтобы они выступили против турок. Посланник Сербии во Франции Миленко Веснич вспоминал стычку с Сазоновым в Париже в октябре 1912 года, когда война только начиналась. Выступая перед группой французских официальных лиц на набережной Орсе, Сазонов сказал Весничу, что, по его мнению, сербская мобилизация была «непродуманным демаршем» и что крайне важно сдержать войну и как можно скорее положить ей конец. Раздосадованный, но бесстрашный Веснич напомнил Сазонову, что российское министерство иностранных дел «полностью осведомлено о соглашении, заключенном между Сербией и Болгарией». Смущенный – присутствовали французские чиновники! – Сазонов ответил, что это правда, но это применимо только к первому договору, который был «чисто оборонительным» – утверждение, мягко говоря, сомнительное[806]806
  Radoslav Vesnić, Dr Milenko Vesnić, Gransenjer Srbske Diplomatije (Belgrade, 2008), p. 296.


[Закрыть]. Российская дипломатия играла одновременно две роли – подстрекателя и миротворца. Сазонов предупреждал Софию, что он не возражает против балканской войны как таковой, но его беспокоит выбор времени: война может выйти за рамки Балканского полуострова, а Россия еще не была готова в военном отношении рисковать разжечь всеобщий пожар[807]807
  Stevenson, Armaments, p. 234; Ernst Christian Helmreich, The Diplomacy of the Balkan Wars, 1912–1913 (Cambridge, MA, 1938), p. 153; Thaden, Russia, p. 113.


[Закрыть]. Путаница, вызванная двойственностью дипломатии Сазонова, усугублялась энтузиазмом в разжигании войны со стороны Гартвига и российского военного атташе в Софии, которые призывали своих собеседников поверить в то, что, если что-то пойдет не так, Россия не оставит балканских «младших братьев» на произвол судьбы. Сообщалось, что Неклюдов, российский посланник в Софии, заплакал от радости, когда было объявлено о сербско-болгарской мобилизации[808]808
  Helmreich, Balkan Wars, pp. 156–157.


[Закрыть].

Но что, если поведение России на Балканах подвергнет риску российские замыслы в отношении проливов? Политическое руководство в Санкт-Петербурге могло смириться с мыслью, что проливы будут оставаться под относительно слабой опекой Османской империи, но идея о том, что на берегах Босфора может появиться другая сила, была совершенно неприемлема. В октябре 1912 года неожиданно быстрое продвижение болгарских армий до линии Чаталджа в Восточной Фракии – последнего крупного оборонительного сооружения перед турецкой столицей – чрезвычайно встревожило Сазонова и его коллег. Как реагировать России, если болгары, чей своенравный царь, как известно, мечтал о древней Византийской короне, захватят и оккупируют Константинополь? В этом случае, как сказал Сазонов Бьюкенену, «Россия будет вынуждена изгнать их», поскольку, добавил он довольно неодобрительно, «хотя Россия не горит желанием завладеть Константинополем, она не может позволить завладеть им и какой-либо другой державе»[809]809
  Разговор с Сазоновым, отчет Бьюкенена – Грею, 18 сентября 1912 г., BD, vol. 9/1, doc. 722, p. 694.


[Закрыть]. В письме Неклюдову, копии которого были разосланы в дипломатические представительства в Париже, Лондоне, Константинополе и Белграде, Сазонов привел знакомый аргумент, что захват Константинополя болгарскими войсками настроит российское общественное мнение против Софии[810]810
  Сазонов – Неклюдову, Санкт-Петербург, 18 октября 1912 г., AVPRI Fond 151 (PA), op. 482, d. 130, ll. 69–70.


[Закрыть]. Болгарскому посланнику в Санкт-Петербурге было сделано зловещее предупреждение: «Не входите в Константинополь ни при каких обстоятельствах, иначе вы чрезвычайно серьезно осложните свои дела»[811]811
  Rossos, Russia and the Balkans, pp. 87–88.


[Закрыть]. Только то, что болгарское наступление на линию укреплений Чаталджи захлебнулось в крови, спасло Сазонова от необходимости военного вмешательства, что могло вызвать враждебность союзных держав.

