Текст книги "Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году"

В конце концов произошло усиление ставки Германии на «политику силы». Привычка добиваться автономии и безопасности за счет максимизации силы была глубоко укоренившейся чертой немецкой политики от Бисмарка до Бюлова и Бетман-Гольвега. То, что в погоне за силовым превосходством можно вызвать неприязнь у соседей и оттолкнуть потенциальных партнеров по альянсу, было проблемой, которую не смогли решить сменявшие друг друга политики. Но до тех пор, пока эта политика продолжала оказывать достаточный сдерживающий эффект, чтобы исключить возможность совместного нападения противостоящего лагеря, угроза изоляции, хотя и серьезная, не была определяющей. К 1912 году огромное усиление военной готовности Антанты подорвало долгосрочную осуществимость этого подхода.

В последние годы перед началом войны два вопроса волновали немецких стратегов и политиков. Первый, о котором говорилось выше, касался того, как долго еще можно было ожидать, что Германия будет находиться в положении обладателя относительно достаточной военной мощи, чтобы дать отпор своим противникам в случае начала вооруженного конфликта. Вторая проблема касалась намерений России. Готовилось ли руководство России к превентивной войне против Германии? Эти два вопроса были взаимосвязаны, потому что если бы кто-то пришел к выводу, что Россия действительно ищет войны с Германией, то аргументы в пользу того, чтобы избежать ее путем политически дорогостоящих уступок сейчас, выглядели бы намного слабее. Если же вопрос о возможности избежать войны не стоял, а шла речь только о ее отсрочке, тогда имело смысл принять войну, предложенную противником, сейчас, а не ждать повторения того же сценария позже, и при гораздо менее выгодных обстоятельствах. Эти мысли сильно повлияли на немецких руководителей во время кризиса, последовавшего за убийствами в Сараеве.

Если мы заглянем в европейские военные канцелярии и офисы гражданских министерств весной и в начале лета 1914 года, невозможно будет не удивиться на редкость неудачному подбору кадров. От Кастельнау и Жоффра до Жилинского, Конрада фон Хетцендорфа, Вильсона и Мольтке, все старшие военачальники были сторонниками стратегического наступления и при этом обладали пусть непостоянным, но существенным влиянием на лиц, принимающих политические решения. В 1913–1914 годах сначала Делькассе, а затем Палеолог (оба сторонники жесткой линии) представляли Францию в Санкт-Петербурге. Извольский, все еще жаждавший отомстить за «унижение» 1909 года, исполнял обязанности посла в Париже. Французский посланник в Софии Андре Панафье заметил в декабре 1912 года, что Извольский был «лучшим послом в Париже», потому что он имел «персональный интерес против Германии и Австрии», и его российские коллеги отмечали, что всякий раз, когда ему приходилось говорить об австрийской политике по отношению к Белграду, его голос приобретал «ощутимую горечь, не покидавшую его со времен аннексии»[1156]1156
  Заметки о беседе с Андре Панафье Жана Дульсе, секретаря посольства Франции в Санкт-Петербурге, Санкт-Петербург, 11 декабря [1912], AMAE, Papiers Jean Doulcet, vol. 23, Notes personnelles, 1912–1917; Strandmann, Balkanske Uspomene, p. 239.


[Закрыть]. Яростный ненавистник Австрии Мирослав Спалайкович находился теперь в Санкт-Петербурге в качестве сербского посланника – его давний враг, граф Янош Форгач, помогал формулировать политику в Вене. Вспоминается пьеса Гарольда Пинтера, где все герои очень хорошо знают и очень мало любят друг друга.

Это была пьеса, в которой действовали только мужчины, – насколько это важно? Маскулинность есть и была широкой категорией, охватывающей многие формы поведения. Мужественность этих мужчин определялась классовой, этнической и профессиональной принадлежностью. И все же поразительно, как часто ключевые действующие лица апеллировали к подчеркнуто мужским образам поведения и насколько тесно они были переплетены с их пониманием политики. «Я искренне верю, что мы будем держаться очень мужественно и достойно в этом вопросе», – писал Артур Николсон своему другу Чарльзу Хардингу, рекомендуя Лондону отклонить любые призывы Берлина к сближению[1157]1157
  Николсон – Хардингу, Лондон, 1 февраля 1912 г., цит. по: Richard Langhorne, «Anglo-German Negotiations Concerning the Future of the Portuguese Colonies, 1911–1914», Historical Journal, 16/2 (1973), p. 371.


