Текст книги "Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году"

В среду, 15 июля, в 23:30 с парижского вокзала Гар-дю-Нор президентский поезд отправился в Дюнкерк. Он вез Раймона Пуанкаре, нового премьер-министра Рене Вивиани и преемника Палеолога на посту политического директора набережной д’Орсе Пьера де Маржери. Рано утром следующего дня трое мужчин поднялись на борт линкора «Франция», чтобы совершить переход через Балтику в Кронштадт и Санкт-Петербург. Вивиани был новичком в должности премьер-министра – бывший социалист занимал этот пост всего четыре недели и не имел никакого опыта или знаний в области международных отношений. Его основная польза для Пуанкаре заключалась в том, что он с недавних пор встал на сторону Трехлетнего закона, возглавлял значительную коалицию в парламенте и был готов поддержать взгляды Пуанкаре на оборону. В ходе государственного визита в Россию быстро стало очевидно, что международная политика ему не по силам. Пьер де Маржери, напротив, был опытным профессиональным дипломатом, которого Пуанкаре весной 1912 года вызвал в Париж, чтобы он, в возрасте пятидесяти одного года, занял пост заместителя директора на набережной д’Орсе. Пуанкаре создал этот сторожевой пост в надежде, что де Маржери будет следить за Палеологом и не допустит, чтобы тот совершил какую-нибудь серьезную оплошность. Как оказалось, в этом не было необходимости. Палеолог отлично справился, к удовлетворению Пуанкаре, и когда его наградой стало назначение в Санкт-Петербург, де Маржери стал политическим директором. В этой роли он проявил себя эффективным и – что было наиболее важно в глазах президента – политически лояльным человеком[1373]1373
  О репутации Маржери как преданного Пуанкаре человека см. Севастопуло (российский поверенный в делах, Париж) – Сазонову, Париж, 15 января 1914 г., IBZI, series 3, vol. 1, doc. 16, p. 19; о привязанности и преданности Маржери Пуанкаре см.: Bernard Auffray, Pierre de Margerie, 1861–1942 et la vie diplomatique de son temps (Paris, 1976), pp. 243–244; Keiger, France and the Origins, p. 51.


[Закрыть]. Ни Вивиани, ни де Маржери не были способны бросить эффективный вызов президентскому контролю над политикой.

Пуанкаре было о чем подумать, когда он поднимался по трапу на «Францию» в Дюнкерке в 5 часов утра 16 июля. Вначале было сенсационное обвинение Шарлем Гумбертом французской военной администрации. В выступлении перед сенатом 13 июля по случаю представления своего отчета о специальном голосовании по бюджету для армейского материального снабжения, Гумберт, сенатор от Мааса (департамент на границе с Бельгией), нанес решительный удар по руководству французских вооруженных сил. Он утверждал, что построенные форты низкого качества, к крепостным орудиям не было боеприпасов, а беспроводные устройства связи между фортами были неисправны. Всякий раз, когда немецкая радиостанция в Меце начинала передачу, говорил Гумберт, станция в Вердене переставала работать. Французская артиллерия количественно уступала немецкой, особенно в части тяжелых орудий. Одна деталь заметно привлекла внимание французской общественности, и особенно солдатских матерей: в армии катастрофически не хватало обуви; если разразится война, объявил Гумберт, французские солдаты должны будут идти на войну только с одной парой ботинок (плюс одна пара из тридцатилетнего резерва в их заплечных мешках). Выступление было политической сенсацией. В своем ответе военный министр Адольф Мессими не отрицал существа обвинений, но настаивал на том, что армейское снабжение демонстрирует быстрый прогресс на всех фронтах[1374]1374
  «The French Army», The Times, 14 July 1914, p. 8, col. D; «French Military Deficiencies», «No Cause for Alarm», The Times, 15 July 1914, p. 7, col. A.; Gerd Krumeich, Armaments and Politics in France on the Eve of the First World War. The Introduction of the Three-Year Conscription 1913–1914, trans. Stephen Conn (Leamington Spa, 1984), p. 214; Keiger, France and the Origins, p. 149.


[Закрыть]. Недостатки в обеспечении артиллерии боеприпасами будут устранены к 1917 году.

