Текст книги "Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году"

Каков будет результат подобных высказываний в актуальной политике? Любой министр иностранных дел или посол в современной демократии, который пустился бы в такие крайне неуместные рассуждения или фантазии, был бы немедленно уволен или отозван. Но насколько действительно важны были эти монаршие оплошности в широком плане? Крайняя непоследовательность высказываний кайзера затрудняет оценку их влияния. Если бы Вильгельм имел ясное и последовательное видение политики, которую проводил, мы могли бы просто соизмерить намерения с результатами, но его намерения всегда были неопределенными, а его внимание не фокусировалось надолго на чем-то одном. В конце 1890-х кайзер с энтузиазмом ухватился за проект по созданию «Новой Германии» (Neudeutschland) в Бразилии и «нетерпеливо потребовал», чтобы миграция в этот регион поощрялась и увеличивалась как можно быстрее – разумеется, из этой затеи ничего не вышло. В 1899 году он сообщил Сесилу Родсу, что намерен превратить «Месопотамию» в немецкую колонию. В 1900 году, во время Боксерского восстания, он выдвигает предложение, чтобы немцы отправили в Китай целый армейский корпус с целью раздела страны. В 1903 году он еще раз заявил: «Наша цель – Латинская Америка!» и призвал главный морской штаб – у которого, по-видимому, не было более достойных занятий – подготовить планы вторжения на Кубу, Пуэрто-Рико и Нью-Йорк, планы, которые были заведомо пустой тратой времени, поскольку (среди прочего) Генеральный штаб никогда не согласился бы предоставить необходимые войска[527]527
  Röhl, Der Weg in den Abgrund, pp. 253, 125, 109, 269.


[Закрыть].

Кайзер подхватывал идеи, воодушевлялся ими, затем они ему наскучивали или он в них разочаровывался и отбрасывал. Он мог целую неделю злиться на русского царя, но уже на следующей он вновь был очарован им[528]528
  См. Гольштейн – Эйленбургу, Берлин, 20 октября 1891 г., цит. по: Röhl (ed.), Philipp Eulenburgs Politische Korrespondenz (3 vols., Boppard am Rhein, 1976–1983), vol. 1, p. 716.


[Закрыть]. Он составлял бесконечные проекты союзов: с Россией и Францией против Японии и Великобритании; с Россией, Великобританией и Францией против США; с Китаем и Америкой против Японии и Тройственной Антанты, или с Японией и США против Антанты и т. д.[529]529
  Röhl, Der Weg in den Abgrund, pp. 82, 90.


[Закрыть] Осенью 1896 года, когда отношения между Великобританией и Германией охладились из-за напряженности по поводу статуса Трансвааля, кайзер предложил создать континентальную лигу с Францией и Россией для совместной защиты колониальных владений от Британии. Практически в то же время он играл в идею устранения причин конфликта с Великобританией, просто отказавшись от всех немецких колоний, кроме тех, что были в Восточной Африке. Но к весне 1897 года Вильгельм отказался от этой идеи и предложил Германии установить более тесные отношения с Францией[530]530
  Harald Rosenbach, Das deutsche Reich, Grossbritannien und der Transvaal (1896–1902). Anfänge deutsch-britischer Entfremdung (Göttingen, 1993), pp. 58–61; о подобной путанице в политике кайзера на Дальнем Востоке см.: Gordon Craig, Germany 1866–1945 (Oxford, 1981), p. 244.


[Закрыть].

Вильгельм не довольствовался тем, что писал своим министрам записки и резолюции, он также напрямую высказывал свои идеи представителям иностранных держав. Иногда его выступления противоречили направлению официальной политики, иногда они поддерживали ее. Иногда он воодушевлялся настолько, что получалась пародия на официальную точку зрения. В 1890 году, когда министерство иностранных дел охладило отношения с французами, Вильгельм снова приложил усилия к их потеплению. Он сделал то же самое во время марокканского кризиса 1905 года – пока министерство иностранных дел усиливало давление на Париж, Вильгельм заверил различных иностранных генералов и журналистов и бывшего французского посланника, что он стремится к примирению с Францией и не собирается рисковать войной из-за Марокко. В марте, накануне своего отъезда в Танжер, кайзер выступил в Бремене с речью, в которой объявил, что уроки истории научили его «никогда не стремиться к пустой власти над миром». Он добавил, что Германская империя должна заслужить «абсолютное доверие как спокойный, честный и мирный сосед». Ряд высокопоставленных политических деятелей – особенно среди ястребов в военном командовании – считали, что эта речь сорвала планы официально проводимой в Марокко политики[531]531
  Röhl, Der Weg in den Abgrund, p. 375; Holger Afflerbach, Falkenhayn: Politisches Denken und Handeln im Kaiserreich (Munich, 1994), pp. 58–59.