[Закрыть]. Очень важно, писал в марте 1912 года посол Германии в Париже Вильгельм фон Шон, чтобы берлинское правительство сохраняло состояние «совершенно холодного спокойствия» в своих отношениях с Францией и «с хладнокровием» подходило к задачам национальной обороны, определяемым международной ситуацией[1158]1158
  Шен – Бетман-Гольвегу, Париж, 22 марта 1912 г., GP, vol. 31, doc. 11520, pp. 400–401.


[Закрыть]. Когда Берти говорил об опасности того, что немцы «столкнут нас в воду и украдут нашу одежду», – он метафорически представлял международную систему как сельскую игровую площадку, заполненную подростками мужского пола. Сазонов хвалил «определенность и твердость воли» Пуанкаре[1159]1159
  Сазонов, Воспоминания, с. 65.


[Закрыть]. Поль Камбон видел в нем «жесткость» профессионального юриста, в то время как очарование сдержанного и самоуверенного «любителя приключений» было центральным в описании личность Грея как публичного человека. Отказ от поддержки Австро-Венгрии во время кризиса 1914 года, как отмечал Бетман в своих мемуарах, был бы актом «самокастрации»[1160]1160
  Bethmann, Betrachtungen zum Weltkrieg, vol. 2, p. 133.


[Закрыть].

В конце XIX века такие призывы к мужественности настолько распространены в переписке и меморандумах, что трудно локализовать их влияние. Тем не менее они, несомненно, отражают исключительный момент в истории европейской маскулинности. Историки гендерных отношений предположили, что примерно в последние десятилетия девятнадцатого и в начале двадцатого века относительно обширная форма патриархальной идентичности, сосредоточенная на удовлетворении аппетитов (еда, секс, товары), уступила место чему-то более утонченному, сложному и умеренному. В то же время конкуренция со стороны подчиненных и маргинализированных маскулинностей – пролетарских и небелых, например, – усилила выражение «истинной мужественности» в элитах. Особенно среди высшего военного руководства – выносливость, стойкость, преданность долгу и безупречная служба постепенно вытеснили прежний акцент на высоком социальном происхождении, который теперь воспринимался как женственность[1161]1161
  Об «ужесточении» офицерской мужественности до 1914 года см.: Markus Funck, «Ready for War? Conceptions of Military Manliness in the Prusso-German Officer Corps before the First World War», in Karen Hagemann and Stephanie Schüler-Springorum (eds.), Home/Front. The Military, War and Gender in Twentieth-Century Germany (New York, 2002), pp. 43–68.


[Закрыть]. «Быть мужественным […] настолько мужественным, насколько возможно […] является истинным отличием в глазах [мужчин]», – писала венская феминистка и вольнодумец Роза Майредер в 1905 году. «Они нечувствительны к жестокости поражения или абсолютной неправильности поступка, если он только совпадает с традиционным каноном мужественности»[1162]1162
  Rosa Mayreder, «Von der Männlichkeit», in Mayreder, Zur Kritik der Weiblichkeit, Essays ed. Hana Schnedl (Munich, 1981), p. 92.


[Закрыть].

Однако эти все более гипертрофированные формы мужественности существовали в противоречии с идеалами послушания, вежливости, культурной утонченности и милосердия, которые все еще рассматривались как признаки «джентльмена»[1163]1163
  Christopher E. Forth, The Dreyfus Affair and the Crisis in French Masculinity (Baltimore, 2004); см. также: Karen Hagemann, «Home/Front.The Military, Violence and Gender Relations in the Age of the World Wars», in Hagemann and Schüler-Springorum (eds.), Home/Front, pp. 1–42; об английской и германской элитарной маскулинности в сравнении см.: Sonja Levsen, «Constructing Elite Identities. University Students, Military Masculinity and the Consequences of the Great War in Britain and Germany», Past & Present, 198/1 (2008), pp. 147–83; о противоречиях в гегемонистских моделях мужественности: Mark Connellan, «From Manliness to Masculinities», Sporting Traditions, 17/2 (2001), pp. 46–63.


