Текст книги "Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году"

Кризис вокруг аннексии еще сильнее ухудшил отношения Вены с Белградом. Как часто бывало, ситуацию осложняли внутренние политические трудности дуалистической монархии. Несколько лет австро-венгерские власти следили за деятельностью сербско-хорватской коалиции, политической фракции, возникшей в 1905 году в региональном сейме управляемой из Венгрии провинции Хорватии-Славонии, в ее столице Аграме (ныне – Загреб). После парламентских выборов 1906 года коалиция установила контроль над администрацией Аграма, приняла «югославскую» повестку, означавшую более тесное сплочение южнославянских народов в рамках империи, и начала долгую борьбу с мадьярскими властями по таким щекотливым вопросам, как требование владения венгерским языком для всех служащих государственных железных дорог. В самом существовании сербско-хорватской коалиции не было ничего подозрительно необычного; австрийцев беспокоило то, что часть депутатов – или даже вся фракция – могла оказаться «троянским конем», действующим в интересах Белграда[270]270
  G. Schödl, Kroatische Nationalpolitik und «Jugoslavenstvo». Studien zur nationalen Integration und regionaler Politik in Kroatien-Dalmatien am Beginn des 20. Jahrhunderts (Munich, 1990), p. 289.


[Закрыть].

В ходе кризиса 1908–1909 годов эти опасения усилились до степени паранойи. В марте 1909 года, когда Россия отступила в разгоревшейся было конфронтации из-за Боснии, администрация Габсбургов решила предпринять на удивление бездарную судебную атаку на сербско-хорватскую коалицию. Свыше пятидесяти депутатов (в основном сербских активистов) были обвинены в государственной измене, а именно в заговоре с целью отделения южнославянских земель от Австро-Венгрии и присоединения их к Сербии. Примерно в это же время в Вене историк и писатель д-р Генрих Фридъюнг опубликовал в Neue Freie Presse статью, в которой обвинил трех видных членов коалиции в получении субсидий из Белграда в обмен на подрывную деятельность в интересах Сербии. Фридъюнг утверждал, что ему показали конфиденциальные правительственные документы, бесспорно доказывавшие истинность этих обвинений.

Процесс по делу о государственной измене в Аграме тянулся с 3 марта до 5 ноября 1909 года и быстро обернулся для правительства катастрофической потерей лица. Суд заслушал 276 свидетелей обвинения, но ни одного свидетеля защиты. Все вынесенные в Аграме обвинительные приговоры (числом 31) были отменены апелляционным судом в Вене. Одновременно против Фридъюнга и газеты Reichspost, опубликовавшей его обвинения, начались процессы по делу о клевете, выявившие целый ряд махинаций. «Секретные документы», на которых почтенный историк строил свои обвинения, оказались фальшивкой, которую австрийскому представительству в Белграде передал сербский двойной агент с сомнительной репутацией, после чего эти документы, в свою очередь, были переданы Фридъюнгу министерством иностранных дел Австро-Венгрии. Незадачливый историк, чьей солидной академической репутацией столь постыдно злоупотребили, принес извинения и снял все обвинения. Однако Томаш Масарик, стойкий защитник обвиняемых и активный сторонник чешской национальной идеи, продолжил заниматься этим вопросом, выискивая везде и всюду (в том числе в Белграде) новые доказательства и на всех публичных форумах утверждая, что австрийский посол в Сербии по поручению графа Эренталя сознательно фальсифицировал документы[271]271
  Tomáš G. Masaryk, Der Agramer Hochverratsprozess und die Annexion von Bosnien und Herzegowina (Vienna, 1909), брошюра с большинством ключевых выступлений Масарика по поводу скандального судебного процесса; см. также: von Sosnosky, Die Balkanpolitik, pp. 221–224; Baernreither, Fragmente. Die südslawische Frage, pp. 133–145.


[Закрыть].

Маловероятно, чтобы австрийские власти с самого начала были в курсе, что документы были фальшивкой. Возможно, нервозность породила непреодолимое желание поверить в существование того, чего австрийцы так опасались. Так или иначе, судебные процессы в Аграме против сербско-хорватской коалиции и обвинения в адрес Фридъюнга надолго и всерьез ухудшили отношения между Веной и Белградом. Особенно скверно было то, что в эпицентре скандала вскоре оказался граф Янош-Иоганн фон Форгач, австрийский представитель в Сербии. Для дипломатических отношений между двумя странами этот факт имел далеко идущие последствия. В 1910–1911 годы Масарик искал и находил все новые и все более скандальные «разоблачения» коварства Габсбургов (не все из которых, впрочем, были достоверными). Сербская пресса злорадствовала, звучали громкие требования выслать графа Форгача из Белграда[272]272
  Форгач – Эренталю, Белград, 9 ноября 1910 г., ÖUAP, vol. 3, doc. 2296, p. 40; Форгач – Эренталю, Белград, 13 ноября 1910 г., ibid., doc. 2309, p. 49; Форгач – Эренталю, Белград, 15 ноября 1910 г., ibid., doc. 2316, pp. 56–58; Форгач – Эренталю, Белград, 22 ноября 1910 г., ibid., doc. 2323, pp. 64–66.