[Закрыть].

В январе 1904 года, сидя рядом с королем Бельгии Леопольдом (который приехал в Берлин, чтобы отпраздновать день рождения Вильгельма) на торжественном ужине, Вильгельм воспользовался случаем, чтобы сообщить ему, что он ожидает, что Бельгия встанет на сторону Германии в случае войны с Францией. Если бельгийский король решит поддержать Германию, пообещал Вильгельм, бельгийцы получат новые территории на севере Франции, а Вильгельм наградит бельгийского короля «короной старой Бургундии». Когда опешивший Леопольд ответил, что его министры и бельгийский парламент вряд ли примут такой фантастический и дерзкий план, Вильгельм возразил, что не может уважать монарха, который считает себя ответственным перед министрами и депутатами, а не перед Господом Богом. Если бельгийский король не проявит большую настойчивость, кайзер будет вынужден действовать «исходя из чисто стратегических принципов» – другими словами, вторгнуться в Бельгию и оккупировать ее. Говорят, что Леопольд был так расстроен этими замечаниями, что, вставая со своего места в конце трапезы, надел шлем задом наперед[532]532
  Этот эпизод описан в Röhl, Der Weg in den Abgrund, p. 348.


[Закрыть].

Именно из-за подобных эпизодов министры Вильгельма стремились держать его в стороне от процесса принятия решений. Отсюда вытекает и поразительный факт, что самое важное внешнеполитическое решение во время правления Вильгельма – не продлевать договор перестраховки с Россией в 1890 году – было принято без участия и без предварительного уведомления кайзера[533]533
  K. Hildebrand, Das vergangene Reich. Deutsche Aussenpolitik von Bismarck bis Hitler 1871–1945 (Stuttgart, 1995), pp. 155–156; Rainer Lahme, Deutsche Aussenpolitik 1890–1894. Von der Gleichgewichtspolitik Bismarcks zur Allianzstrategie Caprivis (Göttingen, 1994), p. 18; N. Rich, M. H. Fisher and W. Frauendienst (eds.), Die geheimen Papiere Friedrich von Holsteins (4 vols., Göttingen, Berlin, Frankfurt, 1957), vol. 1, p. 130.


[Закрыть]. Летом 1905 года канцлер Бернгард фон Бюлов доверил Вильгельму задачу представить Николаю II предложение о союзе у финского побережья в Бьоркё, а по возвращении кайзера обнаружил, что Вильгельм осмелился внести изменения в проект договора. В ответ канцлер подал в отставку. Напуганный перспективой того, что его бросит самый могущественный чиновник, Вильгельм немедленно отступил; Бюлов согласился остаться на своем посту, и поправка к договору была снята[534]534
  Вильгельм – Бюлову, 11 августа 1905 г., цит. по: GP, vol. 19/2, pp. 496–8; см. также: Katherine Lerman, The Chancellor as Courtier Bernhard von Bülow and the Governance of Germany, 1900–1909 (Cambridge, 1990), pp. 129–30; Christopher Clark, Kaiser Wilhelm II. A Life in Power (London, 2008), pp. 99–100.


[Закрыть].

Кайзер постоянно жаловался на то, что его не допускают к принятию решений, отказывают в доступе к важным дипломатическим документам. Он бывал особенно расстроен, когда сотрудники внешнеполитического ведомства требовали подвергнуть досмотру его личную переписку с главами иностранных государств. Например, разразился скандал, когда в 1908 году посол Германии в Вашингтоне Шпек фон Штернбург отказался передать Рузвельту письмо Вильгельма, в котором кайзер выражал свое глубокое восхищение американским президентом. Дипломатов беспокоило не политическое содержание письма, а скорее эксцентричность и незрелость его тона. Как заметил один из дипломатов, определенно недопустимо, чтобы государь Германской империи писал президенту Соединенных Штатов, «как ослепший от любви школьник может писать смазливой белошвейке»[535]535
  Röhl, Der Weg in den Abgrund, p. 543.


[Закрыть].