Все эти сложные маневры проводились на фоне усиливающегося волнения в российской прессе. Редакции российских газет были наэлектризованы известиями о разворачивающейся борьбе между балканскими государствами и их исконным врагом на Босфоре. Никакой другой вопрос не мог бы вызвать сопоставимого волнения, чувства солидарности, возмущения и гнева у российской общественности. «Если славяне и греки одержат победу, – спрашивало «Новое время» в конце октября 1912 года, – где та железная рука, которая сможет […] вырвать у них плоды побед, за которые они заплатят своей кровью?»[812]812
  Новое время, цит. по: Бьюкенен – Грею, 30 октября 1912 г., BD, 9/2, doc. 78, pp. 63–66.


[Закрыть] Оценить влияние этих настроений на Сазонова довольно сложно. Министра иностранных дел России раздражало проявление интереса к процессу формирования его политики со стороны печати, и он не раз выказывал высокомерное презрение как к самим газетчикам, так и к выражаемому ими мнению. С другой стороны, он, похоже, был очень чувствителен к критике. Однажды он созвал пресс-конференцию, чтобы пожаловаться на враждебное отношение к нему со стороны журналистов. В циркуляре от 31 октября, направленном послам России в великих державах, Сазонов заявил, что не намерен позволить националистическим голосам в российской прессе повлиять на его политику. Однако далее он предположил, что посланники могли бы рассмотреть возможность использования сообщений о настроениях, выражаемых в печати, чтобы «склонить [иностранные] кабинеты министров к мысли о необходимости принимать во внимание сложность нашего положения»[813]813
  Сазонов – Извольскому, Бенкендорфу, Свербееву и др., 31 октября 1912 г., К.А., т. 16, док. 45, цит. по: Bobroff, Roads to Glory, p. 48; Боброфф, Пути к славе, с. 91.


[Закрыть] – другими словами, отрицая, что пресса была той силой, которая могла повлиять на его собственные решения, он видел, что негативное освещение его политики в прессе может быть использовано за границей для обеспечения определенного пространства для маневра в дипломатических переговорах. Немногие документы лучше отражают сложность отношений между ключевыми лицами, принимающими решения, и прессой.

Импровизация и колебания оставались отличительной чертой политики Сазонова во время Первой балканской войны. В конце октября он торжественно заявил о своей поддержке политики Австрии по сохранению территориального статус-кво на Балканском полуострове. Но затем, 8 ноября, Сазонов сообщил итальянскому правительству, что доступ сербов к Адриатическому морю является абсолютной необходимостью, зловеще присовокупив: «Опасно игнорировать факты». Однако всего через три дня он сказал Гартвигу, что создание независимого Албанского государства на Адриатическом побережье было «неизбежной необходимостью», добавив еще раз: «Игнорировать факты опасно»[814]814
  Бьюкенен – Грею, 30 октября 1912 г., BD, vol. 9/2, doc. 78, pp. 63–66; Сазонов – Крупенскому (русский посол в Риме), Санкт-Петербург, 8 ноября 1912 г.; Сазонов – Гартвигу, Санкт-Петербург, 11 ноября 1912 г., оба в АВПРИ, ф. 151 (ПА), оп. 482, г. 130, л. 110, лл. 121–121 об.


[Закрыть]. Гартвигу приказали предупредить Пашича, что, если сербы будут слишком сильно настаивать, Россию могут вынудить отойти в сторону и предоставить их собственной судьбе – задача, которую российский посланник выполнил несмотря на протесты и с нескрываемым отвращением. Копии этого послания были отправлены Сазоновым в Лондон и Париж[815]815
  Сазонов – Гартвигу, «секретная телеграмма», Санкт-Петербург, 11 ноября 1912 г., АВПРИ, Фонд 151 (ПА), указ. 482, г. 130, лл. 121–122; «Note de l’ambassade de Russie», 12 November 1912, DDF, 3rd series, vol. 4, doc. 431, pp. 443–4; Rossos, Russia and the Balkans, p. 97.


[Закрыть]. И все же к 17 ноября он снова выступил за сербский коридор к побережью[816]816
  Пурталес – Бетман-Гольвегу, Санкт-Петербург, 17 ноября 1912 г., PA-AA, R10895.


