Текст книги "Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году"

Судебное расследование убийства началось практически сразу, как только Гаврило Принцип произвел свои роковые выстрелы. Через несколько часов после покушения, едва живой от яда, который он пытался проглотить, весь в синяках и ссадинах после попытки линчевания прямо на углу улицы Франца Иосифа, юноша уже стоял перед австрийским судебным следователем из Сараева Лео Пфеффером. «Молодой убийца, – вспоминал позже Пфеффер, – был низкорослым, худым, болезненного вида, с острыми чертами лица. Трудно представить себе, что такой хрупкий на вид человек мог совершить такое серьезное преступление». Поначалу казалось, что Принцип не может говорить, но когда Пфеффер обратился к нему напрямую, он ответил «совершенно твердым голосом, который становился все сильнее и увереннее»[1213]1213
  Цит. по: Remak, Sarajevo, p. 183.


[Закрыть]. В последующие дни молодой человек прилагал героические усилия, чтобы помешать австрийцам восстановить подоплеку преступления. Во время своего первого допроса после полудня 28 июня он утверждал, что действовал в одиночку и отрицал какую-либо связь с Чабриновичем. «Когда я услышал взрыв [бомбы, брошенной Чабриновичем], – заявил Принцип, – я сказал себе: вот тот, кто чувствует то же, что и я». На следующий день он добавил еще одну деталь, чтобы подкрепить правдивость своей версии: он был так ошеломлен грохотом от взрыва бомбы Чабриновича, что забыл выстрелить в эрцгерцога, когда тот проезжал по набережной Аппель, и был вынужден найти новую позицию, чтобы повторить попытку. Чабринович сначала подтвердил эту версию. В день убийства он также утверждал, что действовал без сообщников, используя бомбу, приобретенную у «анархиста» в Белграде, имя которого он не мог вспомнить.

Однако на следующее утро, в понедельник, 29 июня, Чабринович внезапно изменил свои показания. Теперь он признавал, что он и Принцип были сообщниками и вместе планировали преступление в Белграде. Бомбы и револьверы они получили в городе от «бывших партизан», людей, которые участвовали в Балканских войнах и сохранили свое оружие после демобилизации. Когда в ходе допроса на него надавили, чтобы идентифицировать этих «партизан», Чабринович назвал железнодорожника Цигановича, который был самым нижним звеном в цепочке командования Аписа. Когда Принципу предъявили эти показания в понедельник утром, он тоже признал, что они были сообщниками.

Вполне могло случиться, что расследование остановилось бы на этом этапе. Двое молодых людей рассказали правдоподобную и самодостаточную историю, и их показания совпадали. Пфеффер не был особенно агрессивным или пытливым следователем. К заключенным не применяли ни физического, ни психологического насилия и угроз, выходящих за рамки юридических приличий. Пфеффер, по-видимому, даже не собирался оказывать давление на подозреваемых путем сопоставления неправдоподобных или противоречащих друг другу деталей их показаний, поскольку считал независимые и добровольные свидетельские показания единственным надежным средством установления истины. В действительности о независимых показаниях не могло быть и речи, поскольку Чабринович и Принцип могли каждый в своей камере предварительного заключения перестукиваться друг с другом, используя систему кодированных ударов, о которых они прочитали в русском романе[1214]1214
  Ibid., p. 186.


[Закрыть].

То, что следствие все же двинулось дальше, случилось не благодаря расхождениям в показаниях бомбиста и стрелка, а стало результатом рутинной полицейской работы, ширящемся арестам и задержаниям, вызванным подозрением в том, что у убийц должны быть и другие сообщники[1215]1215
  Потиорек – Билинскому, Сараево, 29 июня 1914 г., ÖUAP, vol. 8, doc. 9947, p. 214.