Это тем более раздражало, что в авангарде возникшей парламентской оппозиции встал старый враг Пуанкаре Жорж Клемансо, который утверждал, что некомпетентность, выявленная в отчете, оправдывает отказ парламента в поддержке нового военного бюджета. С трудом удалось утрясти проблему и вовремя принять новый военный бюджет, чтобы избежать отсрочки отъезда президента. В день отъезда в Дюнкерк Вивиани выглядел нервным и озабоченным мыслями об интригах и заговорах, несмотря на попытки Пуанкаре успокоить его[1375]1375
  Пуанкаре, дневниковая запись 15 июля 1914 г., Notes journaliéres, BNF 16027.


[Закрыть].

А если этого было недостаточно, то суд над мадам Кайо должен был начаться 20 июля, и были все основания опасаться, что разоблачения и откровения в ходе суда могут спровоцировать цепь скандалов, которые потрясут правительство. Масштабы угрозы стали очевидны, когда распространились слухи о том, что убитый редактор Кальметт также имел в своем распоряжении расшифрованные немецкие телеграммы, раскрывающие масштабы переговоров Кайо с Германией во время кризиса в Агадире в 1911 году. В этих сообщениях – по крайней мере, согласно телеграммам – Кайо говорил о желательности сближения с Берлином. Кайо также утверждал, что у него есть письменные показания, доказывающие, что Пуанкаре организовал кампанию против него. 11 июля, за три дня до отъезда президента в Россию, Кайо пригрозил обнародовать их, если Пуанкаре не организует оправдание его жены[1376]1376
  Пуанкаре, дневниковая запись 11 июля 1914 г., ibid.


[Закрыть]. Скрытые механизмы парижских политических интриг продолжали работать на полную мощность.

Несмотря на эти опасения, Пуанкаре отправился в путешествие по Балтийскому морю в удивительно спокойном и решительном настроении. Было, вероятно, большим облегчением сбежать из Парижа в то время, когда суд над Кайо вверг прессу в безумие. Большую часть первых трех дней морского путешествия он провел на палубе, инструктируя Вивиани, чье невежество во внешней политике он нашел «шокирующим» в свете их грядущей миссии в Санкт-Петербурге[1377]1377
  Пуанкаре, дневниковая запись 18 июля 1914 г., ibid.


[Закрыть]. Краткое изложение этих инструкций в его дневнике, которое дает нам ясное представление о его собственном видении ситуации на тот момент, когда они покидали Париж, включает «детали союза», обзор «различных тем, поднятых в Санкт-Петербурге в 1912 году», «военные соглашения Франции и России», подход России к переговорам с Англией в отношении морской конвенции и «отношения с Германией». «У меня никогда не было проблем с Германией, – заявил Пуанкаре, – потому что я всегда относился к ней с предельной жесткостью»[1378]1378
  Пуанкаре, дневниковая запись 16 июля 1914 г., ibid.


[Закрыть]. «Вопросы, поднятые в Санкт-Петербурге в 1912 году», включали реконструкцию стратегических железных дорог, важность массированных наступательных ударов со стороны польского выступа и необходимость сосредоточить внимание на Германии как на главном противнике. Упоминание Англии указывает на то, что Пуанкаре думал не только о союзе с Россией, но и о зарождающейся Тройственной Антанте. Вот кредо французской безопасности согласно Пуанкаре вкратце: альянс – краеугольный камень; это незаменимый ключ к обороне страны; безопасность можно сохранить только заняв непримиримую позицию перед лицом требований противостоящего блока. Это были аксиомы, которые легли в основу его интерпретации кризиса, разворачивающегося на Балканах.

Судя по дневниковым записям, Пуанкаре находил дни на море очень успокаивающими. В то время как Вивиани переживал из-за новостей о парижских скандалах и интригах, поступавших время от времени по радиотелеграфу из Парижа, Пуанкаре проводил время на палубе, наслаждаясь теплым воздухом и игрой солнечных бликов в бирюзе морской воды, слегка качавшей корабль на «незаметных волнах». За все время плавания его расстроила только одна небольшая неприятность: подходя к гавани в Кронштадте в утренней тьме 20 июля, линкор, двигаясь со скоростью 15 узлов, сумел протаранить буксир, тянувший к причалу российский фрегат. Инцидент разбудил Пуанкаре, спавшего в своей каюте. Как досадно, что французский военный корабль, идущий в нейтральных водах под командованием адмирала флота, ударил и повредил буксир союзной страны. Он раздраженно отметил в дневнике, что это «знак, лишенный ловкости и элегантности».