[Закрыть]. В Париж и Лондон были отправлены ноты, в которых говорилось, что Россию могут вынудить на военное вмешательство против Австро-Венгрии, если последняя нападет на Сербию. Двум союзным правительствам было предложено выразить свои взгляды[817]817
  Сазонов – Извольскому, Санкт-Петербург, 14 ноября 1912 г., цит. по: Friedrich Stieve (ed.), Der diplomatische Schriftwechsel Iswolskis, 1911–1914 (Berlin, 4 vols., 1925), vol. 2, Der Tripoliskrieg und der Erste Balkankrieg, doc. 566, p. 345.


[Закрыть]. «Сазонов так часто меняет свою позицию, – писал британский посол Джордж Бьюкенен из Санкт-Петербурга в ноябре 1912 года, – что трудно проследить сменяющие друг друга фазы пессимизма и оптимизма, через которые он проходит»[818]818
  Отчет Бьюкенена от 28 ноября 1912 г., цит. по: L. C. F. Turner, Origins of the First World War (London, 1973), p. 34; см. также: подтверждающий комментарий от Пурталеса в: Пурталес – Бетман-Гольвегу, Санкт-Петербург, 17 ноября 1912 г., PA-AA, R10895.


[Закрыть]. «Я не раз упрекал Сазонова в непоследовательности и в частой смене стороны, на которой он находится», – сообщал Бьюкенен два месяца спустя. Но, честно говоря, продолжал он, российский министр «не свободен в своих решениях» – он обязан, прежде всего, учитывать взгляды царя, который недавно подпал под влияние военной партии в Санкт-Петербурге[819]819
  Бьюкенен – Николсону, Санкт-Петербург, 9 января 1913 г., BD, vol. 9, doc. 481, p. 383.


[Закрыть]. Роберт Ванситтарт, бывший третий секретарь в Париже и Тегеране, ныне работающий в министерстве иностранных дел в Лондоне, кратко резюмировал проблему: «Мистер Сазонов – печальный флюгер»[820]820
  Цит. по: Rossos, Russia and the Balkans, p. 109; о неспособности России более последовательно «устанавливать и следовать своей собственной повестке дня» см.: Hew Strachan, The First World War (Oxford, 2001), p. 20.


[Закрыть].

Пока Сазонов колебался, среди российского руководства наблюдались признаки все более серьезного отношения к кризису на Балканах. Решение объявить пробную мобилизацию 30 сентября 1912 года, как раз в момент мобилизации балканских государств, предполагало, что Россия намеревалась прикрыть свою балканскую дипломатию военными действиями, направленными на запугивание Вены. Австрийский генеральный штаб сообщил, что 50–60 000 российских резервистов были призваны в Варшавский район Польского выступа (примыкающий к австрийской Галиции) и что ожидается еще 170 000 призывников, что приведет к массовой концентрации российских войск вдоль австро-венгерской границы. Будучи запрошенным об этих действиях, Сазонов заявил, что ничего о них не знал. Сухомлинов, напротив, утверждал, что министр иностранных дел обладал полной информацией[821]821
  Stevenson, Armaments, p. 234; Helmreich, Russia and the Balkans, pp. 157–62.


[Закрыть]. Был ли Сазонов участником принятия этого решения или нет (и оба сценария одинаково правдоподобны), пробная мобилизация – и решение продолжить ее, даже когда началась балканская война, означала отход от осторожности, которая ранее характеризовала политику России. Это знаменовало начало использования стратегии «реальной силы», при которой дипломатические усилия подкреплялись угрозой применения силы военной. «Мы, вероятно, можем рассчитывать на реальную поддержку Франции и Англии, – прокомментировал Сазонов в письме Коковцову от 10 октября 1912 года, – только настолько, насколько оба эти государства признают степень нашей готовности идти на возможные риски»[822]822
  Сазонов – Коковцову, «строго конфиденциально», Санкт-Петербург, 23 октября 1912 г., АВПРИ, ф. 151 (ПА), указ. 482, г. 130, лл. 46–46 об.