[Закрыть]. И хотя Форгачу давно надоела его миссия в Белграде, он решительно (и, вероятно, искренне) отвергал все обвинения. Все это время Эренталь, сам подвергавшийся нападкам, не решался сменить ненавистного сербам посланника, поскольку это можно было бы истолковать как признание австрийцами заведомого подлога. «Мне эта ситуация не нравится, – писал Форгач в ноябре 1910 года в частном письме одному из дипломатических начальников в Вене, – однако я переживу бурю в белградских газетах, как пережил уже многое другое, если только правительство будет вести себя хоть сколько-нибудь прилично»[273]273
  Форгач – Эренталю, Белград, 26 ноября 1910 г., ibid., doc. 2329, pp. 72–74.


[Закрыть].

Особенно возмущало Форгача настойчивое участие в его дискредитации некоторых высокопоставленных сербских чиновников, в первую очередь – Мирослава Спалайковича, начальника одного из отделов министерства иностранных дел. Спалайкович снабжал Масарика доказательствами вины австрийского правительства; во время процесса над Фридъюнгом он выступал в качестве эксперта – свидетеля со стороны сербско-хорватской коалиции. Сыграв свою роль в разоблачении фальшивых документов, Спалайкович этим не ограничился – и заявил, что Форгач передал их Фридъюнгу намеренно, надеясь сфабриковать обвинения против сербско-хорватской коалиции. По свидетельству Фреденбурга, посланника Нидерландов в Белграде, зимой 1910–1911 годов Спалайкович не прекращал сеять в дипломатическом сообществе подозрения в отношении австрийского представителя[274]274
  Форгач – Маччио, Белград, 17 января 1911 г., ibid., doc. 2413, p. 146.


[Закрыть]. Что было еще хуже, Спалайковича с супругой регулярно встречали в компании Гартвига, нового российского посланника. Поговаривали, что они буквально днюют и ночуют в российской миссии[275]275
  Форгач – Эренталю, Белград, 12 декабря 1910 г., ibid., doc. 2369, pp. 109–110.


[Закрыть]. Спалайкович стал «кошмаром» Форгача, звавшего его «смертельным врагом империи»; отношения между австрийским дипломатом и сербским чиновником после обмена резкими заявлениями были окончательно испорчены, и в апреле 1911 года Форгач посоветовал всем сотрудникам имперского представительства в Белграде избегать любых контактов со Спалайковичем. «Этот вечно взвинченный господин, – докладывал он Эренталю, – отчасти не в своем уме. После аннексии [Боснии и Герцеговины] его ненависть к [Австро-Венгерской] монархии сделалась едва ли не психическим заболеванием»[276]276
  Форгач – Эренталю, Белград, 1 апреля 1911 г., ibid., doc. 2490, p. 219.


[Закрыть].

Положение Форгача в Белграде стало совершенно нетерпимым, и летом 1911 года он был отозван. Однако вернемся еще раз к скандалу вокруг судебных дел против сербско-хорватской коалиции, против историка Фридъюнга и его отголоскам в столице Сербии, поскольку в нем замешаны люди, которые еще сыграют заметную роль в событиях 1914 года. Мирослав Спалайкович, высокопоставленный чиновник дипломатического ведомства, давно интересовался Боснией и Герцеговиной (его супруга была боснийкой). В 1897 году в Парижском университете он защитил докторскую диссертацию, где утверждал, что провинции, находившиеся под османским сюзеренитетом, сохраняли статус автономных юридических лиц, и поэтому их аннексия Австро-Венгрией не могла быть законной[277]277
  См.: Miroslav Spalajković, La Bosnie et l’Herzégovine. Étude d’histoire diplomatique et de droit international (Paris, 1897), pp. 256–79, 280–316.


[Закрыть]. Позднее его назначили послом в Софию, где он – совместно с русскими – сыграл важную роль в создании сербско-болгарского альянса, вокруг которого сформировалась Балканская лига, развязавшая в 1912 году Первую балканскую войну. Во время службы в Софии он сохранял самые дружеские отношения с Николаем Гартвигом, навещая его в Белграде «до двадцати раз в месяц»[278]278
  Заметки о разговоре Жана Дульсе с Дескосом, Санкт-Петербург, 8 декабря 1913 г., AMAE Papiers Jean Doulcet, vol. 23, Saint Petersbourg IV, Notes personnelles, 1912–1917.