[Закрыть]. Возможно, мы можем приписать признаки психического напряжения и истощения, которые мы наблюдаем у многих из ключевых лиц эпохи – перепады настроения, одержимость, «нервное перенапряжение», колебания, психосоматические заболевания и бегство от реальности, и это лишь некоторые из них – к усилению гендерной роли, которая начала возлагать на некоторых мужчин невыносимое бремя. Конрад фон Хетцендорф сочетал твердую, но хрупкую личность воинственного солдафона с глубокой потребностью в женском тепле. В компании женщин с него слетала бесстрастная маска командующего, обнажая ненасытное эго, остро нуждающееся в комфорте и психологической поддержке. Его мать Барбара жила с Конрадом или рядом с ним до своей смерти в 1915 году. В конце концов он заполнил пустоту, женившись на разведенной Джине фон Рейнингхаус и приписав ее к австро-венгерскому штабу в Тешене – к большому удивлению его коллег и венского общества[1164]1164
  Samuel R. Williamson, «Vienna and July: The Origins of the Great War Once More», in id. and Peter Pastor (eds.), Essays on World War I: Origins and Prisoners of War (New York, 1983), pp. 9–36, esp. pp. 13–14.


[Закрыть].

Другой интересный случай – посланник Франции в Белграде Леон Дескос. Русский коллега, хорошо знавший Дескоса, говорил, что «глубокий моральный удар» двух Балканских войн повредил его «нервную систему». «Он стал более уединенным […] и время от времени напевал свою любимую песенку о нерушимости мира»[1165]1165
  Strandmann, Balkanske Uspomene, p. 241.


[Закрыть]. Во время Балканских войн Берхтольд постоянно жаловался в дневнике на кошмары, бессонные ночи и головные боли[1166]1166
  Hugo Hantsch, Leopold Graf Berchtold. Grandseigneur und Staatsmann (2 vols., Graz, 1963), vol. 2, pp. 374, 455, 475 n. 14, 500, 520.


[Закрыть]. Когда новый премьер-министр Франции Рене Вивиани, человек в основе своей миролюбивого темперамента, приехал в Санкт-Петербург на переговоры на высшем уровне в июле 1914 года, он был близок к окончательному нервному срыву. Николай Генрихович Гартвиг тоже жил в постоянном напряжении. Александр Савинский, российский посланник в Софии, считал, что он «утратил душевное равновесие» во время Балканских войн; Гартвиг, как заметил Савинский, «повсюду видит врагов, которых создал сам». К началу лета 1914 года он постоянно жаловался на сердце и жаждал получить отпуск и уехать на лечение в Бад-Наухайм. Гартвиг не переживет июльский кризис[1167]1167
  Strandmann, Balkanske Uspomene, p. 244.


[Закрыть]. Нервозность, которую многие считали признаком этой эпохи, проявлялась у этих могущественных людей не только в тревожных настроениях, но и в навязчивом желании одержать победу над «слабостью» собственной воли, быть «человеком отваги», как выразился Вальтер Ратенау в 1904 году, а не «человеком страха»[1168]1168
  Joachim Radkau, Das Zeitalter der Nervosität. Deutschland zwischen Bismarck und Hitler (Munich, 1998), pp. 396–397.


[Закрыть]. Как бы то ни было, если поместить персонажей этой книги в более широкий контекст гендерной истории, кажется очевидным, что кодекс поведения, основанный на предпочтении непоколебимой силы той уступчивости, тактической гибкости и хитрости, примером которых было более раннее поколение государственных деятелей (Бисмарк, Кавур, Солсбери), вероятно, усилил конфликтный потенциал.

В «Системе субъективных публичных прав», опубликованной в 1892 году, австрийский государственный юрист Георг Еллинек проанализировал то, что он назвал «нормативной силой фактов». Под этим он имел в виду склонность людей приписывать нормативный авторитет реально существующему положению дел. Он утверждал, что люди поступают так, потому что их восприятие положения дел формируется силами, проявляемыми этим положением дел. Попав в ловушку этой герменевтической замкнутости, люди имеют тенденцию быстро переходить от наблюдения того, что существует, к предположению, что существующее положение дел является нормальным и, следовательно, должно воплощать определенную этическую необходимость. Когда происходят потрясения или сбои, они быстро приспосабливаются к новым обстоятельствам, придавая им то же нормативное качество, которое они воспринимали в прежнем порядке вещей[1169]1169
  Georg Jellinek, System der subjektiven Öffentlichen Rechte (Freiburg. 1892), pp. 8–17, 21–28; о «нормативной силе фактов» Еллинека см.: Oliver Lepsius, Besitz und Sachherrschaft im öffentlichen Recht (Tübingen, 2002), pp. 176–179.