[Закрыть]. Среди тех, кто таким образом попал в руки полиции, оказался не кто иной, как Данило Илич. У полиции не было веских доказательств против Илича. Они знали только, что он был знакомым Принципа и был связан с сербскими националистическими кругами. Илич, с другой стороны, понятия не имел, какой информацией о нем располагала полиция, и, должно быть, подозревал, что Принцип или Чабринович, или оба вместе уже сдали его. Когда полицейские доставили его к Пфефферу в среду, 1 июля, Илич запаниковал и предложил судебному следователю сделку о признании вины. Он раскроет все, что знает, если следователь пообещает ему защиту от смертной казни. Пфеффер не мог давать никаких обязывающих обещаний, но он сообщил Иличу, что австрийское законодательство рассматривает добровольное предоставление доказательств государственных преступлений как смягчающее обстоятельство.

Для струсившего Илича этого оказалось достаточно. Его признание разрушило версию, сочиненную Принципом и Чабриновичем, и вывело расследование на новый круг подозреваемых. Илич заявил, что бомбист и стрелок действовали не в одиночку. Они были членами группы из семи человек, трое из которых приехали из Белграда. Илич сам завербовал трех остальных. Он назвал каждого члена группы и даже сделал предположение относительно их текущего местонахождения. Потрясенный этими откровениями, Пфеффер бросился прочь из комнаты для допросов к телефонному аппарату. Были разосланы приказы об аресте всех названных лиц.

Первым был обнаружен Трифко Грабеж, третий член белградской ячейки. После выстрелов Принципа, Грабеж предпринял тщательные меры предосторожности, чтобы не вызвать подозрений. Он не торопясь двинулся от места убийства к дому своего дяди, где спрятал пистолет и бомбу. Затем он прошел через город к дому другого дяди, депутата боснийского парламента, где пообедал и провел ночь. На следующее утро он сел на поезд до Пале, своего родного города, откуда надеялся сбежать в Сербию. Его схватили в небольшом городке недалеко от сербской границы. В течение последующих девяти дней были арестованы Чубрилович и Попович. На свободе остался только Мехмедбашич. Он уже пересек границу с Черногорией и, таким образом, на тот момент находится вне досягаемости австрийской полиции. Но даже без ареста Мехмедбашича у полиции Сараева было более чем достаточно информации, которой следовало заняться. В показаниях Илича фигурировала масса сообщников террористов, включавшая школьного учителя, контрабандиста и множество несчастных крестьян, которые помогали юношам на их пути в Сараево, либо предоставляя им ночлег, либо переправлявших их или прятавших их оружие.

Проследить связь террористов с Сербским государством было сложнее. Само оружие было сербского производства – револьверы были произведены по сербской лицензии, а найденные бомбы оказались взяты с сербского государственного оружейного склада в Крагуеваце. Чабринович 29 июня назвал Цигановича, как человека, который снабдил их оружием и бомбами в Белграде. Но Циганович, боснийский серб, был скромной фигурой в террористической сети и в любом случае изгнанником из Боснии. Сама по себе его деятельность не указывает на соучастие в теракте официальных сербских структур. Даже если Циганович был, как считал итальянский историк Альбертини, агентом Николы Пашича и его информатором в «Черной руке»[1216]1216
  Luigi Albertini, The Origins of the War of 1914, trans. Isabella M. Massey (3 vols. Oxford, 1953), vol. 2, pp. 55, 97–98.


[Закрыть], эта роль могла быть только неформальной и, скорее всего, ускользнула бы от даже самого тщательного расследования. Иной была ситуация для майора Войи Танкошича, человека, хорошо известного в партизанском движении, гражданина Сербии и личного помощника начальника сербской военной разведки Аписа. Его имя назвал Илич, который заявил, что Танкосич не только снабдил убийц оружием, но также обучал стрельбе во время их пребывания в Белграде, и что именно он дал им указание покончить с собой после теракта, чтобы избежать ареста. Белградские юноши сначала отрицали, что им знаком этот человек. Только после того, как они один за другим были подвергнуты очной ставке с Иличем (и это был один из очень немногих случаев, когда очная ставка была использована для получения признательных показаний), Принцип, Чабринович и Грабеж признали, что Танкосич участвовал в подготовке теракта.

К этому времени, однако, с момента убийства прошло более двух недель, а австрийцы все еще ни на шаг не приблизились к Апису, настоящему автору заговора. Просматривая свидетельские показания, трудно не согласиться с историком Иоахимом Ремаком в том, что Принцип, Грабеж и Чабринович следовали стратегии преднамеренного запутывания следствия, которая привела «путем великолепной путаницы от первоначального отрицания к неохотному – и неполному – признанию»[1217]1217
  Remak, Sarajevo, pp. 194–196, 198.