[Закрыть]. Впоследствии Спалайковича перевели в еще более важное представительство в Санкт-Петербурге. Там ему досталась непростая роль: в период июльского кризиса 1914 года разъяснять правительству в Белграде намерения российского императора и его министров. Не ушел со сцены и Форгач, покинувший Сербию с чувством стойкой неприязни к этой стране, но оставшийся важной фигурой в сообществе дипломатов, которым пришлось формировать внешнюю политику Австро-Венгрии после неожиданной кончины Эренталя от лейкемии в 1912 году[279]279
  Leslie, «Antecedents», p. 341; о вражде между Форгачем и Спалайковичем см. также: Friedrich Würthle, Die Spur führt nach Belgrad (Vienna, 1975), pp. 186–192.


[Закрыть]. Не забудем и глубокую личную неприязнь между Извольским и Эренталем, которую хорошо информированная венская пресса называла, по окончании Боснийского кризиса, препятствием на пути к улучшению отношений между Австро-Венгрией и Россией[280]280
  Чирски – Бетман-Гольвегу, Вена, 13 февраля 1910 г., PA-AA, R10984.


[Закрыть]. Особенностью июльского кризиса 1914 года было то, что многие из его ключевых фигур имели давнюю историю личных отношений. За фасадом многих решающих событий того периода скрывались взаимные личные антипатии и надолго запомнившиеся обиды.

Сербская проблема была такова, что решить ее в одностороннем порядке австрийцы не могли. Она была частью целого комплекса взаимосвязанных проблем. Во-первых, Австрию тревожили отношения Сербии и России, после кризиса вокруг аннексии ставшие более тесными, чем прежде. Вена с глубоким недоверием относилась к российскому посланнику Гартвигу, который был известен нелюбовью к Австрии и верностью идеям панславизма; его растущее влияние в Белграде не предвещало Вене ничего хорошего. По отзыву французского посланника в Софии, Николай Гартвиг представлял собой «архетип настоящего русского мужика», сторонника «старинной имперской политики в отношении Турции», готового «пожертвовать Дальним Востоком ради Балкан»[281]281
  Заметки о разговоре с Андре Панафье, Санкт-Петербург, 11 декабря 1912 года, см.: AMAE Papiers, Jean Doulcet, vol. 23.


[Закрыть]. С премьер-министром Пашичем у него сложились исключительно дружеские отношения. Они встречались почти ежедневно: «ваша борода шепталась с нашей бородой», – сообщали чиновники сербского министерства иностранных дел младшим дипломатам российской миссии. «Никто не думал, – вспоминает российский сотрудник, – что в отношении разделяемых ими [Россией и Сербией] политических целей возможны какие-то секреты»[282]282
  Strandmann, Balkanske Uspomene, p. 249.


[Закрыть]. В Белграде российского посланника публика приветствовала как героя: «где бы ни появлялся этот внушительного вида господин, ему немедленно устраивали продолжительную овацию»[283]283
  Маленкович – Пашичу, Будапешт, 12 июля 1914 г., AS, MID – PO, 416, fo. 162.


[Закрыть].

Теоретически Вена могла бы в противовес враждебности сербов улучшить отношения с Болгарией, но реализация этого варианта предполагала свои трудности. Поскольку между Болгарией и Румынией продолжался ожесточенный спор о границе, сближение с Софией грозило оттолкнуть Бухарест. А враждебный Бухарест был крайне нежелателен из-за наличия значительного румынского меньшинства в венгерской Трансильвании. Если бы Румыния отвернулась от Вены к Санкт-Петербургу, вопрос национальных меньшинств мог бы вполне стать вопросом региональной безопасности. Венгерские дипломаты и политические лидеры указывали, в частности, что для двуединой монархии «Великая Румыния» станет такой же серьезной угрозой, как и «Великая Сербия».

Еще одной проблемой было маленькое княжество Черногория на побережье Адриатического моря. Эта живописная, но бедная страна явилась местом действия оперетты Франца Легара «Веселая вдова», будучи замаскирована под «Великое герцогство Понтеведро» (немецкое либретто, впрочем, выдавало секрет, указывая, что артисты должны быть одеты в «национальные черногорские костюмы»)[284]284
  Andrew Lamb, «Léhar’s Die Lustige Witwe – Theatrical Fantasy or Political Reality?», статья в программке к оперетте «Веселая вдова», Royal Opera, London, 1997, http://www.josef-weinberger.com/mw/politics.html.


[Закрыть]. Будучи самой маленькой из Балканских стран, Черногория (с населением всего 250 000 человек) была замечательна прекрасной, но суровой природой, где скалистые пики возвышались над глубокими ущельями. Это была страна, где короля, облаченного в блестящий красно-синий мундир, расшитый золотом и серебром, можно было по вечерам встретить у дворца, попыхивающего сигарой и беседующего с прохожими. Когда летом 1913 года пражский журналист Эгон Эрвин Киш пешком прошел из Цетинье (тогдашней столицы Черногории) в Риеку, живописный портовый город (ныне – территория Хорватии), его смутили выстрелы, громыхавшие в долинах. Сперва он было решил, что началась очередная балканская война, но проводник его успокоил: это, мол, развлекается черногорская молодежь, из русских винтовок палящая по рыбам в горных речках[285]285
  Egon Erwin Kisch, Mein Leben für die Zeitung 1906–1913. Journalistische Texte 1 (Berlin and Weimar, 1983), pp. 140–142.