[Закрыть].

Нечто подобное происходит, когда мы размышляем об исторических событиях, особенно катастрофических, таких как Первая мировая война. Как только они происходят, они навязывают нам (или, кажется, что навязывают) ощущение своей неизбежности. Это процесс, который разворачивается на многих уровнях. Мы видим это в письмах, речах и мемуарах основных действующих лиц, которые начинают подчеркивать, что выбранному пути не было альтернативы, что война была «неизбежной» и, следовательно, никому не под силу было ее предотвратить. Эти рассказы о неизбежности принимают множество различных форм – они могут просто приписывать ответственность другим государствам или субъектам, они могут приписывать самой системе склонность к развязыванию войны, независимо от воли отдельных субъектов, или они могут апеллировать к безличным силам Истории или Судьбы.

Поиск причин войны, который на протяжении почти столетия доминировал в литературе по этому конфликту, усиливает эту тенденцию: причины, поиском которых занимались на всем протяжении довоенных десятилетий Европы, громоздились, как гири на весах, пока они не отклонят их стрелку от вероятности к неизбежности. Случайность, выбор и свобода действий вытесняются из поля зрения. Отчасти это проблема перспективы. Когда мы вглядываемся с высот нашего времени в перипетии европейских международных отношений до 1914 года, мы не можем не смотреть на них через призму того, что за ними последовало. События собираются в нечто похожее на характеристику, данную Дидро хорошо написанной картине: «целое, содержащееся в единой точке зрения»[1170]1170
  Denis Diderot, «Composition in Painting», Encyclopédie, vol. 3 (1753), in Beatrix Tollemache, Diderot’s Thoughts on Art and Style (New York, 1893–1971), pp. 25–34.


[Закрыть]. Конечно, было бы неправильно пытаться исправить эту проблему, фетишизируя случайность или непреднамеренность. Среди прочего, это просто заменило бы проблему чрезмерной определенности проблемой недостаточной определенности – войны без причин. Каким бы важным ни было понимание того, что эта война легко могла и не произойти и почему именно, это понимание должно быть сбалансировано с оценкой того, как и почему она в действительности произошла.

Поразительной чертой взаимодействия между европейскими руководителями была всеобщая постоянная неопределенность как в отношении намерений друзей, так и намерений потенциальных врагов. Переток власти между фракциями и должностными лицами оставался проблемой, как и опасения по поводу возможного влияния общественного мнения. Сможет ли Грей победить своих оппонентов в кабинете министров и парламенте? Останется ли за Пуанкаре контроль над французским правительством? Голоса военных недавно задавали тон в стратегических дебатах в Вене, но после дела Редла власть Конрада, похоже, пришла в упадок, его отставка уже была предопределена. С другой стороны, в Петербурге преобладали «ястребы». Эта внутренняя неопределенность усугублялась трудностью понимания властных отношений внутри иностранных политических руководств. Британские обозреватели полагали (ошибочно, как мы знаем в ретроспективе), что консерваторы, такие как Коковцов (несмотря на его недавнее увольнение) и Петр Дурново, усилили свое влияние на царя и вот-вот вернутся. В Париже шли тревожные разговоры о скорой победе прогерманской фракции во главе с бывшим премьером Сергеем Витте. Затем была постоянная нервозность по поводу восприимчивости ключевых лиц, от которых зависели решения, к тенденциям общественного мнения. В донесении, отправленном из Берлина в последний день февраля 1914 года, российский полномочный военный представитель генерал-майор Илья Леонидович Татищев, друг немецкого кайзера, признал, что, хотя он и наблюдает высокий уровень враждебности к России в немецкой прессе, он не может судить, как это способно повлиять на Вильгельма II: «В целом, однако, я считаю, что миролюбие Его Величества непоколебимо. Но, возможно, оно становится слабее в его окружении». Однако две недели спустя он дал команду «отбой», отметив, что последние всплески российско-германской вражды в прессе, похоже, не произвели никакого впечатления на германского суверена[1171]1171
  Татищев – Николаю II, Берлин, 28 февраля 1914 г. и 13 марта 1914 г., ГАРФ, ф. 601, оп. 1, дело 746 (2).


[Закрыть]. Под всей нервозностью и агрессией скрывалась основополагающая неуверенность в том, как понимать настроение и намерения других правительств, не говоря уже о том, как предвидеть их реакцию на еще нереализованные возможности.