[Закрыть]. Только самая полная готовность к военным действиям, сказал он Извольскому с парадоксальной логикой, характерной для его политики в последние годы перед началом войны, позволит России применить «мирное давление» для достижения своих целей[823]823
  Ibid., лл. 47–47 об.


[Закрыть].

Переход к более агрессивной политике России на Балканах также ознаменовал сдвиг в балансе сил между Коковцовым и Сухомлиновым. В ходе переговоров по военному бюджету 1913 года в октябре-ноябре 1912 года стало ясно, что царь больше не желает поддерживать призывы Коковцова к ограничению военных расходов. В ходе очередных заседаний 31 октября – 2 ноября Совет министров согласовал дополнительный военный кредит в размере 66,8 миллиона рублей. Инициатором этого был не Сухомлинов, а Сазонов, который 23 октября написал Коковцову, что намерен повысить готовность армии к конфронтации с Австро-Венгрией или Турцией. Коковцову ничего не оставалось, как переслать письмо Сухомлинову, который затем официально запросил кредит. Это был решающий шаг в подрыве позиции Коковцова: премьер был бессилен отменить инициативу, выдвинутую министром иностранных дел, согласованную военным министром и поддерживаемую царем из-за кулис[824]824
  В. И. Бовыкин, Из истории возникновения Первой мировой войны: отношения России и Франции в 1912–1914 гг. (Москва, 1961), с. 136–137.


[Закрыть]. После 5 ноября, когда царь подписал приказ об отсрочке демобилизации и возвращения на родину российских призывников старшего класса, число резервистов, находящихся на сверхсрочной службе, выросло примерно до 400 000[825]825
  Bruce W. Menning, «Russian Military Intelligence, July 1914. What St Petersburg Perceived and Why It Mattered», неопубликованная машинопись.


[Закрыть]. Численность войск на границе – согласно информации, переданной французам из Санкт-Петербурга, – теперь лишь немного не дотягивала до плана военного времени. Эти шаги сопровождались другими российскими мерами: развертыванием некоторых подразделений на передовых позициях вблизи галицкой границы с Австрией, реквизициями оружия и сбором железнодорожного подвижного состава. Цель заключалась в том, чтобы, как сказал начальник штаба Жилинский французскому военному атташе, «мы могли […] быть готовы к любой неожиданности»[826]826
  Ла Гиш в Военное министерство, Санкт-Петербург, 16 декабря 1912 г., цит. по: Stevenson, Armaments, p. 237.


[Закрыть].

Решающий шаг в направлении дальнейшей эскалации был сделан на четвертой неделе ноября 1912 года, когда военному министру Сухомлинову и членам военного командования почти удалось убедить царя отдать приказ о частичной мобилизации против Австро-Венгрии. Коковцов вспомнил, как 22 ноября ему сообщили, что царь желает видеть его и Сазонова на следующее утро. Прибыв на место, они с ужасом обнаружили, что военное совещание уже приняло решение издать приказы о мобилизации по Киевскому и Варшавскому военным округам, примыкавшим к территории Австро-Венгрии. Сухомлинов, похоже, хотел провести мобилизацию накануне, но царь отложил приказ, чтобы сначала посоветоваться с соответствующими министрами. Возмущенный подобными своевольными маневрами военных, Коковцов указал на идиотизм предложенной меры. Прежде всего, частичная мобилизация против Австрии не имела никакого смысла, поскольку Германия была обязана прийти на помощь Австрии в случае нападения. А как насчет Франции? Поскольку консультаций с Парижем не проводилось, внезапная мобилизация вполне могла оставить Россию пожинать в одиночестве плоды своего безрассудства. Кроме того, вставал конституционный вопрос: Сухомлинов, утверждал Коковцов, не имел права даже обсуждать такую политику с царем без предварительной консультации с министром иностранных дел. Николай II отступил и согласился отменить приказ военного министра[827]827
  McDonald, United Government, p. 185.


[Закрыть]. В этом случае Сазонов присоединился к премьер-министру Владимиру Коковцову, осудив это предложение как политически неразумное, стратегически нереализуемое и очень опасное. Это было одним из последних вздохов «единого правительства» в императорской России.