Хорошее настроение президента восстановил блестящий прием, когда «Франция» вошла в гавань Кронштадта. Со всех сторон ее окружили военные корабли, празднично украшенные пакетботы и прогулочные катера, вышедшие встречать гостей, а императорский катер пришвартовался к линкору, чтобы переправить Пуанкаре на царскую яхту «Александрия». «Я покидаю „Францию“, – отмечал Пуанкаре, – с волнением, которое всегда охватывает меня, когда под залпы артиллерийского огня я оставляю один из наших военных кораблей»[1379]1379
  Пуанкаре, дневниковая запись 20 июля 1914 г., ibid.


[Закрыть]. На другой стороне разделявшей их гавани, стоя рядом с царем на мостике «Александрии», откуда открывался прекрасный вид на всю сцену встречи, Морис Палеолог уже мысленно записывал очередной абзац своих мемуаров:

Это было великолепное зрелище. В дрожащем серебристом свете «Франция» медленно двигалась вперед по бирюзовым и изумрудным волнам, оставляя за собой длинную белую борозду. Затем она величественно остановилась. Могучий военный корабль, который привез главу французского государства, вполне достоин своего имени. Он действительно был Францией, идущей навстречу России. Я чувствовал, как бьется мое сердце[1380]1380
  Maurice Paléologue, An Ambassador’s Memoirs 1914–1917, trans. Frederick A. Holt (London, 1973), p. 5.


[Закрыть].

Протоколы встреч на высшем уровне, которые проходили в последующие три дня, не сохранились. В 1930-е годы редакторы «Documents Diplomatiques Français» тщетно пытались найти их[1381]1381
  Luigi Albertini, The Origins of the War of 1914, trans, Isabella M. Massey (3 vols., Oxford, 1953), vol. 2, p. 189.


[Закрыть]. Утеряны также и российские записи, что, вероятно, менее удивительно, учитывая возможное нарушение непрерывности архивной работы в годы мировой и гражданской войны. Тем не менее по записям в дневниках Пуанкаре вместе с мемуарами Палеолога и заметками других дипломатов, присутствовавших на переговорах в те роковые дни, можно получить достаточно ясное представление о том, что происходило.

В центре внимания оказался кризис, разворачивающийся в Центральной Европе. Это важно подчеркнуть, поскольку часто высказывается предположение, что это был давно запланированный государственный визит, а не встреча, посвященная балканскому кризису, поэтому обсуждаемые вопросы должны были следовать заранее согласованной повестке дня, в которой сербский вопрос занимал второстепенное место. На самом деле все обстояло как раз наоборот. Еще до того, как Пуанкаре покинул борт «Франции», царь заметил французскому послу, с каким нетерпением он ждет встречи с президентом республики: «Нам предстоит обсудить важные дела. Я уверен, что по всем пунктам мы достигнем соглашения… Но есть один вопрос, который меня очень сильно волнует, – наше взаимопонимание с Англией. Мы должны заставить ее вступить в наш альянс»[1382]1382
  Paléologue, An Ambassador’s Memoirs, p. 4.


[Закрыть].

Как только формальности были выполнены, царь и его гость направились на корму «Александрии» и приступили к беседе. «Или, может быть, я должен сказать „дискуссии“, – писал Палеолог, – поскольку было очевидно, что они обсуждали проблемы, задавали друг другу вопросы и спорили». Послу казалось, что Пуанкаре доминирует в разговоре, вскоре он «пустился в монолог, в то время как царь просто кивал в знак согласия, но весь вид [царя] выражал его искреннее одобрение»[1383]1383
  Ibid., p. 5.