Будущее еще оставалось неясным – пока. Несмотря на усиление фронтов в обоих европейских вооруженных лагерях, были признаки того, что момент для серьезной конфронтации, возможно, проходит. Англо-русский альянс находился в серьезном напряжении – казалось, что он вряд ли переживет запланированную дату обновления в 1915 году. И были даже признаки изменения настроений среди британских политиков, которые недавно вкусили плоды разрядки с Германией на Балканах. Было далеко не очевидно и не гарантированно, что Пуанкаре сможет проводить свою политику безопасности в долгосрочной перспективе. Появились даже предварительные признаки улучшения отношений между Веной и Белградом, поскольку были достигнуты договоренности об обмене политическими заключенными и урегулировании вопроса Восточной железной дороги. Прежде всего, ни одна из европейских великих держав в этот момент не думала о начале агрессивной войны против своих соседей. Они опасались такой инициативы от других, и по мере того, как военная готовность Антанты резко возрастала, военные в Вене и Берлине говорили о нанесении превентивного удара, чтобы выйти из тупика, но идея превентивной войны еще не стала реальностью. Вена также не принимала решения неспровоцированно вторгнуться в Сербию – акт, который был бы равносилен геополитическому самоубийству. Систему все еще нужно было запустить извне, с помощью спускового крючка, установленного русскими и французами на австро-сербской границе. Если бы сербское правительство Пашича проводило политику, направленную на внутреннюю консолидацию, и пресекло в зародыше ирредентистское движение, которое представляло такую же большую угрозу его собственной власти, как и миру в Европе, юноши, возможно, никогда бы не переправились через реку Дрина, Вене вовремя могло быть сделано более четкое предупреждение, роковые выстрелы могли так никогда и не прозвучать. Взаимосвязанные обязательства, приведшие к катастрофическому исходу в 1914 году, были не долгосрочными основами европейской системы, а следствием многочисленных краткосрочных корректировок, которые сами по себе свидетельствовали о том, насколько быстро развивались отношения между державами.

И если бы не был нажат спусковой крючок, будущее, ставшее историей в 1914 году, уступило бы место другому будущему, в котором, вероятно, Тройственная Антанта не пережила бы разрешения балканского кризиса, а англо-германская разрядка могла бы превратиться в нечто более существенное. Парадоксально, но как раз правдоподобие этого альтернативного будущего помогло повысить вероятность фактического – именно для того, чтобы избежать отказа со стороны России и заручиться максимально возможной поддержкой, Франция усилила давление на Санкт-Петербург. Если бы структура союзов казалась более надежной и прочной, ключевые политики могли бы ощущать меньшее давление, которое заставляло их действовать так, как они действовали. Напротив, моменты разрядки, столь характерные для последних лет перед войной, оказали на них парадоксальное воздействие: создавая впечатление, что континентальная война отступает до степени вероятности, они побуждали ключевых лиц, принимающих решения, недооценивать риски, связанные с их вмешательством. Это одна из причин, из-за которой опасность конфликта между блоками великих альянсов, казалось, отступала, как раз тогда, когда началась цепь событий, которая в конечном итоге втянула Европу в войну.

Часть III
Кризис

7. Выстрелы в Сараеве

У ТРОМ в воскресенье, 28 июня 1914 года, эрцгерцог Франц Фердинанд, наследник австро-венгерского престола, и его жена София Хотек фон Хотков унд Вогнин прибыли поездом в город Сараево и сели в автомобиль, чтобы по набережной Аппель проехать до городской ратуши. В официальном кортеже было пять машин. В первой разместились городской голова Сараева Фехим Эффенди Чурчич, одетый в феску и темный костюм, и комиссар полиции Сараева доктор Эдмунд Герде. Следом за ними, во второй машине, великолепном спортивном купе Graef und Stift со сложенным верхом (чтобы пассажиры были видны толпам народа, выстроившимся вдоль улиц по маршруту кортежа), – сидели эрцгерцог и его жена. Напротив них на откидном сиденье устроился губернатор Боснии генерал Оскар Потиорек. На переднем пассажирском сиденье, рядом с водителем, находился подполковник граф Франц фон Харрах. За ними следовали еще три машины с местными полицейскими и членами свиты эрцгерцога и губернатора.