Тем не менее факт остается фактом: во время зимнего кризиса 1912–1913 годов Сазонов поддерживал политику конфронтации с Австрией, политику, гарантирующую, что возможность русско-австрийского столкновения оставалась «в центре дипломатического шторма»[828]828
  Stevenson, Armaments, p. 260.


[Закрыть]. Изменение отношения к вопросу о мобилизации после противостояния 23 ноября между гражданскими министрами и военным командованием было временным, настроения в Санкт-Петербурге оставались воинственными. В середине декабря военный министр Сухомлинов предложил Совету министров следующий комплекс мер: усиление приграничных кавалерийских частей в Киевском и Варшавском военных округах, отправку туда лошадей, призыв на подготовку резервистов для дальнейшего усиления приграничных гарнизонов, усиление военной охраны и запрет на экспорт лошадей. Если бы все эти предложения были реализованы, они вполне могли бы подтолкнуть зимний кризис через грань, отделявшую мир от войны, – общеевропейская эскалация была бы неизбежной, учитывая, что Париж в это время призывал русских активизировать принятие мер против Австрии и обещал свою поддержку в случае военного конфликта с участием Германии. Но Сазонову показалось, что все это зашло слишком далеко, и он снова присоединился к Коковцову, отклонив предложение Сухомлинова. На этот раз сторонники мира одержали лишь частичную победу: призыв пехотных резервистов и запрет на экспорт лошадей были отвергнуты как слишком подстрекательские, но другие меры были приняты, что предсказуемо встревожило Вену[829]829
  В. И. Бовыкин, Из истории возникновения Первой мировой войны, с. 152–153.


[Закрыть].

В свете происходящего, сделанное Сазоновым в последнюю неделю декабря 1912 года предложение об отводе части русских войск от галицкой границы, но только при условии, что Вена первой отведет свои силы, выглядело как новый акт запугивания, а не как попытка деэскалации[830]830
  Об ответе в Вене на это предложение см. Черски в Министерство иностранных дел, Вена, 28 декабря 1912 г.; Циммерманн – Черский, Берлин, 3 января 1913 г., Черский – Бетман-Гольвегу, Вена, 2 января 1913 г., GP, vol. 34/1, docs. 12580, 12605, 12607, pp. 91, 117–119, 120–121.


[Закрыть]. Когда австрийцы не согласились, Санкт-Петербург продолжил нагнетать угрозы, намекая на возможность публикации объявлений о дальнейшем увеличении призывного возраста для резервистов, что вызвало бы всеобщую военную панику. Сазонов даже сказал британскому послу Джорджу Бьюкенену в начале января 1913 года, что у него есть «проект мобилизационных действий на австрийской границе» и что он планирует увеличить там количество войск. Возобновились разговоры (на этот раз Сазоновым, а не только Сухомлиновым) о мобилизации Киевского военного округа и российском ультиматуме Вене[831]831
  О Российской военной подготовке см.: Грей – Бьюкенену, 2 января 1913 г.; Бьюкенен – Грею, 30 декабря 1912 г., BD, vol. 9/2, docs. 438, 419; о «мобилизации» см. Луи – Пуанкаре, 25 и 27 декабря 1912 г., DDF, 3rd series, vol. 5, docs. 122, 131, pp. 142–143, 153.


[Закрыть].

Возникший в результате австро-российский военный тупик был политически и финансово болезненным для обеих сторон: для Вены пограничная конфронтация тяжким бременем навалилась на хрупкие финансы монархии. Противостояние также вызвало вопросы о лояльности призванных чешских, южнославянских и других резервистов из числа национальных меньшинств, многие из которых могли потерять свою мирную работу, если бы состояние повышенной готовности сохранялось и дальше. С российской стороны также были сомнения в политической надежности на передовых позициях – низкая дисциплина в частях, укомплектованных резервистами, грозила распространиться на регулярную армию, и офицеры на Галицийской границе требовали либо начать войну прямо сейчас, либо демобилизовать резервы. Министерство финансов и его глава Владимир Коковцов также жаловались на финансовое бремя, связанное с содержанием резервистов, хотя, по всей видимости, в целом в России, где армия не испытывала трудностей с финансированием, эта проблема играла менее заметную роль в отличие от Вены, где министры опасались полной потери контроля над финансами[832]832
  О ситуации в Австрии см.: Stevenson, Armaments, p. 262; в России: Пурталес – Бетман-Гольвегу, Санкт-Петербург, 20 февраля 1913 г., PA-AA, R10896.