[Закрыть]. Согласно дневнику Пуанкаре, разговор на яхте коснулся сначала союза, о котором царь говорил «с большой твердостью». Царь расспросил его о скандале с Гумбертом, который, по его словам, произвел очень плохое впечатление в России, и призвал Пуанкаре сделать все необходимое для предотвращения отмены Трехлетнего закона. Пуанкаре, в свою очередь, заверил его, что новая французская палата продемонстрировала свою истинную волю, проголосовав за сохранение закона, и что Вивиани тоже твердо его поддерживает. Затем царь поднял вопрос об отношениях между Сергеем Витте и Жозефом Кайо, которые, как говорили, были проводниками новой внешней политики, основанной на сближении России, Франции, Германии и Великобритании. Но оба согласились, что это невыполнимый проект, который не представляет угрозы для нынешнего геополитического расклада[1384]1384
  Пуанкаре, дневниковая запись 20 июля 1914 г., Notes journalières, BNF 16027.


[Закрыть].

В конечном счете, когда царская яхта подошла к берегу, Пуанкаре и царь осознали, что разделяют общие взгляды на текущую ситуацию. Ключевым моментом была солидарность альянса, а это означало не только дипломатическую поддержку, но и готовность к военным действиям. На второй день (21 июля) царь приехал к Пуанкаре в его апартаменты в Петергофе, и они провели час тет-а-тет. На этот раз разговор зашел в первую очередь о напряженности между Россией и Великобританией в Персии. Пуанкаре высказался в примирительном тоне, настаивая на том, что это мелкие неприятности, которые не должны ставить под угрозу хорошие англо-российские отношения. Оба согласились, что источник проблемы не в Лондоне или Санкт-Петербурге, а в неназванных «местных интересах», не имеющих более широкого значения. И царь с некоторым облегчением отметил, что Эдвард Грей не допустит, чтобы открытие Берлином факта переговоров о военно-морской конвенции помешало поиску соглашения. Были затронуты и другие вопросы – Албания, греко-турецкая напряженность по поводу островов Эгейского моря и политика Италии – но, как отметил Пуанкаре, «наиболее сильную озабоченность российского монарха» вызывала Австрия и ее планы действий после событий в Сараеве. В этот момент, записал Пуанкаре, царь сделал весьма показательный комментарий: «Он несколько раз повторил, что в нынешних обстоятельствах полный союз между нашими двумя правительствами кажется ему более необходимым, чем когда-либо». Вскоре после этого встреча закончилась[1385]1385
  Пуанкаре, дневниковая запись 21 июля 1914 г., ibid.


[Закрыть].

И вновь центральной темой была непоколебимая солидарность франко-российского союза перед лицом возможных провокаций со стороны Австрии. Но что это значило на практике? Означало ли это, что альянс ответит на австрийский демарш против Сербии войной, которая по необходимости должна быть континентальной по размаху? Пуанкаре дал косвенный ответ на этот вопрос в тот день (21 июля), когда вместе с Вивиани и Палеологом он принимал послов других держав. Вторым в очереди был посол Австро-Венгрии Фриц Сапари, только что вернувшийся из Вены, где он находился у постели умирающей жены. Высказав несколько слов соболезнования по поводу убийства, Пуанкаре спросил, есть ли какие-нибудь новости из Сербии. «Судебное расследование продолжается», – ответил Сапари. Записи Палеолога об ответе Пуанкаре полностью совпадают с тем, что сам Сапари написал в телеграмме в Вену:

Конечно, я с нетерпением жду результатов этого расследования, мсье посол. Я помню два предыдущих расследования, которые отнюдь не улучшили ваши отношения с Сербией. Не помните? Дело Фридъюнга и дело Прохазки?[1386]1386
  Paléologue, An Ambassador’s Memoirs, p. 10; Сапари также сообщил о «косвенной ссылке на „Дело Прохазки“», см. Сапари – Берхтольду, Санкт-Петербург, 21 июля 1914 г., ÖUAP, vol. 8, doc. 10461, pp. 567–568; Friedrich Würthle, Die Spur führt nach Belgrad (Vienna, 1975), pp. 207, 330–331.