Когда кортеж двинулся по набережной Аппель, широкой улице, идущей вдоль реки Миляцка через центр Сараева, перед парой открылся живописный вид. Сараево расположено по обе стороны реки, которая берет начало в горном ущелье, находящемся недалеко от города на востоке, на крутых холмах, поднимающихся на высоту более 5000 футов. Склоны холмов усеяны виллами и домами, утопающими в цветущих садах. Дальше вверх, там, где расположены городские кладбища, сквозь зелень проступают светящимися пятнами надгробия из белого мрамора, и увенчано все это темными елями и выступами обнаженных скал. Из-за деревьев и зданий вдоль реки ввысь возносятся минареты многочисленных мечетей, напоминая об османском прошлом города. В центре, слева от набережной Аппель, находился городской базар, лабиринт переулков, ведущих к сводчатым входам сложенных из цельного камня складов, вдоль которых выстроились деревянные будки с матерчатыми навесами для тени. Там уже шумели торговцы овощами, коврами, работали шорники, медники и прочие ремесленники – каждому виду товара и каждому занятию отведен свой участок. В небольшом домике в центре базара беднякам бесплатно раздавали кофе за счет вакуфа, мусульманского благотворительного фонда. Предыдущий день был прохладным и дождливым, но с утра 28 июня город был залит жарким солнечным светом.

Австрийцы выбрали неудачную дату для визита. В этот день, День святого Вита, в 1389 году турецкая армия разгромила возглавляемое сербами объединенное сербско-боснийское войско на Поле черных дроздов (Битва на Косовом поле), положив конец эпохе сербской империи на Балканах и создав предпосылки для более поздней интеграция того, что осталось от Сербии, в Османскую империю. Отмечать эту дату в сербских землях должны были особенно активно в 1914 году, потому что это был первый День святого Вита после «освобождения» Косова во время Второй балканской войны, закончившейся в предыдущем году. «Священное пламя Косова поля, вдохновлявшее поколения [сербов], теперь вспыхнуло мощным огнем», – заявил 28 июня 1914 года журнал Черной руки «Пьемонт». «Косово свободно! Косово отомщено!»[1172]1172
  Pijemont, 28 June 1914, цит. по: Wolf Dietrich Behschnitt, Nationalismus bei Serben und Kroaten, 1830–1914 (Munich, 1980), p. 132.


[Закрыть] Для сербских ультранационалистов как в самой Сербии, так и во всей сербской ирредентистской сети в Боснии прибытие наследника в Сараево именно в эту дату из всех возможных выглядело символическим оскорблением, требующим ответа.

Семь террористов, организованных в две ячейки, собрались в городе за несколько дней до визита. Утром в день прибытия эрцгерцога они через определенные промежутки расположились вдоль набережной, по которой должен был двигаться кортеж. У каждого на поясе висела бомба, размером не больше куска мыла, с детонаторами и двенадцатисекундными химическими взрывателями. В карманах – заряженные револьверы. Избыток оружия и людей был важен для успеха предприятия. Если кого-то подвергнут обыску и арестуют или просто кто-то не сможет действовать, другой был готов занять его место. У каждого был бумажный конверт с порошком цианида, чтобы покончить с собой, когда дело будет сделано.

Официальные меры безопасности бросались в глаза – благодаря их почти полному отсутствию. Несмотря на предупреждения о вероятности нападения террористов, эрцгерцога и его супругу повезли в открытой машине по заполненному толпой и заранее указанному в газетах маршруту. Колонны войск, которые в таких случаях обычно выстраивались между зрителями и проезжей частью, нигде не было, так что кортеж двигался практически без защиты, не считая редких жандармов, расставленных перед плотной толпой. Не было даже собственной охраны эрцгерцога – ее начальник по ошибке забрался в первую же прибывшую машину с тремя местными боснийскими полицейскими офицерами, оставив всех своих людей на вокзале[1173]1173
  Leon Biliński, Wspomnienia i dokumenty (2 vols., Warsaw, 1924–5), vol. 1, p. 282.


[Закрыть].