[Закрыть]. Все трое постарались ограничить ущерб, нанесенный разоблачениями Илича, и предотвратить, насколько это возможно, обвинение официальных кругов в Белграде. Никто не упомянул о «Черной руке». Вместо этого они намекнули на связи между Цыгановичем и «Народной одбраной» – отвлекающий маневр, который уведет австрийских следователей далеко от истинного следа. А довольно апатичная методика допросов следователя Пфеффера дала арестованным террористам достаточно времени, чтобы согласовать свои истории, тем самым существенно замедлив формирование полной картины заговора.

Неторопливый прогресс сложного полицейского расследования, конечно, не помешал австрийскому политическому руководству интуитивно догадаться о связи заговора с Белградом или сформировать представление о его более широком контексте. Телеграммы, разосланные губернатором Боснии Потиореком всего через несколько часов после убийства, уже содержали намеки на причастность к покушению официальной Сербии. Он сообщал, что «метатель бомбы» Чабринович принадлежал к сербской социалистической группе, «которая обычно выполняет приказы из Белграда». Гаврило Принцип, студент «сербско-православного вероисповедания», какое-то время учился в Белграде, и в результате полицейских обысков была обнаружена «целая библиотека националистически-революционных публикаций сербского происхождения» в доме старшего брата Принципа в Хаджичах[1218]1218
  Потиорек – Билинскому, Сараево, 28 июня 1914 г.; Потиорек – Билинскому, Сараево, 28 июня 1914 г.; Потиорек – Билинскому, Сараево, 29 июня 1914 г., ÖUAP, vol. 8, docs. 9939, 9940, and 9947, pp. 208, 209, 213–214; о желании Потиорека успокоить свое возможное бессознательное чувство вины в связи с убийством, отдав приказ об аресте всех предположительно подозреваемых сербов в Боснии, см.: Jeřábek, Potiorek, p. 88.


[Закрыть]. Из посольства Австрии в Белграде пришла закодированная телеграмма, в которой сообщалось, что Чабринович работал в белградском издательстве за несколько недель до убийства. В более подробном отчете, отправленном 29 июня, австрийский посланник отметил, что юноши получили «политическое образование» в Белграде, и указал на связь убийства с образцами сербского национального мифа. Особое значение, писал он, для них имеет знаменитый средневековый убийца-мученик Милош Обилич, который «слывет героем везде, где живут сербы».

Я еще не осмелился бы обвинить белград[ское правительство] непосредственно в самом убийстве, но они, безусловно, косвенно виновны, и руководители террористов могут быть найдены не только среди необразованных повстанцев, но и в отделе пропаганды [сербского] министерства иностранных дел, среди тех сербских университетских профессоров и редакторов газет, которые годами сеют ненависть, а теперь пожинают убийства[1219]1219
  Вильгельм Риттер фон Шторк – Министерство иностранных дел в Вене, Белград, 29 июня 1914 г.; Вильгельм Риттер фон Шторк – МИД, Белград, 29 июня 1914 г., ÖUAP, vol. 8, docs. 9941, 9943, pp. 209–210, 210–212.


[Закрыть].

Губернатор Потиорек был еще менее сдержан. В шифрованной телеграмме военному министру он отметил, что убийцы признались, что получали оружие в Белграде. Но даже без этого признания, губернатор был «абсолютно убежден» в том, что истинные причины нападения следует искать в Сербии. В его обязанности не входило судить, какие меры следует принять, но его личное мнение заключалось в том, что только «твердые действия в области внешней политики восстановят мир и нормальную жизнь в Боснии и Герцеговине»[1220]1220
  Потиорек – Кробатину, Сараево, 29 июня 1914 г., ibid., doc. 9948, p. 214; о том, как Потиорек настаивал на соучастии Белграда в преступлении, см. также: Roberto Segre, Vienna e Belgrado 1876–1914 (Milan, [1935]), p. 48.