[Закрыть]

Это был необычный ответ для главы государства, посещающего иностранную столицу, в разговоре с представителем третьей страны. Помимо насмешливого тона, оно фактически отрицало заранее достоверность любых выводов, которые австрийцы могли бы сделать в ходе расследования. Это было равносильно заявлению, что Франция не признает и не примет никаких доказательств того, что сербское правительство несет какую-бы то ни было ответственность за убийства в Сараеве и что любые требования, предъявляемые Белграду, будут незаконными. Дела Фридъюнга и Прохазки были указанием на отклонение любого австрийского недовольства априори. Как если бы это было недостаточно ясно, Пуанкаре продолжал:

Я хотел бы очень твердо заявить господину послу, что у Сербии есть друзья в Европе, которые были бы удивлены подобным поступком[1387]1387
  Пуанкаре, дневниковая запись 21 июля 1914 г., Notes journalières, BNF 16027.


[Закрыть].

Палеолог вспоминал эту реплику в еще более резкой формулировке:

У Сербии есть немало очень горячих друзей среди русских. А у России есть союзник – Франция. Следует опасаться серьезных осложнений![1388]1388
  Paléologue, An Ambassador’s Memoirs, p. 10.


[Закрыть]

Сапари также писал, что президент сделал заявление, что действия Австрии могут создать «ситуацию, опасную для мира». Каковы бы ни были в точности слова Пуанкаре, эффект был шокирующим, и не только для Сапари, но даже для русских, стоявших поблизости, некоторые из которых, как писал де Робьен, были «известны своей антипатией к Австрии»[1389]1389
  Louis de Robien, «Voyage de Poincaré», AN427 AP 1, vol. 2, fo. 54. Робьен не присутствовал при этом разговоре и передает его со слов российских свидетелей.


[Закрыть]. В конце своей депеши Сапари отметил – и его мнение трудно оспорить, – что «бестактное, почти угрожающее поведение» французского президента, «иностранного государственного деятеля, который был гостем в этой стране», резко контрастирует со «сдержанным и осторожным отношением господина Сазонова». Вся сцена демонстрировала, что прибытие Пуанкаре в Санкт-Петербург окажет «что угодно, только не успокаивающее действие»[1390]1390
  Сапари Берхтольду, Санкт-Петербург, 21 июля 1914 г., ÖUAP, vol. 8, doc. 10461, p. 568; ср. для другого взгляда на эту беседу, Keiger, France and the Origins, p. 151, который утверждает, что Сапари был неправ, увидев угрозу в словах президента.


[Закрыть].

Указывая на контраст между Сазоновым и Пуанкаре, Сапари выявил уязвимое место во франко-российских отношениях. В тот вечер во время посольского обеда – великолепного мероприятия в честь французского президента – Пуанкаре сел рядом с Сазоновым. В удушливой жаре – комната плохо проветривалась – обсуждали ситуацию, сложившуюся между Австрией и Сербией. К своему ужасу, Пуанкаре обнаружил, что Сазонов озабочен и не склонен к быстрым и жестким действиям. «Сейчас самый неподходящий момент, – сказал Сазонов, – наши крестьяне все еще очень заняты работой в поле»[1391]1391
  Пуанкаре, дневниковая запись 21 июля 1914 г., Notes journalières, BNF 16027.


[Закрыть]. Тем временем в малом салоне по соседству, где развлекали менее важных гостей, преобладали другие настроения. Было слышно, как полковник из свиты Пуанкаре провозглашает тост «за следующую войну и за верную победу»[1392]1392
  De Robien, «Voyage de Poincaré», fo. 55.


[Закрыть]. Пуанкаре был обеспокоен нерешительностью Сазонова. «Мы должны, – сказал он Палеологу, – предупредить Сазонова о злонамеренных замыслах Австрии, воодушевить его сохранять решимость и пообещать ему нашу поддержку»[1393]1393
  Ibid., fo. 57.


[Закрыть]. Позже тем же вечером, после приема в городском дворянском собрании, Пуанкаре оказался на кормовой палубе императорской яхты в компании Вивиани и Извольского, который прибыл из Парижа, чтобы принять участие в переговорах. Извольский выглядел озабоченным – возможно, он разговаривал с Сазоновым. Вивиани был «расстроен и угрюм». Пока яхта в полной тишине шла в Петергоф, Пуанкаре смотрел в ночное небо и спрашивал себя: «Что Австрия готовит для нас?»[1394]1394
  Пуанкаре, дневниковая запись 21 июля 1914 г., Notes journalières, BNF 16027.