Наследник с супругой совершенно не заботились о собственной безопасности. Последние три дня Франц Фердинанд с женой провели в небольшом курортном городке Илидже, рядом с Сараевом, где они с Софией видели только дружелюбные лица. Они даже нашли время для спонтанной вылазки за покупками на сараевский базар, где спокойно гуляли по узким многолюдным улочкам. Они не могли знать, что Гаврило Принцип, молодой боснийский серб, который застрелит их всего три дня спустя, также находился там, следя за их передвижениями. На торжественном ужине в Илидже накануне вечером перед поездкой в Сараево Софии представили парламентского лидера боснийских хорватов д-ра Йосипа Сунарича, который предупреждал местные власти, чтобы они не приглашали эрцгерцога в Боснию во время подъема националистических настроений у местных сербов. «Мой дорогой доктор Сунарич, – сказала она ему, – в конце концов, вы ошиблись […]. Куда бы мы ни пошли, к нам относились с таким дружелюбием – и со стороны сербов тоже – с такой сердечностью и искренней теплотой, что мы очень этому рады!»[1174]1174
  Цит. по: Vladimir Dedijer, The Road to Sarajevo (London, 1967), p. 10.


[Закрыть] Франц Фердинанд в любом случае был известен своим пренебрежением к личной безопасности, он хотел, чтобы эта последняя часть его боснийского путешествия имела отчетливо спокойный и гражданский оттенок. Он провел последние несколько дней в роли генерального инспектора на армейских маневрах, проходивших на близлежащих боснийских холмах. Теперь Франц Фердинанд хотел просто побыть среди своих будущих подданных как наследник габсбургского престола.

И самое главное – воскресенье 28 июня было годовщиной свадьбы Франца Фердинанда и Софии. Несмотря на множество препятствий, установленных на их пути придворным этикетом, эрцгерцог и его жена с момента заключения брака вели чрезвычайно счастливую семейную жизнь. Женитьба на «моей Софи» была самым мудрым поступком, который он сделал в своей жизни, – признавался Франц Фердинанд другу в 1904 году. Она была его «бесконечным счастьем», а их дети были его «радостью и гордостью всей жизни». «Я сижу с ними и восхищаюсь ими весь день, потому что я их так люблю»[1175]1175
  Цит. по: Joachim Remak, Sarajevo. The Story of a Political Murder (London, 1959), p. 25.


[Закрыть]. Нет никаких оснований полагать, что теплота этих отношений – необычных для династических браков той эпохи – каким-либо образом уменьшилась ко времени их приезда в Сараево. София настояла на том, чтобы ей разрешили остаться рядом с Францем Фердинандом в течение всего юбилейного дня, и, несомненно, для нее было особенным удовольствием то, что в этом привлекательном и экзотическом форпосте Австро-Венгерской империи они могли вместе отправлять общественное служение, что было зачастую невозможно в Вене по соображениям придворного этикета.

Кортеж ехал мимо домов и магазинов, украшенных черно-желтыми габсбургскими и красно-желтыми боснийскими знаменами, в сторону сараевца Мухаммеда Мехмедбашича, который занял позицию у кафе «Мостар» напротив моста Джумурия. Когда вокруг него раздались приветственные крики, он приготовился метнуть бомбу. Это был напряженный момент, потому что, как только ударный колпачок запала будет сломан – действие, которое само по себе вызывало громкий звук, – пути назад уже не будет, бомбу нужно бросать. Мехмедбашичу удалось размотать свою бомбу, завернутую в тряпки и спрятанную под полой пиджака, но в последний момент он почувствовал, или ему показалось, что кто-то – возможно, полицейский – подошел к нему сзади, и его парализовало ужасом, как тогда в поезде, в январе 1914 года, когда он не смог исполнить миссию по убийству Оскара Потиорека. Кортеж проехал мимо. Следующим по очереди убийцей и первым решившимся действовать был боснийский серб Неделько Чабринович, который стоял на противоположной стороне улицы, на набережной. Он освободил свою бомбу и разбил детонатор о фонарный столб. Услышав резкий хлопок капсюля, телохранитель эрцгерцога граф Харрах предположил, что лопнула шина, но водитель увидел, как бомба летит по воздуху к машине, и нажал на педаль газа. Неясно, видел ли бомбу сам эрцгерцог и сумел ли он отбить ее рукой, или она просто отскочила от складок сложенной крыши в задней части автомобиля. Во всяком случае, получилось, что Чабринович промахнулся, бомба упала на землю и взорвалась как раз в тот момент, когда над ней проезжал следующий автомобиль, ранив нескольких офицеров, находившихся внутри и проделав дыру в мостовой.