Безусловно, его высказывания вызывали тревогу. В ситуации, когда правительства напряженно ломали голову над намерениями друг друга, они могли быть даже потенциально опасными. Тем не менее мы должны иметь в виду три момента. Во-первых, в таких словесных эскападах кайзер исполнял роль лидера и правителя, которую он не мог реализовать на практике. Во-вторых, эти риторические угрозы всегда были связаны с воображаемыми сценариями, в которых Германия была стороной, подвергшейся нападению. Непристойное предложение Леопольду было замыслом не наступательного плана, а частью немецкого ответа на нападение французов. Что было странным в его размышлениях о возможной необходимости нарушения бельгийского нейтралитета в будущем конфликте, так это не сама идея вторжения как такового – вариант вторжения в Бельгию обсуждался и взвешивался также французским и британским генеральными штабами, – но контекст, в котором оно был затронуто, и личности двух собеседников. Одна из многих удивительных черт характера кайзера заключалась в том, что он был совершенно неспособен адаптировать свое поведение к условностям и ограничениям, которые подразумевало его высокое положение. Слишком часто он выступал не как монарх, а как возбужденный подросток, дающий волю идеям, которыми в данный момент поглощен. Он был ярким представителем той эдвардианской части общества, клубного зануды, который бесконечно излагает какой-то свой пестуемый проект человеку, сидящему в соседнем кресле. Неудивительно, что перспектива быть пойманным за пуговицу кайзером за обедом или ужином, когда побег был невозможен, вселяла страх в сердца многих европейских королевских особ.

Вмешательства Вильгельма сильно нервировали сотрудников министерства иностранных дел Германии, но мало повлияли на курс немецкой политики. В самом деле, возможно отчасти именно это усиливающееся чувство бессилия и оторванности от реальных рычагов власти периодически разжигало фантазии Вильгельма о будущих мировых войнах между Японией и США, вторжениях в Пуэрто-Рико, крестовом походе против Британской империи, немецком протекторате над Китаем и тому подобном. Это были сценарии заядлого геополитического фантазера, а не политика как таковая. И всякий раз, когда реальный конфликт казался неизбежным, Вильгельм придерживал коней и быстро находил причины, по которым Германия не должна была ввязываться в войну. Когда в конце 1905 года напряженность в отношениях с Францией достигла пика, Вильгельм испугался и сообщил канцлеру Бюлову, что социалистическая агитация внутри страны полностью исключает любые наступательные действия за рубежом. В следующем году, потрясенный новостью о том, что король Эдуард VII только что нанес внеплановый визит отставному министру иностранных дел Франции Теофилю Делькассе, он предупредил канцлера, что артиллерия и флот Германии не готовы к противостоянию в конфликте[536]536
  Ibid., pp. 366, 473; Гольштейн, недатированная записка, Rich, Fischer and Frauendienst (eds.), Geheime Papiere, vol. 4, p. 366.


[Закрыть]. Вильгельм мог вести грозные речи, но когда возникали реальные проблемы, он имел обыкновение разворачиваться и прятаться в укрытие. Именно так он поступил во время июльского кризиса 1914 года. «Любопытная вещь, – заметил Жюль Камбон, посол Франции в Берлине в письме высокопоставленному чиновнику министерства иностранных дел Франции в мае 1912 года, – видеть, как этот человек, столь внезапный, такой безрассудный и импульсивный на словах, полон осторожности и терпения в действии»[537]537
  Жюль Камбон – Морису Палеологу, Берлин, 10 мая 1912 г., AMAE PA-AP, 43 Jules Cambon 56, fo. 204


[Закрыть].

Обзор деятельности монархов начала двадцатого века показывает их непостоянное и в конечном счете относительно небольшое влияние на реальную картину политики. Император Австро-Венгрии Франц Иосиф прочитывал огромное количество депеш и регулярно встречался со своими министрами иностранных дел. Тем не менее, несмотря на всю колоссальную работу в качестве «первого бюрократа» своей империи, Франц Иосиф, как и Николай II, обнаружил, что невозможно не утонуть в океане информации, которая попадала на его рабочий стол. Не было сделано ничего для того, чтобы он распределял свое время в соответствии с относительной важностью возникающих вопросов[538]538
  Jean-Paul Bled, Franz Joseph, trans. Theresa Bridgeman (London, 1994), pp. 200–203.