[Закрыть]. Шок, вызванный этим событием, до сих пор явственно слышен в этих первых отчетах: «Мы все еще не оправились от сокрушительных последствий вчерашней катастрофы, – писал австрийский посланник в Белграде, – так что мне трудно оценивать кровавую драму в Сараеве с необходимым хладнокровием, объективностью и спокойствием…»[1221]1221
  Вильгельм Риттер фон Шторк – МИД, Белград, 29 июня 1914 г., ÖUAP, vol. 8, doc. 9943, pp. 210–212.


[Закрыть] Мстительная ярость, предположения о сербской враждебности и растущее количество косвенных улик с самого первого часа сформировали официальную точку зрения Австрии на это преступление, запустив процесс, который был лишь косвенно связан с открытиями, сделанными в ходе самого судебного расследования.

Особенно пристальное внимание в Австрии вызвала сербская реакция на совершенное преступление. Правительство Белграда пыталось соблюдать ожидаемые от него соответствующие приличию условности, но с самого начала австрийские наблюдатели видели явное несоответствие между официальным выражением соболезнований и ликованием, которое испытывало и выражало большинство сербов. Австрийский посланник в Белграде сообщил на следующий день после покушения, что торжества, запланированные на вечер 28 июня, в память Милоша Обилича, были отменены. Но он также цитировал сообщения информаторов о том, что по всему городу частным образом люди выражали удовлетворение происшедшим[1222]1222
  Шторк – МИД, Белград, 29 июня 1914 г., ibid., doc. 9943, pp. 210–212.


[Закрыть]. С Косова поля, где планировалось массовое празднование Дня cвятого Вита, австрийский консул сообщил, что новости из Сараева были встречены «фанатичными массами» с такими выражениями восторга, «которые я могу описать только как звериные»[1223]1223
  Генрих Еличка – МИД Вена, телеграмма, Ускуб, 1 июля 1914 г., ibid., doc. 9972, p. 239.


[Закрыть]. Предварительное заявление о том, что сербский королевский двор будет соблюдать шестинедельный государственный траур, было впоследствии исправлено: официальный траур будет длиться всего восемь дней. Но даже это скромное выражение сочувствия опровергалось тем, что происходило на улице и в кофейнях, заполненных ликующими сербскими патриотами, празднующими удар, нанесенный по Габсбургской монархии[1224]1224
  Шторк – МИД Вена, Белград, 30 июня 1914 г., ibid., doc. 9951, pp. 218–19. Аналогичные отчеты были отправлены из других частей Сербии: см., например, отчет Йозефа Умлауфа, управляющего консульства в Митровице, 5 июля 1914 г., ibid., doc. 10064, pp. 311–12.


[Закрыть].

Австрийские сомнения усиливала продолжающаяся кампания в сербской националистической прессе. Сильное раздражение сотрудников австрийского посольства вызвало массовое распространение 29 июня в Белграде памфлетов, осуждающих якобы «истребление» сербов в Боснии и Герцеговине «проплаченной толпой», в то время как власти Габсбургской монархии наблюдали за этим «скрестив руки», также как и передовица в националистическом органе «Политика», вышедшая на следующий день, в которой в убийстве обвинялись сами австрийцы, а правительству в Вене предъявлялись претензии за манипуляцию ситуацией с целью продвижения «лжи» о соучастии сербов. Другие материалы восхваляли убийц как «хороших, благородных юношей»[1225]1225
  Приложения к письму Шторк – МИД Вена, Белград, 1 июля 1914 г., ibid., doc. 9964, pp. 232–234; памфлет, опубликованный Straza 30 июня: HHStA, PA I, Liasse Krieg, 810, fo. 78.


[Закрыть]. Статьи подобной направленности (а их было немало) регулярно переводились и цитировались в австро-венгерской прессе, что способствовало возбуждению народного недовольства. Особенно опасными – поскольку в них содержалась доля правды – были статьи, в которых утверждалось, что правительство Белграда заранее официально предупредило Вену о заговоре против эрцгерцога. В статье, опубликованной под заголовком «Незаметное предупреждение» в белградской газете Stampa, говорилось, что Йован Йованович, сербский посланник в Вене, сообщил детали заговора графу Берхтольду, который был «очень благодарен» посланнику за предупреждение и известил об опасности как императора, так и наследника престола[1226]1226
  На самом деле «предупреждение» было сформулировано в расплывчатых общих чертах, никаких подробностей заговора не было, и Йованович разговаривал с Билинским, а не с Берхтольдом; перепечатка из Stampa, 30 June 1914, ibid., fo. 24.