[Закрыть]

Следующий день, 22 июля, был особенно тяжелым. Похоже, у Вивиани случился нервный срыв. Ситуация достигла апогея утром, когда французский премьер-министр, сидевший за завтраком слева от царя, казалось, не мог ответить ни на один из адресованных ему вопросов. К середине дня его поведение стало еще более странным. Пока Николай II и Пуанкаре на открытой лужайке слушали военный оркестр, Вивиани был замечен стоящим в одиночестве возле императорского шатра, бормоча, ворча, иногда громко ругаясь и тем привлекая к себе всеобщее внимание. Попытки Палеолога успокоить его ни к чему не привели. Дневник Пуанкаре зафиксировал ситуацию в лапидарном комментарии: «Вивиани впадает во все более глубокую депрессию, и все уже начинают это замечать. Ужин прошел прекрасно»[1395]1395
  Пуанкаре, дневниковая запись 22 июля 1914 г., ibid.


[Закрыть]. В конце концов было объявлено, что Вивиани страдает «печеночными коликами» и ему придется покинуть встречу.

Почему премьер-министр чувствовал себя так плохо, с уверенностью установить невозможно. Его срыв, как предполагают некоторые историки, вполне мог быть спровоцирован опасениями по поводу происходящего в Париже – в среду пришла телеграмма, в которой сообщалось, что Кайо угрожал зачитать несколько конфиденциальных расшифровок в зале суда[1396]1396
  Christopher Andrew, «Governments and Secret Services: A Historical Perspective», International Journal, 34/2 (1979), p. 174.


[Закрыть]. Но более вероятно, что Вивиани – человек глубоко миролюбивый – был встревожен неуклонно усиливающимся воинственным настроением на проходивших франко-русских переговорах. По крайней мере, так определенно думал де Робьен. Французскому атташе было ясно, что Вивиани «был раздавлен всеми этими проявлениями воинственного духа». 22 июля, как заметил де Робьен, не было разговоров ни о чем, кроме войны: «казалось, что атмосфера изменилась по сравнению с прошлым вечером». Он рассмеялся, когда морские пехотинцы, которые находились на борту «Франции», пожаловались ему, что их беспокоит перспектива подвергнуться немецкому нападению на обратном пути в Дюнкерк, но их нервозность была зловещим признаком. Кульминационным моментом стал четверг, 23 июля – последний день визита Пуанкаре в Россию, – когда главы государств присутствовали на военном смотре, в котором участвовало 70 000 человек, маршировавших под военную музыку, в основном под «Полк Самбры-и-Мааса» и «Лотарингский марш», который, похоже, русские посчитали «личным гимном Пуанкаре». Особенно поразительным было то, что солдаты были одеты не в изысканную церемониальную униформу, а в полевую форму цвета хаки, которую они носили во время маневров, – де Робьен интерпретировал это как еще один симптом всеобщего нетерпеливого стремления к войне[1397]1397
  De Robien, «Voyage de Poincaré», fos. 56–58.


[Закрыть].

Пуанкаре и Палеолог стали свидетелями одного из самых любопытных проявлений союзнической солидарности вечером 22 июля, когда великий князь Николай Николаевич, командующий императорской гвардией, дал обед для гостей в Красном Селе, популярном дачном пригороде Санкт-Петербурга, где было много красивых загородных домов, в том числе летние резиденции царей. Обед был организован очень живописно: три длинных стола установили в полуоткрытых шатрах вокруг недавно политого цветника, распространявшего потрясающий аромат только что распустившихся цветов. Когда прибыл французский посол, его встретили Анастасия, жена великого князя Николая, и ее сестра Милица, которая была замужем за братом Николая Петром Николаевичем. Сестры были дочерями чрезвычайно энергичного и амбициозного короля Черногории Николы I Петровича. «Вы же понимаете, – щебетали они (обе пытались говорить одновременно), – что мы переживаем исторические дни!