[Закрыть]. Внешняя политика Австро-Венгрии определялась не исполнительными указами императора, а взаимодействием фракций и лобби внутри и вокруг министерства иностранных дел. Виктор Эммануил III, король Италии (годы правления 1900–1946), работал гораздо менее усердно, чем Франц Иосиф, – большую часть времени он проводил в Пьемонте или в своих поместьях в Кастельпорциано, и, хотя он действительно пытался вникать в некоторые дипломатические депеши, он также проводил около трех часов в день, читая газеты и методично отмечая найденные в них ошибки. Итальянский король поддерживал тесные отношения со своими министрами иностранных дел, и он, безусловно, одобрил важное решение о захвате Ливии в 1911 году, но его прямых вмешательств в политику было немного, и случались они нечасто[539]539
  R. J. B. Bosworth, Italy, the Least of the Great Powers: Italian Foreign Policy before the First World War (Cambridge, 1979), pp. 14–17.


[Закрыть]. Николай II мог отдавать предпочтение той или иной фракции или министру и тем самым подрывать единство правительства, но не мог определять повестку дня, особенно после фиаско Русско-японской войны. Вильгельм II был более энергичным, чем Николай, но его министры лучше, чем их российские коллеги, умели защитить процесс выработки политики от вмешательства сверху. Инициативы Вильгельма в любом случае были слишком разрозненными и плохо скоординированными, чтобы предоставлять какую-либо альтернативную платформу.

Независимо от того, пытались ли они агрессивно вмешиваться в политический процесс, или нет, континентальные монархи тем не менее – в силу самого своего существования – оставались фактором риска в международных отношениях. В лишь отчасти демократизированных системах, присутствие суверенов, которые были предполагаемым центром политической воли соответствующих политиков своей страны, с доступом ко всем государственным документам и персоналу и с окончательной ответственностью за каждое административное решение, создавало двусмысленность. Чисто династическая внешняя политика, когда монархи встречались друг с другом для решения великих государственных дел, была более неуместна – бесполезная встреча в Бьоркё доказала это. Тем не менее соблазн рассматривать монарха как рулевого и олицетворение исполнительной власти все еще был силен среди дипломатов, государственных деятелей и особенно самих монархов. Их присутствие создавало стойкую неуверенность в том, где именно находится стержень процесса принятия решений. В этом смысле короли и императоры могли стать источником неопределенности в международных отношениях. В результате это отсутствие ясности препятствовало попыткам установить безопасные и прозрачные отношения между государствами.

Монархические структуры также искажали иерархию подчинения внутри ветвей исполнительной власти. В Италии, например, было неясно, кто фактически командовал армией – король, военный министр или начальник Генерального штаба. Начальник итальянского Генштаба сделал все возможное, чтобы не допустить участия гражданских лиц в его встречах со своими немецкими и австрийскими коллегами, а гражданские официальные лица в ответ отстранили военных от политических решений – в результате начальник Генштаба Италии даже не был проинформирован о положениях Тройственного союза, определяющих условия, при которых от Италии могли потребовать вступления в войну для помощи своим союзникам[540]540
  Fortunato Minniti, «Gli Stati Maggiori e la politica estera italiana», in R. J. B. Bosworth and Sergio Romano (eds.), La Politica estera italiana (1860–1985) (Bologna, 1991), p. 120; Bosworth, Italy, the Least of the Great Powers, p. 219.


[Закрыть].

В такой ситуации – а мы можем обнаружить похожие проблемы во всех континентальных монархиях – король или император были единственной точкой, в которой сходились отдельные нити командования. Если он не выполнял консолидирущую функцию, если корона не могла компенсировать недостатки конституции, система оставалась незаконченной, потенциально несвязной. И континентальные монархи часто действительно терпели неудачу в этой роли, или, скорее, они отказывались выполнять ее в первую очередь, потому что надеялись, имея дело отдельно с ключевыми должностными лицами в исполнительной власти, сохранить то, что осталось в системе от их собственной инициативы и превосходства. А это, в свою очередь, пагубно сказывалось на процессах принятия решений. В среде, где решение, принятое ответственным министром, могло быть отвергнуто или торпедировано коллегой или соперником, министрам часто было трудно определить, «как их деятельность вписывается в общую картину»[541]541
  Lieven, Nicholas II, p. 105.