[Закрыть]. И все же Коковцову удалось склонить чашу весов обратно в пользу деэскалации и убедить царя не предпринимать дальнейших потенциально провокационных мер.

В конечном итоге именно австрийцы первыми начали отступление, с конца января постепенно сокращая численность своих приграничных войск. В феврале и марте Берхтольд пошел на уступки Белграду. 21 февраля Франц Иосиф предложил существенно сократить численность Галицийских дивизий, а Николай II в ответ согласился демобилизовать призывников старшего возраста. Деэскалация была официально провозглашена на второй неделе марта, когда было публично объявлено о крупном сокращении войск по обе стороны границы[833]833
  О кризисе и последующей деэскалации см.: Люциус в Министерство иностранных дел, 23 декабря 1912 г., GP, 43/1, doc. 12570; Бьюкенен – Грею, 30 декабря 1912 г., Грей – Бьюкенену, 2 января 1913 г., BD, 9 (2), docs. 419, 438; Луи – Пуанкаре, 25 и 27 декабря 1912 г., DDF, 3rd series, vol. 5, docs. 122, 131.


[Закрыть].

Балканский зимний кризис 1912–1913 годов миновал ко всеобщему облегчению. Но он бесповоротно изменил настроения и в Вене, и в Санкт-Петербурге. Австрийские политики получили привычку к более милитаристскому стилю дипломатии[834]834
  О влиянии зимнего кризиса на австро-российские отношения на Балканах см.: Samuel R. Williamson, «Military Dimensions of Habsburg-Romanov Relations During the Era of the Balkan Wars», in Béla K. Király and Dimitrije Djordjević (eds.), East Central European Society and the Balkan Wars (Boulder, 1987), pp. 317–337.


[Закрыть]. В Санкт-Петербурге образовалась российская партия войны. Среди ее наиболее бескомпромиссных фигур были великие князья Николай Николаевич и Петр Николаевич, оба были верховными военачальниками и оба были женаты на черногорских принцессах. «Весь пацифизм императора, – писал бельгийский посланник в Санкт-Петербурге в начале 1913 года, – не может заставить замолчать тех [при дворе], кто заявляет о невозможности когда-либо еще отступить перед Австрией»[835]835
  Бюссере – Давиньону, Санкт-Петербург, 7 января 1913 г., MAEB AD, Russie 3, 1906–1913.


[Закрыть]. Враждебное отношение возникло и укреплялось не только потому, что его подпитывало командование армии и флота, и (периодически) сам царь, но и потому, что оно было поддержано влиятельным кругом гражданских министров, из которых наиболее важной была поддержка министра сельского хозяйства Александра Кривошеина.

Кривошеин был одной из самых динамичных и интересных фигур на российской политической арене. Он был непревзойденным политическим интриганом: умным, искушенным, проницательным и обладал сверхъестественным даром заводить правильных друзей[836]836
  Гурко В. И. Черты и силуэты прошлого: Правительство и общественность в царствование Николая II в изображении современника (Москва, 2000), с. 241.


[Закрыть]. В молодости он был известен своим умением сходиться с сыновьями могущественных министров, которые впоследствии помогали ему занимать хорошие должности. В 1905 году он втерся в круги, связанные с царским секретарем Д. Треповым (осенью 1905 года царь единственный раз прибег к услугам личного секретаря). К 1906 году, хотя он все еще не занимал никакой постоянной официальной должности, Кривошеин уже был вхож к государю[837]837
  Арьев А. Я. (ред.) Судьба века. Кривошеины (СПб, 2002), с. 91.


[Закрыть]. Он также был чрезвычайно богат, через удачную женитьбу войдя в семью Морозовых, наследников обширной текстильной империи, что также обеспечило ему близкие отношения с промышленной элитой Москвы.