[Закрыть].

Бедная и крошечная Черногория имела стратегическое значение. Горные орудия, размещенные на Ловченских высотах, держали под прицелом беззащитные портовые сооружения австрийцев на Адриатическом побережье в Каттаро, являясь головной болью габсбургских морских стратегов. Черногорский князь Никола, правивший с 1861 года и по времени нахождения у власти бывший третьим среди европейских монархов (после королевы Виктории и императора Франца Иосифа), отличался крайней амбициозностью. По итогам Берлинского конгресса 1878 года он сумел удвоить территорию своего княжества, в период кризиса 1908 года (во время аннексии Боснии и Герцеговины) вновь расширил ее, а затем нацелился на часть Северной Албании. В 1910 году он сам провозгласил Черногорию королевством, а своих четырех дочерей весьма выгодно пристроил замуж. Одним его зятем был король Сербии Петр Карагеоргиевич (впрочем, к моменту коронации Петра его черногорская супруга уже умерла); вторая дочь князя Николы, Елена, вышла замуж за Виктора Эммануила III (с 1900 года – короля Италии); еще две дочери были замужем за русскими Великими князьями и стали заметными фигурами в высшем обществе Санкт-Петербурга. Используя стратегически важную позицию Черногории, Никола привлекал финансирование со стороны влиятельных внешних спонсоров, в первую очередь – России. В знак славянской солидарности с великим российским союзником Черногория в 1904 году официально объявила войну Японии. Русские ответили взаимностью, выдав стране оборонные субсидии и направив военную миссию с задачей «реорганизовать черногорскую армию»[286]286
  Поливанов – Нератову, Санкт-Петербург, 14 августа 1911 г., IBZI, series 3, vol. 1, part 1, doc. 318, pp. 383–384.


[Закрыть].

Италия, связанная королевским родством с Черногорией, тоже представляла проблему. С мая 1882 года Италия входила в Тройственный союз с Германией и Австро-Венгрией и последовательно подтверждала свое членство в 1891, 1902 и 1912 годах. Однако в том, что касалось отношений с Австро-Венгрией, итальянское общество было глубоко расколото. С одной стороны, светская, либеральная и национально-мыслящая Италия предпочитала политику конфронтации с австрийцами, особенно на Адриатике, которую адепты великодержавного курса считали естественной зоной распространения итальянского влияния. Напротив, католическая, клерикальная, консервативно-мыслящая Италия выбирала политику сближения и сотрудничества с Веной. Отражением этой двусмысленной позиции была сложная, многослойная и зачастую противоречивая дипломатическая игра, которую вел Рим. В 1900 и 1902 годах правительство Италии подписало тайные соглашения с Парижем, дезавуировавшие большинство ее обязательств по договору с Веной и Берлином. После 1904 года итальянцы все яснее демонстрировали, что считают австро-венгерскую политику на Балканах ущемляющей их региональные интересы. В частности, итальянцы рассматривали Черногорию как перспективное поле расширения своего торгового и культурного влияния на Балканах, а с Белградом и Софией министр иностранных дел Томазо Титтони поддерживал весьма дружеские отношения[287]287
  Kronenbitter, Grossmachtpolitik Österreich-Ungarns, p. 321; Christopher Seton Watson, Italy from Liberalism to Fascism, 1870–1925 (London, 1967), pp. 333–338.


[Закрыть].

Италия резко отреагировала в 1908 году на аннексию Боснии и Герцеговины, не столько из-за того, что в принципе возражала против австрийского шага, сколько из-за несогласия Эренталя на компенсацию Риму в форме создания итальянского университета в австро-венгерском Триесте – портовом городе, где две трети населения составляли итальянцы[288]288
  Seton Watson, Italy, p. 344.


[Закрыть]. В октябре 1909 года король Виктор Эммануил III, в нарушение обязательств перед Тройственным союзом, подписал тайное соглашение с императором Николаем II. Это Русско-итальянское соглашение или «сделка в Раккониджи», как ее назовут позже, предусматривала, что Италия и Россия не станут заключать соглашения по «Востоку Европы» без взаимного одобрения и что обе державы обязуются «соблюдать с благожелательством, одна интересы России в вопросе о проливах, другая интересы Италии в Триполитании и Киренайке»[289]289
  Текст (на французском и русском языках) хранится в архиве Народного комиссариата по иностранным делам. «Материалы по истории франко-русских отношений за 1910–1914 годы. Сборник секретных дипломатических документов бывшего Императорского Российского Министерства иностранных дел (Москва, 1922), с. 298; о последующем соглашении между Австро-Венгрией и Италией, см. публикацию: Guido Donnino, L’Accordo Italo-Russo di Racconigi (Milan, 1983), pp. 273–279.