[Закрыть]. Возникающая в результате всеобщая путаница побуждала министров, чиновников, военных и дипломатов считать себя вправе защищать свою позицию в дебатах, но не нести личной ответственности за результаты проводимой политики. В то же время давление, требующее заручиться благосклонностью монарха, стимулировало атмосферу соревнования и подхалимства, препятствовавшую межведомственным консультациям, которые могли бы привести к более сбалансированному подходу к принятию решений. Следствием этого стала культура фракционности и избыточной риторичности, которая принесла опасные плоды в июле 1914 года.

Если монархи не определяли курс внешней политики, кто это делал? Очевидным ответом наверняка будет: министры иностранных дел. Эти люди руководили деятельностью дипломатического корпуса и министерств иностранных дел, читали и отвечали на самые важные иностранные депеши и были ответственны за разъяснение и обоснование политики парламенту и общественности. В действительности, однако, способность министров иностранных дел формировать политику – в зависимости от державы – колебалась и варьировалась, по крайней мере, в такой же степени, как и политическое могущество монархов. Их влияние зависело от ряда факторов: влиятельности и благосклонности других министров, особенно премьер-министров, отношений с монархом и его поведения, готовности высокопоставленных чиновников министерства иностранных дел и послов поддерживать политику министра и уровня фракционной нестабильности внутри системы в целом.

В России министр иностранных дел и его семья занимали личные апартаменты в самом министерстве, огромном темно-красном здании на большой площади перед Зимним дворцом, так что его общественная жизнь, а также жизнь его жены и детей были переплетены с работой[542]542
  Его дети, например, играли с детьми послов дружественных стран, см.: Helene Izvolsky, «The Fateful Years: 1906–1911», Russian Review, 28/2 (1969), pp. 191–206.


[Закрыть]. Его способность формировать политику определялась динамикой политической системы, параметры которой были пересмотрены после Русско-японской войны и революции 1905 года. Группа влиятельных министров приступила к созданию более надежной структуры принятия решений, которая позволила бы исполнительной власти сбалансировать внутренние и внешние императивы и подчинить дисциплине самых высокопоставленных чиновников. Как именно это должно быть достигнуто, оставалось предметом споров. Самым энергичным и талантливым из реформаторов был Сергей Витте, эксперт по финансам и экономической политике, который подал в отставку в 1903 году, поскольку выступал против проводимой правительством наступательной политики в Корее. Витте хотел создать «кабинет» во главе с «премьер-министром», который мог бы не только подчинить дисциплине своих коллег-министров, но и контролировать их доступ к царю. Более консервативный министр финансов Владимир Коковцов[543]543
  Коковцов ушел с поста министра финансов в октябре 1905 года, на время реформы Совета министров, но вернулся на эту должность в апреле 1906 года, после отставки Витте и сохранял ее до февраля 1914 года. С 1911 года он совмещал должности министра финансов и председателя Совета министров.


[Закрыть] рассматривал эти предложения как покушение на принцип царского самодержавия, которое он считал единственной формой правления, подходящей для российских условий. Был достигнут компромисс: создан своего рода кабинет в форме Совета министров, и его председатель или премьер-министр получил право увольнять несговорчивого министра. Но «право на индивидуальный отчет» – другими словами, право министров представлять свои взгляды царю независимо от председателя совета – было сохранено.

В результате получилась несколько незавершенная конструкция, в которой все зависело от баланса инициативы между сменявшими друг друга председателями, их министрами и царем. Если председатель был решительным и сильным, он мог навязать свою волю министрам. Но если уверенный в себе министр мог заручиться поддержкой царя, он имел возможность пойти своим путем вопреки мнению совета. С назначением Петра Столыпина председателем Совета министров летом 1906 года новая система приобрела харизматичного и доминирующего лидера. И новый министр иностранных дел Александр Извольский выглядел как политик, способный заставить новую систему работать. Он считал себя человеком «новой политики» и вскоре создал в министерстве иностранных дел отдел для работы с Думой. Тон его обращения с царем был уважительным, но менее почтительным, чем у его предшественников. Он был приверженцем реформы и модернизации министерства, и он был откровенным энтузиастом «единого правительства»[544]544
  David MacLaren McDonald, United Government and Foreign Policy in Russia, 1900–1914 (Cambridge, MA, 1992), pp. 84–5, 94–6.


[Закрыть]. Что наиболее важно, он соглашался с большинством своих коллег в Совете министров в отношении урегулирования отношений с Великобританией.