На завтрашнем смотре оркестры будут играть только «Лотарингский марш» и «Полк Самбры-и-Мааса». Я получила телеграмму от отца (зашифрованную, как мы договаривались) сегодня. Он пишет мне, что война начнется еще до конца месяца… Какой он герой, мой отец!.. Он достоин Илиады! Вы только гляньте на эту шкатулку, которую я всегда ношу с собой. В ней немного земли Лотарингии, настоящей Лотарингии, которую я собрала за границей, когда была во Франции с мужем два года назад. Посмотрите на почетный стол: там в вазах – чертополох. Я не хотела, чтобы там стояли другие цветы. Это чертополох Лотарингии, разве вы не видите! Я сорвала несколько цветков на аннексированной земле, привезла их сюда и посеяла семена в своем саду… Милица, продолжай развлекать господина посла. Расскажи ему, что сегодняшний день значит для нас, пока я пойду встречать царя…[1398]1398
  Paléologue, An Ambassador’s Memoirs, p. 15.


[Закрыть]

Милица говорила вовсе не о символических, а о самых настоящих земле и цветах. Письмо французского военного атташе в Санкт-Петербурге генерала Лагиша от ноября 1912 года подтверждает, что летом того же года, когда ее муж присутствовал на французских маневрах возле Нанси, великая княгиня отправила человека через границу в контролируемую Германией Лотарингию с инструкциями по сбору чертополоха и земли. Она привезла кусты чертополоха обратно в Россию, ухаживала за ними до тех пор, пока они не укоренились, а затем высадила семена в привезенный из Лотарингии грунт, тщательно поливала, пока не выросли новые растения, после смешала лотарингскую землю с русской почвой, чтобы символизировать франко-русский союз, и отдала ее и цветы своему садовнику, с предупреждением, что, если чертополох погибнет, он потеряет работу. Именно эти цветы украсили стол французской делегации в июле 1914 года[1399]1399
  Этот анекдот сообщается в письмах Лагиша тогдашнему французскому послу в Санкт-Петербурге (Жоржу Луи) и военному министру Франции от 25 ноября 1912 года; с ними можно ознакомиться в Service Historique de la Défence, Château de Vincennes, Carton 7 N1478. Я благодарен профессору Полю Робинсону из Высшей школы общественных и международных отношений Университета Оттавы за то, что он привлек мое внимание к этому документу и предоставил мне ссылку.


[Закрыть]. Эти экстравагантные жесты имели реальное политическое значение: муж Анастасии, великий князь Николай, панславист и ближайший родственник – двоюродный брат – царствующего монарха, был среди тех, кто наиболее активно оказывал давление на Николая II, пропагандируя военное вмешательство в поддержку Сербии, если Австрия будет оказывать давление на Белград с «неприемлемыми» требованиями.

Черногорская рапсодия продолжалась во время обеда, когда Анастасия потчевала своих соседей пророчествами: «Непременно скоро начнется война… От Австрии ничего не останется… Вы получите назад Эльзас и Лотарингию… Наши армии встретятся в Берлине… Германия будет уничтожена…»[1400]1400
  Paléologue, An Ambassador’s Memoirs, p. 15.


[Закрыть] и так далее. Пуанкаре тоже принял свою порцию агитации от русских принцесс. Он сидел рядом с Сазоновым, когда во время антракта в балете к ним подошли Анастасия и Милица и начали упрекать своего министра иностранных дел за недостаточный энтузиазм в поддержку Сербии. И снова вялость министра иностранных дел побуждала французов задуматься, хотя Пуанкаре с удовлетворением отметил, что «царь, со своей стороны, не будучи столь же восторженным, как две великие княжны, мне кажется, настроен более решительно, чем Сазонов, защищать Сербию дипломатически»[1401]1401
  Пуанкаре, дневниковая запись 22 июля 1914 г., Notes journalières, BNF 16027.


[Закрыть].

Весь этот диссонанс, впрочем, не помешал партнерам по альянсу согласовать общий курс действий. В 18:00 23 июля, вечером в день отъезда французской делегации, Вивиани, который, казалось, несколько оправился от «печеночных колик», согласовал с Сазоновым инструкции, которые следовало направить послам России и Франции в Вене. Послы должны были провести дружественный совместный демарш, рекомендуя Австрии соблюдать умеренность и выражая надежду, что она не сделает ничего, что могло бы поставить под угрозу честь или независимость Сербии. Эти слова, конечно, были тщательно подобраны, чтобы заранее парировать ноту с ультиматумом, которую, как обе стороны уже знали, австрийцы собирались вручить в Белграде. Джордж Бьюкенен согласился предложить своему правительству отправить аналогичное сообщение[1402]1402
  Пуанкаре, дневниковая запись 23 июля 1914 г., ibid.