[Закрыть]. Это соглашение оказалось менее важным, чем предполагалось изначально, поскольку итальянцы вскоре подписали другой меморандум, с Веной, в значительной степени отменивший «сделку в Раккониджи», но оно продемонстрировало решимость Италии проводить более напористую и независимую политику.

Наиболее вероятным «яблоком раздора» в австро-итальянских разногласиях на Балканах была Албания, которая все еще принадлежала Османской империи, но которую Италия и Австрия считали входящей в их сферы влияния. С 1850-х годов Австрия – в лице вице-консула в Скутари – осуществляла своего рода религиозный протекторат над католиками на севере страны. Однако большой интерес к Албании с ее длинной береговой линией проявляли и итальянцы. На рубеже веков Рим и Вена договорились о том, что в случае крушения власти османов в регионе они поддержат независимость Албании. Вопрос, как влияние в стране будет распределено между двумя адриатическими державами, оставался до времени открытым.

В марте 1909 года Сербия официально обязалась воздержаться от дальнейших тайных операций на австрийской территории и обещала поддерживать с империей Габсбургов добрососедские отношения. В 1910 году Вена и Белград после долгих споров договорились даже о заключении торгового соглашения, положившего конец австро-сербскому торговому конфликту. Об улучшении экономических условий в этом году свидетельствовал рост сербского импорта на 24 %. На полках магазинов Белграда снова начали появляться австро-венгерские товары, и к 1912 году двуединая монархия вновь стала для Сербии основным торговым партнером[290]290
  Čedomir Antić, «Crisis and Armament. Economic Relations between Great Britain and Serbia 1910–1912», Balcanica, 36 (2006), pp. 158–159.


[Закрыть]. На встречах Пашича с представителями Австрии звучали взаимные заверения в доброй воле. Однако в отношениях двух государств возникло глубокое затруднение, которое, казалось, было невозможно преодолеть. Несмотря на разговоры об официальном визите короля Петра в Вену, визит так и не состоялся. Сначала под реальным предлогом слабого здоровья монарха сербское правительство перенесло визит из Вены в Будапешт, затем отсрочило его, а позднее, в апреле 1911 года, отложило на неопределенное время. На этом фоне зимой 1911 года состоялась, к досаде австрийцев, весьма успешная поездка сербского короля в Париж. Французский визит Петра считался настолько важным, что сербский посланник в Париже вернулся в Белград, чтобы помочь в его подготовке. Предварительный план поездки, сочетавший визит в Париж с посещением Вены и Рима, был отменен. Прибывшему в Париж 16 ноября Петру Карагеоргиевичу предоставили резиденцию на Кэ д’Орсе, где его приветствовал президент Французской республики. По случаю визита высокого гостя и в память о его героическом участии добровольцем (когда он жил в эмиграции в Париже) во франко-прусской войне 1870 года в рядах французских войск, королю вручили специально изготовленную в честь этого события золотую медаль. На торжественном обеде президент Фальер произнес речь, в которой – к изрядному раздражению австрийцев – приветствовал Петра Карагеоргиевича в качестве «короля всех сербов» (включая, как подразумевалось, и подданных Австро-Венгерской империи). Далее король был назван «человеком, который намерен вести свою страну и народ к свободе». «Явно восхищенный» таким обращением, высокий гость ответил, что в борьбе за свободу он и его народ твердо рассчитывают на Францию[291]291
  Эренталь – Сегени, предписание в Берлин, 29 декабря 1911 г., ÖUAP, vol. 3, doc. 3175, p. 733; Radoslav Vesnić, Dr Milenko Vesnić, Gransenjer Srbske Diplomatije (Belgrade, 2008), pp. 275, 280.


[Закрыть].

Между тем за кулисами продолжалась борьба за возвращение Боснии и Герцеговины в лоно «Сербского мира». «Народна одбрана», якобы превращенная в чисто культурную организацию, вскоре возобновила прежнюю деятельность; после 1909 года ее широко разросшиеся сети проникли в Боснию и Герцеговину. Австрийцы по мере возможности отслеживали шпионскую активность переходивших границу сербских агентов. Типичный пример – Драгомир Джорджевич, лейтенант запаса сербской армии, совмещавший культурно-просветительскую работу в Боснии с управлением тайной сетью сербских осведомителей. В октябре 1910 года он возвратился в Сербию, где, как было отмечено, прошел военную переподготовку[292]292
  Фон Хаймерль – МИД Вена, Белград, 9 октября 1910 г., ÖUAP, vol. 3, doc. 2266, pp. 13–14.