Однако вскоре выяснилось, что взгляды Извольского на российскую внешнюю политику в ключевых моментах расходятся со взглядами его коллег. Столыпин и Коковцов считали, что англо-русская конвенция дает возможность отказаться от довоенного авантюризма и сосредоточиться на задачах внутренней консолидации и экономического роста. Однако для Извольского соглашение с Англией было своего рода лицензией на проведение более агрессивной политики. Извольский полагал, что теплые отношения, установленные Конвенцией, позволят ему добиться согласия Лондона на свободный проход российских военных кораблей через черноморские проливы. Это были не пустые мечты: министр иностранных дел Великобритании сэр Эдвард Грей прямо призвал Извольского думать в этом направлении. В разговоре с российским послом в Лондоне в марте 1907 года Грей заявил, что, если между двумя странами «будут установлены постоянные хорошие отношения, Англия не станет считать необходимым дальнейшее поддержание существующего порядка» пользования проливами[545]545
  Меморандум Эдварда Грея от 15 марта 1907 г.; Грей – Николсону, Лондон, 19 марта 1907 г., TNA FO 418/38, fos. 79, 90–91.


[Закрыть].

Именно на этом фоне Извольский начал в 1908 году свои роковые переговоры с Эренталем, в которых он пообещал от имени России одобрение аннексии Боснии и Герцеговины в обмен на поддержку Австрии в пересмотре соглашений по урегулирования режима проливов. Соглашение с Эренталем должно было стать первым шагом к их всестороннему пересмотру. Этот демарш был предпринят при поддержке царя; возможно даже, именно Николай II подтолкнул Извольского к тому, чтобы предложить австрийцам подобную сделку. Будучи до 1904 года ярым сторонником дальневосточной экспансии, царь теперь сосредоточил свое внимание на проливах: «мысль о взятии Дарданелл и Константинополя», как вспоминал один русский политик, «была постоянной мыслью»[546]546
  П. H. Милюков, Воспоминания (Москва, 1991), с. 306.


[Закрыть]. Рискуя получить несогласие Столыпина, Коковцова и других министров, Извольский воспользовался правом на индивидуальный доклад. Это был кульминационный момент политической независимости министра иностранных дел – независимости, достигнутой за счет игры на противоречиях между различными центрами силы в системе. Но триумф оказался недолгим. Поскольку в Лондоне не было достигнуто никаких соглашений, линия Извольского провалилась. Он был опозорен в глазах русского общественного мнения, а по возвращении столкнулся с гневом Столыпина и Коковцова.

Таким образом, в краткосрочной перспективе, политический провал во время Боснийского кризиса (как и поражение в войне с Японией) привело к восстановлению коллективной власти Совета министров. Царь потерял инициативу, по крайней мере, на время. Извольский был вынужден отступить и подчиниться дисциплине «единого правительства». Столыпин же достиг пика своего могущества. Консервативные сторонники самодержавия начали с тревогой смотреть на него как на чрезмерно могущественного «лорда» или «великого визиря», узурпировавшего власть своего имперского суверена. Решение сменить Извольского на Сергея Сазонова в сентябре 1910 года, по всей видимости, укрепило господство Столыпина. Сазонов был относительно молодым дипломатом, имел небольшой опыт работы на высших канцелярских должностях в министерстве иностранных дел и не обладал связями в аристократических и придворных кругах. Он мало знал о петербургской политике и почти не имел влияния в правительстве. Его главные достоинства, как отмечали критически настроенные сторонние наблюдатели, – это репутация «посредственности и послушного исполнителя» и тот факт, что он был шурином Столыпина[547]547
  McDonald, United Government, pp. 153, 157–158; Andrew Rossos, Russia and the Balkans. Inter-Balkan Rivalries and Russian Foreign Policy 1908–1914 (Toronto, 1981), p. 11; Ronald Bobroff, Roads to Glory. Late Imperial Russia and the Turkish Straits (London, 2006), pp. 13–15; Рональд Боброфф, Пути к славе. Российская империя и Черноморские проливы в начале ХХ века (Санкт-Петербург, 2021), с. 33–35.


[Закрыть].

Таким образом, после провала политики Извольского и его ухода с должности, внешняя политика России была не политикой министра иностранных дел, а председателя Совета министров Петра Столыпина, который считал, что России нужен мир любой ценой и что она должна проводить политику умиротворения на всех фронтах. Следствием этого стал период явного сближения с Берлином, несмотря на недавнюю напряженность из-за Боснии. В ноябре 1910 года, во время визита Николая II и Сазонова в Потсдам, состоялась известная дискуссия о железной дороге Берлин–Багдад, завершившаяся соглашением, ставшим кульминацией российско-германской разрядки[548]548
  Об истории Потсдамского соглашения см. Астафьев И. И., Русско-германские дипломатические отношения 1905–1911 гг. (Москва, 1972).