Эрцгерцог отреагировал на это происшествие с поразительным хладнокровием. Оглянувшись назад, он увидел, что третья машина перевернулась. Воздух был наполнен пылью и дымом и все еще звенел от взрыва. Осколок порезал щеку Софии, но в остальном пара осталась невредимой. Пассажиры третьей машины были ранены, но живы; некоторые пытались выбраться. Наиболее серьезно пострадал адъютант генерала Потиорека, полковник Эрик фон Мерицци, который, хотя и находился в сознании, сильно истекал кровью (из раны в голове). Пострадало также несколько прохожих.

Чабринович, бросив свою бомбу, проглотил ядовитый порошок из конверта, который ему вручили, и перепрыгнув через парапет бросился в Миляцку. Ни одно из этих действий не дало ожидаемого результата. Яд, по-видимому, был отвратительного качества, так что он лишь обжег горло и желудок молодого человека, но не убил его. Он даже не потерял сознания. А река в летнюю жару была слишком мелководна, чтобы в ней можно было утопиться или чтобы его тело унесло течением. Вместо этого он просто упал с высоты двадцати шести футов на обнаженный песок отмели реки, где был быстро схвачен кинувшимися за ним вслед продавцом из магазина напротив, парикмахером, вооруженным пистолетом, и двумя полицейскими.

Вместо того чтобы немедленно покинуть опасную зону, эрцгерцог отдал распоряжения о госпитализации раненых, приказал, чтобы кавалькада продолжила движение к ратуше в центре города, а затем вернулась по набережной Аппель, чтобы он с супругой могли навестить раненых в госпитале. «Поехали, – сказал он. – Этот парень явный сумасшедший; давайте продолжим наш маршрут». Кортеж снова пришел в движение, водителям двух следовавших последними машин пришлось осторожно объезжать дымящиеся обломки четвертой. Таким образом, оставшиеся убийцы, все еще стоявшие, каждый на своем посту, имели возможность выполнить свою задачу. Но они были молоды и неопытны; трое из них потеряли самообладание, когда автомобили приблизились к ним. Васо Чубрилович, самый молодой из террористов, в последний момент застыл, как Мехмедбашич, – видимо, потому что не ожидал увидеть жену эрцгерцога, сидевшую рядом с ним. «Я не достал револьвер потому, что увидел, что герцогиня тоже была там, – вспоминал он позже. – Мне было ее жалко»[1176]1176
  Показания Васа Чубриловича, в J. Kohler (ed.), Der Prozess gegen die Attentäter von Sarajevo. Nach dem amtlichen Stenogramm der Gerichtsverhandlung aktenmässig dargestellt (Berlin, 1918), p. 72.


[Закрыть]. Цветко Попович тоже был поражен страхом. Он оставался на посту, готовый бросить свое устройство, но не смог сделать это, потому что «растерял все [свое] мужество в последний момент, когда [он] увидел эрцгерцога»[1177]1177
  Показания Цветко Поповича, ibid., p. 77.


[Закрыть]. Когда до него дошло известие о бомбе Чабриновича, Попович бросился к зданию Просвета, сербского культурного общества, и спрятал свою бомбу за ящиком в подвале.

Гаврило Принцип был сначала застигнут врасплох. Услышав взрыв, он предположил, что заговор удался. Он побежал к позиции Чабриновича, только чтобы увидеть, как жандармы уносят его, согнувшегося в агонии от яда, который обжег ему горло. «Я сразу понял, что ему это не удалось и что он не смог отравиться. Я намеревался быстро покончить с его мучениями, выстрелив в него из револьвера. В этот момент мимо проехали машины»[1178]1178
  Показания Гаврилы Принципа, ibid., p. 30.


[Закрыть]. Принцип отказался от плана убить своего сообщника и перенес внимание на кортеж, но к тому времени, когда он смог рассмотреть эрцгерцога – безошибочно узнаваемого в его шлеме, украшенном ярко-зелеными страусиными перьями, – машины уже двигались слишком быстро, чтобы он мог успеть сделать прицельный выстрел. Принцип сохранил спокойствие, что было огромным достижением в сложившихся обстоятельствах. Понимая, что кортеж скоро вернется, он занял новую позицию, на правой стороне улицы Франца Иосифа, по которой, согласно опубликованному маршруту, кортеж должен был покинуть город. Трифко Грабеж покинул свой пост в поисках Принципа и был подхвачен толпой, ринувшейся к месту первого взрыва. Когда кортеж проезжал мимо, он тоже упустил возможность действовать, вероятно, из-за страха, хотя позже утверждал, что толпа была настолько плотной, что он не смог извлечь бомбу из-под одежды.