[Закрыть]. Австрийское представительство в Сербии знало о существовании такой организации, как «Единство или смерть!», уже на ранних этапах ее становления, хотя там и не очень понимали, как относиться к этому загадочному «дебютанту» на политической сцене Белграда. В отчете от 12 ноября 1911 года новый посланник Австрии в Белграде (преемник Форгача) Стефан фон Угрон уведомил Вену о наличии «ассоциации, якобы существующей в офицерских кругах», о которой теперь пишет сербская пресса. На данный момент об этой группе не известно «решительно ничего достоверного», кроме того, что она называет себя «Черной рукой» и в основном занимается восстановлением влияния на национальную политику, которым сербская армия пользовалась в эпоху Обреновичей.

Последующие доклады Угрона и австрийского военного атташе Отто Геллинека несколько прояснили картину. Уже известный Апис был идентифицирован как ведущая фигура в новой организации, и прояснилась более детальная картина целей, которые она собиралась преследовать: «Программа движения состоит в том, чтобы устранить всех политических деятелей в стране, препятствующих реализации велико-сербской идеи», и возвести на престол лидера, «готового возглавить борьбу за объединение всех сербов»[293]293
  Угрон – Эренталю, Белград, 12 ноября 1911 г., ÖUAP, vol. 3, doc. 2911, p. 539; Угрон – Эренталю, Белград, 14 ноября 1911 г., ibid., doc. 2921, pp. 545–546; Геллинек – начальнику Генерального штаба, Белград, 15 ноября 1911 г., ibid., doc. 2929, pp. 549–550.


[Закрыть]. Пресса была полна слухами о том, что у «Черной руки» якобы имеется список политиков – кандидатов на ликвидацию, который вступит в силу после переворота и свержения действующего правительства Радикальной партии, поводом для которых стали таинственные убийства двух видных деятелей оппозиции осенью 1911 года. Слухи, впрочем, позднее были признаны ложными. В действительности же – сообщал 22 ноября 1911 года Геллинек – заговорщики планировали законными средствами устранить «внутренних врагов Сербии», чтобы затем «объединить силы против ее внешних врагов»[294]294
  Геллинек – начальнику Генерального штаба, Белград, 22 ноября 1911 г., ibid., doc. 2966, p. 574; см. также: Угрон – Эренталю, Белград, 29 января 1912 г., цит. по: Barbara Jelavich, «What the Habsburg Government Knew about the Black Hand», Austrian History Yearbook, 22 (1991), p. 141.


[Закрыть].

Изначально австрийцы следили за развитием событий с удивительной невозмутимостью. В Сербии, как заметил Геллинек, долго скрывать какую-либо организацию было практически невозможно, поскольку там «на каждые пять заговорщиков приходится один информатор». В конце концов, заговоры в Сербии не были чем-то новым; так что этот вопрос не имел большого значения[295]295
  Геллинек – начальнику Генерального штаба, Белград, 15 ноября 1911 г., ÖUAP, vol. 3, doc. 2928, p. 549; Геллинек – начальнику Генерального штаба, Белград, 15 ноября 1911 г., ibid., doc. 2929, pp. 549–550.


[Закрыть]. Но отношение австрийских наблюдателей к этой организации начало меняться по мере того, как они стали осознавать степень влияния «Черной руки» во многих частях государственного аппарата. В декабре 1911 года австрийский военный атташе докладывал, что военный министр Сербии закрыл расследование деятельности «Черной руки», «ибо в ином случае возникли бы трудности огромного масштаба». В начале февраля 1912 года он писал, что сеть приобрела полуофициальный характер; похоже, что правительство «полностью в курсе о составе организации [ «Черная рука»] и ее деятельности». Тот факт, что военный министр Степанович, покровитель организации, остается на своем посту, говорил о ее растущем политическом влиянии[296]296
  Геллинек – начальнику Генерального штаба, Белград, 3 декабря 1911 г., ibid., doc. 3041, p. 627; Геллинек – начальнику Генерального штаба, Белград, 2 февраля 1912 г., ibid., doc. 3264, pp. 806–807.


[Закрыть].

Так сложилась комплексная картина, которой суждено будет определить поведение Австро-Венгрии летом 1914 года. С одной стороны, стало понятно, что «Единство или смерть!» является подрывной сетью, враждебной и опасной для гражданской власти Сербского королевства. С другой стороны, националистические цели организации пользовались одобрением и поддержкой как у части гражданского руководства, так и у широкой общественности Сербии. Что более важно, тайная организация и официальная администрация, казалось, временами работали в тандеме. В феврале 1912 года Угрон предупредил, что сербские власти, возможно, сотрудничают с «ура-патриотическим военизированным движением», надеясь переключить энергию с подрывной деятельности внутри королевства на борьбу против его внешних врагов[297]297
  Угрон – МИД Вена, Белград, 6 февраля 1912 г., ibid., doc. 3270, pp. 812–814.