[Закрыть].

Убийство Столыпина поначалу мало изменило ориентацию российской политики. Сразу после смерти своего покровителя Сазонов начал борьбу за обретение своего собственного голоса в ней. Но слабость его позиции в сочетании со смертью Столыпина, в свою очередь, усилила дальнейшую потенциальную нестабильность внутри системы; самые опытные и уверенные в себе российские агенты за рубежом могли играть более независимую роль. В частности, два посланника, Н. В. Чарыков в Константинополе и Николай Гартвиг в Белграде, почувствовав ослабление контроля со стороны Санкт-Петербурга, предприняли потенциально опасные независимые инициативы, чтобы извлечь выгоду из ухудшающейся политической ситуации на Балканах[549]549
  О Гартвиге, см.: Rossos, Russia and the Balkans, pp. 50–51; о дипломатии Чарыкова в 1911 см.: Bobroff, Roads to Glory, pp. 23–26; Боброфф, Пути к славе, с. 53–56.


[Закрыть]. Послом во Франции был не кто иной, как бывший министр иностранных дел Александр Извольский, чья решимость формировать политику – особенно на Балканах – осталась неизменной после его возвращения на дипломатическую службу. Извольский вынашивал замыслы собственных интриг в Париже, при этом «третируя Сазонова через дипломатическую почту»[550]550
  McDonald, United Government, p. 166.


[Закрыть].

Ослабление Сазонова, однако, было временным. Постепенно он начал проводить свою собственную балканскую политику, используя слабость Коковцова, преемника Столыпина на посту председателя Совета министров. Ключевым моментом является то, что фокус российской внешней политики постоянно менялся. Власть протекала через систему, концентрируясь в разных точках: монарх, министр иностранных дел, премьер-министр, послы. Мы можем на самом деле говорить о своего рода «гидравлике силы», в которой усиление одного узла в системе вызывает ослабление других. А противоборствующая динамика внутри системы усиливалась напряжением между противоположными вариантами политики. Русские либеральные националисты и панславяне были, вероятно, сторонниками активной политики в отношении черноморских проливов и солидарности со славянскими «младшими братьями» на Балканском полуострове. Консерваторы, напротив, были склонны остро осознавать внутреннюю политическую и финансовую слабость России и опасности – как выразился Коковцов – проведения «активной внешней политики за счет крестьянского желудка»; поэтому они выступали за мирную политику любой ценой[551]551
  Цит. по: Lieven, Nicholas II, p. 82.


[Закрыть].

Например, когда весной 1909 года в Думе обсуждалось значение Боснийского кризиса, консерваторы, представленные Советом объединенного дворянства, утверждали, что аннексия никоим образом не нанесла ущерба интересам или безопасности России и что Россия должна проводить политику полного невмешательства в дела Балкан, стремясь к примирению с Берлином. Они утверждали, что настоящим врагом являлась Великобритания, которая пыталась подтолкнуть Россию к войне с Германией, чтобы укрепить британский контроль над мировыми рынками. Выступавшие против этой позиции профранцузские и пробританские либералы из Конституционно-демократической (кадетской) партии призвали к преобразованию Тройственной Антанты в Тройственный союз, который позволил бы России проецировать власть в балканском регионе и остановить упадок своего статуса великой державы[552]552
  Rossos, Russia and the Balkans, p. 9; Uwe Liszkowski, Zwischen Liberalismus und Imperialismus. Die zaristische Aussenpolitik vor dem Ersten Weltkrieg im Urteil Miljukovs und der Kadettenpartei 1905–1914 (Stuttgart, 1974), pp. 173–4.


[Закрыть]. Это была одна из центральных проблем, с которыми сталкивались все руководители внешней политики (и те, кто пытается понять их сегодня): «национальные интересы» были не объективным императивом, оказывающим давление на правительство извне, а проецированием частных интересов внутри самой политической элиты[553]553
  Об этом аспекте российской политики см.: Dietrich Geyer, Russian Imperialism. The Interaction of Domestic and Foreign Policy 1860–1914, trans. Bruce Little (Leamington Spa, 1987), pp. 293–317.


[Закрыть].