[Закрыть]. В этом утверждении была доля правды, которая, впрочем, была обоюдоострой, так как предполагала, с одной стороны, австрийскую халатность, но с другой – подразумевала, что сербское правительство было в курсе приготовлений террористов.

Сербские лидеры, впрочем, мало что могли сделать, чтобы избежать этих обвинений. Правительство Белграда не могло запретить гулякам праздновать в кофейнях, равно как и не могло контролировать поведение толпы на Косовом поле. Пресса была серой зоной. Из Вены Йованович, осознавая угрозу, исходящую от несдержанных на язык белградских газет, неоднократно призывал Пашича принять меры против наиболее серьезных нарушителей, чтобы избежать перепечатки их экстремистских заявлений в венской прессе[1227]1227
  Йованович (сербский посланник в Вене) – Пашичу, Вена, 1 июля 1914 г.; см. также: Йованович – Пашичу, Вена, 6 июля 1914 г., AS, MID – PO, 411, fos. 659, 775.


[Закрыть]. Австрийцы тоже выражали свое недовольство и слали предостережения, а заявления о необходимости обуздать прессу поступали и из многих других сербских зарубежных миссий[1228]1228
  Джорджевич (сербский посланник в Константинополе) – Пашичу, Константинополь, 29 июня 1914 г. Джорджевич сообщил, что румынский посланник предупредил его, что сербская пресса должна быть осторожней и «не праздновать этот акт, а осуждать [его]»; Джорджевич не согласился и призвал Пашича стремиться к «достойной сдержанности»; Веснич – Пашичу, Париж, 1 июля 1914 г., ibid., 411, fos. 662, 710.


[Закрыть]. Однако правительство Пашича было формально право, настаивая на том, что у него нет конституционных инструментов для контроля над органами свободной сербской прессы. И Пашич действительно проинструктировал главу сербского бюро печати, чтобы призвать к порядку и осторожности белградских журналистов[1229]1229
  Mark Cornwall, «Serbia», in Keith M. Wilson (ed.), Decisions for War 1914 (London, 1995), p. 62.


[Закрыть]. Также примечательно, что истории об официальном предупреждении из Вены правительству в Белграде быстро сошли на нет после официального опровержения Пашича 7 июля.[1230]1230
  Об опровержении Пашича см.: Albertini, Origins, vol. 2, p. 99; Djordje Stanković, Nikola Pašić, saveznivi i stvaranje Jugoslavije (Zajecar, 1995), p. 40.


[Закрыть] Другой вопрос, мог ли Пашич вообще использовать чрезвычайные полномочия для смягчения тона сербских газет – во всяком случае, он предпочел не делать этого, возможно, потому, что после недавнего ожесточенного конфликта в мае 1914 года между радикалами в кабинете министров и преторианскими элементами в сербской армии считал принятие жестких мер против националистической прессы политически неуместным. Более того, новые выборы были назначены на 14 августа; в разгар предвыборной кампании Пашич вряд ли мог позволить себе вызвать неудовольствие националистов.

Впрочем, были и другие упущения, которых вполне можно было избежать. 29 июня сербский посланник в Санкт-Петербурге Мирослав Спалайкович выпустил заявление для российской прессы, в котором оправдывалась боснийская агитация против Вены и осуждались меры, предпринимаемые Австрией в отношении сербских подданных, подозреваемых в причастности к ирредентистским группировкам. В течение многих лет, как сказал Спалайкович «Вечернему времени», политическое руководство в Вене распускало слухи про антиавстрийские организации, в том числе про «так называемую „Черную руку“, которая является австрийской выдумкой». В Сербии нет никаких революционных организаций, настаивал он. На следующий день в интервью «Новому времени» сербский дипломат отрицал, что убийцы получали оружие из Белграда, обвинял орден иезуитов в разжигании вражды между хорватами и сербами в Боснии и предупреждал, что арест известных сербов в Боснии может даже спровоцировать военное нападение Сербии на монархию[1231]1231
  См. отчет Чернина (посланник Австро-Венгрии в Санкт-Петербурге) в МИД Вена, Санкт-Петербург, 3 июля 1914 г., ÖUAP, vol. 8, doc. 10017, pp. 282–3; полный текст статьи: Вечернее время, 29 June 1914, ibid., doc. 10017, pp. 283–284.