[Закрыть]. Ирредентистское издание «Пьемонт» открыто поддерживало ультранационалистические антиавстрийские лозунги. Утверждая, что ее деятельность направлена на решение «национальных» задач – отмечал Угрон, – «Черная рука» затрудняет гражданским властям Сербии принятие мер по противодействию ей[298]298
  Jelavich, «What the Habsburg Government Knew», p. 138.


[Закрыть]. Короче говоря, австрийцы осознали как масштаб влияния «Черной руки», так и комплексный характер проблем, мешавших кабинету Пашича противодействовать заговорщикам.

В целом эта картина сохраняла актуальность до лета 1914 года. Австрийцы по мере возможности следили за бурным распространением подрывной сети во время Балканских войн 1912 и 1913 годов. В январе 1914 года общее внимание привлек судебный процесс над офицером-убийцей по имени Вемич (который в 1903 году демонстративно носил в саквояже в качестве трофея высушенный фрагмент плоти, в ночь на 11 июня вырезанной из груди королевы Драги). В октябре 1913 года, в период Второй балканской войны, офицер застрелил сербского новобранца за то, что тот медленно выполнял приказы. Дело Вемича рассматривал военный трибунал. Суд, состоявший исключительно из старших офицеров, его оправдал, вызвав бурю негодования у части белградской прессы. Дело Вемича подверглось повторному рассмотрению в Верховном суде. Однако приговор – всего лишь десять месяцев тюремного заключения – был в декабре 1913 года отменен королевским помилованием, полученным под давлением высшего военного руководства[299]299
  Геллинек – начальнику Генерального штаба, Белград, 18 января 1914 г., цит. по: Jelavich, «What the Habsburg Government Knew», p. 143.


[Закрыть]. В мае 1914 года Геллинек констатирует, что в нынешней Сербии офицерский корпус – «политически значимый фактор». В свою очередь, рост «преторианского элемента» в общественной жизни Сербии представлял собой все большую угрозу для Австро-Венгрии, поскольку «офицерский корпус является также оплотом идеологии Великой Сербии – явно выраженной антиавстрийской тенденции»[300]300
  Геллинек – начальнику Генерального штаба, Белград, 10 мая 1914 г., ibid., p. 145.


[Закрыть].

Самым загадочным ингредиентом этого коктейля был Никола Пашич, «некоронованный король Сербии». В политических бурях 1913–1914 годов Пашич сдерживал свой темперамент, не позволяя спровоцировать себя на прямое столкновение с офицерским корпусом. «Со своей обычной ловкостью», отмечал Геллинек 21 мая 1914 года, премьер-министр уворачивался от агрессивных депутатских запросов в Скупщине, настаивая, что по всем значимым вопросам сербское правительство и сербский офицерский корпус пребывают «в полном согласии»[301]301
  Геллинек – начальнику Генерального штаба, Белград, 21 мая 1914 г., ibid., pp. 147–148.


[Закрыть]. В докладе от 21 июня – отправленном за неделю до убийства в Сараеве – Геллинек в четырех пунктах подытожил ситуацию. Королевская власть отдалась в руки заговорщиков и практически бессильна. Во внутренней и внешней политике армия преследует собственные цели. Исключительно влиятельной фигурой в Белграде остается российский посланник Николай Гартвиг. Однако ничто из этого не означает, что Пашича – как фактор сербской политики – следует списать со счетов; напротив, основатель и все три десятилетия остающийся лидером Радикальной партии (партии «крайних русофилов») премьер занимает, вопреки всему, «доминирующее положение»[302]302
  Геллинек – начальнику Генерального штаба, Белград, 21 июня 1914 г., ibid., p. 150.


[Закрыть].

Однако наладить прямой контакт с Пашичем оказалось делом чрезвычайно трудным, иллюстрацией чему служит любопытный эпизод осени 1913 года. 3 октября Пашич нанес заранее согласованный визит в Вену. Поездка была своевременной, поскольку из-за оккупации части Северной Албании сербами, Вена и Белград оказались в тупике конфронтации. Австрийское письмо от 1 октября, требовавшее от Белграда покинуть территорию Албании, вызвало уклончивый ответ. В сопровождении сербского посла Пашич участвовал во встречах с австрийскими министрами, включая обед с министром иностранных дел Австрии Берхтольдом; премьер-министром Венгрии Иштваном Тисой; Форгачем, Билинским и другими. Тем не менее подробной дискуссии по вопросу сербской оккупации ни на одной из этих встреч не получилось. Билинский, общеимперский министр финансов, согласно положению в империи бывший так же ответственным за Боснию и Герцеговину, в своих мемуарах отмечает, что Пашич оказался на редкость сложным переговорщиком. Не жалея «пылких фраз», он парировал вопросы австрийских собеседников оптимистичными заверениями в том, что «все будет хорошо». Билинский также пеняет Берхтольду за то, что не надавил на сербского лидера. «Внешне простоватый но с приятными манерами, пышной седеющей бородой и фанатичным блеском в глазах», Пашич озадачил австрийского министра иностранных дел сочетанием изящного обаяния и упрямой уклончивости[303]303
  Hugo Hantsch, Leopold Graf Berchtold. Grandseigneur und Staatsmann (2 vols., Graz, 1963), vol. 2, p. 489.