[Закрыть].

В тот вечер перед отъездом, во время прощального ужина на палубе линкора «Франция», между Вивиани и Палеологом произошел весьма символичный спор по поводу формулировок в коммюнике, которое должно было быть предоставлено прессе по итогам визита. Проект Палеолога заканчивался упоминанием Сербии следующими словами:

Оба правительства обнаружили, что их взгляды и намерения по поддержанию баланса сил в Европе, особенно на Балканском полуострове, абсолютно идентичны.

Вивиани был недоволен такой формулировкой: «Я думаю, что она слишком сильно вовлекает нас в балканскую политику России», – сказал он. Был составлен еще один, менее экзальтированный вариант:

Только что завершившийся визит Президента Французской Республики, нанесенный Е.В. императору Российскому, дал двум дружественным и союзным правительствам возможность обнаружить, что они полностью согласны во взглядах на различные проблемы, которые забота о мире и балансе сил в Европе поставила перед державами, особенно на Балканах[1403]1403
  Paléologue, An Ambassador’s Memoirs, pp. 16–17.


[Закрыть].

Это было прекрасным упражнением в искусстве эвфемизма. Однако, несмотря на осторожный тон, пересмотренное коммюнике было легко расшифровано и использовано либеральными и панславянскими российскими газетами, которые начали открыто настаивать на военном вмешательстве в поддержку Белграда[1404]1404
  De Robien, «Voyage de Poincaré», fo. 62.


[Закрыть].

Пуанкаре был не особенно доволен тем, как прошел ужин. Сильный послеполуденный дождь практически сорвал навес на кормовой палубе, под которым предполагалось разместить гостей, и корабельный повар не воспользовался возможностью прославиться – суп запоздал, и «никто не похвалил ни одного блюда», как позже заметил Пуанкаре. Но президент мог себе позволить быть довольным общим результатом визита. Он пришел проповедовать Евангелие твердости духа, и его слова упали на благодатную почву. Твердость в этом контексте означала непримиримое сопротивление любым действиям Австрии против Сербии. Ни из одного источника невозможно извлечь предположение, что Пуанкаре или его российские собеседники вообще задумывались о том, было ли у Австро-Венгрии право на принятие каких-либо законных мер после Сараевского убийства. Не было необходимости ни в импровизациях, ни в новых политических заявлениях – Пуанкаре просто твердо придерживался курса, намеченного им летом 1912 года. Это помогает понять, почему, в отличие от своих спутников, он оставался столь спокоен на протяжении всего визита. Для него это было развертыванием того изначального балканского сценария, который обсуждался на бесчисленных франко-российских переговорах. Если русские будут так же твердо стоять на своем, все пойдет так, как и было задумано. Пуанкаре называл это политикой мира, потому что в его представлении, Германия и Австрия вполне могли отступить перед лицом такой непоколебимой солидарности. Но если все же этот курс потерпит неудачу, были вещи похуже, чем война на стороне могущественной России и, как можно было надеяться, военной, морской, торговой и промышленной мощи Великобритании.

Де Робьена, наблюдавшего за президентом с близкого расстояния, весь этот спектакль не впечатлил. Он чувствовал, что Пуанкаре, давая заверения и обещания Николаю II, сознательно действовал через голову Вивиани – премьера и министра иностранных дел. Незадолго до их расставания Пуанкаре напомнил царю: «На этот раз мы должны держаться твердо».

Практически в этот самый момент [вспоминал де Робьен] Белграду был предъявлен австрийский ультиматум. Наши противники тоже решили «держаться твердо». С обеих сторон полагали, что этого «блефа» будет достаточно для достижения успеха. Никто из игроков не думал, что придется идти до конца. Так началась эта трагическая покерная партия[1405]1405
  Ibid., fols. 62–63.


[Закрыть].

Позже Палеолог напишет, что в природе великих людей заложена склонность играть в такие роковые игры. «Человек действия», которого он описывал в своей книге о Кавуре, становится «игроком, поскольку каждое серьезное действие подразумевает не только ожидание будущего, но и претензию на способность определять события, направлять и контролировать их»[1406]1406
  Paléologue, Cavour, p. 70.


[Закрыть].