[Закрыть]. Спалайкович, кроме долгой истории личной вражды со своими австрийскими коллегами по дипкорпусу, имел репутацию человека горячего и легко возбуждающегося. Даже министр иностранных дел России Сазонов, друг сербского посланника, охарактеризовал его как человека «неуравновешенного»[1232]1232
  Сапари – МИД Вена, Санкт-Петербург, 21 июля 1914 г., ibid., doc. 10461, pp. 567–8.


[Закрыть]. Но эти публичные высказывания, которые были немедленно доведены до соответствующих лиц, принимавших решения в Вене, послужили к дальнейшему отравлению атмосферы в первые дни после убийства.

Пашич тоже мутил воду необдуманной демонстрацией ненужной бравады. В речи, которую он произнес 29 июня в «Новой Сербии», в Скопье, и на которой присутствовали несколько министров кабинета, двадцать два члена Скупщины, многочисленные местные чиновники и делегация сербов из различных регионов Австро-Венгерской монархии, Пашич предупредил, что если австрийцы попытаются использовать «прискорбное событие» против Сербии в политических целях, сербы «без колебаний встанут на свою защиту и выполнят свой долг»[1233]1233
  Генеральный консул Генрих Еличка в МИД Вена, телеграмма, Ускуб, 1 июля 1914 г., ibid., doc. 9972, p. 239.


[Закрыть]. Это было исключительно неудачным заявлением в то время, когда чувства, порожденные этим событием, были еще свежи. В циркуляре, разосланном всем сербским представительствам 1 июля, Пашич занял аналогичную позицию, противопоставив честные и энергичные усилия правительства Белграда гнусным манипуляциям венской прессы. Сербия и ее представители должны противостоять любым попыткам Вены «соблазнить европейское общественное мнение». В более позднем циркуляре на ту же тему Пашич обвинил венские газеты в преднамеренном искажении материалов из сербской прессы и отверг предположение, что правительство Сербии должно пытаться обуздать то, что было, на самом деле, оправданной реакцией сербской общественности на австрийские провокации[1234]1234
  Пашич – всем сербским миссиям, Белград, 1 июля 1914 г.; Пашич – всем сербским дипломатическим миссиям, Белград, 14 июля 1914 г., в DSP, vol. 7/1, docs. 299, 415.


[Закрыть]. В целом Пашич, казалось, был скорее склонен использовать сербские газеты для разжигания конфликта, нежели попытаться смягчить их тон в освещении теракта.

Общение Пашича с австрийскими посланниками и дипломатами никогда нельзя было назвать гладким, но особенно неудачными были его высказывания в первые дни после убийства. Например, 3 июля во время официальной траурной церемонии в Белграде в память об эрцгерцоге, Пашич заверил австрийского посланника, что Сербия будет относиться к этому делу, «как если бы оно касалось одного из наших собственных правителей». Эти слова, несомненно, были выражением сочувствия, но в стране с такой новейшей и шокирующей историей цареубийств они должны были произвести впечатление на его австрийского собеседника как неуместные, если не зловещие[1235]1235
  Шторк – МИД Вена, Белград, 3 июля 1914 г.; Шторк – МИД, Белград, 3 июля 1914 г., ÖUAP, vol. 8, docs. 10000, 10004, pp. 274, 276.


[Закрыть].