[Закрыть]. На первой встрече, до обеда, Пашич своей дружелюбной вступительной беседой настолько обезоружил Берхтольда, что когда они перешли к серьезной части встречи и речь зашла об Албании, тот не успел донести до собеседника всю серьезность возражений Австрии против сербской оккупации. После встречи Берхтольд внезапно осознал, что позабыл изложить Пашичу решительную позицию Вены по данному вопросу. Было принято решение поднять албанский вопрос вечером, поскольку в графике визита было посещение венской оперы. Однако когда Берхтольд с небольшим опозданием занял свое место в королевской ложе, он с изумлением выслушал сообщение о том, что Пашич уже отбыл в гостиницу, где, предположительно, немедленно лег в постель и заснул. Рано утром, без дальнейших встреч, премьер-министр Сербии должен был покинуть Вену. Берхтольд вернулся домой и ночью написал письмо, доставленное курьером в отель до отъезда Пашича из столицы. Однако поскольку Берхтольд написал письмо по-немецки (и своим крайне неразборчивым почерком), Пашич не смог его прочесть. Даже после того, как в Белграде письмо расшифровали и перевели, Пашич якобы столкнулся с трудностями в понимании того, что конкретно имел в виду министр иностранных дел[304]304
  Leon Biliński, Wspomnienia i dokumenty (2 vols., Warsaw, 1924), vol. 1, pp. 260–262; проницательный анализ этого события дается в одной из глав неопубликованной рукописи Сэмюэля Р. Уильямсона (Samuel R. Williamson), озаглавленной «Serbia and Austria-Hungary: The Final Rehearsal, October 1913», pp. 13–15. Я весьма признателен профессору Уильямсону за возможность прочесть эту главу, которая помогла мне проследить эволюцию австро-сербских отношений после Второй балканской войны.


[Закрыть]. Не смогли помочь ему и сотрудники австрийского министерства, поскольку Берхтольд не сохранил черновик письма. Несомненно, в этой комедии ошибок – если допустить, что десять лет спустя воспоминаниям Билинского можно доверять, – виною отчасти как австрийская небрежность, так и, возможно, болезненная неуверенность и деликатность Берхтольда, но в значительно большей степени это свидетельство легендарной изворотливости Пашича[305]305
  О присущей Берхтольду «politesse exquise, mais peu sincère, léger, peu sûr de luimême, et à cause de cela réservé et peu communicatif» [ «изысканной, но неискренней вежливости, а из-за неуверенности в себе сдержанности и необщительности»], см.: Shebeko, Souvenirs, p. 167.


[Закрыть]. Однако эта история передает, прежде всего, ощущение парализующей недосказанности, тяготевшее над австро-сербскими отношениями накануне Первой мировой войны.

Результатом австрийских наблюдений за Сербией в годы, месяцы и недели, предшествовавшие убийству в Боснии, оказалось довольно глубокое понимание наличия дестабилизирующих сил, оперировавших в соседнем государстве. Конечно, оно базировалось на взаимной враждебности, а потому сложившаяся картина была тенденциозной и односторонней. Отчеты австрийских дипломатов о событиях в Сербии были пронизаны негативными оценками – укорененными отчасти в эмпирике, отчасти – в давних стереотипах относительно сербской политической культуры и ее представителей. Неизменными темами в депешах из Белграда были ненадежность, лживость, двуличность, уклончивость, привычка к насилию и вспыльчивость сербов. На удивление в них отсутствовал подробный анализ взаимодействий между антиавстрийскими группировками в Сербии и ирредентистским терроризмом во владениях Габсбургов. Вполне возможно, что провал судебных процессов в Аграме и скандал с Фридъюнгом сильно затруднили, начиная с 1909 года, сбор разведывательных данных австрийцами – подобно тому как скандал вокруг дела «Иран-Контрас» в президентство Рональда Рейгана в 1980-е годы на время сократил масштаб тайных операций американских разведывательных служб[306]306
  Jelavich, «What the Habsburg Government Knew», pp. 131–150.


[Закрыть]. Австрийцы понимали, что «Народна одбрана» нацелена на подрыв правления Габсбургов в Боснии и осуществляет руководство сетью сербских националистов во владениях Габсбургов. Австрийцы полагали, что вся сербская ирредента своими корнями произрастает из панславянской пропаганды патриотических сетей в Белграде. Однако конкретный характер этих связей и отношения между «Народной одбраной» и «Черной рукой» они знали недостаточно. Тем не менее к весне 1914 года сложились все ключевые ориентиры, определившие отношение и последующие действия австрийцев после Сараева.