Впрочем, более важным, чем высказывания Пашича, был вопрос о том, могли ли австрийцы рассчитывать на сотрудничество его правительства в расследовании причин заговора с целью убийства наследника и его жены. Здесь тоже было достаточно оснований для сомнений. 30 июня австрийский посланник в Белграде Риттер фон Шторк встретился с генеральным секретарем министерства иностранных дел Сербии Славко Груичем и поинтересовался, что сделала сербская полиция, чтобы отследить нити заговора, который, как это было хорошо известно, ведет на сербскую территорию. Груич с поразительной (и, возможно, лицемерной) наивностью ответил, что полиция вообще ничего не сделала – хочет ли правительство Австрии потребовать проведения такого расследования? В этот момент Шторк потерял самообладание и заявил, что считает элементарной обязанностью полиции Белграда расследовать этот вопрос в меру своих возможностей, независимо от того, требовала этого Вена или нет[1236]1236
  Шторк – МИД Вена, Белград, 30 июня 1914 г., ibid., doc. 9950, p. 218.


[Закрыть].

Тем не менее, несмотря на официальные заверения, сербские власти так и не начали расследования, соразмерного тяжести преступления и кризису, к которому оно привело. По инициативе Груича министр внутренних дел Протич действительно приказал Василу Лазаревичу, начальнику полиции сербской столицы, расследовать связи убийц в городе. Через неделю Лазаревич завершил свое «расследование» радостным заявлением о том, что убийцы не были никоим образом связаны с сербской столицей. Никого по фамилии «Циганович», добавил начальник полиции, «нет и никогда не было» в Белграде[1237]1237
  Neue Freie Presse, 7 July 1914 (no. 17911), p. 4, col. 1.


[Закрыть]. Когда Шторк обратился за помощью к сербской полиции и министерству иностранных дел в поиске группы студентов, подозреваемых в планировании дальнейших террористических действий, ему была предоставлена такая путаная и противоречивая информация, что он пришел к выводу, что сербское министерство иностранных дел не способно выступать в качестве надежного партнера, несмотря на все заверения Николы Пашича. Каких-либо действий по подавлению активности «Черной Руки» не предпринималось: Апис оставался на своем посту, а инициированное Пашичем предварительное расследование в отношении пограничных застав, участвовавших в контрабандных операциях, не дало заметных результатов.

Вместо того чтобы пойти навстречу австрийцам, Пашич (и сербские власти в целом) вернулись к привычной риторике и жестам: что сами сербы стали жертвами в этом деле, как в Боснии и Герцеговине, так и теперь после Сараева; что австрийцы все равно рано или поздно получили бы что-то подобное; что сербы имели право защищаться как на словах, так и, если необходимо, вооруженной силой и так далее. По мнению Пашича, все это соответствовало его позиции, что убийство не имело никакого отношения к «официальной Сербии»[1238]1238
  Cornwall, «Serbia».


[Закрыть]. С этой точки зрения любые меры, предпринятые независимой Сербией против лиц или групп, причастных к убийству, означали бы согласие с ответственностью Белграда за преступление. Поза хладнокровной отстраненности, напротив, давала бы понять, что Белград рассматривает этот вопрос как внутренний кризис Габсбургской монархии, который недобросовестные венские политики пытались использовать против Сербии. В соответствии с этой позицией, сербские официальные лица стали воспринимать обвинения Австрии как совершенно ничем не спровоцированное посягательство на репутацию Сербии, надлежащим ответом на которое было надменное официальное молчание[1239]1239
  О политике высокомерного молчания см., например, Гартвиг – Сазонову, 9 июля 1914 г., IBZI, series 3, vol. 4, doc. 148, p. 147.


[Закрыть]. Все это имело смысл, если смотреть через призму политики Белграда, но было вероятно лучшим способом разозлить австрийцев, которые не увидели в этом ничего, кроме наглости, лживости и уклончивости, не говоря уже о дальнейшем подтверждении их подозрений об ответственности сербского государства за произошедшую катастрофу. Более того, первоначальные бойкие опровержения со стороны Белграда предполагали, что сербское правительство не собиралось и не будет исполнять роль партнера или хорошего соседа в решении неотложных вопросов, возникших в связи с убийством. В этом не было ничего удивительного для Вены, которая в принципе, не ожидала со стороны Белграда ничего, кроме уклончивой двуличности, но тем не менее это было важно, потому что очень трудно было представить, как отношения могут быть нормализованы после подобного преступления без некоторой меры внешнего принуждения.